Витрины великого эксперимента

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Книга британского дипломата и специалиста по истории Советского Союза Эдварда Хэллета Карра «Что такое история?», знакомившая с историографией несколько поколений английских и американских студентов, содержит знаменитое указание: «Изучите историка, прежде чем вы начнете исследовать факты»^{1}. Поэтому я решил, перед тем как обратиться к некоторым особенностям и задачам моей монографии «Витрины великого эксперимента», рассказать немного о себе читателям русского издания.

Я начал изучать русский язык в 1983 году, когда стал студентом первого курса Принстонского университета. К преподаванию русского языка здесь подходили со всей серьезностью. Лекции по лингвистике нам читал известный славист Чарльз Таунсенд (Townsend). Практические занятия вели носители языка Вероника Николаевна Доленко и Евгения Константиновна Такер (Tucker); о них мой первый учитель в области советской политической истории Стивен Ф. Коэн (Cohen) любил шутить, цитируя романс «Очи черные»: «Как люблю я их, как боюсь я их…». По мере того как сокращалось число студентов, изучавших русский язык, а я все больше времени уделял учебе, пытаясь достичь приличного уровня, более серьезным становилось и мое отношение к истории России, ее политическому развитию и литературе. Особенно большое влияние оказал на меня курс Ричарда Уортмана (Wortman) по интеллектуальной истории России, в рамках которого мы читали в оригинале источники — от Карамзина и славянофилов до Плеханова и Ленина. И характерно, что вся моя работа в последовавшие десятилетия так или иначе была связана с историей интеллигенции. Огромное значение имел для меня и курс Коэна по советской политической истории, где все мы горячо спорили о его книге, посвященной Бухарину и альтернативам сталинизму. Такие споры были приметной чертой того времени: горбачевская перестройка вызвала в США подъем интереса к советской истории и бурную полемику о развитии СССР, и мне посчастливилось именно тогда оказаться в одном из крупнейших американских центров изучения России. Среди моих учителей были также историк и теоретик модернизации Сирил Блэк (Black) и известный политолог Роберт С. Такер (Tucker). Моя дипломная работа была посвящена созданию благоприятного образа Советского Союза в 1930-е годы на страницах леволиберальных американских журналов «The Nation» и «The New Republic». Лет через двадцать, после длительного погружения в другие вопросы русской и советской истории, я вернулся к проблемам, с которыми впервые встретился, когда проводил дипломное исследование, и начал писать книгу, которую вы сейчас держите в руках.

Неудивительно, что, когда в 1987 году я поступил в аспирантуру Йельского университета по специальности «История России», а архивы в СССР постепенно становились более доступными, у меня появилось желание освоить новые архивные богатства для изучения периода нэпа. Я начал работать над диссертацией об Институте красной профессуры, Коммунистической академии и Коммунистическом университете им. Я.М. Свердлова периода 1920-х годов; впоследствии диссертация легла в основу моей первой монографии^{2}. Во время учебы в аспирантуре я не ограничивался изучением лишь советского периода российской истории — в этом можно убедиться, читая введение к данной книге, в котором показано, как соотносились новшества в приеме иностранцев в советское время и в более ранние периоды, начиная с XVII века. Мой преподаватель по истории России допетровского периода в Йельском университете Пол Бушкович (Bushkovitch) придавал особое значение источниковедению, и специалисты могут заметить, что метод представления документов из советских архивов в этой книге, как и во всех моих предыдущих работах, отличается намного более подробным обозначением и цитированием источников, чем это принято. В Йеле я работал с историками Иво Банацом (Вапас) и Марком Штейнбергом (Steinberg), а также с литературоведом и культурологом Катериной Кларк (Clark) — отзвуки ее блистательных рассказов, истолковывающих особенности советской культуры, слышны в этой книге. В те же годы у меня появилась возможность учиться в Колумбийском университете, где позднее я работал научным сотрудником. Я был участником знаменитого семинара Леопольда Хеймсона (Haimson) по истории революционной России и вместе с Марком фон Хагеном (Hagen) подробно изучал период 1920-х годов. Но не меньшее значение, чем все вышеперечисленное, имели для меня мои первые поездки в Советский Союз и время, проведенное в России после 1991 года.

Свой первый визит в Москву и Ленинград летом 1987 года я предпринял с целью более углубленного изучения русского языка. Затем в 1989-м полгода провел в России благодаря первой программе прямого академического обмена между МГУ им. М.В. Ломоносова и Йельским университетом. В 1990–1991 годах я в течение года работал в России над диссертацией и оказался в числе первых иностранцев, допущенных в бывший Центральный партийный архив Института марксизмаленинизма (ныне — Российский государственный архив социальнополитической истории, или РГАСПИ), а также вторым за всю историю иностранцем, работавшим как исследователь в Московском партийном архиве (ныне — Центральный архив общественно-политической истории Москвы, или ЦАОПИМ). Для историков моего поколения 1990-е годы стали исключительным временем. «Архивная революция» придала нам уверенности в том, что мы можем исследовать любые темы и излагать результаты своих изысканий по-новому. Не менее важным было и то, что теперь у меня появилась возможность подолгу бывать в России. С конца 1950-х и до 1991 года академический обмен между нашими странами регулировался межгосударственными соглашениями и чиновниками, поэтому организовать поездку в СССР было трудно. С 1992-го по 2004 год я мог приезжать в Россию почти ежегодно и оставался здесь на продолжительное время. В отличие от некоторых американских и европейских коллег, я быстро адаптировался к жизни в России и всегда с удовольствием возвращался сюда. Время, проведенное в этой стране, безусловно, оказало на меня большое влияние и в личностном, и в профессиональном плане. В одну из моих поездок, в 1997 или 1998 году, я впервые обратил внимание на то, что в списке рассекреченных документов, висевшем на стене читального зала Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ), появилась прежде «секретная часть» фонда Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС), — в тот момент и родилась идея этой книги.

В течение многих лет, когда я подолгу работал в России, мне часто приходилось слышать, что по-настоящему понять советскую систему может только тот, кто в ней жил, и что посторонним, т.е. иностранным исследователям, таким как я, трудно до конца постичь Россию. Я придерживаюсь другого мнения. Конечно, знание о явлении или событии изнутри — ключевое, но и взгляд со стороны не менее значим: он может обнаружить в привычном явлении нечто новое. Более того, проецирование жизненных реалий, основанных на «знании изнутри» позднего советского периода, на уже совершенно другую эпоху 1920–1930-х годов таит в себе очевидные опасности. Мастерство историка никак не связано с национальностью. Однако (и в этом различие между профессиональным историком XXI века и большинством, хотя и не абсолютным, западных наблюдателей-интеллектуалов, приезжавших в Советский Союз, о которых я пишу в данной книге) «взгляд со стороны» может только тогда открыть что-то новое, когда это взгляд хорошо осведомленного обозревателя. Поэтому в каждой своей командировке я старался воспользоваться советами и помощью российских коллег, по той же причине, в более широком контексте, западная историография России неизбежно теснейшим образом связана с российской историографией.

Хотя научные знания по истории России и Советского Союза сейчас более интернациональны и, следовательно, более единообразны, чем двадцать и даже десять лет назад, все же существуют большие различия между академическими школами разных стран. Сохраняются крайне важные особенности научного стиля и языка, которые даже очень хорошие переводчики не могут сгладить (а иногда и не должны этого делать). Я хорошо усвоил данный урок, когда в качестве редактора-составителя старался обеспечить должный уровень двух сборников, куда вошли переводы выдающихся работ американской историографии по императорскому и советскому периодам истории России^{3}.

В те десять лет, когда я собирал материалы и писал книгу, которую вы сейчас читаете, я также потратил немало сил и времени как один из трех основателей и главных редакторов американского журнала с русским названием «Kritika». Журнал уделяет особое внимание обзору русскоязычных исследований и публикует статьи российских и европейских ученых в переводе на английский язык. Оглядываясь назад, могу отметить, что мои усилия «интернационализировать» научные знания в журнале «Kritika» были связаны с теми задачами, которые я ставил перед собой в «Витринах великого эксперимента»: я в большей степени пытался показать важность международных факторов в формировании советской системы, чем анализировать ее изолированно. В любом случае из моих автобиографических замечаний становится вполне понятно, что выход в русском переводе книги, которой я отдал так много времени, — очень радостное для меня событие. Что можно сказать о становлении советской системы, изучая особенности приема иностранных гостей в СССР в 1920–1930-х годах? Хотя в данной книге рассматривается широкий круг вопросов, связанных с путешествиями и визитами иностранных туристов и наблюдателей, большая часть того, что в ней говорится о построении советского социализма в целом, сводится к двум главным тематическим категориям. В рамках первой рассматривается происхождение и развитие особой системы приема иностранцев и способов влияния на них и на западное общественное мнение. Сюда относится история создания ряда организаций — прежде всего ВОКСа, но также Отдела агитации и пропаганды (Агитпропа) Коминтерна, Иностранной комиссии Союза советских писателей, Комиссии по внешним сношениям ВЦСПС и др. Сюда же относятся следующие сюжетные линии: система гидов и переводчиков, история образцово-показательных объектов, издательское дело и периодическая печать, общества дружбы и советские специалисты, работавшие за рубежом, туристические маршруты и сами путешествия. Кроме того, в рамках этой первой категории находится анализ взглядов и деятельности большевистской элиты, Сталина и Политбюро, главным образом в 1930-е годы. В книге предпринята попытка рассмотреть советскую систему приема иностранцев как сложное, но согласованное целое, как систему, существенно отличавшуюся и от практики времен царской России, и от «культурной дипломатии» других стран, но все-таки не совсем уж оторванную от них. Вторая тематическая категория имеет более общее значение для понимания советской системы, она более эфемерна, но не менее важна. Эта категория включает в себя вопросы об идеях и восприятии: каков был образ внешнего мира, Запада и крупнейших западных стран, какие идеи и позиции лежали в основе замысла и функционирования системы приема иностранцев? Институты и идеология были тесно сплетены, и в книге показано, как изменялась в течение 1920–1930-х годов система приема иностранцев, а вместе с ней — и образы внешнего мира.

В моей книге содержится и более общее — и, судя по первым откликам на английское издание, более дискуссионное — утверждение о советской системе. Я доказываю, что хотя ВОКС и родственные ведомства, связанные с международной культурной политикой и пропагандой, были не более чем политической силой среднего уровня, но совокупные усилия советского государства повлиять на взгляд иностранцев, особенно с Запада, были настолько значительными, что оказали глубокое воздействие на развитие советской системы в целом в первые десятилетия ее существования. Социолог Пол Холландер (Hollander), автор самой читаемой книги о западных просоветских интеллектуалах — «Политические пилигримы», отвергает такой взгляд. В рецензии на «Витрины великого эксперимента» он называет «сомнительным» тезис о том, что «влияние западных визитеров на советскую систему было сопоставимо с воздействием управляемых ведомствами поездок на самих гостей», и «преувеличением» — утверждение, будто взаимодействие с заграницей серьезно влияло на развитие советской системы^{4}. В книге действительно содержится последнее утверждение, но в ней нет первого. Конечно, было бы абсурдно доказывать, что западные гости формировали советскую систему. Индивиды, группы или организации западных визитеров вряд ли могут быть аналитически приравнены к мощному централизованному государству. Скорее — и это ясно выражено во многих параграфах книги, например в тех, где речь идет о «культпоказах» и международных факторах, влиявших на возникновение социалистического реализма, — мы говорим о косвенном влиянии. В книге утверждается, что попытки советского государства повлиять на общественное мнение за рубежом и создать островки советской реальности, предназначенные для глаз иностранцев, вызвали эффект «бумеранга». Когда я писал эту книгу, то, конечно же, отдавал себе отчет в том, что не все вполне согласятся с данным утверждением. Работа, затрагивающая крайне политизированные темы, с выводами которой согласны абсолютно все, вряд ли вообще достойна внимания. Однако мой тезис о косвенном влиянии не должен искажаться — не важно, преднамеренное это искажение или нет.

На макроуровне данная книга по своей сути представляет собой новый вид «транснациональной» истории, которая занимается не «национальной» историей, а пересечением границ^{5}. Я хотел бы специально отметить эту важную особенность моей работы: я пытаюсь сказать нечто новое не только об истории советского государства, но и об иностранных гостях, его посещавших. В книге внимание сконцентрировано на иностранцах, приезжавших из Центральной и Западной Европы (прежде всего из Германии, Франции и Великобритании) и США. Такой выбор продиктован моей профессиональной подготовкой — знанием языков и истории этих стран. Исследование потребовало серьезной работы с источниками не только на русском языке, но и на английском, немецком, французском. Более того, за всеми теми индивидами и группами, которые посещали СССР, поддерживали или критиковали его, стояли политические и культурные условия и, что не менее существенно, — внешняя политика соответствующих стран; все это также нужно было проанализировать и лаконично изложить в тексте монографии. Насколько мне это удалось — судить читателю.

За помощь в появлении русского издания настоящей книги мне хотелось бы выразить признательность в первую очередь переводчику Владиславу Макарову, а также редактору Ирине Ждановой, моему коллеге и знатоку англо-русского научного перевода Михаилу Долбилову, моему ученику в аспирантуре Джорджтанского Университета Владимиру Рыжковскому и директору издательства «Новое литературное обозрение» Ирине Прохоровой. Я хотел бы поблагодарить своих московских коллег, особенно Олега Будницкого, Людмилу Новикову и Олега Хлевнюка из Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий в Национальном исследовательском университете «Высшая школа экономики», где я работаю как научный руководитель центра с 2014 года.

Майкл Дэвид-Фокс Москва, июнь 2014 года