Венгерские рассказы

КОГДА ПРОСЫПАЕТСЯ ПЕШТ

На исходе ночи мне пришлось возвращаться в притихший и затемненный Пешт из предместья Буды — Обуды, еще полного гула и треска, где тающий свет цветных ракет по временам мертвенно озаряет развалины особняков, перемешанные с останками древнего римского городка Аквинкум.

Дорога к уйпештинскому понтонному мосту запружена. Автомобили и повозки стоят в два-три ряда, затем медленно подвигаются немного вперед и опять стоят… Но я — пеший, и меня перевозит через шершавый от торосняка Дунай саперная лодка.

В тумане проплывает мимо длинный Маргит-сигет[20], похожий на палубу огромной полузатонувшей баржи. Среди оголенных деревьев парка, где когда-то на воле бродили фазаны и павлины, светлеют, словно скелеты, остовы легких построек — былых летних театров, ресторанов, игорных домов, дансингов, холлов, купален, яхт-клубов и ночных баров. Хочется представить себе здесь музыку, смех и яркие гроздья электрических ламп — но это трудно. Так, наверное, выглядят в южных морях островки после того, как над ними пронесется очень сильный ураган…

Небо яснеет, а Пешт еще в серо-лиловой морозной дымке, которая остается от ночи и долго держится в узких улицах. Иду по Иожеф-кэрут, тихому и совершенно пустынному, точно необитаемому. Дома зияют темными пробоинами, окаймленными белой известковой полоской с рваными краями. Ни малейшего признака жизни. Собака и та, кажется, не пробежит, птица не пролетит.

И вдруг улица оживает. Из ворот одного дома веселой стаей выбегают мальчишки с толстыми кипами газет в руках. Со звонкими, задорными криками они рассыпаются в разные стороны.

— Сабадшаг! Сабадшаг!

И тотчас же, будто по сигналу, во всех домах открываются замаскированные досками и кирпичами входы, отовсюду появляются люди. Они обступают мальчишек, теснят их, вырывают у них газеты прямо из пачек, суют им в карманы филеры и пенго. Каждый спешит с газетой в свой бункер, где ее с нетерпением ждут соседи. Но его останавливают по дороге те, что бегут навстречу, уже без всякой надежды на удачу, и просят читать газету вслух тут же, на улице.

— Советские войска пересекли германскую границу к западу и юго-западу от Познани и вошли в Бранденбург.

В толпе возгласы удивления. Вопросы:

— А как в Буде? Как в Буде?

— В Буде занято еще 23 квартала.

Крики радости.

— Временное правительство Венгрии призывает мужское население страны вступать в формируемую новую венгерскую армию.

Долговязый мужчина в кепке и потертом пальто, прислушиваясь, постепенно расталкивает толпу и, наконец, исполненный решимости, взбирается на кузов разбитого «оппеля». Глубоко сидящие глаза его кажутся воспаленными, в них горит воинственный задор.

— Дорогие граждане! — говорит он, сдвинув кепку на затылок и размахивая кулаком. — Мы должны откликнуться на призыв нашего правительства. Ведь мы — труженики, рабочие, простые люди, нам надоело гнуть спину только для того, чтобы обогащать других. Я первый иду в армию и зову вас: идемте, добьемся лучшей жизни для себя. Я и жене своей сказал: «До свиданья, моя звездочка. Помни слова Петефи: «За твою любовь я отдам жизнь, за свободу отдам любовь». Наше счастье, дорогие граждане, наша свобода, будущее мадьярорсаг[21] — все зависит от этих дней, от нас самих. Докажем на деле, что мы верны нации. Прямо вам скажу, можно погубить нацию пассивностью и болтовней и можно спасти ее личным участием в борьбе, своими смелыми действиями!.. А для этого нужно объединиться на демократической основе всем честным людям, всем, у кого есть хоть капля любви к родине.

Оратору взволнованно аплодируют.

За всем происходящим на улице с напряженным любопытством следит, стоя у ворот, из которых выбежали мальчишки с газетами, пожилой человек с узким заостренным лицом, наполовину закрытым несуразно большими очками в светлой роговой оправе. Щурясь и нервно выпячивая тонкие, сжатые губы, что придает его лицу сердитое выражение, он пристально всматривается в оратора.

Я подхожу к нему:

— Не вы ли редактор газеты?

Он вздрагивает и огорченно улыбается, словно я открыл его инкогнито.

Да, он, Араньоши Пал, один из редакторов газеты «Szabadság» (Свобода) — органа антифашистского блока Венгрии.

Араньоши окидывает меня проницательным взглядом серых глаз и приглашает зайти к нему в редакцию.

Быстро поднимаюсь за ним по лестнице. На стене развешаны плакаты общества туристов с пейзажами: озеро Балатон, Трансильванские горы, золотонивая пушта. Дунай, Тисса.

— Широка страна моя родная! — напевно говорит Араньоши, глазами указывая на пейзажи, и с веселым лицом открывает дверь, пропуская меня в длинный полутемный коридор.

По обе стороны коридора, как в гостинице, ряды застекленных дверей. Под потолком, едва оттесняя мрак, тускло горит электрическая лампочка. Видеть ее робкий свет в теперешнем Пеште странно и приятно.

В крохотной комнатушке, куда вводит меня редактор, — письменный стол с телефоном, деревянное кресло, этажерка с книгами, карта Европы, а у окна на низеньком столике портативная пишущая машинка.

Окно с обледеневшими стеклами выходит в переулок. Но и сюда доносится шум толпы и бойкие, постепенно удаляющиеся, протяжные крики мальчишек-газетчиков:

— Сабадшаг! Сабадшаг!

Араньоши, прислушиваясь, удовлетворенно кивает головой.

— Так вот каждое утро мы будим людей, вытаскиваем их из бункеров на улицы, чтобы они двигались, спорили, думали, надеялись, мечтали. Зовем их к борьбе за новую жизнь. Газета только на-днях начала выходить и сразу оживила город… Я вам не предлагаю раздеться. У нас не работает отопление. Но ничего, не замерзаем. Я озабочен лишь тем, как бы чернила не превратились в лед. Прошу вас, садитесь, пожалуйста, где удобнее.

Редактор указывает на кресло и круглый вертящийся стул перед столиком с пишущей машинкой.

— За меня не беспокойтесь, я устроюсь. — Он усаживается на краю стола, распахнув полы пальто и положив ногу на ногу. — Извините, что не могу вас принять в лучшем помещении. Наши канцелярии и приемные еще приводятся в порядок. Там страшная кутерьма. Здесь, в этой репортерской кабинке, мы можем спокойно посидеть. Вы курите? Разрешите вам предложить. Венгерские — «Симфония». Довольно крепкие.

Араньоши глубоко затягивается и, собираясь с мыслями, жует кончик сигареты. Сквозь голубой дымок он задумчиво смотрит куда-то на дальние крыши, уже заблестевшие под солнцем.

— Итак, о чем бы нам с вами потолковать?.. Жизнь полна метаморфоз. Вот раньше здесь была редакция газеты «Új Magyarság». В переводе это значит: «Новое мадьярство». Эту газету издавал Милотаи, так оказать, наш венгерский Геббельс. Хотя он и не занимал никакого официального поста, но через свою газету пытался управлять общественным мнением. Нужно признать, он публицист ловкий и с большими способностями. От явных фашистов Милотаи отличался только тем, что не отвергал традиций, хотел слепить «особую мадьярскую душу» из смеси старого и нового, примирить знать с крестьянством и средним сословием — воду с огнем!

Араньоши соскальзывает со стола и мелкими шагами быстро ходит взад и вперед.

— Давно ли смердела здесь эта «душа»? Давно ли мальчишки выбегали отсюда с криками: «Уй мадьяршаг!», «Уй мадьяршаг!»? Но эту газету редко кто покупал. Разве только кто-нибудь от скуки, сидя в кафе за рюмкой коньяка. А сейчас что делается, видели? Наша газета возродила традиции народных газет Кошут Лайоша. Она подлинно народная — вот в чем суть. К чему я вам все это говорю? Видите ли, мне просто хочется с вами об этом поговорить. Собственно, я еще не знаю вашего имени, но вы — журналист. Это для меня ясно, даже если бы вы и не вытащили своего блокнота. Но, прежде всего, вы — русский. Вы меня отлично поймете. Вероятно, вы и сами испытывали когда-нибудь эту потребность высказаться вслух и как бы убедить самого себя в чем-либо таком, что особенно приятно вашему сердцу. Слышите, улица все еще шумит! И это тоже убеждает, да еще как! Убеждает в жизненности нашего дела! А то, что немцы еще в Буде, это хотя тоже реально, но так же несущественно, как несущественны сейчас, зимою, те желтые листья, которые ветер еще не успел сорвать с деревьев. Что прошло, то прошло… Ведь, в сущности говоря, неправильно все сваливать теперь на нилашей. Разве все предыдущие правительства были лучше? Все отличие лишь в том, что Салаши циничнее, откровеннее, так сказать: у него что на душе, то и на языке. Разве партия «Венгерская жизнь», монопольно управлявшая государством до марта 1944 года, не была с самого начала своего основания графом Бетлен ревизионистской в отношении границ, то есть, по сути дела, фашистской? Расчищать путь для войны ей было тем легче, что она почти никакой оппозиции не встречала. Пользовавшиеся легальностью так называемые социалистические партии не только в этот период, но и за целое столетие ни разу с должной силой и авторитетом не сказали свое слово… Поэтому их здесь терпели, а нас… Ну, стоит ли сейчас вспоминать об этом! Почти все наши партийные работники, оставшиеся в живых, вынуждены были бежать за границу. Я лично уехал во Францию. Там я много лет работал в «Юманите». Но как только в Европе началась война, я был уже здесь…

Редактор нервным движением достает из портсигара сигарету и быстро сует ее в рот. Долго ищет в карманах коробку спичек, машинально чиркает, спичка сгорает в его желтоватых от никотина пальцах. Он зажигает другую и рассеянно закуривает, остановившись у окна и глядя на крыши, над которыми уже всходит солнце.

— Я вернулся нелегально, меня не замечали, а я все видел. Народ не хотел войны, а значит и фашизма. Это несомненно. Скажу больше. Он инстинктивно тянулся к России и ко всему русскому. Вот вам самый лучший пример. Была здесь международная сельскохозяйственная выставка. Русский павильон был замечательный, грандиозный. Вам трудно представить себе, что там творилось. Достаточно сказать, что крестьяне крали колосья пшеницы, чтобы посадить у себя русское зерно… За войну ратовало высшее офицерство, и то не все; промышленники, мечтавшие о наживе; отчасти знать, которая пыталась сидеть на двух стульях: с одной стороны, ей хотелось исправить Трианон, с тем чтобы поживиться лишними латифундиями; с другой же стороны, ей было неудобно слишком портить свои отношения с английскими лордами, с которыми она в близкой и даже родственной связи. Чтобы толкнуть народ на бойню, им пришлось развернуть такую антисоветскую агитацию, что и рассказать нельзя. Это было нечто сверхъестественное. Русских повсюду изображали, как диких зверей. Вы и сейчас еще можете увидеть это на рекламных тумбах: красноармеец хватает венгерку с ребенком с самым свирепым видом. А под этим пресловутое: «Нет! Нет! Никогда!» Между прочим, надо бы давно сорвать эти плакаты. Наша новая полиция из старых рэндэров сама, видимо, не догадается это сделать. Ну, ничего, мы ей напомним! Это, конечно, мелочь, как мелочь — и мусор на улицах. Это не земельная реформа, не продовольственный вопрос! Но, чорт возьми, сколько таких мелочей! Сколько работы! Подумайте, сколько всякой работы!

Араньоши легко, по-мальчишески, подскочив, снова садится на край стола. Глаза его возбужденно горят.

— Но самое главное в том, чтобы убрать идеологический мусор, проветрить мозги. Фашистская агитация многим все-таки забила головы, люди втянулись в войну, стали бояться русских. Венгерские части еще и сейчас воюют заодно с немцами в Буде и возле Балатона. Факт остается фактом. И зверства в Нови-Саду и в Словакии не случайны. Но ничего! Как говорится, отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая! Вы видели человека в кепке, слышали его речь? Это тоже факт, и более значительный. В сущности, он почти повторил нашу сегодняшнюю передовую. Это значит, что газета угадала мысли и думы этого человека… Вот в чем вся суть! Да, в этом суть, в этом, чорт побери! И заметьте, с каждым днем таких людей, которые без стеснения говорят вслух о самом задушевном, становится все больше и больше. Они приходят из недр народа. У них зоркие глаза и трудовые руки! У них деятельный ум и есть сила воли. Только такие люди и способны построить новую демократическую Венгрию. И я, простите за нескромность, горжусь тем, что они приходят и заявляют о себе не только по влечению своего сердца, но отчасти также и по зову нашей газеты…

Дверь открывается, в комнату боком просовывается человек с одутловатым лицом, одетый в синий, вымазанный типографской краской халат. При виде меня он слегка пятится и, пригладив пятерней свои и без того тщательно зачесанные блестящие черные волосы, что-то деловито говорит редактору. Затем, приветливо улыбнувшись мне, исчезает.

— Я должен извиниться перед вами, — Араньоши встает, стряхивая пепел с пальто, и губы его снова выпячиваются с сердитым выражением, — меня вызывают в типографию. Но мне хочется еще увидеться с вами. Условимся: у меня на квартире. Хорошо? Только уговор: на этот раз буду слушать я. Вас интересует Венгрия, а меня Россия. Ведь до сих пор наши страны были одна для другой как бы за семью печатями. Теперь, я уверен, этого никогда больше не будет! Возможно, еще и на Маргит-сигет посидим с вами за кружкой холодного черного пива. Сейчас этот очаровательный островок развлечений — не правда ли? — выглядит страшно. Это — видение Венгрии, — такая она сейчас! Остов, в который нужно еще вдохнуть содержание и душу. Настоящую мадьярскую душу! И в этом — вся суть нашей работы. Вся суть! Итак, жду вас у себя. После пяти я всегда дома. Вот мой адрес. Это здесь, недалеко.