Витрины великого эксперимента

Осенью 1926 года высшему партийному руководству, дипломатам, светилам советской науки и искусства были разосланы приглашения на «Арбатскую встречу сближения», организованную ВОКСом и посвященную советско-германским отношениям. В роли почетного гостя на этой «встрече сближения» выступал берлинский историк Отто Хётч (Hoetzsch) — главный немецкий специалист по изучению Востока (Ostforschung), эксперт в области внешней политики, тесно связанный с Министерством иностранных дел Германии, сторонник правоцентристской националистической «восточной ориентации», направленной на создание антизападной постверсальской коалиции. Хётч был также духовным вождем Германского общества по изучению Восточной Европы (Deutsche Gesellschaft zum Studium Osteuropas; далее — Общество проф. Хётча) — организации, которая являлась одним из важнейших европейских партнеров ВОКСа.

О дипломатической значимости события свидетельствовало и присутствие заместителя наркома иностранных дел СССР Максима Литвинова. В своей речи, построенной так, чтобы угодить немецкой стороне, он подчеркнул важность Рапалльского договора (подписанного двумя государствами-изгоями в 1922 году), а кроме того, указал на антиверсальскую позицию Советского Союза. На встрече также присутствовали высокопоставленные советские чиновники внешнеторговых ведомств и делегация промышленников из Восточной Пруссии, включавшая двенадцать человек, что подчеркивало важность экономической составляющей мероприятия и той роли, которую могла сыграть культурная дипломатия для благоприятного развития международной торговли. ВОКС стремился развивать деятельность Русско-немецкого клуба, учрежденного в Кенигсберге в начале 1926 года, где представители советских экономических организаций могли свободно встречаться с высокопоставленными чиновниками Восточной Пруссии, промышленниками и специалистами в области общественных наук, «преимущественно из правых кругов». Представляя собравшимся профессора Хётча, О.Д. Каменева откровенно признала, что он отнюдь не является «нашим единомышленником». Но именно поэтому, как она заявила, «ему доверяли», когда он положительно отзывался об СССР у себя на родине^{186}. Сделав данное заявление, Каменева указала на главную причину интереса со стороны советской культурной дипломатии к фигурам типа Хётча. (Вскоре эта стратегия подвергнется все возрастающему давлению, которое будет связано с назреванием в Германии и Европе столкновения между крайне правыми и крайне левыми силами.)

Выступление Хётча, впервые посетившего Россию в 1904 году, сделало замечания Каменевой об идейной дистанции, отделявшей его от большевиков, тактичным преувеличением. Цитируя Алешу из «Братьев Карамазовых» Достоевского, он говорил о неотделимости первоосновы «русской земли» с ее березами от «русской души». Обыгрывая русский эмигрантский девиз «Россия была, и Россия будет», он обобщил свое геополитическое кредо: «Россия существует». В телеграммах и отчетах для прессы, шедших из Москвы, слова о русской душе были опущены, но подчеркивались обнадеживающие формулировки многих выступавших, касавшиеся советско-веймарских отношений^{187}.

Развитие связей с ключевыми фигурами и партнерскими организациями было, пожалуй, главным в международных операциях ВОКСа, хотя эти связи возникли вместе с широким спектром «информационной» работы по осуществлению публикаций, фотографированию, устройству выставок и анализу культурных и политических событий за рубежом. Появление этих двух типов партнеров — идеологических сторонников и влиятельных, но идеологически чуждых деятелей, заинтересованных в связях с советским режимом по дипломатическим, экономическим или научным причинам, — соотносится по времени с первым наплывом зарубежных гостей в начале 1920-х годов. В частности, это было связано с двумя типами гостей, приезжавших из Германии осенью 1923 года.

К первому типу относился сам Хётч, первый немецкий «буржуазный» ученый, посетивший СССР в ходе своего визита в Москву, начавшегося в сентябре 1923 года и длившегося целый месяц. Ранее в том же году Хётч сыграл главную роль в учреждении Вестфальского комитета, который представлял собой группу из 44 ведущих немецких профессоров и ученых, включая Макса Планка, и двенадцати членов Общества проф. Хётча, заинтересованных в расширении научных связей. Готовясь к своему визиту, Хётч написал письмо германскому послу в Москве графу Ульриху фон Брокдорф-Ранцау, горячему стороннику «восточной ориентации», в котором подчеркивал крайнюю важность идеи культурного обмена между двумя странами для укрепления экономических и политических связей. В промежутках между посещениями музеев и научных учреждений Хётч встретился с Чичериным и консультировался с Каменевой. По возвращении в Германию он опубликовал отчет, ставший хорошо известным Каменевой и цитировавшийся ею в 1926 году, во время следующего визита профессора. Из отчета следовало, что в основном впечатления Хётча были позитивными, хотя он и сравнивал коммунистическую партию с монашеским орденом и сетовал по поводу исчезновения прежних культурных классов общества. Его визит проложил путь долгосрочному сотрудничеству с ВОКСом^{188}.

Еще до того, как знаменитый ученый уехал, Каменева встречала совершенно другую группу гостей из Германии: просоветских членов-учредителей вновь созданного Общества друзей новой России (Gesellschaft der Freunde des neuen Russlands; далее — Общество друзей) — прототипа воксовских культурных обществ дружбы, появившихся по всей Европе, а позднее и по всему миру. Среди гостей были радиоинженер граф Георг фон Арко, художественный критик Макс Осборн и активный борец за права женщин и пацифистка Хелена Штекер (Stocker). Все трое присутствовали на собрании, посвященном учреждению Общества друзей (Берлин, 1 июня 1923 года), и стали основными членами президиума новой организации. Каменева считала, что визит данной группы гостей поспособствовал укреплению взглядов этих журналистов и литераторов как людей, активно «сочувствующих» советскому строю^{189}.

Германия заслуживает особого внимания, потому что Веймарская республика была одновременно и характерной, и исключительной площадкой, где нарождающаяся советская культурная дипломатия столкнулась с разделением на симпатизантов и ближайших сторонников. Из главной надежды на совершение революции советского типа (в 1923 году, с провалом «немецкого Октября» такая надежда значительно ослабела) Германия после заключения Рапалльского договора превратилась в наиболее привлекательное звено чичеринской внешней политики «мирного сосуществования». Конечно, эта страна занимала исключительно важную позицию в российской научной, интеллектуальной и культурной жизни еще за два века до революции. И теперь особая международная конъюнктура, приведшая (вопреки противодействию после 1923 года сторонников западной ориентации во главе с Густавом Штреземаном) к благоприятному дипломатическому и военному сотрудничеству, какого не было в отношениях с другими великими державами, способствовала чрезвычайной значимости германо-советских связей и в других сферах. Несмотря на все немецкие заверения в «особом характере отношений», это не означало, что большевики не вели активных поисков рычагов влияния и не искали новых партнеров в иных местах или что они всегда ценили именно германские связи больше остальных^{190}. Соперничающие между собой зарубежные ученые, эксперты и организации всячески пытались получить доступ к новой советской «лаборатории», которая, казалось, открывала огромные перспективы для экспериментирования. Однако Берлин в 1920-х годах являлся основным европейским центром активной деятельности СССР во всех областях, включая международную культурную политику ВОКСа. По этой причине новшества, впервые примененные в Германии, — наиболее очевидным из которых было само Общество друзей — использовались как модель для работы советской дипломатии в других странах.

Но хотя германо-советские контакты и служили примером подобного рода отношений Советской России с другими странами, по некоторым важным аспектам они оказались исключительными. После Версальского мира в националистических и правых кругах Германии появилось гораздо больше сторонников «восточной ориентации», надеявшихся включить Советскую Россию в орбиту своих интересов; филобольшевизм был удивительно силен на обоих полюсах германского политического спектра. Конечно, геополитические факторы и следование стратегии «враг моего врага — мой друг» не являлись такими уж редкими побудительными мотивами и для других европейских государств в их сближении с Советским Союзом. Например, антигерманские и антибританские настроения имели большое значение для просоветских кругов, группировавшихся вокруг посольства СССР в Париже в период между двумя мировыми войнами. В середине 1930-х годов, во времена Народного фронта и построения коллективной безопасности, советский посол в Великобритании Иван Майский выступил с инициативой развития и укрепления связей с британскими консерваторами, которые, по его мнению, все более и более склонялись к сближению с СССР, в основном из-за международной политической конъюнктуры^{191}. Кроме того, советские специалисты, имевшие дело с зарубежными интеллектуалами, всегда умели менять форму своего послания в зависимости от различных национальных и интернациональных предпочтений конкретной целевой группы. Например, в стратегическом документе 1929 года говорится следующее: в побежденных в Первой мировой войне государствах могут возникнуть «настроения», которые ВОКС может «использовать»; в «полуколониальных» странах возмущение политикой великих держав побудит интеллигенцию «следовать параллельно внешнеполитическим интересам Союза»; в Польше и Чехословакии при рекрутировании сторонников следует учитывать недовольство «национальных меньшинств», делая особый акцент на пропаганде советского способа «решения» национального вопроса^{192}.

Нигде в мире среди представителей нелевого политического спектра геополитические факторы не укрепляли с той же силой идею союза с незападной страной, как это было в Германии 1920-х годов. Характерная увлеченность большевизмом пронизывала новый национализм «консервативной революции» в Германии. В результате советская дилемма выбора между левыми союзниками и влиятельными людьми, отнюдь не разделявшими левых взглядов, особенно резко проявилась в веймарском контексте. В итоге общая проблема выбора партнеров получила отражение в специфичности германо-советских отношений, повлияв на подходы к данному вопросу и устремления со стороны ВОКСа.

К тому времени, когда в середине 1920-х годов началась международная деятельность ВОКСа, советский коммунизм уже прошел по крайней мере через две главные стадии отношений с внешним миром. Первая стадия, с 1917-го по 1921 год, характеризовалась ожиданием немедленной и всеобщей революции за рубежом; вторая — одновременным стремлением и к установлению регулярных межгосударственных отношений, и к решению революционных задач. Поворот к нэпу в 1921 году не был полностью согласован с формулировкой концепции мирного сосуществования, хотя Ленин и Чичерин уже начали использовать этот термин в 1920–1921 годах. Тем не менее ряд договоров и стратегий выдвинули на первый план традиционные дипломатические и торговые отношения (в противоположность революционной агрессивности). С этого момента, а в большей степени после Генуэзской конференции и переговоров в Рапалло Советская Россия одновременно преследовала революционные и дипломатические цели на мировой арене. Неудачная попытка экспорта революции в Германию в 1923 году особенно способствовала переходу к мирному сосуществованию, причем не в качестве передышки, а в плане более долгосрочной стратегии. В реакции западных держав чувствовалась, говоря словами историка Карола Финка, «предсказуемая смесь страха и прагматизма», поскольку «большая часть западного мира была напугана большевизмом». Генуэзская конференция и ее последствия выявили самые разные реакции на происходящее: от полного неприятия (США) до желания делового сотрудничества (Великобритания) или тактики выбивания уступок и требования полного погашения царских долгов (Франция). Преследование Советской Россией двух целей одновременно — мировой революции и цивилизованных межгосударственных отношений — натолкнулось на то, что историк Дж. Якобсон назвал западной «диалектикой разрядки и непримиримости»^{193}.

Специалисты по истории международных отношений советского государства рассматривают два вида советской международной активности как двойственную политику, поэтому определение концептуальных контуров и последствий этой деятельности всегда было одной из главнейших интерпретационных задач истории международных отношений СССР^{194}. Поскольку двойственную политику изучали прежде всего специалисты по международным отношениям, то исследования сосредоточились почти исключительно на расхождениях и противоречиях между НКИД, представлявшим традиционную дипломатию, и Коминтерном, преследовавшим революционные цели. Обсуждение этой проблемы выходит за жесткие рамки противопоставления идеологии и «реальной политики» или доктрин мировой революции и социализма в отдельно взятой стране (первая ассоциируется с Коминтерном, а вторая — с советским государством), в которых зачастую и протекают дебаты вокруг международных отношений Советской России. Материал данного исследования наводит на мысль, что двойственная политика порождала перекрещивающиеся между собой начинания и основополагающую непоследовательность как в советской международной политике, так и в умах отдельных людей.

Советской культурной дипломатии пришлось столкнуться с собственной версией двойственной политики и решить, на ком сконцентрировать свои усилия — на идеологических сторонниках или на влиятельных, но далеких от политики (а иногда и находящихся в оппозиции друг другу) группах и индивидах. Первые два раздела этой главы объясняют происхождение данной дилеммы на примере советско-германских культурных отношений периода Веймарской республики; далее исследуется ограниченность действенности германской модели, применявшейся советским государством в других частях Европы и в США. В заключении главы рассматриваются отношения ВОКСа как с зарубежными, так и с советскими интеллектуалами в рамках схемы «патрон — клиент», показывающей, что эти отношения служили не только идеологическим, но и институциональным целям. Две черты советских международных операций шли вразрез со стремлением коммунистов оказывать влияние на Запад. Во-первых, существовала устойчивая дилемма контроля. Например, часто бюрократичный и негибкий в своих действиях ВОКС надеялся сохранить инициативу в международных операциях за центром, опираясь на разнородную группу своих представителей за границей. И в то же самое время, маскируя фасадный характер обществ дружбы, ВОКС поощрял независимую инициативу этих самых представителей. Во-вторых, как большевистские интеллектуалы, так и советские аппаратчики испытывали серьезное давление сверху, что вынуждало их представлять собственные зарубежные успехи высшему партийному руководству в искаженном виде: зарубежные операции описывались как все более успешные и охватывающие все новые и новые сферы, что затемняло оценку их истинной эффективности не только партийной верхушкой, но и порой самими представителями ВОКСа.

Добровольные партнеры: «восточная ориентация» в Германии

Поиск Германией союзника на востоке был одновременно и политической, и идеологической проблемой, и оба эти аспекта побуждали самого профессора Хётча, как и многих других, искать такого союзника прежде всего в советском государстве. Деятельность Хётча иллюстрирует некоторые из давних мотиваций, лежавшие в основе работы возглавляемого им Общества в 1920-х годах. Он настаивал на том, что наука должна быть политически актуальной, но не ангажированной, и его собственная академическая работа была отмечена непреходящим интересом к политике великих держав, имперской мощи Германии и «примату внешней политики». Хётч считал, что национальным интересам Германии более всего отвечал союз двух сильных государств — Германии и России; внутреннее устройство советского государства занимало его гораздо меньше, чем баталии на международной арене. В основе такого мнения лежали глубоко укоренившиеся полонофобские настроения и широко распространенное националистическое желание пересмотра условий Версальского мира, составлявшее суть его «восточной ориентации» на всем протяжении Веймарского периода^{195}.

Хётч сделал Берлин крупнейшим центром русистики своего времени. Британский дипломат и историк Э.Х. Карр (Сагг) благосклонно отзывался о «школе Хётча», а Джордж Ф. Кеннан, к тому моменту лишь недавно принятый на службу в Государственный департамент США, был специально отобран для посещения лекций Хётча с целью «подготовки для работы в России». По этой причине после крушения нацизма в Германии именно профессор Хётч стал символизировать, согласно наиболее изощренной ностальгической версии его биографии, «трагедию немецкого ученого и его науки»^{196}. Однако вместо того, чтобы прочитывать биографию Хётча ретроспективно, сквозь призму позднейших поношений и ухода во внутреннюю эмиграцию при нацистах, мы могли бы задать вопрос: как случилось, что столь уважаемый, националистически настроенный член имперского и веймарского истеблишмента установил настолько близкие связи с большевиками? Ответ на этот вопрос по большей части можно найти, если посмотреть на то, как Хётч соединял научную работу с политикой, и в частности с внешней политикой. Его основной целью было сделать свое Общество главным местом для дискуссий по вопросам современной советской политики и истории. Для доступа к сырому исследовательскому материалу Хётч нуждался в представителях Страны Советов, и особенно в ВОКСе. Конечный результат его исследований предполагал тесные связи с представителями германского правительства.

В рамках сложившегося после Первой мировой войны политического спектра Хётч сделал ставку на центристски-националистическую и ориентированную на внешнюю политику позицию. Изначально являясь монархистом, он принадлежал к умеренному крылу правой Немецкой национальной народной партии (Deutschnationale Volkspartei — DNVP) и вскоре стал «разумным республиканцем» (Vernunftrepublikaner), пропагандируя «демократию тори», которая позволила бы сохранить на определенном уровне главенствующее положение элиты в эпоху торжествующей демократии. Он был против антисемитизма внутри своей партии, но, будучи до 1930 года экспертом по внешней политике в качестве партийного представителя в рейхстаге, всецело поддерживал пункты партийной программы, осуждавшие Версальский мирный договор и требовавшие укрепления рейха^{197}. В то время как Министерство иностранных дел Германии надеялось, что вкладывание денег в образовательные и культурные инициативы Общества проф. Хётча поможет смягчить международную позицию советского государства в условиях кризиса, сам Хётч мечтал о гораздо большем: об исторически предопределенном геополитическом партнерстве^{198}. Его привлекала динамика развития позднеимперской России, где люди, так же как и он, сделавшие себя сами, могли выдвинуться, что позитивно влияло на его восприятие «воли к жизни» у Советской России^{199}.

Позже Хётч успешно сочетал науку с политикой, что приносило блестящие результаты — до тех пор, пока речь шла о политике Веймарской республики. В этом смысле он был идеальным воплощением возглавляемого им Общества, которое в течение десятилетия между своим возникновением перед Первой мировой войной и обретением статуса руководящего центра восточноевропейских исследований целенаправленно объединяло научные, государственные, дипломатические и экономические интересы. Можно было бы предположить, что тесные связи Общества с германским правительством могли вызывать подозрения и враждебность большевиков, но в действительности именно эти связи и оказались для них наиболее привлекательными. В 1920-х годах Общество проф. Хётча стало самой значительной немецкой организацией, занимавшейся изучением России. В наиболее успешные годы оно объединяло около 300 членов, в основном в Берлине, и не только из академических, но и из иных кругов. Даже найдя такого надежного партнера для организации поездок и публикаций, как ВОКС, Общество продолжало обеспечивать прочную связь между академической средой и политическими кругами обеих стран, что было характерно для его деятельности еще со времени основания в 1913 году^{200}.

Члены Общества представляли целую виртуальную энциклопедию свободных от политической левизны интересов, стоявших за благосклонной к СССР «восточной ориентацией». Главным соратником Хётча и президентом Общества был его ученый секретарь Фридрих Шмидт-Отт, функционер в области высшего образования, ставший в 1917 году министром образования Пруссии. В 1920 году Шмидт-Отт принял на себя руководство Чрезвычайным объединением по проблемам немецкой науки (Notgemeinschaft der deutschen Wissenschaft), которое стало ведущей организацией Германии, отвечавшей за советско-германское научное сотрудничество. Шмидт-Отт, таким образом, мог похвастаться тесными связями с культурными и внешнеполитическими кругами Германии, а также большим опытом работы на административных должностях в научной сфере. Как и Хётч, он считал, что научные и культурные связи с Россией являются «прежде всего политическими» (определение, которое можно было услышать из уст любого «правоверного» большевика) — в том смысле, что культурные инициативы имеют важное политическое значение и служат целям внешней политики Германии. Действительно, Общество проф. Хётча напрямую финансировалось Отделом культуры (Kulturabteilung) Министерства иностранных дел — похожим на ВОКС ведомством, занимавшимся культурной дипломатией^{201}. Будучи научным центром, продвигавшим в жизнь «современные» исследовательские программы, насущно важные для германо-советских отношений, это Общество также активно искало заинтересованных лиц в финансовых, промышленных и торговых кругах. В руководстве организации были представлены ведущие деятели таких компаний, как «Дойче Банк», «Сименс-Верке», AEG, и других фирм, заинтересованных в развитии экспорта или экономических отношений с СССР^{202}.

Наиболее интенсивно отношения между советским государством и Обществом проф. Хётча развивались в 1923–1925 годах, т.е. в период становления ВОКСа, что обеспечило постоянное и повсеместно распространенное сравнение Общества Хётча с объединением левого толка — уже упоминавшимся Обществом друзей новой России, или (позже) друзей СССР. Первый выпуск печатного органа Общества проф. Хётча под названием «Ost-Europa» («Восточная Европа») появился в августе 1925 года. За месяц до этого генеральный секретарь Общества Ганс Йонас — он выучил русский язык, находясь в российском плену во время Первой мировой войны, — официально обратился в ВОКС с просьбой «поддержать» журнал, что подразумевало — предоставить для него статьи советских авторов. «Ost-Europa» стала первым немецким научным журналом, посвященным исключительно «современным» проблемам Советской России и Восточной Европы. Высокий уровень статей, довольно широкий охват материала и постоянный авторский коллектив сделали это издание ценным для Министерства иностранных дел Германии, многие иностранные посольства в Москве также оформили на него подписку. Плодотворная работа самого Хётча «фиксировала состояние германо-советских отношений, как сейсмограф»^{203}.

Со своей стороны, ВОКС высоко ценил возможность публиковать в заграничных изданиях нелевого толка статьи выдающихся советских авторов — например, народного комиссара просвещения А.В. Луначарского, педагога А.П. Пинкевича, обществоведа М.А. Рейснера — и многих других, более узких специалистов в таких областях, как юриспруденция и статистика^{204}. Каменева согласилась присылать статьи на следующих условиях: «Ost-Europa» не будет печатать русских «белоэмигрантских» авторов, не будет вносить изменения в статьи советских авторов и будет выплачивать последним солидные гонорары. Хётч подтвердил свое намерение порвать отношения с представителями русской эмиграции^{205}.

Несмотря на некоторые трения относительно отдельных публикаций в «Ost-Europa», которые ВОКС счел нелестными или антисоветскими, отношения оказались привлекательными для обеих сторон. Более того, Хётч ревниво охранял свои связи с ВОКСом от любых посягательств. Так, существовал ярко выраженный элемент соперничества и конкуренции между его Обществом и Обществом друзей СССР, поскольку последнее возникло под эгидой того самого советского учреждения, с которым организация Хётча была наиболее тесно связана. Символичен тот факт, что во время своих поездок в Германию Каменева посещала обе организации. В одну из таких поездок в 1928 году, когда Каменева побывала в Кёльне на выставке под названием «Pressa», она убеждала мэра — социал-демократа, будущего канцлера Германии Конрада Аденауэра — создавать местные отделения Общества друзей СССР. По имеющимся сведениям, Общество Хётча предупреждало Аденауэра о «политическом характере» своего конкурента, напрямую финансируемого советским государством, и постаралось убедить мэра открыть в городе именно свое отделение^{206}.

К 1925 году привлекательная возможность оказывать влияние на лиц, определяющих политический курс Германии, настолько вскружила головы персоналу советского посольства в Берлине, что некоторые его сотрудники стали склоняться к переориентации культурных устремлений ВОКСа на Общество проф. Хётча. Существенное значение имел тот факт, что оптимистическая оценка потенциала этого Общества исходила из советского посольства в Берлине, где работал уполномоченный ВОКСа и берлинский дипломат А.А. Штанге, который стал специальным доверенным лицом, определявшим, кто из советских авторов будет печататься в «Ost-Europa». Именно потому, что Общество было консервативным и националистически настроенным, никто, как полагал Штанге, не заподозрит, что советское государство манипулирует им, и в конечном итоге оно послужит хорошим прикрытием для достижения целей большевиков. 24 августа 1925 года Штанге писал Каменевой, что Общество Хётча приобретает «все большее и большее значение для нас». У него широкие возможности, заметные имена и «чисто немецкий характер» (формулировка, которую мог использовать любой немецкий националист), что давало ему преимущества перед Обществом друзей СССР. Поскольку журнал «Ost-Europa» сохранял «национально-политический облик», он считался авторитетным органом в широких кругах образованной публики, куда левая «Новая Россия» («Das neue Russland» — финансируемый ВОКСом орган Общества друзей СССР) «совершенно не способна проникнуть». Напротив, как признавался Штанге, «у очень многих» людей накапливались «сомнения и недоверие относительно информации в “Новой России”»^{207}.[13] В целом советские работники культуры и дипломаты слишком уверовали в то, что положительный результат их деятельности будет достигнут с помощью простого размещения материалов советского происхождения в зарубежной печати.

По мнению Штанге, «прямые связи между правительством и учеными» не мешали Обществу проф. Хётча, а, наоборот, помогали. Берлинский дипломат настаивал на том, что «мы имеем на него [Общество] влияние» и ситуация является «выгодной»:

Каменева разделяла мнение Штанге о том, что Общество проф. Хётча заслуживало «всесторонней поддержки». Она согласилась предоставлять статьи для его журнала, организовать книгообмен и чтение лекций, заручившись одобрением Литвинова. Важно отметить, что Штанге поддерживал также идею передачи Общества друзей СССР под контроль Коминтерна, в данном случае не из враждебности, а по причине своего всепоглощающего интереса ко всем нелевым силам. Однако Каменева, так много сделавшая, чтобы не допускать вмешательства Коминтерна в дела ВОКСа, была непреклонна в вопросе сохранения контроля над Обществом друзей и настаивала на одновременном привлечении германских левых и националистов. Как мне кажется, именно ее резкие возражения Штанге по этим вопросам привели его к мысли отказаться от должности уполномоченного ВОКСа в Германии, что он и сделал в сентябре 1925 года^{209}.

Отношения между ВОКСом и Обществом Хётча продолжали развиваться и достигли наивысшей точки после 200-летнего юбилея Российской академии наук, отмечавшегося в 1925 году. Это сотрудничество действительно помогло осуществлению целого ряда заметных научных и культурных мероприятий, включая Недели советского естествознания и истории, проведенные в Берлине в 1927 и 1928 годах, а также Неделю германских технических достижений в Москве в 1929 году^{210}. Каменева отстаивала успешность и незаменимость ВОКСа, требуя признать его роль в достижении высокого уровня германо-советских научных инициатив в тот период. Подобные притязания основывались главным образом на работе ВОКСа с влиятельными представителями нелевых кругов^{211}.

Однако как и Общество друзей СССР, организация Хётча не была застрахована от острой критики со стороны советских референтов и партийного руководства. Вследствие тесной связи данной организации с германскими госструктурами и иностранными политиками представление о том, что она легко может быть использована большевиками в своих интересах, зачастую не выдерживало критики. Более того, в период после 1927 года печатный орган Общества Хётча, «Osf-Еигора», претерпел, по словам одного историка, «медленную трансформацию» под воздействием «давления извне… и компромисса внутри», в результате чего публиковать в этом журнале «что-либо положительное о Советском Союзе» стало очень рискованно^{212}. Общество Хётча было лишено возможности установить самостоятельные отношения с представителями культуры на Украине и в Грузии, поскольку ВОКС ревниво оберегал свою всесоюзную монополию, не забывая попутно обвинять «влиятельные круги» Общества в поддерживании отношений с украинской «белой эмиграцией» в Германии^{213}. В 1929 году референт ВОКСа по Центральной Европе Левит-Ливент подчеркивал, что Общество проф. Хётча «можно использовать лишь относительно» и что оно всегда останется орудием германской политики в руках германского Министерства иностранных дел^{214}.

К концу 1920-х годов в глазах заинтересованных советских наблюдателей Общество если и не было еще окончательно дискредитировано, то по меньшей мере не оправдывало ожиданий. Однако характерно, что Левит-Ливент, каким бы суровым критиком данного Общества он ни был, не отвергал тех планов, которые советское государство вынашивало в отношении немецких националистов, — он лишь критиковал Общество Хётча как неподходящее для этого средство. Смешивая классовые и политические категории, Левит-Ливент утверждал:

Вскоре после того, как в начале 1930-х годов — в результате аналогичного разочарования в Обществе друзей СССР — начался поиск новых рычагов влияния, появилась возможность привлекать авторитетных лиц из крайне правых националистических кругов Германии.

Учитывая эти внутренние дискуссии в ВОКСе, остается только удивляться тому, насколько навязчиво (практически как основную ценность) его сотрудники рекламировали Общество Хётча перед политическим руководством. Ресурсы Общества и конкретные результаты его работы являлись почти предметом гордости и в 1930 году были представлены чуть ли не в качестве инструмента влияния ВОКСа на «национальную консервативную буржуазию»^{216}. Общество проф. Хётча, как и Общество друзей СССР, стало в отчетах ВОКСа парадной витриной для высшего партийного руководства. По тому же принципу и Хётч для собственной внутренней аудитории старался увязывать деятельность своего детища с внешней политикой Германии (он уверял, что Общество не предпринимает ни одного важного шага без консультаций с германским Министерством иностранных дел) — особенно по мере того, как увеличивались нападки на Общество со стороны могущественных правых сил, считавших его явно просоветским или попросту управляемым «товарищем Каменевой-Бронштейн» и О ГПУ, как говорилось в одном из разоблачений^{217}. В 1933 году Хётч вставлял такие выражения, как «восточное пространство» (Ostraum), в свои статьи и сигнализировал о том, что журнал, издаваемый Обществом, можно привести к согласию с нацистской идеологией, но когда члены нацистской партии были зачислены в редколлегию, он вышел из ее состава. Вдобавок к обвинениям в близких связях с большевиками Хётч имел несчастье в 1934 и 1935 годах одобрительно отозваться о диссертациях двух еврейских студентов, в результате чего 14 мая 1935 года он потерял место в университете. Общество проф. Хётча заклеймили как клику «еврейско-массонско-либеральных друзей советского режима и салонных большевиков» (Sowjetfreunde und Salonbolschewisten)^{218}. Эти обвинения со стороны нацистов были, несомненно, ложными. Хётча и его коллег можно было считать надежными партнерами советского государства, но они никогда не были его «друзьями»: в 1920-х годах, на пике успешной совместной деятельности ВОКСа и Общества Хётча, каждая из организаций лелеяла надежду, что именно она успешно манипулирует партнером.

Первые друзья новой России

В то время как Общество проф. Хётча предлагало свои варианты обретения влияния на труднодоступных представителей буржуазии и правительственных кругов Германии, Общество друзей СССР (новая организация, созданная Коминтерном по инициативе советского правительства) имело столь же эфемерную цель — осуществлять непосредственный большевистский контроль над «сочувствующими». Дебют Общества друзей, состоявшийся после 1923 года, был впечатляющим, что само по себе гарантировало определенный уровень влияния. Лекции, культурные события, встречи, гости из Советского Союза, а также авторитетный журнал «Новая Россия», выпускавшийся Обществом друзей, — все это могло отчасти удовлетворить интерес немецких интеллектуалов к более широким контактам с новым социалистическим обществом на востоке. И действительно, для многих привлекательность Общества друзей заключалась не только в том, что причастность к нему служила маркером просоветской позиции, но и в тех возможностях, которые оно предоставляло для контактов с приезжавшими из Советского Союза деятелями и для изучения советской культуры, науки и социалистического общества^{219}. Например, реформатор в области сексуальной жизни Хелена Штекер была одной из основательниц Общества друзей и часто посещала СССР. Ее многосторонний интерес к советскому строю подогревался не только социалистическими, феминистскими и пацифистскими взглядами, но и горячей приверженностью евгенике. Она была сторонницей социально-радикального, коллективистского направления в евгенике, которое определялось концепцией «нового человека». Концепция эта возникла еще до появления Советского Союза, но тем не менее оказалась неразрывно связана с центральной идеей советской культуры и идеологии — совершенствованием человека^{220}. В 1925 году Каменева характеризовала Штекер ленинградскому ОГПУ как пацифистски настроенную журналистку, известную своими выступлениями и статьями, работавшими «на благо Советской России»^{221}.

Расплывчатое влияние было совсем не то же самое, что исполнение команд Москвы. Количество членов Общества друзей увеличивалось, и советское правительство всегда следило за его размерами как за серьезным ресурсом. Не менее важным, даже обязательным было то, чтобы в число членов Общества входили светила культуры и науки. Несмотря на то что некоторые знаменитые личности вступили в Общество в самом начале — включая Альберта Эйнштейна, писателей Томаса и Генриха Маннов, социолога и политэконома Франца Оппенгеймера и первого директора Франкфуртской школы социальных исследований Карла Грюнберга, — они редко принимали участие в его деятельности. В конце 1920-х годов референты ВОКСа с гордостью подчеркивали, что членами Общества друзей стали и другие деятели культуры, тесно связанные с СССР, такие как театральный режиссер Эрвин Пискатор и архитектор и градостроитель Бруно Таут (Taut). Отмечалось, что в 1925 году Общество друзей насчитывало 700–800 официальных членов, которые «более или менее» регулярно платили членские взносы. К этому количеству следует прибавить большую группу «неофициальных членов», входивших также в Коммунистическую партию Германии (КПГ), — приблизительно 200 человек, которые принимали участие в деятельности Общества, но не были внесены в его списки, очевидно потому, что их членство означало бы отказ Общества от «нейтралитета». Кроме того, немецкое Общество друзей отличалось своей близостью к советской колонии в Берлине, и с самого начала личный эмиссар Каменевой работал над привлечением в его ряды 20–25 высокопоставленных советских деятелей, хорошо знавших немецкий язык, чтобы по необходимости «оживлять» организацию. В 1930 году Общество насчитывало около 1300 членов, а также успело открыть несколько новых региональных отделений^{222}.

Преобладающей чертой Общества друзей была последовательная приверженность советскому строю: Каменева лично проверяла каждого, кто входил в ядро активистов Общества, на благонадежность и сочувствие советскому эксперименту^{223}. Активисты представляли собой пеструю группу радикальных демократов, социальных реформаторов, пацифистов и других деятелей, объединенных общим интересом к первой в истории социалистической стране. Членами Общества являлись учителя, врачи, юристы и художники, интересовавшиеся ходом дел в знакомых им отраслях в Советской России; научные работники и ученые, которых прежде всего интересовало расширение германо-советских научных отношений; парламентарии и общественные деятели, включая небольшую группу социал-демократов, а также политики, причем даже правого толка, или националистически настроенные интеллектуалы, чей основной интерес лежал в области «восточной ориентации»^{224}.[14] Публицист с коммунистическими убеждениями Эрик Барон, возглавлявший Общество друзей, в разговоре с Каменевой в 1928 году подчеркивал, что некоторые высокопоставленные немецкие официальные лица посещали лекции и вечера, проводившиеся Обществом в соответствии с тематикой, предложенной советской стороной; например, когда обсуждалось советское законодательство, присутствовали чиновники из Министерства юстиции. Когда с лекциями выступали известные советские деятели, такие как Луначарский или Н.А. Семашко, собирался «весь интеллектуальный Берлин». Среди гостей из нелевых кругов встречались парламентарии и чиновники, профессора, придерживавшиеся различных политических убеждений; неоднократно бывал здесь и посол Германии в СССР Брокдорф-Ранцау. Барон предостерегал, что все эти люди будут потеряны для Общества друзей, если обнаружатся тайные связи последнего с советским государством^{225}. Некоторые члены данного Общества были теми же влиятельными фигурами из нелевых кругов, которые вызывали неподдельный энтузиазм в Обществе проф. Хётча. Несмотря на очевидно левую политическую ориентацию Общества друзей, существовало определенное совпадение позиций между ним и немецкими нелевыми симпатизантами большевиков той эпохи.

Некоторые интеллектуалы, считавшие себя глубоко интересующимися советской политикой и культурой, такие как Вальтер Беньямин, отмечали внутреннее противоречие между официальным нейтралитетом культурного обмена и той ролью, которую должно было играть Общество друзей, являясь площадкой для советско-германского взаимного интеллектуального обогащения. Вскоре после возвращения из поездки в Москву в 1927 году, размышляя по поводу основания Франко-советского общества дружбы, Беньямин выразил надежду, что основатели Общества выйдут за рамки того, что он пренебрежительно называл «безобидным конвейером культурных отношений». Этому последнему он противопоставлял «исключительно политический факт знакомства с интеллектуальной повесткой дня России». В любом случае он превозносил берлинское Общество друзей как «очень удобное информационное общество»^{226}. Беньямин страстно желал иметь доступ к новейшим, откровенно политизированным направлениям культуры Советской России, а не к полуофициальному нарочитому отделению культуры от политики.

Открыто просоветская природа Общества друзей существенно влияла на то, какие цели ВОКС ставил перед этой организацией — они заметно отличались от задач, стоявших перед его менее близкими в политическом и идеологическом отношении партнерами. Одной из таких постоянно повторявшихся установок было распространять благоприятное мнение о советских достижениях в культуре и особенно в науке, а также в строительстве социализма советского типа в целом. Возможности, предоставляемые Обществом друзей, подразумевали оказание влияния на культурную элиту, мировоззрение интеллигенции и, как это часто обозначалось, на «мобилизацию общественного мнения» в Европе. Что же касается нелевых политиков и националистов, то в отношении них устремления советской стороны, напротив, были направлены не столько на открытую культурную пропаганду, сколько на влияние в сфере международной политики, на нейтрализацию враждебности со стороны политически значимых фигур в кризисных ситуациях, на сбор информации, установление тайных контактов, а также проникновение в среду закрытых для советского влияния общественных групп.

В отличие от ассоциации Хётча Общество друзей являлось культурной организацией декоративного типа, предоставлявшей большевикам возможность закулисно руководить ею. В советской культурной дипломатии существовали квалифицированные специалисты-практики, владевшие искусством управления подобными организациями с помощью создания секретной цепи управления, возглавлявшейся либо специально подобранным руководителем, либо уступчивым президиумом. На протяжении десятилетий этот modus operandi оставался предпочтительным для ВОКСа в отношениях с обществами дружбы. В случае с Германией ситуация была изначально легче, чем с другими странами, поскольку Барон был членом КПГ, человеком, близким к Луначарскому. До 1933 года Барон являлся главным доверенным лицом ВОКСа, а в роли связных между ними выступали сменявшие друг друга уполномоченные ВОКСа в германском посольстве. Источники показывают, что в 1924 году Каменева часто контактировала с Бароном, иногда возражая немецким авторам его журнала, рекомендуя своих немецких информаторов и советуя Обществу открыть специализированные отделения^{227}. В период расцвета Общества друзей Каменева поддерживала прямые контакты с его активистами, а также с входившими в Общество ключевыми фигурами.

Вклад ВОКСа в деятельность германского Общества друзей СССР был организационным и финансовым. Из Москвы ВОКС организовывал лекции, культурные мероприятия, поездки советских культурных и политических деятелей, а также серьезно способствовал публикации в «Новой России» статей известных советских авторов по вопросам культуры и «социалистического строительства». Более того, ни журнал, ни Общество не смогли бы существовать без прямых финансовых субсидий ВОКСа. В жизни Общества и журнала была целая вереница финансовых кризисов. В середине 1924 года в связи с одним из этих кризисов уполномоченный ВОКСа Гольдштейн указывал Каменевой: «Как я уже неоднократно писал Вам, такое общество на свои собственные средства существовать не может»^{228}.

Несмотря на все свои дирижистские устремления, ВОКС был вынужден постоянно скрывать и ограничивать применение имевшихся у него рычагов влияния, чтобы поддерживать видимость столь ценимого «нейтралитета» Общества друзей. Секретный надзор, осуществлявшийся на расстоянии, и сопровождавшая его опора на местных эмиссаров неизбежно приводили к недоразумениям. После 1925 года Общество друзей вступило в период застоя, и изначально тесное сотрудничество Барона с ВОКСом было свернуто. В конце 1925 года Каменева жаловалась советскому послу в Германии Н.Н. Крестинскому на то, что, несмотря на финансирование в твердой валюте через ВОКС, Барон все еще не удосужился (а возможно, и уклонялся от этой обязанности) представить действительный объединенный отчет о деятельности Общества друзей^{229}. Что еще хуже — как выяснилось, немалое число тех, кто записался в «друзья» СССР, не принимали никакого участия в делах Общества, и поэтому (как и во многих советских «общественных» организациях) там было немало «мертвых душ». В конце 1920-х — начале 1930-х годов в разных городах Германии было создано четырнадцать региональных отделений Общества, но, как с горечью писал в 1933 году в письме заместитель руководителя ВОКСа, «большая часть их существовала только на бумаге». В Мюнхене местное отделение Общества якобы использовалось неким баварским предпринимателем для набора желающих отправиться в организуемые «Интуристом» поездки, а Барона обвиняли в том, что он при этом даже не знает точного числа членов Общества в Берлине и других местах^{230}.[15] Барон, ранее занимавшийся издательской деятельностью, значительную часть своего времени, как сообщалось, посвящал выпуску печатного органа Общества «Новая Россия»^{231}.

Упоминавшийся выше Левит-Ливент, энергичный и проницательный референт ВОКСа по Центральной Европе, занявший эту должность в марте 1929 года, писал о своих замыслах одновременно омолодить Общество и сохранить контроль над ним, а именно: заменить старых верных сотрудников в президиуме такими фигурами, как Таут, Пискатор и Генрих Манн; сделать распространение журнала Общества коммерчески выгодным, чтобы субсидии из Москвы были больше не нужны; сместить Барона. Однако последний сопротивлялся, отказываясь сменить членов президиума в период между 1925 и 1933 годами, а без «надежных исполнителей» на местах все подобные замыслы оставались лишь «фантазиями». Поскольку в конце 1920-х — начале 1930-х годов в германской политике наметился поворот вправо, все чаще и чаще раздавалась критика способности Барона и основных членов Общества друзей, стоявших у его истоков, влиять на общественное мнение Германии^{232}. До 1933 года в СССР то и дело возобновлялись дискуссии о необходимости замены Барона, чего, однако, так и не произошло.

В свете растущих проблем, связанных с созданием организации, которая оставалась бы значимой в Германии и одновременно контролировалась бы из Москвы, оптимистичные заявления ВОКСа перед советскими партийными и государственными органами о неуклонном росте Общества друзей выглядят по меньшей мере фантастичными. Например, в одном раннем документе содержится смелое и весьма типичное утверждение, что «мы» гарантируем «руководящее влияние» коммунистов в Обществе либо через его членов, либо через представителей ВОКСа^{233}. Однако несмотря на подобную риторику, Каменева, понимая со всей очевидностью, насколько уязвимым было Общество друзей на самом деле, не настаивала на замене Барона. Она желала, чтобы и овцы были целы, и волки сыты, т.е. хотела разработать такую схему эффективного контроля со стороны ВОКСа, которая позволила бы сохранить автономию Общества, но не дала бы возможности Коминтерну и КПГ переманить Общество для достижения временных политических целей. Со своей стороны, КПГ не считала Общество принадлежащим к ее структуре, но рассматривала его как «находящееся на самой отдаленной периферии нашей зоны влияния»^{234}.

Трудности контроля, с которыми сталкивался ВОКС, усугублялись тем, что дипломаты советского посольства в Берлине (включая и сотрудников ВОКСа, работавших в Германии) были гораздо более озабочены тем, чтобы склонить на свою сторону влиятельных представителей нелевых кругов, чем привлечь сочувствующих «друзей». В конце 1924 года помощник-референт Каменевой Р. Веллер докладывал в Москву, что представитель ВОКСа А.А. Штанге и другие сотрудники посольства почти не обращают внимания на Общество друзей, говорят о нем «с раздражением» и не оказывают ему никакой поддержки:

Как мы помним, в 1925 году Штанге со всей определенностью отдал предпочтение Обществу проф. Хётча по сравнению с Обществом друзей. Такая позиция привела к критике Общества друзей, которое упрекали в сугубо «декоративной» деятельности, а также в том, что большинство «друзей» вступали в него «в знак более или менее дружественного отношения к Советскому Союзу»^{236}.

Каменева была в корне не согласна с позицией Штанге, предлагая работать с обоими партнерами одновременно. В дискуссиях на высшем уровне (с участием ЦК партии) в 1928 году она обличающе утверждала, что советское мещанство копирует европейскую буржуазно-коммерческую массовую культуру и по сравнению с ним «левые тенденции» в Европе носят более передовой характер. Как заявляла Каменева, европейские интеллектуалы левого толка, заимствуя лучшие достижения пролетарской культуры Советского Союза, будут способствовать ее укреплению внутри СССР^{237}. Это было из ряда вон выходящее заявление: европейские интеллектуалы якобы спасут советскую культуру от ее же худших инстинктов, образовав в результате культуртрегерский союз с ее наиболее передовыми элементами. Неудивительно, что Каменева так не хотела преуменьшать значение немецких «друзей»-попутчиков. «Двойственная политика» ВОКСа, предусматривавшая партнерство и с левыми, и с националистами в Германии, оставалась главным направлением в его деятельности и после смещения Каменевой в конце 1929 года, даже в период весьма спорных пропагандистских акций среди немецких крайне правых.

Очевидная необходимость непосредственного советского финансирования для поддержания самой «передовой» немецкой организации, самого сильного культурного общества дружбы в Европе — это уже одно готовое объяснение тому, почему ВОКС последовательно предпочитал не отдаляться от нескольких избранных организаций-партнеров.

Культурные общества дружбы в сравнительной перспективе

Имеются интригующие свидетельства о том, что незадолго до фашистского марша на Рим ряд итальянских интеллектуалов, близких к футуризму, который в начале 1920-х распался на профашистскую, прокоммунистическую и независимую фракции, первыми учредили подобное общество — «Друзья России»^{238}.[16] Однако укрепление власти фашистов делало Италию особым случаем, страной с серьезно ограниченными культурными контактами и отсутствием каких бы то ни было обществ дружбы. Германское Общество друзей, столь успешное с момента своего основания в 1923 году, стало образцом для подобного рода объединений в Европе, а затем и во всем мире. Уже в 1924 году берлинская модель нашла применение в шести новых обществах или аффилированных отделениях. В случае Австрии и Чехословакии имелась непосредственная связь с немецким образчиком, поскольку Вилли Мюнценберг, наряду с другими, ездил в Вену и Прагу в начале 1924 года, помогая перенимать берлинский опыт^{239}. К 1931 году общества дружбы существовали в семнадцати странах в количестве 42 отделений в основных городах, общее число официальных членов этих организаций достигло 7231 человека^{240}. Общества дружбы стали основными институциональными партнерами ВОКСа и его главным инструментом в долгосрочной идеологической работе за пределами Советского Союза. В культурной дипломатии они приобрели значительный вес и в качестве целевой аудитории для публикаций ВОКСа и выступлений советских лекторов за рубежом, и в качестве главных центров по привлечению туристов в СССР.

Тем не менее уполномоченные ВОКСа, работавшие в европейских странах, вскоре стали сообщать в Москву о специфике немецкой ситуации помимо «восточной ориентации». Различия между обществами дружбы дают представление о ярких национальных особенностях в политике, культуре и умонастроениях интеллектуалов — особенностях, которые сказывались на попытках советского государства влиять на общественное мнение за рубежом. Хотя существовали заслуживающие внимания разнообразные комбинации факторов, подталкивавших интеллектуалов к длительным «дружеским» контактам, ключевые фигуры и личные отношения могли оказать значительное влияние на успех каждого конкретного национального общества дружбы.

Красная Вена

Политический расклад в каждой отдельно взятой стране, особенно в том, что касалось отношений между коммунистической и социал-демократической партиями, определял количество членов в новых обществах дружбы. В Германии, где и крайне правые, и крайне левые представляли значительную силу и радикально противопоставлялись друг другу, отношения между КПГ и Социал-демократической партией Германии (СДПГ) были враждебными — не только из-за идеологических расхождений, но также по причине напряженной политической борьбы^{241}. Германское Общество друзей было в состоянии привлечь и удержать в своих рядах лишь небольшое число социал-демократов. А в «красной Вене», где после 1918 года социал-демократы начали свой эксперимент по конструированию образцового социалистического города, ВОКС, напротив, столкнулся с огромным интересом со стороны сочувствующих социал-демократов. Австрийские социал-демократы и ученые сформировали два больших блока внутри изначального контингента членов Общества и, по имевшимся сведениям, не стремились привлекать новых членов, будь то из числа политической элиты, промышленных кругов или «неполитических» деятелей. С другой стороны, социал-демократы в австрийском Обществе остерегались показаться чересчур просоветскими и неминуемо вызывали подозрения советского правительства в том, что Общество могло попасть под влияние их партийной организации. Представитель ВОКСа заявил о попытке сократить социал-демократический контингент и набрать беспартийных членов, которые предположительно были бы невосприимчивы к влиянию партийного руководства. Уже в 1932 году половина всех настоящих и прошлых членов венской «цитадели социал-демократии» были либо «левыми» социал-демократами, либо рядовыми членами этой партии, которые в политическом плане ничем не выделялись^{242}.[17]

В берлинскую схему Общества друзей, которую представителям ВОКСа надлежало воспроизводить в разных странах, видные австрийские «друзья» внесли существенные коррективы, сделав улучшение австро-советских торговых отношений одной из важнейших задач Общества. Когда представитель Каменевой в Вене запросил, будет ли эта новация одобрена, Каменева напомнила, что «основная задача — привлечь к сближению с СССР культурных и научных работников Запада». Комиссариат внешней торговли приветствовал создание нового общества дружбы, но запрещал реализацию «оперативных функций торгового характера» как совершенно недопустимую^{243}. Однако в течение десяти лет после создания Общества надежды австрийской стороны на экономическую составляющую культурных отношений двух стран оставались весьма ощутимыми. И то, что этим надеждам не суждено было материализоваться, стало главной причиной общего спада в деятельности Общества в 1931 году. В период вызревания кризиса и непосредственно после начала гражданской войны в феврале 1934 года и установления «австрофашизма» (этот термин предпочитали употреблять идеологи клерикально-авторитарного «корпоративного государства» — Standestaat, режима, управлявшего страной между 1934 и 1938 годами, до «аншлюса» с нацистской Германией) члены Общества скрывали свою деятельность из страха лишиться собственного положения^{244}.

Аросев в Праге

В пражском обществе дружбы (Общество культурного и экономического сближения с Новой Россией), организованном в 1924 году по немецкому образцу, для привлечения сочувствующих интеллектуалов был задействован фактор, отсутствовавший в странах Западной Европы, — славянская солидарность. Русофильство было широко распространено среди чешских интеллектуалов со времени национального возрождения в XIX веке. В многочисленных отчетах ВОКСа о Первой Чехословацкой Республике отмечается наличие в этой стране славянского, или «славянофильского», интереса к советскому искусству и науке, что создает благоприятные условия для роста «нашего влияния» в Болгарии и Югославии. В 1931 году один референт утверждал, что уровень знаний о русской культуре и Советском Союзе в Чехословакии гораздо выше, чем в других странах Западной Европы^{245}.

Это объяснялось в том числе и тем, что левые силы были необычайно влиятельны в политической и культурной жизни Праги. В 1924 году в письме из Берлина Эрик Барон сообщал Каменевой о «большом количестве друзей» в «интеллектуальных и экономических кругах» Чехословакии. Барон состоял в тесном контакте со своим пражским коллегой, музыковедом Зденеком Неедлы (1878–1962), поскольку последний взял на себя роль основателя чехословацкого Общества дружбы^{246}. Неедлы изучал историю и эстетику в Карловом университете (1896–1900), в 1900 году он побывал в России, где съездил на Кавказ и на встречу с Львом Толстым. В 1920-х, уже будучи ординарным профессором того же университета, Неедлы стал активным публицистом, близким к коммунистической партии. Мы еще встретимся с ним как с одним из наиболее восторженных гостей СССР периода 1930-х годов. Эти дружеские поездки подготовили почву для того, чтобы в 1939 году именно Москва стала пристанищем для профессора-изгнанника. После нескольких лет преподавания в МГУ им. М.В. Ломоносова он вернется в послевоенную Чехословакию, где в позднесталинский период займет должность министра образования и культуры. В случае Неедлы преданная «дружба» обеспечит ему выдающееся положение в Коммунистической партии Чехословакии.

Левые в Чехословакии были более сильными, свободными в своих действиях и потому более легитимными, чем в какой бы то ни было другой стране Восточной или Центральной Европы, а коммунистическая партия находилась на легальном положении в течение всех двадцати лет существования Первой Республики. Левые политические взгляды были широко распространены среди чешских интеллектуалов в период между двумя мировыми войнами, особенно среди литературной элиты^{247}. Советские референты подчеркивали, что при определении стратегии в отношении обществ дружбы нужно учитывать возможность использования межнациональной напряженности в качестве мобилизационного инструмента — в данном случае можно было использовать недовольство словаков доминированием чехов в новой республике. К тому же чехословацкое Общество, в отличие от, например, нью-йоркского или чикагского и подобно берлинскому, для расширения своей деятельности могло опираться на большую и влиятельную советскую колонию. Когда Владимир Маяковский в апреле 1927 года приехал в Прагу, он зачитывал свои стихотворения перед специально приглашенной аудиторией в количестве 150 человек в советском посольстве, а затем — перед тысячной толпой чехов, русских эмигрантов и советских граждан в Обществе дружбы, ведя тем самым «неоценимую пропаганду в пользу СССР»^{248}.

С 1929-го по 1932 год советским послом в Чехословакии работал Александр Яковлевич Аросев, который позднее, в середине 1930-х годов, в период наибольшего охвата западных интеллигентов советской пропагандой в рамках Народного фронта, стал самым важным руководителем ВОКСа после Каменевой. Родившись в 1890 году в Казани, в семье купца первой гильдии, по материнской линии он был народником в третьем поколении (внуком Августа Гольдшмидта — члена партии «Народная воля»). В октябре 1917 года Аросев стал членом большевистского Военно-революционного комитета Москвы и Московской губернии и отличился во время вооруженного восстания большевиков^{249}. Тесная связь с В.М. Молотовым, впоследствии ставшим правой рукой Сталина, объясняет раннюю приверженность Александра Яковлевича сталинскому крылу партии. Молотов и Аросев в компании с двумя другими учениками реального училища организовали первую социал-демократическую ячейку в Казани, и в 1909 году друзья вместе были заключены в тюрьму. Также Аросев был лично знаком с Николаем Ежовым, главой НКВД в годы Большого террора, с которым он вместе служил в период Гражданской войны^{250}.

Являясь, таким образом, закаленным старым большевиком и обладая связями с высокопоставленными политическими деятелями, Аросев, кроме того, был литературной знаменитостью (пусть и незначительного масштаба) ранних советских лет. В качестве посла он уделял большое внимание чехословацким интеллектуалам и культурным связям (Литвинов однажды назвал его скорее писателем, чем политиком)^{251}. Это указывает на один из важных факторов, обуславливавших успех советской культурной дипломатии: роль советских посольств, а также усилия и заинтересованность (а зачастую и компетентность) представителей ВОКСа.

Несмотря на естественную близость к Молотову и Сталину в ходе внутрипартийной борьбы, космополитизм Аросева приводил к тому, что он относился с презрением к многочисленным не повидавшим мира и необразованным аппаратчикам, которых руководители партии стали активно выдвигать начиная с конца 1920-х годов. Однако репутация Аросева как старого большевика — ценителя европейской культуры оказалась выгодной для пражского отделения ВОКСа. Аросев декламировал стихи поэтов Серебряного века на вилле «Тереза» (в пражской резиденции советского посла), где царила атмосфера поэтического салона, и вообще делал заметным собственное присутствие в среде чешских интеллектуалов. В то время как Советский Союз становился страной все более закрытой, Аросев в качестве посредника между Советским Союзом и европейской культурой пользовался привилегией совершать путешествия по всему континенту из своей пражской резиденции, так что его дочери имели возможность «узнать и полюбить Европу». Он женился на чехословацкой балерине еврейского происхождения Гертруде Фройнд, которая, по воспоминаниям дочери Аросева от первого брака, была совсем нерусской, «европейской женщиной», высокоорганизованной и «сдержанной». Не имея возможности оставаться в должности посла после женитьбы на гражданке Чехословакии, Александр Яковлевич вернулся домой, к товарищам, которые не могли понять, как он мог жениться на иностранной «буржуазке»^{252}.[18]

На примере Аросева мы можем видеть, какое большое значение имело международное культурное сотрудничество для большевиков, заботившихся о распространении положительного образа советской системы. Испытывая гордость за успех советской культурной дипломатии в Европе — в том числе и благодаря тому, что сам он очень хотел стать частью европейской культуры, — Аросев заботливо относился к своим связям с европейскими интеллектуалами. Однако в течение 1920–1930-х годов он пережил ряд внутренних конфликтов между своими честолюбивыми политическими и дипломатическими замыслами и собственной же идентичностью человека культуры: дневник Аросева содержит записи, свидетельствующие о внутренних сомнениях по поводу того, не административная ли работа в значительной степени привела к неудаче в его писательской карьере (поэтому своих детей Александр Яковлевич призывал искать успеха на поприще искусств — искать того, чего ему самому так и не удалось достичь)^{253}.

В качестве дипломатического работника в нескольких странах в 1920-х годах и советского посла в Праге Аросев приобрел всесторонний европейский опыт, который в СССР одновременно наделял его особым авторитетом и делал уязвимым. Когда после возвращения в 1929 году в Москву Аросев встретился со Сталиным, последний сказал ему в своей зловеще-шутливой манере, что Аросев-дипломат стал «по-буржуазному вежлив». В одном из своих многочисленных писем диктатору Аросев пытался доказать обратное с помощью революционной риторики и лести: «Наши дипломаты до сих пор сидели в ролях каких-то старых дев и радовались, если все тихи… За свои три ссылки и три побега я чаще всего слышал Ваше имя»^{254}. В другом письме к Сталину Аросев призывал переориентировать советскую дипломатию, которая должна служить пропаганде идей коммунизма и «исходить из того положения, что столкновение между нами и капитализмом неизбежно». Речи Сталина, по его мнению, «испугали Европу (и, несомненно, Америку)»^{255}.[19]

В то самое время, когда в качестве доказательства своей политической лояльности он демонстрировал вызывающе дерзкое отношение к Европе, в своей дипломатической практике Аросев общался и заводил дружеские отношения с представителями разных политических направлений. В итоге сотрудник секретной службы написал на него донос в Центральную контрольную комиссию (ЦКК), охарактеризовав «образ жизни» Аросева за рубежом как некоммунистический. Е.М. Ярославский, который возглавлял ЦКК и являлся главным блюстителем «коммунистической морали», будучи другом Аросева с 1917 года, писал Серго Орджоникидзе, что дальнейший «отрыв от СССР» будет «ему вреден как партийцу», поскольку Аросев начинает вести себя как «барин»^{256}. Проблемы, связанные с его европейскими знакомствами, будут преследовать Александра Яковлевича и в 1930-е годы, когда он пытался обозначить свои политические амбиции перед высшим сталинским руководством, одновременно не прекращая восхищаться европейскими литераторами левого толка.

Пребывание Аросева в Праге совпало с Великой депрессией и годами первой пятилетки; там, как и повсюду, наблюдался рост симпатий к Советскому Союзу. Терпимое отношение к Коммунистической партии Чехословакии на некоторое время открыло двери Общества дружбы для членов этой партии. В 1931 году Аросев лично руководил сменой членов правления чехословацкого Общества дружбы, доложив в ВОКС, что коммунистическая фракция стала ведущей группой в организации. Неедлы оставался председателем, но коммунистическая фракция теперь собиралась отдельно. Помимо этой закулисной деятельности в Обществе, Аросев как посол участвовал во многих мероприятиях ВОКСа в Праге.

Отчасти благодаря исключительному личному вкладу Александра Яковлевича ВОКС имел многочисленные связи среди высокопоставленных деятелей Чехословакии. Документы содержат около десяти «очень важных» имен из научных, педагогических, музыкальных, театральных, кинематографических, литературных и журналистских кругов этой страны. Новое руководство Общества дружбы могло похвастать наличием в своих рядах не только коммунистов, но и людей из окружения президента Чехословакии Т.Г. Масарика, несмотря на антисоветские по большей части настроения чехословацкого правительства. К середине 1930-х годов референты ВОКСа высказались за то, чтобы в руководстве Общества предпочтение отдавалось не коммунистам, а членам массовой Национальной социалистической партии, поскольку они могли привлечь «высококвалифицированную интеллигенцию». Коротко говоря, в случае с Чехословакией ВОКС добился двойного успеха, сумев мобилизовать политически значимых деятелей массовой партии и большую группу активных членов партии коммунистической. Однако не став поводом для торжеств, этот успех — весьма характерно! — только подогревал в ВОКСе и советском посольстве тайные страхи, что коммунисты недостаточно послушны, а некоммунисты сохраняют связи с русской эмиграцией, не говоря уже о том, что влиятельные буржуа и социал-демократические группы, конечно же, будут «использовать» Общество в собственных целях^{257}.

Лондон, лейбористы и разгром «Аркоса»

В свою очередь, Британское общество культурных связей (далее — Общество дружбы) демонстрирует, какое влияние зарубежная политическая конъюнктура могла оказывать на формирование симпатий интеллектуалов. Формирование Общества дружбы в Лондоне, которое планировалось сделать аналогичным берлинскому, началось в конце 1923 года и продолжилось в начале 1924-го, когда Рамсей Макдональд стал первым лейбористским премьер-министром. Это было чрезвычайно благоприятное время. 1 февраля 1924 года лейбористское правительство первым из правительств бывших держав Антанты признало СССР де-юре. И даже после того, как в конце года лейбористы потеряли власть, улучшение отношений между двумя странами продолжилось. Делегация британских профсоюзов — первая делегация подобного рода — была с особым вниманием принята советской стороной в ноябре — декабре 1924 года. Христиан Раковский, болгарин по происхождению, пламенный сторонник Троцкого, направленный в июле 1923 года в Лондон для переговоров о признании СССР, непосредственно руководил работой уполномоченной ВОКСа Варвары Половцевой (Половцовой), занимавшейся привлечением интеллектуалов в Общество дружбы. Дальнейшее улучшение как дипломатических, так и культурных отношений было одной из первостепенных задач членов Общества. Однако сами референты ВОКСа отмечали, что инициатива создания Общества исходила не от британской стороны, а от советских активистов в Лондоне^{258}.[20]

Новое, британское Общество дружбы в 1924 году провозгласило своими целями «установление более близких контактов» и «интеллектуальный прогресс обоих народов»; изначально в Общество входило пятнадцать граждан СССР, живших в Великобритании или периодически приезжавших туда. Благоприятные отношения с лейбористским правительством с самого начала давали возможность открыто представлять членов Общества с советской стороны. В организационном буклете, изданном Обществом в том же году, можно было встретить имена специалиста по кораблестроению и прикладной математике академика А.Н. Крылова, писателя Алексея Толстого — наряду с именами Бертрана Рассела, Х.Н. Брейлсфорда, Джулиана Хаксли, Дж.М. Кейнса, Э.М. Форстера и Вирджинии Вулф. Однако как и в берлинском Обществе, большинство носителей знаменитых фамилий редко, если вообще когда-либо, принимали участие в работе организации, будь то в момент основания либо в 1930-е годы. Организаторы делали особый упор на то, что Великобританию и Россию еще с дореволюционных времен связывали крепкие интеллектуальные узы, начиная с влияния Байрона на Пушкина; также в России отмечался особый интерес к Дарвину, Оуэну и Миллю. Близкие контакты позволяли бы британским наблюдателям получать информацию о советских достижениях, особенно в литературе (Блок, Маяковский, Есенин, Гастев, Горький и Алексей Толстой), педагогике («применение принципов профессора Дьюи») и науке (Павлов, Рождественский и Иоффе)^{259}. При этом, естественно, не афишировался тот факт, что в исполнительный комитет Общества входили сама Половцева и сын сотрудника НКИД по делам печати Федора Ротштейна — Эндрю, а его секретарем являлся также советский гражданин^{260}.[21]

Благоприятная дипломатическая и политическая конъюнктура, имевшая место во время создания лондонского Общества дружбы, способствовала, как и в случае с Германией, первоначальному успеху, тем более что Г. Уэллс, Б. Рассел и Дж. Кейнс все же посещали его мероприятия и выступали здесь с докладами. ВОКСу посчастливилось заполучить на должность председателя Общества выдающегося опытного организатора — социалистку и феминистку Маргарет Ллевелин-Дэвис (1861–1943). Активистка суфражистского движения со стажем, она возглавляла Женскую кооперативную гильдию (Women's Cooperative Guild) с начала XX века и в межвоенный период, когда эта организация насчитывала десятки тысяч членов; она рассматривала кооперативное движение как мирное и эволюционное начало «великой революции»^{261}. Половцева восхищалась Дэвис, считая ее «одним из наших самых верных друзей и одним из наиболее заслуживающих уважения известных мне деятелей в Англии»^{262}. Однако за такое приобретение надо было платить: в обмен на свою энергию и симпатию Дэвис потребовала организационной и интеллектуальной независимости. В 1925 году в письме к Половцевой Дэвис ясно дала понять, что советские попытки закулисно руководить Обществом через коммунистов, напрямую связанных с посольством СССР, ставят под большой вопрос «сотрудничество с английскими интеллектуалами». Она писала:

В начале 1930-х годов снова проявилось серьезное сопротивление попыткам (не имевшим ничего общего с культурой) политического вмешательства советской стороны в культурную деятельность Общества. К тому времени, однако, ВОКСу пришлось вести «борьбу на два фронта» — против независимо мыслящих членов и левацких радикалов, пытавшихся поставить Общество на службу английской революции^{263}.

ВОКС пытался удержать хрупкое равновесие между попытками закулисного руководства Обществом и предоставлением ему возможности громогласно заявлять о своей независимости, однако такие попытки встретили затруднения в стране с самой слабой из европейских компартий, но с настойчивыми требованиями соблюдения прав.

Наверное, именно это Каменева интригующе называла «своеобразием английских условий». Будучи вынуждена занять позицию невмешательства, она признавалась советскому дипломату в Лондоне А.П. Розенгольцу, что Общество «развивает свою работу довольно независимо и самостоятельно»^{264}. В данном контексте разглагольствования представителей ВОКСа перед собственным партийным руководством о манипулятивном контроле над лидерами Общества сами были блефом.

Британско-советские отношения осложнились после всеобщей забастовки в мае 1926 года, поскольку советская поддержка стачечного движения усиливала страх перед «красной угрозой». Большинство британских консерваторов, в отличие от германских националистов времен Веймарской республики, видели в Советском Союзе непримиримого и неисправимого врага. Со своей стороны, многие большевистские референты считали Британскую империю главным врагом Советского Союза, а кризис в отношениях с Великобританией, наступивший в 1927 году, стал главным фактором «военной тревоги» того же года. 12 мая большой отряд британской полиции совершил «налет» на экстерриториальные владения «Аркоса», советского торгового представительства в центре Лондона, с целью изъятия документов и стремясь подтвердить наличие шпионской деятельности со стороны СССР. В результате скандала правительство С. Болдуина аннулировало англо-советский торговый договор 1921 года и разорвало дипломатические отношения с СССР вплоть до лета 1929 года. В это же время советское правительство проводило аресты и казни граждан, обвиненных в шпионаже в пользу Англии^{265}. Отъезд большого количества советских граждан в результате рейда против «Аркоса» был лишь самым прямым следствием кризиса, сказавшегося на деятельности лондонского Общества дружбы. Хелен Кроуфорд, члену германского Общества друзей и одновременно члену ЦК Коммунистической партии Великобритании, вменялось в обязанность отчитываться перед Москвой о внутренней ситуации в стране; в 1927 году она трижды коротко информировала Каменеву о состоянии дел в лондонском Обществе. В частности, Кроуфорд сообщала, что после рейда на «Аркос» финансовое положение Общества стало очень сложным, поскольку в основном оно финансировалось советскими организациями и посольством в Лондоне. Теперь же Общество пользовалось лишь «незначительной поддержкой представителей культуры в Лондоне», не обладало контактами за пределами столицы и «практически не представляло никакой ценности»^{266}.

В 1928 году Каменева признавалась, что «абсолютно не представляла себе», как тратилось денежное пособие в 300 фунтов стерлингов в год, которое ВОКС предоставлял английскому Обществу, — сумма большая, чем получало общество дружбы в любой другой стране. Во всех документах Общества этого периода рефреном проходит жалобный мотив о долго подготавливаемой и несостоявшейся мобилизации, что не мешало Каменевой надеяться на активизацию его работы. После дела «Аркоса» ВОКС стал гораздо внимательнее относиться к защите Общества от обвинений в коммунистическом влиянии, и к лету 1930 года даже на фирменном бланке Общества было указано, что оно является «неполитической — неидеологической — непропагандистской» организацией. Но британское Общество дружбы не могло решить свои финансовые проблемы с помощью членских взносов — даже на фоне возросшей симпатии к СССР в период Великой депрессии и Народного фронта. На бумаге количество членов Общества достигло 1700 человек, причем 1000 из них числились во вновь созданных по всей стране филиалах, включая целый ряд новых приверженцев из числа выдающихся деятелей, таких как Беатрис Вебб и «красный» настоятель Кентерберийского собора преподобный Хьюлетт Джонсон^{267}. Народный фронт способствовал созданию благоприятных условий для привлечения сторонников-некоммунистов в Общество дружбы. Однако в глазах посла И.М. Майского, который был надежным и преданным сотрудником Каменевой и ВОКСа в 1920-х годах, ситуация в международной политике делала более полезным привлечение консерваторов из дипломатической среды. В своих обширных дневниковых записях между 1934 и 1939 годами И. Майский сосредотачивал внимание на внешнеполитических делах, а о ВОКСе упомянул лишь однажды. Более того, упоминая о ВОКСе, он высказал мысль о планируемом вовлечении «более солидных и политически менее радикальных представителей английской интеллигенции» в орбиту советского влияния. Таким образом, общества дружбы становились жертвами двойственной политики: с одной стороны, предусматривалось, что они должны вести в основном идеологическую работу; с другой — их обязывали отделиться от Коминтерна и местных компартий, в то время как дипломаты были заняты откровенно иными заботами.

Парижские распри

В Париже в начале и середине 1920-х годов дипломатическая и политическая ситуация была менее благоприятна для СССР, чем в Берлине или даже Лондоне, и было меньше организационных форпостов, чем в этих двух столицах. Советская культурная дипломатия сталкивалась во Франции с более сложным отношением к себе со стороны прессы и представителей интеллектуальной среды, чем, например, в Германии или Чехословакии. Однако позднее появление стабильного общества дружбы во Франции — это отражение и той непоследовательности, к которой приводил поиск ВОКСом разнообразия «буржуазных» партнеров, начиная от влиятельных нелевых до пламенных сторонников большевизма, усугублявшейся к тому же внутренними распрями в среде французских интеллектуалов и советскими организационными провалами.

И во Франции, и, к примеру, в США общий политический климат для работы советских организаций был сложным: непризнание СССР до 1933 года в случае с США, особенно сложный характер отношений (в сравнении с другими «великими державами») даже после признания в 1924 году в случае с Францией и враждебная кампания под лозунгом «красной угрозы» в прессе обеих стран^{268}. Предпринималось не менее трех попыток создать общество дружбы во Франции, в ходе которых были организованы: недолговечная ассоциация «Новые франко-русские отношения» (Nouvelles amitiesfranco-russes, 1924), научный комитет, ответственный за сближение и первоначально связанный с советской Академией наук и французским Министерством общественного образования (1925), и, наконец, общество «Новая Россия» (Russie neuve), созданное лишь в 1928 году, после ряда неудачных попыток и задержек. В первое общество входили влиятельные представители политической элиты, подобные тем, кого так обхаживали советские работники в Германии, но эта ассоциация быстро распалась. Второе состояло из ученых, с которыми был налажен контакт в связи с подготовкой 200-летнего юбилея советской Академии наук; оно почти совершенно игнорировало ВОКС и подозревалось в тесных связях с французскими государственными учреждениями^{269}. Что касается «Новой России», то некоторые именитые интеллектуалы, привлеченные к ее работе в 1927 году, в частности писатель Жорж Дюамель, а также знаменитый славист Андре Мазон, оказались слишком независимо мыслящими и недостаточно мотивированными в нужном направлении.

В конце 1927 года референт ВОКСа по Франции Цецилия Рабинович сообщала, что сочувствующие из числа левых были бы более надежными партнерами, чем «слишком известные представители интеллигенции». Один историк приводит это замечание и факт организационных неудач во Франции в качестве доказательства того, что советская сторона требовала от своих агентов искать партнеров покладистых, идеологически выдержанных. Здесь верно то, что воксовский — часто неадекватный — рецепт косвенного влияния на общества дружбы основывался главным образом на близких контактах с дружественным руководством и тайных связях со специально отобранными уполномоченными. Также верно и то, что количество коммунистов среди активистов французского общества «Новая Россия» увеличилось в 1930-е годы по сравнению с 1920-ми. Характерно, что, хотя число членов указанных обществ временами превышало 1000 человек, самое большее 50 из них можно было считать «активными», и референты ВОКСа симптоматично указывали на наличие «декоративного» элемента организационной структуры этих объединений^{270}. На самом деле во Франции, как, впрочем, и везде, продолжался поиск влиятельных лиц разных политических взглядов, к мнению которых прислушивались, а не просто рядовых членов или послушных «винтиков». Кроме того, предыдущие провалы во Франции, такие как прекращение деятельности не имевшей успеха ассоциации в 1924 году, были вызваны не разочарованием советской стороны в неподатливых партнерах, поскольку именно среди них были, по мнению одного из представителей ВОКСа, «виднейшие французские] политики и ученые». Основной проблемой во Франции были постоянные раздоры между разными группами французских ученых, публицистов и интеллектуалов. Каменева возмущалась лаконичностью своего уполномоченного в Париже, который, будучи в должности главного советника посольства по правовым вопросам, признавался: «Я никак не могу узнать», почему общество дружбы распалось^{271}.[22]

В конечном итоге советские эмиссары во Франции, как и везде, находили чрезвычайно сложным иметь дело с разнообразием «буржуазных» интеллектуалов как таковым. Обширная сеть, заброшенная советской культурной дипломатией, гарантировала с самого начала, что советские эмиссары всегда будут искать то, чего у них нет. В 1931 году, размышляя о росте интереса ко всему советскому во времена Великой депрессии, референты НКИД и ВОКСа по Франции снова мечтали о привлечении еще большего количества самых выдающихся французских ученых, часть из которых не воспринимали общество «Новая Россия», считая его слишком пропагандистским^{272}. Однако в том же году симпатизанты из числа членов «Новой России» были пренебрежительно оценены как недостаточно сочувствующие, они «не отличаются большой храбростью в политических вопросах, особенно там, где речь идет о политической акции, направленной против общепризнанных взглядов или правительственной политики». Советский дипломат осмелился высказать свое мнение о том, что, принимая во внимание «французскую психологию» и французский «индивидуализм», трудно представить одну большую общественную организацию, успешно объединяющую в своих рядах «промышленника, финансиста, журналиста, ученого, мелкобуржуазного интеллигента и пацифиста»^{273}. Заметное «полевение» во Франции в период 1920–1930-х годов стало отражением возможностей, созданных политической поляризацией в последние десять лет существования Третьей Республики, что рассматривалось в качестве долгожданного решения давних советских организационных дилемм, особенно очевидных во Франции.

Американский «идеалистический либерализм»

В Соединенных Штатах общество дружбы начало действовать не в 1923–1924 годах, как большинство аналогичных объединений в Европе, а только в 1927-м. Как и во Франции, такое запаздывание отражало организационные трудности, неблагоприятный климат в политических кругах и в прессе, а также проблемы, связанные с непризнанием СССР. Англо-американский сектор ВОКСа сосредоточился главным образом на Великобритании, и планы Каменевой совершить американское турне в 1927 году были разрушены, когда Госдеп отказал ей в визе, как и многим другим советским политическим деятелям^{274}. Сначала ответственный секретарь Каменевой, будущий глава книгообмена ВОКСа Роман Веллер (работавший с ней в период борьбы с голодом, по возвращении из эмиграции в США, куда он попал после революции) был послан в ознакомительную поездку в Вашингтон и Нью-Йорк, продолжавшуюся с 29 декабря 1924-го по 28 января 1925 года. Он обнаружил абсолютное отсутствие координации в действиях бесчисленных представительств различных советских организаций в США, включая такие, как комиссариаты здравоохранения и земледелия, торговую корпорацию «Амторг», основанную в Нью-Йорке в 1924 году, Государственное издательство (Госиздат), не говоря уже о странном положении Бориса Сквирского, руководившего советским информационным бюро в Вашингтоне, которое начало работать в сентябре 1923 года. Вскоре Сквирский сделался как бы неофициальным послом в США и главной фигурой в борьбе СССР за признание Соединенными Штатами, поэтому, даже став уполномоченным ВОКСа, он был чрезвычайно занят другими делами.

Во время своей поездки в США Веллер в качестве представителя Каменевой посещал конференции политологов и Американской ассоциации развития науки (American Association for the Advancement of Science), завтракал с издателями журнала левой ориентации «The Nation», а также уделил немало времени работе над брошюрой об американском фольклоре. Кроме того, он вел переговоры об обществе дружбы, будучи в Нью-Йорке и Вашингтоне. В своих глубоких заметках Веллер отмечал, что «представление об СССР у громадного количества американцев даже нельзя назвать ложным; оно просто отсутствует». Он также рассуждал об отличительной особенности американского «идеалистического либерализма», который искал в советском эксперименте то, что не было реализовано на тот момент в Соединенных Штатах; в то же время, пояснял он, для США было характерно принятие решений на частном, а не на государственном уровне, что заставляло потенциальных сторонников и сочувствующих СССР с подозрением относиться к советским государственным учреждениям. Главная задача общества дружбы, по мнению Веллера, должна была бы состоять в оказании влияния на общественное мнение с целью добиться признания СССР Соединенными Штатами, что полностью соответствовало первоочередным задачам советского государства в то время. Большую часть своей энергии он тратил на книгообмен по линии ВОКСа, предоставлявший последнему, вопреки обычной для Библиотеки Конгресса практике, возможность экономить столь ценную валюту^{275}. Веллер, проявивший себя энергичным и инициативным сотрудником ВОКСа, позднее отошел от дел этой организации. Воспользовавшись своими связями в АРА, которые сохранились у него со времен работы по борьбе с голодом, он получил должность в универмаге «Мэйсис»^{276}.

То, что в 1926 году Американо-русский институт культурных связей (American Russian Institute for Cultural Relations; далее — Общество дружбы) был наконец создан и в апреле 1927 года его правление собралось на свое первое заседание, произошло по инициативе «местной интеллигенции» — нью-йоркской группы, в которую входили Люси Бренэм и Грэм Тейлор. По мнению референта ВОКСа, ситуация отличалась от английской — в Лондоне эмиссары советской колонии взяли на себя инициативу по учреждению Британского общества культурных связей. В отчетах ВОКСа конца 1920-х — начала 1930-х годов (частично в соответствии с кампанией «пролетаризации», радикализировавшейся в ходе потрясений «великого перелома» и направленной на предоставление преимуществ «трудящейся» и «демократической» интеллигенции за рубежом) выражалось неудовольствие выделением внутри интеллигенции «элитарных слоев» и состоятельных лиц, предрасположенных к левой идеологии. Как и в Лондоне, группа в Нью-Йорке имела закрытый характер и включала слишком много «уважаемых джентльменов»^{277}. Оценка ВОКСа была на самом деле точна. Американское Общество дружбы вело себя крайне сдержанно, всячески избегая конфликтов. Штаб-квартира Общества располагалась на Ист 55-й Стрит в Нью-Йорке (музыкальный, художественный и книжный комитеты были сформированы к 1928 году, за чем последовало открытие не столь активных филиалов Общества в Чикаго, Филадельфии и Сан-Франциско). По словам одного историка, в новую организацию входили «богатые и, как правило, уважаемые» люди, вовлеченные в «респектабельное дело либерального и социального преобразования Америки»^{278}.

В американском Обществе был заметен перевес либералов, широко известных ученых и социальных реформаторов, преобладавших над небольшим количеством социалистов. В 1928 году председателем Общества был Уильям Аллан Нейлсон — профессор английской филологии и ректор Колледжа Смита с 1917-го по 1939 год. В числе заместителей председателя значились: философ и педагог Джон Дьюи — визит в СССР в 1927 году совпал у него с пиком увлечения советским экспериментом, в котором, в свою очередь, нашли широкое применение педагогические теории Дьюи, чем тот был весьма впечатлен; Стивен П. Дагген — специалист по вопросам международной политики и основатель Института международного образования; Лиллиан Д. Уолд — социальный реформатор и первопроходец в деле социального здравоохранения, активистка в борьбе за мир и избирательные права женщин, основательница благотворительного учреждения на Генри-стрит в Ист-Сайде (Нью-Йорк); радикально настроенный журналист Флойд Делл, бывший некогда редактором социалистического журнала «The Masses»^{279}. В 1930 году Джордж С. Каунтс — находившийся под влиянием Дьюи прогрессивный педагог, во главу угла он ставил личность ребенка — вернулся из семимесячного автомобильного путешествия по СССР, в ходе которого ему довелось проехать более 6 тыс. километров, и занял пост секретаря Общества. Каунтс поддерживал связь с ВОКСом, посылая газетные вырезки и отчеты о своих спорах с консервативной прессой и призывах покончить с международной изоляцией СССР^{280}.[23] Во время поездки в США в 1924 году Веллер обсуждал дела Общества дружбы с антропологом из Колумбийского университета Францем Боасом, чьи труды сыграли важную роль в том, что культурные различия стали объясняться не расовыми, а историческими факторами. В конце концов консультативный совет включил в члены Общества не только Боаса, но и ряд других знаменитостей — таких, как экономист и защитник плановой экономики Стюарт Чейз, историк из Стэнфордского университета и бывший участник организации по борьбе с голодом Фрэнк Голдер, а также знаменитый социальный реформатор и активистка пацифистского движения Джейн Аддамс[24].

В случае с американским Обществом дружбы, характерной чертой которого было наличие среди его членов знаменитых либералов, осуществилось именно такое объединение, о котором в ВОКСе всегда мечтали: появилось собрание влиятельных и известных людей, которые вопреки своему отношению к коммунистической идее симпатизировали советскому эксперименту. Однако и на этот раз — как до, так и после признания СССР Соединенными Штатами в 1933 году — советские представители были органически не готовы к одобрению со стороны своих американских друзей. Сквирский говорил Каменевой в 1927 году, что американские либералы разобщены, осмотрительны и довольно умеренны. Позднее представитель ВОКСа в советском посольстве в Вашингтоне Уманский пренебрежительно отзывался о тех группах «друзей», которых Советский Союз интересовал лишь из «философско-политических» соображений. В характеристике, пропитанной презрением, он обвинял их в том, что с помощью Общества дружбы они стремятся произвести «очистку своей капиталистической собственности и искупление своих буржуазных грехов», что они поразительно пассивны в практической работе и — того хуже — неисправимо «либерально» относятся к троцкистам и вообще сочувствуют Троцкому^{281}.

Это позволяет предположить, что референты ВОКСа могли более жестко и пессимистично оценивать зарубежных «друзей», а также организационные и политические неудачи, с которыми советская культурная дипломатия сталкивалась в Европе и США. Осуждающий тон референтов должен был защищать их с идеологической точки зрения и, конечно же, оправдывать более чем скромные достижения их собственной работы. Однако возникало поразительное различие в оценке ситуации: когда чиновники ВОКСа отчитывались перед партийно-государственным руководством (и перед интеллигентной аудиторией внутри страны) о своей работе за рубежом, прежние критики принимались расхваливать силу, глубину и надежность своих международных связей. Подобно количеству тонн чугуна в пятилетнем плане, число обществ и филиалов всегда представлялось как неуклонно растущее; с гордостью упоминались имена знаменитостей, даже если они не были активными членами этих обществ. В изображении своих обширных связей ВОКС занимался показухой не только за рубежом, но и внутри страны.

Причины преувеличения значимости обществ дружбы понять нетрудно. В ВОКСе всегда ощущалась нехватка твердой валюты, а партийно-государственное руководство относилось к работе данного учреждения довольно равнодушно, если не сказать — враждебно^{282}. В своей переписке с ЦК партии в конце 1920-х годов Каменева была особо озабочена тем, чтобы сломать стереотип политического мышления, существовавший в партийных кругах и предполагавший, что только работа с «массами» имеет значение — в отличие от работы с небольшими группами интеллектуалов. Картина неуклонного роста и широкого влияния обществ дружбы служила действенным контраргументом: «ВОКС в данном виде является довольно серьезной угрозой для буржуазии». При этом Каменева была достаточно осторожной, чтобы не слишком преувеличивать имеющиеся успехи. В своем письме в секретариат ЦК в августе 1928 года она могла с полным основанием заявить, что ВОКС достиг многого, учитывая к тому же, что ряд его представителей за рубежом работали бесплатно. Тем не менее в официальных отчетах этой организации, особенно после того как Каменева была отстранена от должности в эпоху первых пятилеток, можно было встретить гораздо более претенциозные заявления: политические и организационные задачи даже не упоминались, а заявлялось о возможности «организовать общественное мнение за границей путем вовлечения в орбиту нашего влияния дружественных нам общественных элементов»^{283}.

Из-за трудностей, возникавших при руководстве обществами дружбы на расстоянии, ВОКС старался не отступать от модели управления, разработанной в Берлине в 1923 году. Всесоюзное общество оставалось верным своим общепризнанным партнерам — частично из-за склонности к показухе, характерной для самооценки бюрократов ВОКСа перед лицом политического руководства. Представленные ими, общества дружбы становились, как бы иронично это ни звучало, своего рода потемкинскими деревнями, построенными на дальних заморских берегах.

Зарубежные поездки и транснациональный патронаж

Общества дружбы были структурными элементами более широкого явления — формирования аванпостов советской культуры и политики за границей. В городах, где существовали довольно значительные советские колонии, включая довоенный Берлин, Прагу и Лондон, вокруг посольских сообществ возникали своего рода «Советские Союзы за рубежом» — большевистский ответ более обширным, но неуправляемым организациям русской эмиграции, т.е. «России в изгнании». ВОКС снабжал общества дружбы своими бюллетенями и подборками литературы о культурных и политических событиях в Советском Союзе. Здесь, в этих обществах, советские ученые, специалисты, писатели и поэты регулярно читали лекции и давали концерты. Именно здесь советские дипломаты и коммунисты общались с интересующимися СССР представителями местной общественности.

Но общества дружбы были также и местом, где советское присутствие оставалось — из соображений политической и конструктивной необходимости — ограниченным и относительно ненавязчивым и где преобладала деятельность зарубежных сторонников и специалистов. Германское Общество друзей выступило инициатором создания специализированных секций по отраслям. Критические, независимые взгляды всегда были востребованы внутри обществ дружбы. Например, 2 ноября 1925 года Джон М. Кейнс выступал в лондонском Обществе (в том году этот экономист две недели пробыл в СССР после женитьбы на балерине Лидии Лопуховой) — он резко критиковал марксистскую экономику, считая ее полностью устаревшей, и называл марксизм-ленинизм «политической религией»^{284}. Получалось, что общества дружбы в конечном счете оказались не островками Советского Союза за рубежом, а синкретичной смесью советских идей и определенно несоветских, пусть и формировавшихся не без симпатии к советскому государству, подходов. Подобное явление, но большего масштаба — благодаря объединенному вкладу СССР и дружественных стран — возникло в 1930-х годах с появлением культуры антифашизма. Состоявшее также из разнородных элементов, европейское культурное антифашистское движение поддерживалось и распространялось в процессе культурного взаимодействия и через фасадные организации.

Поездки в Советский Союз и из него, а также режим советского патронажа, сопровождавшего их, сыграли определенную роль в становлении этого синкретизма. С самого начала Каменева поставила во главу угла «обслуживание» обществ дружбы — в том же смысле, как «обслуживались» зарубежные гости во время организации их визитов и поездок по СССР. Это означало применение обязательного набора средств: публикаций, выставок, встреч с представителями советской интеллигенции и политической элиты — от таких знаменитостей, как Луначарский и Маяковский, до целой плеяды менее известных личностей[25]. В 1925 году Каменева просила главу Иностранного отдела ОГПУ предоставить ВОКСу информацию обо всех советских ученых, артистах, педагогах, инженерах и деятелях культуры, отправлявшихся за границу и обязательно получавших заграничные паспорта, — с тем, чтобы ВОКС мог гарантировать их участие в своих программах «культурного сближения». С другой стороны, начала практиковаться поддержка поездок на родину социализма ведущих зарубежных посредников из обществ дружбы в качестве награды за лояльность, а также с целью укрепления отношений этих обществ с ВОКСом. «На опыте Германии мы знаем, что такие поездки могут принести большую пользу», — писала в 1925 году Каменева уполномоченному ВОКСа в Париже^{285}. Зарубежные «друзья» оказывались добровольно вовлеченными в патрон-клиентские отношения, даже будучи на расстоянии от СССР. Предложение помощи со стороны советской организации на случай возникновения трудностей в ходе путешествия в СССР было весьма привлекательным. Зарубежные «друзья» даже приобрели некоторое влияние на непроницаемую бюрократическую систему, вовлеченную в организацию поездок граждан новой России на Запад. Например, в 1923 году Отто Хётч обратился в советское посольство в Берлине с просьбой поддержать продление визита в Германию этнографа, работавшего в МГУ, Бруно Фридриховича Адлера. Сотрудничество имело свои преимущества, и советское посольство в Берлине заверило Литвинова, что «идти навстречу ходатайству профессора Хётча» очень важно^{286}. В межвоенные годы официальные лица из обществ дружбы разных стран старались добиться наиболее благоприятных условий и финансовой поддержки для тех членов своих обществ, которые были рекомендованы для поездки в СССР. По мере того как в 1920-е годы репутация ВОКСа за рубежом укрепилась, просьбы о приглашениях и других видах помощи стали поступать не только от обществ дружбы, но и от многих других организаций. В 1928 году американский бизнесмен Арманд Хаммер, чья взаимовыгодная торговля с Советским Союзом в 1920-е годы положила начало тесным деловым отношениям, обратился в ВОКС с просьбой помочь сыну его американского друга поступить в Московскую консерваторию^{287}. Некоторые иностранцы, особенно те, что жили в СССР либо имели многолетние связи с Советским Союзом, старались быть полезными, добровольно предоставляя информацию и возможность использовать их связи^{288}.

К концу 1920-х годов обычной практикой стало приглашать активистов обществ дружбы в Москву, главным образом на торжества по случаю годовщины революции и на Первое Мая, — с тем, чтобы произвести на иностранцев впечатление и «углубить их работу путем живого их инструктирования»^{289}. Вскоре зарубежные «друзья» стали ожидать подобных приглашений как должного. В 1936 году, незадолго до первого московского показательного политического процесса, воксовская система координирования приглашений с посольствами была нарушена рядом инструкций ЦК, которые усиливали прерогативы «руководящих органов». Адвокат Дэнис Ноуэлл Притт, автор ряда просоветских брошюр по вопросам международной политики (позже он был исключен из лейбористской партии за поддержку советского вторжения в Финляндию), не получил одобрения высших органов для поездки в СССР. Такого одобрения не получил также секретарь лондонского Общества дружбы М.И. Физи. После этих неожиданных отказов Майский и уполномоченный ВОКСа в Великобритании С. Виноградов доложили о появлении «упадочного настроения» среди британских друзей. Поползли слухи о том, что раз ВОКС уже не имеет необходимых средств для приглашения руководителей лондонского Общества дружбы как прежде, то это означает, что он либо потерял свою значимость, либо находится на грани «ликвидации»^{290}. Статус «друзей Советского Союза» имел для западных интеллектуалов конкретную значимость постольку, поскольку они могли рассчитывать на приглашения в СССР и на другие выгоды, которые можно было извлечь из отношений с советским государством.

Определение «друг» стало ключевым и для советских чиновников. Достаточно привести один пример: в 1936 году заместитель председателя ВОКСа Чернявский написал заместителю председателя Культурно-просветительского отдела ЦК А.И. Ангарову о датском «пролетарском» писателе Мартине Андерсене-Нексё, решительном стороннике советского социализма, идеями которого Нексё проникся со времени своего первого визита в СССР в 1922 году; его характеристика как одного из первых европейских писателей, защищавших Советский Союз, с приложением биографии была расписана Чернявским очень подробно. Нексё был деятельным членом президиума датского Общества друзей СССР, а также активно выступал в печати против фашизма. Это была влиятельная фигура, но в то же время испытывавшая материальные затруднения: несмотря на то что его творчество имело широкий резонанс в Скандинавии, властями он был внесен в черный список и лишен средств к существованию. Чернявский высказывался в защиту писателя: «Приглашение его в СССР было бы для него и материальной, и моральной поддержкой»^{291}.

Таким образом, стремясь способствовать международному признанию СССР, ВОКС и другие советские организации брали иностранцев под свое покровительство и устанавливали с ними взаимовыгодные отношения (клиентелы). В то же время в условиях ужесточения ограничений на зарубежные поездки и усложнения бюрократических препон, которые необходимо было преодолевать, чтобы выехать из Советского Союза, доступ к внешнему миру становился все более и более ценным товаром, за которым охотились и о котором мечтали советская интеллигенция и культурная элита. Организации, подобные ВОКСу, выработали форму патронажа, которая способствовала достижению их целей и, естественно, содержала серьезную идеологическую составляющую. Зарубежным друзьям ВОКС предлагал помощь и услуги в расчете получить взамен благожелательные отзывы в средствах массовой информации и готовность участвовать в различных кампаниях; советской интеллигенции ВОКС предлагал зарубежные контакты и помощь в организации поездок за границу, с тем чтобы, в свою очередь, иметь авторитетных и ортодоксальных спикеров, прежде всего в обществах дружбы. Разумеется, на советских интеллигентов оказывалось гораздо большее давление, особенно с конца 1920-х годов, когда их нередко вынуждали ставить свое имя под международными обращениями и принимать иностранных гостей предписанным образом.

Что же конкретно ВОКС предлагал советской интеллигенции? В 1925 году он запросил 3 тыс. руб. из Валютного управления Наркомфина для выплаты ученым, выступавшим в обществах дружбы. В целом ассигнования ВОКСу со стороны советского государства в 1927 году составили 50 тыс. руб., поддерживавшихся золотом после реформы 1924 года, к которым можно было добавить 20 тыс. руб. в иностранной валюте. Однако, пожалуй, более важным и реальным фактором, чем прямые финансовые выплаты, являлась политическая поддержка избранных лиц в получении ими ассигнований в твердой валюте, включая суммы, выделявшиеся Валютным управлением Наркомфина вне лимита. Маяковскому для поездки по делам ВОКСа в Варшаву, Прагу и Париж выделили в 1927 году именно такую помощь, учитывая «серьезное политическое значение» его выступлений за границей. Писатель Всеволод Иванов получил аналогичную поддержку также в 1927 году для поездки в Европу и США^{292}.

Но это были случаи особых привилегий, нерядовые. В повседневной практике ВОКС рассылал типовые письма ученым, которых, по его сведениям, собирались послать за границу для изучения зарубежных достижений. В этих письмах адресатам предлагалось поделиться со Всесоюзным обществом своими зарубежными связями, а также высказывалась просьба устраивать за границей встречи с потенциальными гостями СССР. Кроме того, в советском обществе, становившемся все более закрытым, ВОКС действовал как курьер для интеллигенции, принимая и пересылая материалы для своих клиентов из ее рядов. Особую значимость такая деятельность приобрела с конца 1920-х годов — в качестве законного способа связи с внешним миром и как путь за рубеж для провинциалов, не имевших необходимых знакомств. Например, в течение нескольких месяцев 1929 года ВОКС переправлял фотографии и корреспонденцию между ученым из Нижегородской архивно-этнографической комиссии и Г.Ф. Осборном, ведущим специалистом по евгенике в США («Я всегда буду рад быть полезным Осборну и ВОКС», — писал благодарный ученый). Также ВОКС изыскал почтовый адрес Макса Планка для одного из советских физиков и в числе других подобных услуг осуществлял обмен корреспонденцией между Бодлеанской библиотекой в Оксфорде и Государственной публичной библиотекой в Ленинграде^{293}. ВОКС даже мог организовать для представителей культурной элиты публикации за рубежом. Вот лишь один пример: в июне 1929 года сотрудники ВОКСа активно искали парижское издательство, которое напечатало бы, как они надеялись, работу о театре Мейерхольда^{294}. Многие советские интеллектуалы ухватились за столь благоприятную возможность осуществить свои профессиональные, личные и творческие планы.

Далеко не каждому было ясно, что именно может сделать для него ВОКС. Например, в 1929 году инженеру из Уфы, который надеялся на помощь Всесоюзного общества в получении заграничного паспорта, в ответ на его обращение было предложено поработать — написать небольшую статью о культурном строительстве в его автономной республике для публикации в воксовском бюллетене^{295}. Академик Н.Я. Марр — лингвист, чьи теории и авторитет признавались даже во времена гонений на пытавшуюся сохранить независимость Академию наук, — в более язвительной и прагматичной манере наводил справки о том, как ВОКС собирается оказывать свои услуги в условиях все возрастающего риска, который представляли контакты с иностранцами в конце 1920-х годов^{296}. Он заявил Каменевой на очередном собрании ученых в 1928 году:

Конечно, гарантий никто дать не мог. Однако предлагалось не просто встречать гостей или представлять СССР за рубежом в выгодном свете, но еще и делать заявления, подписывать петиции и принимать участие в различных кампаниях.

Начиная с середины 1920-х годов партийные органы стали привлекать интеллигенцию к участию в тех или иных кампаниях, требуя подписывать составленные заранее декларации. Например, в 1925 году Коминтерн планировал распространять «открытые письма русских ученых и деятелей искусств» в защиту СССР; к концу десятилетия практика подобного рода стала более частой. В 1930 году ВОКС опубликовал в своем бюллетене 700 подписей в рамках кампании осуждения «вредителей» по делу «Промпартии», а собрание 23 ноября 1930 года в Доме ученых дало достаточную пищу для нужных сообщений по радио и в печати^{298}. Советские интеллектуалы, которым предоставлялась возможность ездить за границу, неизбежно должны были как-то расплачиваться со своими партийно-государственными покровителями — в первую очередь доказывая в более конкретных формах собственную идеологическую лояльность.

Изменился смысл отношений в системе «патрон — клиент», иностранные «буржуазные» контакты определенно стали более опасными. Если в начале 1920-х годов чиновники партийно-государственного аппарата боялись главным образом того, что представители интеллигенции, подолгу проживая за границей, не вернутся оттуда или будут печататься в эмигрантских газетах, то к концу десятилетия, в условиях ужесточения контроля за отъезжавшими за рубеж, у партработников появился страх, что наиболее востребованные деятели науки и искусств будут стремиться выехать за границу на короткий срок, но с не менее «вредоносными» результатами. Именно этот страх отражен в явно отрицательной характеристике артистов балета, адресованной Каменевой и предупреждавшей ее об опасности разрешения им отправиться в международное турне^{299}.

Поскольку предполагалось, что установление заграничных контактов через ВОКС обеспечивает некую политическую защиту, то желание интеллигенции вступить в ряды Всесоюзного общества проявилось заметно сильнее после ожесточенной критики специалистов в годы «великого перелома». Профессор Государственной академии художественных наук (ГАХН) А.А. Сидоров собственноручно написал обращение к Каменевой относительно своего изданного в Берлине альбома о Москве, который ВОКС рекомендовал немецким интеллектуалам. В апреле 1929 года альбом и его автор подверглись критике в советской печати, поскольку книга содержала подозрительно большое количество изображений и описаний церквей. Используя эмоциональную лексику просителя, Сидоров обращается к Каменевой «с большой внутренней болью»; далее следует деловая часть письма, в которой профессор указывает на свою «конкретную заслугу по культурной связи с Западом» и настаивает на том, что «ВОКС имеет все основания реабилитировать мою книгу от исключительно враждебных нападок»^{300}. Представитель авангардного искусства Сергей Третьяков, при содействии ВОКСа посетивший в 1930 году Берлин, полностью выполнил свою задачу, активно поддерживая за границей коллективизацию и оправдывая смертные приговоры по делу «Промпартии». Но также он установил долгосрочные интеллектуальные связи для заинтересованного и обоюдно важного творческого обмена с Брехтом, Беньямином, Пискатором и другими представителями берлинского авангарда, преследуя свою цель, не противоречившую целям ВОКСа, — представить Москву как центр международного авангарда^{301}.

ВОКС превратился в среднего ранга покровителя советской интеллигенции внутри византийской системы распределения разрешений на выезд из СССР, установившейся в 1920-е годы. Роль ВОКСа возросла благодаря простому факту: ученые и артисты гораздо чаще получали отказ в разрешении на выезд, чем технические и торговые специалисты, дипломаты и государственные чиновники. В 1921 году председатель ВЧК Феликс Дзержинский заявлял протест ЦК партии по поводу того, что народный комиссар просвещения Луначарский «систематически» оказывает поддержку деятелям искусств при выезде за рубеж. Некоторых из них Железный Феликс злобно обвинял в связях с иностранной разведкой. Необходимость в восстановлении сил и лечении едва ли могла быть достаточно убедительным основанием для зарубежной поездки: пусть, как он язвительно замечал, проводят отпуск в провинции. Это наводит на мысль, что начиная с середины 1920-х годов действительно «частные» поездки в основном остались в прошлом. Поездка должна была быть организована — даже если она осуществлялась за свой счет — через особое государственное учреждение, покровительствовавшее выезжавшему. Процедура получения разрешения и проверки документов у чиновников разных уровней, в их особых комитетах и комиссиях, становилась все более устрашающей. Чаще всего необходимо было заручиться поддержкой с места работы (и от партийной ячейки — для коммунистов), от организаций, финансировавших зарубежные поездки на конференции, выставки или соревнования, от комиссариата, к которому принадлежала организация (т.е. от Комиссариата просвещения, или здравоохранения, или народного хозяйства и т.д.), а после 1924 года — еще и от специальной комиссии при ЦК, носящей громоздкое название «Комиссия по проверке заграничных командировок государственных учреждений, общественных и хозяйственных организаций». Естественно, на каждом из этих бюрократических уровней возрастала угроза волокиты и отказа. Каждый отъезжавший подвергался проверке со стороны службы госбезопасности, представители которой входили в состав комиссии при ЦК. Наиболее посещаемой среди европейских стран до 1933 года была Германия (поездки для представителей культуры и науки, а также технических и экономических специалистов организовывал Наркомпрос), второе место — со значительным отставанием — занимали другие европейские страны и США^{302}.

ВОКС разными способами влиял на политику зарубежных поездок. Он сам по себе являлся распределительным центром для оформления приглашений из-за границы и мог, таким образом, быть главным спонсором поездок за рубеж. Начиная с 1924 года Комиссия заграничной помощи, а затем ВОКС, часто совместно с соответствующим советским посольством, играли заметную роль в определении желательности поездки тех или иных деятелей искусства, музыкантов и актеров на гастроли. ВОКС также зачастую поддерживал ходатайства о выезде за рубеж членов других организаций, так что масса ученых, студентов и прочих представителей интеллигенции активно искали содействия ВОКСа. И последний представлял ходатайства и официальные документы в поддержку отъезжавших соответствующим чиновникам. Связанные с реализацией инициатив ВОКСа деятели, такие как лингвист и фонетист С.К. Боянус, надеявшийся съездить в Лондон в 1928 году, получали помощь. Боянус помогал в осуществлении новой программы ВОКСа по продвижению «иностранных языков в массы», и его работа была поддержана как приносившая несомненную «общественную пользу». Когда специалист по саамскому языку профессор Грюнер — чей доклад об условиях жизни советских ученых произвел на уполномоченного ВОКСа в Швеции хорошее впечатление — в 1927 году, вынужден был «буквально голодать», ВОКС предпринял попытку достать 500 руб. в особом Валютном управлении, чтобы оплатить его долги, учитывая прошлые заслуги Грюнера и ущерб, наносимый престижу советского государства бедственным положением такого ученого. Профессор В.В. Бунак, директор Института антропологии при Первом МГУ, в 1930 году собрался поехать в Лондон на конференцию Международной федерации евгенических организаций. Англо-американский сектор ВОКСа полностью поддержал его заявление, потому что профессор был готов выступить в Британском обществе культурных связей с докладом о положении советских ученых, в котором опровергал информацию «Таймса» и других источников о том, что «беспартийным ученым не дают, мол, возможности заниматься научной работой и т.д.»^{303}

Итак, послужной список, предъявляемый кандидатом на выезд, и политико-идеологическое обоснование необходимости его поездки с точки зрения международной политики были главными соображениями при составлении характеристик, которые советские чиновники рассылали по инстанциям своей системы. Эти же категории обычно использовались при рассмотрении дел, связанных с групповыми поездками, выставками и политическими мероприятиями, в которых сотрудники ВОКСа участвовали в качестве членов комиссий высокого уровня. Соображения технической компетентности могли заменить политическое обоснование, как это имело место, например, на специальном заседании комиссии Оргбюро при участии Каменевой, когда была утверждена поездка советской делегации на международную кинематографическую выставку в Голландию. Решающим аргументом стало то, что одиннадцать советских режиссеров смогут познакомиться с новейшими достижениями «кинопроизводства на Западе»^{304}.

Когда чиновники, которые давали согласие (или отказ) на предоставление вожделенных командировок другим, сами изъявляли желание путешествовать, им приходилось использовать то же сочетание льстивого выпрашивания и демонстрации политической лояльности, какое они наблюдали у собственных клиентов. Сама Каменева сообщала в секретариат ЦК, что ее двухнедельный отпуск в Турции был рекомендован врачами и получил «полную поддержку» со стороны Чичерина и Микояна. Это было бы важно не только для ВОКСа, но и в целом для взаимоотношений с незападным миром: «Неоднократно восточные послы мне шутя отмечали, что я проявляю особые симпатии к Европе, а им не уделяю внимания». Выдача разрешений на зарубежные поездки была постоянной заботой партийной и государственной номенклатуры самого высокого уровня. Радек, который в начале 1920-х годов был главным странствующим стратегом Коминтерна, писал Сталину, что его не выпускают из страны, после того как он попал в опалу в качестве члена троцкистской оппозиции. Но теперь, будучи советником Сталина, он просил направить его как корреспондента «Известий» на конференцию по разоружению в Женеву; там он также смог бы, по его предположению, сыграть определенную роль в обеспечении признания СССР Соединенными Штатами, вступив в переговоры с американскими представителями после избрания Франклина Рузвельта президентом страны. Политбюро удовлетворило его просьбу^{305}.

Отношения по принципу «патрон — клиент», свойственные функционированию советской системы в целом, часто служили доказательством того, что в советском государстве личные связи преобладали над институциональными. Патерналистские связи, зародившиеся, по общему мнению, еще до Нового времени, — это именно то, что Шейла Фицпатрик назвала «архаизирующей» чертой сталинизма. При советском патернализме, как отметила Фицпатрик, «окончательные решения по распределению ресурсов принимались бюрократами исходя из личных, а не законных с бюрократической точки зрения соображений»^{306}. Однако взаимодействие между ВОКСом и интеллигентами, выезжавшими за границу, — это пример многолетних отношений между партийно-государственными патронами и их клиентами, основанных именно на институциональных целях партии-государства, а не на личностных интересах. Даже если интеллигенция выражала свою благодарность с помощью персоналистского языка, типичного для советских патерналистских отношений (глубокое уважение, благодарность, внимание и дружба), стратегии и приоритеты, регулирующие эту систему покровительства, определялись бюрократически и были мотивированы идеологически. Советская патерналистская система могла быть в одно и то же время субъективной и укорененной в официальных ведомственных подразделениях в высшей степени забюрократизированного партийно-государственного аппарата^{307}. Например, в своем исследовании покровительства и культа Сталина Ян Плампер доказывает, что, в отличие от нацистской Германии, «новые клиенты должны были “захотеть” стать клиентами и от них требовалось выказывать признаки “веры”»^{308}. Специфика этого характерного советского идеологического персонализма заключалась в том, что патерналистская система распространялась и на зарубежных клиентов. Данная система была включена в ведомственные структуры, охватывала международные связи и подчеркнуто отражала значимость идеологии в коммунистическом государственном устройстве.

ВОКС с его особым интересом к сфере, образовавшейся на пересечении пропаганды, влияния и культурных отношений, находился в авангарде согласованного и зачастую искусного использования новым режимом системы патронажа на службе культурной дипломатии. В то же время повторяющаяся изо дня в день рутина была изначально важной чертой советской международной бюрократической машины. Обычный репертуар зарубежной деятельности ВОКСа стандартизировался, вращаясь вокруг обществ дружбы, отсылки печатных материалов, нацеленных на заграницу, попыток влиять на зарубежную печать, а также вокруг использования советской интеллигенции посредством путешествий, публикаций и выставок. При этом какими бы компетентными и преданными делу ни были Каменева, Аросев и прочие, неизменными чертами международной деятельности ВОКСа оставались проволочки, путаница, отвратительные переводы, нехватка квалифицированных кадров и непонимание культурных особенностей других стран и народов. В этом смысле зарубежная деятельность ВОКСа была поистине продуктом и отражением общественной и политической системы, которая его создала.