Вертихвост и Федотка

РОКОВАЯ ВСТРЕЧА

С первой загоревшейся в небе звездой Федотка вылез из конуры, прошел из двора в двор по всей Марьевке и сообщил всем собакам и старым и молодым, что не щенок он больше, а кобель настоящий, что приобщен он отныне к вселесной мудрости и потому его можно считать мудрым. Когда возвращался в полночь к себе домой, повстречался с Мекешей.

Это была роковая для обоих встреча.

Мекеша шел от самогонщицы тетки Лукерьи и потому был пьян, и отныне мудрый Федотка не мог пройти мимо столь явного безобразия, чтобы мудро не подчеркнуть, что трезвым быть лучше, чем пьяным. Он, морщась, принюхался к Мекеше, уничижительно проворчал:

- Опять нализался.

Мекеша пьяно поглядел на него, качнулся влево, сказал, с трудом выравниваясь:

- А, щенок мокрогубый? Ругаешься? Давай-давай ругайся. Сейчас еще дома жена полает, вы бы уж с ней сразу дуэтом... Эх, ты, думаешь, если пьян Мекеша, значит, он и пропойца? Э-э, а может у меня душа болит, может мне нельзя было не выпить сегодня. Ты об этом подумал? Ты в душу мою заглянул, какая ночь в ней? Не подумал, не заглянул, а - лаешь.

Мекеша присел на корточки, смял левой ладонью небритое лицо.

- Вот сяду сейчас и буду сидеть. Я буду сидеть, а ты лай на меня. На то ты и собака, чтобы лаять.

Не хотелось в такой праздничный вечер Федотке ругаться с Мекешей, он даже решил простить ему, что он его щенком обозвал да еще и мокрогубым, и потому миролюбиво сказал:

- Иди-ка ты лучше домой и проспись. Мало днем шабашки сшибаешь, так еще и ночью. Жена дома ждет, не спит, гляди, а он по теткам Лукерьям шляется, рюмки выискивает.

- Во-во, давай-давай, - подбадривал его Мекеша, - лай на меня... Эх, до чего я дожил: щенок лопоухий и тот на меня лает.

- Ну-ну, ты, поосторожнее словами-то бросайся, - протявкал Федотка. - Я ведь могу и за обиду принять их. Чего расселся? Шагай, куда шел. Твоя, что ль, улица? Ты не больно-то, а то позову Вертихвоста, он с тебя штаны-то быстро спустит.

- Лаешь? Рычишь? Ругаешься?.. Председатель вон тоже ругается, собранием грозится, вычислением из колхоза. А меня, может, не ругать, а пожалеть надо. Ты об этом подумал? Руки у меня, сам знаешь, золотые, и хочу я по рукам своим жить, во всю ширь и глубь мастерства моего, а не за жалкие копейки колхозные. Я - мастер, а меня в зарплате с Ванечкой дурачком выравнивают, да еще и ты на меня лаешь. Ты - собака, и на меня, на мастера, лаешь. Да как ты посмел, щенок ты пузатый, голос на меня поднять? На меня, лучшего печника в округе? Возьму сейчас вон палку да палкой, палкой тебя.

Этого Федотка уж выдержать не мог: чтобы его, из щенков в кобели выросшего, и палкой! И он заверещал, оскорбленный:

- Вер-ти-хвост!

И сейчас же во дворе у дедушки Василия отозвались:

- Гра-аф! Я здесь, Федотушка.

И из подворотни высунулась большая узколобая башка Вертихвоста:

- Что тут у тебя, Федотка?

- Вертихвост, - протянул Федотка в сторону Мекеши лапу, - сними с него штаны.

Мекеша замахнулся на подбежавшего Вертихвоста подобранным с дороги камнем:

- Ну ты, дурак долговязый? Глядите-ка, явился, взлаял. Ты иди вон на жену мою полай, а на меня и без тебя есть кому побрехать. Ты знаешь, что мне сейчас дома будет? То-то, а лаешь. Эх, все против меня.

Зашмыгал Мекеша носом и, шало покачиваясь, побрел домой. А Вертихвост глядел ему вслед и покачивал головой:

- Совсем испортился мужик: и дня в колхозе работать не хочет. Шабашку по селам сшибает. Сложит печку - гони денежку.

- Верно говоришь, Вертихвост, верно. С бабушки моей Агафьи на четыре бутылки взял.

- И с деда моего столько же.

- Почему я и говорю, Вертихвост: плут Мекеша. И гнать его из нашего колхоза надо. И начать изгон его должны мы с тобой, Вертихвост.

- Как это - мы?

- Просто: мы начнем, а другие нас поддержат. В хорошем деле самым важным бывает начало. Изгоним мы с тобой одного выпивоху, остальные поостерегутся пить-то, и потрезвеет наша Марьевка, за опытом к нам в деревню из других сел приезжать будут.

Вертихвост глядел на Федотку как на чудо какое-то. Даже в горле у него вдруг пересохло, чуть выговорил:

- Федотка, ты - гений. Такого кобеля у нас в деревне еще не бывало. Горжусь, что я был учителем твоим, что я сумел передать тебе всю мою мудрость... Все, решено - изгоняем Мекешу из нашей деревни.

- Изгоняем! - взвизгнул Федотка, и оба на секунду притихли, прислушались: не скажут ли чего звезды.

Звезды одобрительно молчали.

Так в полночь, в страшный бесовский час, когда оживает всяческая нечистая сила и даже покойнички начинают шевелиться и вставать из своих могил, Вертихвост и Федотка решили изгнать пропойцу Мекешу из Марьевки и хотя бы на одного изгнанного пьяницу сделать ее трезвее.

Мекеша ничего не знал об этом страшном для него решении. Он уже докачался до своего дома, успел раздеться до исподнего и влезть под одеяло к жене и даже подумать: стоит ли ее нынче обнимать или нет, когда услышал вдруг под окошком неприятный шорох, какое-то странное покряхтывание и чей-то таинственный шепот.

Мекеша насторожился.

Глянул на часы. Они показывали 12.

В предчувствии чего-то ужасного сжалось в груди трезвеющее сердце.

За окошком на минуту притихло, и вдруг раздался жуткий, до адовой черноты страшный собачий вой на два голоса. И понял Мекеша: беда пришла к его дому. Толкнул в теплый бок жену, зримо чувствуя, как встают у него на голове волосы:

- Матрена, Матрен... Да очнись ты, не слышишь разве - зову тебя. Что это?

- Иде?

- Да вон под окошком-то... воет.

- Собаки, поди, кому ж еще быть-то.

- Что ж они, мне, что ль, воют?

- Отколь мне знать, может, и тебе. Спи ты. Пришел невесть когда да еще и канителишься... А винищем-то просмердел, господи. И когда уж ты его нахлебаешься досыта, совсем от тебя житья не стало.

В другое бы время рассердился Мекеша, голос бы грозовой подал, а тут лежал, затаясь, в постели, слушал, как воет кто-то под окошком на два страшных собачьих голоса, и прижимал под рубашкой ладонью объятое тревогой сердце: ох, не к добру этот вой, не к добру.

Под окошком выли и на вторую и на третью ночь, а когда вой повторился и на четвертую, в тревогу пришла уже и Матрена:

- Чего это они к тебе, Митрич, привязались?

- Кто - они?

- Да собаки-то?

- А ты их видела?

- Нет.

- И я нет... Может, это и не собаки вовсе.

- Не собаки?.. Кто же тогда?

- Кабы я знал, - ответил Мекеша и начал было щи хлебать, из соседней деревни вернулся, не ужинал еще.

Но тут за окошком зашуршало, откашлялось и... И всегда так: пошуршит, откашляется и выть начинает. Крадучись, вылез Мекеша из-за стола и, приподнимаясь на цыпочки, пошел из избы. Когда вернулся, лица на нем не было: весь он был обезумелый какой-то.

- Что? - одними губами спросила Матрена.

И так же одними губами ответил ей Мекеша:

- Никого, как всегда. Одна темь, даже звезды не светят.

А под окошком сейчас же зашуршало, откашлялось и...

- Матушка заступница, - зашептала Матрена и, пробежав от печки к стене, погасила свет. - Раздевайся, Митрич, ложись. Может это на свет воют.

Но под окошком выли и на темноту, выли до зари и лишь на заре, уставший, уснул Мекеша, и Матрена уснула. Уснули они оба так крепко, что когда проснулись, стада на селе уже не было, и солнце поднималось к зениту.

Вечером Мекеша вернулся с шабашки домой с ружьем.

- У Гаврюши Пантюхина взял. Стрельну раза два ночью, нагоню страху, может, отстанет.

А Матрена, оглянувшись вокруг, зашептала:

- А я, Митрич, тут без тебя бабушку Домну кликала, может, это насыл на тебя какой. Говорят, Маврина старуха насылать умеет, а ты ей, помнишь, не захотел печку за две бутылки ложить. Такие люди обиды не забывают.

- Что мелешь, - отмахнулся Мекеша. - Чтобы не было больше этого. Из-за твоих старух разговоров потом не оберешься, еще и на смех поднимут, а мне и без того хлопот хватает. Наслали, наслать только килу можно.

- Не говори, Митрич, коли не знаешь. Наслать не только килу и голоса можно, вон как с Мотей Чивилихиной-то было.

- Когда было-то?

- В старину.

- То-то и оно, а сейчас такого не бывает, не то время.

- Бывает ли, не бывает, не нам судить, а только бабушку Домну я приглашала, чтобы порчу с нашего двора сняла.

Но несмотря на бабушкины колдовские хлопоты, ночью под окошком у Мекеши опять выли. Мекеша выскакивал наружу, палил из ружья, вслушивался, вглядывался, но ничего не видел и ничего не слышал.

Выходила наружу и Матрена. Вышла и три раза вокруг избы на венике объехала. Скакала на нем, приговаривала:

- Чур меня, чур-чур!

Так бабушка Домна учила:

- Ежели, касатка, не помогут хлопоты мои, садись на веник и скачи вокруг дома. Три раза объедешь и как рукой сымет.

Может, у других и сымало, но в Мекешиной беде не помог и веник. Не успела Матрена поставить в угол его, как под окошком зашуршало, откашлялось и повесило самый обыкновенный собачий вой. И тогда опустились у Мекеши руки, прошептал он:

- Что же это, Матренушка?

- Не знаю, Митрич, сила какая-то таинственная. Может, пришельцы с иных планет балуются. Ныне их много откуда-то взялось. То в одном, то в другом месте объявятся, может, до нас добрались.

И не зажигая света и не выходя больше на улицу, молча сидели они на окованном железом сундуке, в котором привезла когда-то Матрена к Мекеше свое приданое - два сарафана и юбку. Между колен у Мекеши стояло двухствольное так никого и не напугавшее ружье.

С этой ночи Мекеша везде с ружьем ходить начал. Даже к тетке Лукерье и то с ним пришел чарочкой-другой подвеселиться. Стукнул в окошко и, когда отодвинулась занавеска и показалось лицо тетки Лукерьи, сказал:

- Я это. Открой.

И прошел в избу. И сейчас же из-за сарая тетки Лукерьи, из ночной тьмы, вышли Вертихвост и Федотка, шагнули к завалинке. У завалинки Вертихвост остановился, сказал:

- Опасно без дозора работать стало. Пальнет Мекеша из ружья и укажет дорогу с этого света на тот. Дуй за Царапом. Кот не собака. Если и увидит его Мекеша, на него не подумает: коты не воют, а что Царап дозор несет, никто и не подумает.

Не особенно хотелось Федотке к Царапу идти, помнил еще выволочку его, но коли сказал Вертихвост - надо, значит, надо. Пошел, держась ближе к плетням, чтобы не так в глаза бросаться.