Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн.

Глава десятая

Существенной принадлежностью византийской церковно-религиозной жизни было умножение монастырей и развитие монашества, его государственное и социально-общественное значение. Эта принадлежность, служа выражением общего направления византийской централизации, всецело проникнутой церковностью, религиозностью, с наклонением на сторону формализма, находилась вместе с тем в связи с особенностями политического строя, гармонировала с ними и в известной мере обусловливалась ими.

Политическая сфера в византийском государстве была самой капризной и изменчивой стихией, которую справедливо уподобляли волнующемуся морю. Начиная с вершины трона и кончая его подножием, все стояло на горючем вулкане, ни император, ни его слуги, ни ближайшие его советники, ни отдаленнейшие органы его власти — никто не имел прочной почвы под ногами. Император, не обезопасенный юридически, вследствие отсутствия установленного порядка престолонаследия, каждую минуту мог быть низвергнут со своего царского величия, точно так же успех политического деятеля, не гарантированный от фактического абсолютизма, мог быть неожиданно прерван, по мимолетному неудовольствию главы государства или по интригам доверенных его лиц. Строй жизни в Византии более и нагляднее, чем где-нибудь, должен был убеждать людей в превратности земного счастья и обращать их взоры к тихому и необуреваемому убежищу, какое до известной степени представляли монастыри. Каждый император, поднимаясь по ступеням трона, должен был иметь в мыслях возможную в будущем перспективу, когда он под давлением силы или обстоятельств окажется вынужденным сойти с трона; в воображении его должен был тогда рисоваться монастырь и монашеская мантия, которые скроют его позор и разочарование, дадут мир и успокоение душе и подготовят к другой, лучшей жизни. С царского трона было только две дороги — на эшафот и в монастырь, — припомним только, как закончили свою жизнь Михаил Пафлагон, Михаил Калафат, Михаил Стратиотик, Исаак Комнин с женой Екатериной и дочерью Марией, Роман Диоген с женой Евдокией, Михаил Парапинак, Никифор Вотаниат с женой Марией. Если император с такими мыслями занимал престол, то каждый государственный деятель тем более был ими проникнут, выступая на поприще деятельности. Ему наперед было известно, что как бы он ни возвысился, он ничем не обезопасен от внезапного падения; известен был также самый надежный и обычный для византийца исход разрушенного земного величия и славы — монастырь. Пострижение в монашество и заключение в монастырь по установившейся в Византии практике было обыкновенным средством устранения с политической сцены людей, не подходивших в данное время к направлению правительства, устранения как насильственного, так и добровольного, как тех, кого правительство находило для себя в каком-нибудь отношении неприятным и опасным, желало или наказать, или оградить себя от опасности, так равно и тех, кто сам недоволен был правительством, имел основание опасаться его и желал, скрывшись в монастырской тиши, уйти от опасности и от всего, что способно было возбуждать чувство недовольства. Достаточно прошло перед нашими глазами примеров, чтобы иллюстрировать и эту сторону дела. Вспомним о пострижении Феодоры Зоей и Зои Калафатом, пострижении Прусиана Болгарина, Константина Диогена, Константина Далассина, Льва Торника, Стефана Севастофора, Никифора Протевона, Михаила Пселла, Иоанна Ксифилина, кесаря Иоанна Дуки, племянника его Константина Дуки и пр. Монастырь был тюрьмой для преступников, вместе с тем он был мирным приютом и местом успокоения для разочарованных; монашеская мантия надеваема была на тех, кто перед судом власти достоин был кары; облекались в нее и те, которые проникнуты были чистыми патриотическими порывами, не знали за собой никакого политического греха, единственный грех которых состоял в политическом отчаянии, в безотрадном убеждении, что для исцеления государственных недугов они не обладают силами и что лучший исход — удалиться из мира, скрыться за монастырской стеной от мирской злобы и не видеть политических, социальных, общественных и иных неправд. Нужно заметить, что не только разочарование политическое, но и разрушение финансовых расчетов, разного рода жизненные неудачи часто оканчивались монастырем, — человек, лишившийся всего состояния, из богача превратившийся в бедняка, искал себе утешения в монастырском уединении.[2622] И наоборот, к тому же результату нередко вела неожиданная удача, вызывавшая в человеке мысль о Божественном промышлении и разогревавшая чувство благодарности ко Всевышнему. Выздоровевший от тяжкой болезни, избавившийся от смертной опасности видел в этом перст Божий, указывавший на призвание к высшему нравственному совершенствованию монастырским подвигом.[2623] Здесь уже выступал религиозный мотив и присоединялся к ряду причин политических и экономических, содействовавших развитию монашества. Излишне было бы останавливаться на том чисто религиозном мотиве, который всегда имел значение, как и теперь имеет, для избранников, стремящихся к угождению Богу и спасению души путем подвижничества и отречения от мира; в век развития религиозности (каков был XI в.) этот мотив имеет весьма большое приложение. Следует наконец отметить специальную черту, составлявшую разветвление религиозного мотива. Для каждого грека громадную важность имел вопрос о месте погребения после смерти. Если он по социальному положению выделялся из массы людей, не способных в заботах о хлебе насущном заглядывать в будущее, то заветной его мечтой становилось — приобрести место вечного упокоения в какой-нибудь святой обители. Забота о таком завершении земного поприща лежала на сердце всех сколько-нибудь зажиточных людей, начиная с императоров, которые не имели определенной усыпальницы и погребаемы были в разных монастырях, продолжая патриархами, тоже не имевшими определенной усыпальницы, и кончая обыкновенными властелями.

Удовлетворять спросу, обусловленному указанными потребностями, могли, по-видимому, и прежде основанные монастыри. Действительно, и прежде основанные монастыри играли свою видную роль. Лица, удалявшиеся или удаляемые со сцены, если до тех пор они занимали высокое общественное положение или обладали большим богатством, поступали обыкновенно в знаменитый Студийский монастырь, находившийся в самом Константинополе. Цари считали этот монастырь самым приемлемым для себя местом после удаления с трона: Михаил Калафат искал в нем убежища, был в нем пострижен и только после ослепления насильно сослан в монастырь Элегмон; Исаак Комнин, после отречения от престола и пострижения в монашество, тоже нашел приют в Студийском монастыре, где пробыл последнее время своей жизни; Михаил Парапинак, вытесненный с престола Вотаниатом, был отправлен после пострижения в Студийский монастырь и только впоследствии, после рукоположения в митрополиты, стал проживать в монастыре Мануила. Вслед за царями и высокопоставленные лица предпочитали Студийский монастырь остальным. Никифор Ксифий, еще при Василии II сосланный на остров Антигона и постриженный в монашество, по возвращении из ссылки при Романе Аргире, не пожелал более вмешиваться в государственные дела и принял монашескую схиму в монастыре Студия;[2624] Константин Диоген, замешанный в заговоре против Романа, равно и евнух Никифор, спасшийся от погибели во время землетрясения 1035 г., тоже постригся в монахи в Студийском монастыре.[2625] Реже, чем Студийский, фигурируют в истории другие из прежде основанных монастырей, в столице и в областях, както: Петрийский, в котором пострижена была и проживала до возведения на престол Феодора, дочь Константина VIII, и куда удалилась Мария, жена Парапинака, с сыном Константином, после низвержения мужа с престола,[2626] Мануйлов, в который заточен был Романом III Прусиан Болгарин[2627] и где проживал Михаил Парапинак, митрополит Ефесский, св. Николая или Моливотон, в котором был погребен император Константин Дука,[2628] Мантинийский, где находилась мать Прусиана,[2629] Кузина, куда сослан Никифор Протевон,[2630] Мирелейский, в котором проживала после пострижения жена Исаака Комнина, Екатерина, с дочерью Марией,[2631] Алипос, давший приют больному Мануилу Комнину,[2632] в особенности же монастыри на горах: Афоне, Олимпе и Синае.

Но если с нашей точки зрения ранее существовавшие монастыри могли удовлетворять потребностям, то не так было с точки зрения византийского общества. Каждому лестно было иметь свой собственный монастырь, которым бы он мог вполне распоряжаться, в минуту невзгоды найти пристанище и по смерти вечное упокоение. И вот кто только мог, строил монастырь, снабжал его движимым и недвижимым имуществом, собирал монахов — и двойная цель была достигнута: совершено дело, угодное Богу, и принята предосторожность на «черный день». Чем выше стоял человек, тем краше монастырь он стремился соорудить, чем богаче — тем монастырь роскошнее: тут соперничало честолюбие, один желал затмить другого блеском сооружений, обилием монахов и т. д., не без влияния оставался и тот расчет, чтобы в случае, если судьба приведет заключиться в стенах монастыря, возможно менее чувствительна была разница во внешней обстановке сравнительно с прежней жизнью. Императоры, понятно, имели наиболее средств воздвигать блестящие монастыри и наделять их обильными благами, — их сооружения поражали великолепием. Из императоров и лиц царской фамилии, основавших в наш период монастыри, известны следующие.

Роман III Аргир построил монастырь Перивлепт. Постройка началась в 1031 г. и продолжалась до самой смерти императора (1034). Сначала предполагалось выстроить только храм. Куплено было место с домом у какого-то Триаконтафилла и начаты сооружения. Император в честолюбивых замыслах хотел сравниться с Соломоном и Юстинианом, желал, чтобы его храм не уступал храмам, построенным этими царями. Собраны были лучшие мастера, приготовлен лучший материал, начаты работы, и по мере того как они продвигались вперед, первоначальный план сооружений был дополняем, видоизменяем и исправляем. Главнейшее дополнение состояло в том, что при новом храме решено было построить монастырь и воздвигнуты были нужные для этой цели здания в обширных размерах. Это предприятие Романа, стоившее государству громадных денег, осталось памятным народу по тем тягостям, к которым оно влекло, — так как доставка кирпичей и разных строительных материалов всецело легла на население. Монахов собрано было в новом монастыре множество и они роскошно были обеспечены содержанием, целые округи казенных земель, к тому же самых добротных и доходных, были приписаны к новому монастырю.[2633] Перивлепт послужил местом вечного упокоения для своего основателя.[2634] Вторым ктитором этого монастыря после Романа Аргира был Никифор Вотаниат; после взятия Византии Алексеем Комнином он пострижен был здесь в монашество, оставался до конца своей жизни и здесь погребен.[2635]

Михаил Пафлагон построил в северном предместье, за городской стеной, монастырь св. бессребренников Косьмы и Дамиана, иначе еще называемый Космидийским. Прежде на этом месте стоял бедный храм, Пафлагон вновь его перестроил, окружил стенами, опоясал зданиями и превратил в монастырь. При выполнении работ тщательно заботились о красоте и симметрии, как в планировке зданий и в размерах, так равно в употреблении материалов и размещении украшений, — вышина и ширина строго гармонировали, стены и пол выложены лучшим камнем, храм блистал золотом, мозаикой и живописью, иконы казались как бы живыми. Для монахов устроены были купальни, сооружены бассейны, разведены сады, все, что только могло пленять глаз и услаждать чувство. Изнуренный болезнью и отчаявшийся в жизни Михаил Пафлагоц велел перенести себя на носилках в основанный им монастырь. Внесенный в храм, он потребовал пострижения в монашество, что и было исполнено немедленно, — Косьма Цинцулук, его духовник, совершил обряд пострижения, царские одежды заменены монашеской мантией, царская калиптра — монашеским куколем, багряная обувь — сандалиями. Изнемогающий Михаил отведен был в келью и уложен в постель. Когда настал час обычных в монастыре песнопений и монахи стали собираться в церковь, поднялся со своей постели и Михаил, но сандалий по оплошности прислужников налицо не оказалось. Михаил был недоволен, приказал прислужникам поддерживать себя с обеих сторон и отправился босиком в церковь, едва переводя дух от слабости. Путешествие это окончательно его сразило. Едва он возвратился из церкви и улегся опять на постель, как тотчас скончался, не пережив даже дня своего второвозрождения (δευτέρα παλινζωια) и сопричтения к ангельским хорам. Он был погребен по монашескому чину в основанном им храме, с левой стороны амвона.[2636]

Константин Мономах основал монастырь св. великомученика Георгия в Манганах. Первоначальным поводом послужили отношения его к Склирене. Скоро после вступления Мономаха на престол Склирена была вызвана в Византию и поселена в доме Кинигия. Чтобы иметь благовидный предлог посещать ее, Мономах затеял здесь постройку дворца и стал ходить как бы для наблюдения за работами. Потом план был расширен, так что кроме царских палат появился храм и монастырь, а при монастыре разные учреждения. Сначала предположено было соорудить храм скромных размеров, сообразно с тем и был заложен фундамент и возведены стены. Но спустя некоторое время у Мономаха появилось соревнование, желание не только не уступить другим подобным сооружениям, но и превзойти их. Тогда площадь для храма была распространена во все стороны, фундамент заложен вновь — более глубокий и прочный, на нем утверждены объемистые, красивые колонны и воздвигнуты стены; все сделано пышно и с уменьем, крыша позолочена, стены и пол выложены блестящими разноцветными камнями, с искусным подбором цветов. Но прежде чем храм совершенно был окончен, опять начались перемены и переделки, стены разобраны, все разрушено. Причиной было, что сооружение оказалось выполненным по образцу какого-то определенного храма, вследствие чего вышло недостаточно оригинальным и теряло от сравнения с другими храмами. В третий раз стали строить храм, пышнее и роскошнее прежних, изукрасили золотыми звездами, наподобие неба, особенный блеск сообщили своду, который был вызолочен и из которого, как из центра, распространялись золотые ручьи с обильными разветвлениями. Кругом храма на значительном протяжении раскинуты были здания, площадки, сады, цветники, проложены были водопроводы, устроены аллеи, бассейны, купальни. Великолепие было полное, размеры соперничали с красотой, забота царя в том и состояла, чтобы все казалось чем-то необыкновенным и чудесным, чтобы глаз не встречал здесь того, что можно было видеть в другом месте, но поражался новостью и оригинальностью. В числе учреждений при монастыре были странноприимницы (ξενώνες), дома для призрения стариков (γηρωτροφεΐα) и убогих (πτωχοτροφεΐα). Словом, предприятие выполнено было так, что удовлетворяло самым требовательным вкусам, и если кто мог пожаловаться, то лишь казна, которая была им истощена. В царских палатах Манганского монастыря Мономах умер и в монастыре же похоронен.[2637] Еще при жизни Мономаха Манганы императорской грамотой отданы были в пронию Константину Лихуду, который при возведении на патриарший престол уступил их, по предложению Исаака Комнина, казне.[2638] При Никифоре Вотаниате Манганы, дворец и монастырь, отданы были по царскому хрисовулу императорской супруге, Марии. В Манганы она удалилась вместе с сыном своим, Константином, после вступления на престол Алексея Комнина, сначала жила во дворце среди царской пышности, а потом постриглась в монашество.[2639]

Императрица Зоя построила монастырь Антифонита, названный так По имени иконы Христа Поручника, которой она предпочтительно молилась, изливая радости и горе;[2640] в нем Зоя была и похоронена.[2641] Роман Диоген основал монастырь на острове Проте; после пострижения и ослепления жил в нем короткое время, умер и погребен.[2642] Евдокия, супруга Константина Дуки, потом Романа Диогена, основала в предместье Стеносе, близ моря, монастырь Преев. Богородицы, именуемый Пиперуди; здесь она доживала свой век монахиней и лишь однажды на время отлучалась, с разрешения сына Михаила, на остров Прот для погребения несчастного Диогена.[2643]

Патриархи Константинопольские, подобно царям, сооружали для себя монастыри. У патриарха Алексия был монастырь в Стеносе, упоминаемый по поводу замысла Калафата низложить его с престола.[2644] У Михаила Керуллария был основан монастырь в честь Архангела Михаила в константинопольском предместье, за западной городской стеной.[2645] Константин Лихуд соорудил церковь и монастырь в честь Богоматери.[2646] У Иоанна Ксифилина был монастырь по ту сторону пролива, именуемый Аргурия (Άργούρια);[2647] у Косьмы — монастырь Каллия (τοΰ Καλλίου).[2648] Каждый патриарх похоронен в собственном своем монастыре.

Множество монастырей было построено частными лицами. На Афоне появились монастыри: Эсфигмен с 1034 г., Дохиарий с 1037 г., Филофей с 1046 г., Каракалл с 1071 г.;[2649] на Олимпе основан был, между прочим, монастырь протовестиарием Симеоном, который и постригся в нем после высылки из столицы, в 1034 г.[2650] Не только в этих центрах монашеской жизни, но вообще на всем пространстве Византийской империи возникло много новых монастырей. Появление их было делом заурядным, не возбуждавшим ничьего внимания, в глазах историков не заслуживавшим упоминания, исключая случаи, когда строителями были лица, особенно выдающиеся по положению или судьбе. Предел размножению монастырей мог быть положен только сокращением числа состоятельных людей, имевших возможность строить монастыри. Но и этот предел был пройден после открытия способа восполнять началом корпоративности недостаток личной экономической состоятельности. Монастыри стали воздвигаться соединенными силами многих бедняков, в складчину, при помощи благочестивых соседей и т. д. Еще Василий Болгаробойца в новелле 996 г. заметил: «Во многих деревнях бывают, как говорят, такие случаи, что построил крестьянин церковь на своей земле и приписал к ней свой участок, с согласия односельчан, сделался сам монахом и расположился жить при церкви до своей смерти; сделал то же другой крестьянин, за ним третий — и вот стало уже два и три монаха».[2651] Таким образом не только властели, но и убогие устраивали монастыри, применяя начало кооперации, воздвигая монастыри не в одиночку (как делали люди зажиточные), но на общий счет. Порядок вещей, подмеченный в X веке, без сомнения, продолжался и в XI. В письме к одному представителю областной администрации Пселл хлопотал за крестьянку-монахиню (ή πένης αΰτη καί μοναχή), которая соорудила монастырек в складчину (μοναστηριτίκιον τε έκ τών ένόντων έδείματο); один из складчиков отказался внести свою долю (εις τών έρανιστών άρνεΐται τόν έρανον), и автор письма просил подействовать на него убеждениями, если же убеждения не помогут, то посредством суда.[2652] Здесь, очевидно, имел место договор между участниками предприятия, опираясь на который можно было искать содействия в суде. Но и помимо договора всегда можно было рассчитывать на помощь. Когда Дорофей прибыл в сопровождении товарища своего Василия в лесную глушь, усыпанную развалинами бывшего там некогда монастыря, с намерением воздвигнуть храм и новый монастырь во имя Св. Троицы, у него не было ни денег, ни рабочих рук, исключая его самого да Василия; но в скором времени соседи (περίοικοι) узнали, что пришел благочестивый муж и приступает к святому и богоугодному делу, — они поспешили на помощь, снабдили деньгами, рабочей силой, и монастырь с церковью в короткое время был готов. Не одно желание участвовать в таком душеспасительном деле, как построение церкви и монастыря, побуждало соседей помочь Дорофею. Могли иметься в виду и более вещественные, земные соображения: надежда найти приют в монастыре на старости и в болезни, отыскать в нем подспорье бедной крестьянской обстановке. Тот же Дорофей, встретивший такую предупредительность у соседей, прекрасно знал их крестьянские нужды и то, чем может быть им полезен. Перед смертью он приказал собрать все, что было в монастыре, разную утварь, главным образом посуду, служившую для приема странников, и припасы, предназначавшиеся для их прокормления. Все это добро Дорофей разделил на две половины и одну половину раздал соседям (периекам).[2653] Легко понять, как должны были размножиться монастыри, коль скоро, с одной стороны, весь строй жизни, склад умов и направление общества содействовали тому, а с другой — так легко было человеку и с ограниченными средствами, даже без всяких средств, достигнуть цели. Вся территория византийского государства усеялась монастырями, и неудивительно, что западным путешественникам и крестоносцам Империя на первый взгляд казалась одним сплошным монастырем.

Монастыри разделялись: на царские, ставропигиальные, епархиальные, принадлежавшие частным лицам или общинам и независимые. Монастыри частных лиц или общин, равно и монастыри ни от кого не зависевшие (αύτεξούσια καί αύτοδέσποτα), не обязаны были платить епархиальной власти никаких взносов; по отношению к ним митрополиты, архиепископы и епископы имели только право возношения (τήν άνοφοράν, упоминание в молитвах), поставления (τήν σφραγίδα) и власть дисциплинарную (τήν διόρθωσιν των σφαλμάτον);[2654] принадлежавшие митрополитам, архиепископам и епископам, сверх обязанностей, общих монастырям частным, должны были еще платить епархиальной власти определенные взносы; монастыри, в которых водружен был крест патриархом (ставропигиальные), платили эти взносы патриарху, которому и были подчинены, помимо местной епархиальной власти; наконец, царские монастыри свободны были от взносов в пользу епархиальной власти, независимы были от нее в административном отношении, в отношении же юрисдикции, хотя по церковным правилам и были подчинены, de facto нередко освобождались. Весьма выгодным считалось причисление к царским монастырям и об этом всего более заботились. Когда монах Никодим соорудил близ города Лакедемона мост через реку Ири и на левом берегу реки, близ моста, воздвиг на собственное иждивение церковь, при церкви же монастырь, он обратился к императору Константину VIII с просьбой принять монастырь в число царских. Константин VIII дал (не позже мая 1027 г.) привилегию следующего содержания: власть над монастырем, церковью и мостом принадлежит Никодиму, а попечение (куратория) стратигу фемы, как представителю императора; епископу Лакедемона и его клиру совершенно воспрещается вмешиваться в дела;[2655] после смерти Никодима царь и стратиг (правильнее — царь через стратига)[2656] избирают игумена непременно из среды монахов монастыря, а не из внешних; новый игумен должен с любовью заботиться о церкви, мосте и братиях монастыря, если же он будет небрежен, то на его место из среды братии будет избран другой таким же порядком, т. е. царем и его стратигом. Стратиги не всегда были представителями прав императора по отношению к царским монастырям; права свои император мог передавать по усмотрению, кому угодно. Так, например, Константин Мономах хрисовулом от июня 1052 г. возложил кураторию над афонской Лаврой на препозита и заведующего каниклием.[2657] Что царские монастыри de facto освобождались от юрисдикции епископов, указание находим в синодальном постановлении 1028 г. Синод, воспрещая духовным лицам и монахам судиться у светских судей, под опасением низвержения, замечает, что в особенности монахи так называемых царских монастырей и клирики царских клиров (μάλιστα οί τών βασιλικών λεγομένων μονών καί κλήρων κληρικοί καί μονάζοντες), вместо епископов, предпочитают обращаться к светским судьям, которых сами должны были бы исправлять; о монахах, дерзающих поступать таким образом, синод постановляет, что ни епархиальные их епископы, ни иноепархиальные, не должны удостаивать их рукоположения или вообще благословения и общения, дабы они, не воздавая епархиальным епископам возношения (τήν αναφοράν) или иной чести, не получали в свою очередь от епископов иерейского сана.[2658]

Общежительные монастыри чаще всего руководствовались уставами — студийским и афонским. Особенности жизни на Афоне, внутренние распри побудили монахов составить себе в сентябре 1046 г., при помощи преподобного Косьмы Цинцулука, новый устав (Типик), который главным образом регулировал экономические отношения и был утвержден Константином Мономахом, давшим Афону официальное название "Αγιον Όρος (Святая гора); в то время, когда написан был этот документ, на Афоне находилось 180 игуменов.[2659] Кроме уставов двух названных монастырей (студийского и афонского), применялись и другие, тождественные в принципах и сходные в подробностях: основатели и устроители новых монастырей обращались к практике монастырей наиболее известных и уважаемых в данной местности и заимствовали у них писанный устав, дополняя иногда от себя теми или другими частностями. Так, Дорофей, основавший монастырь Св. Троицы, ввел в нем устав преподобного Арсения, заимствованный из близлежащего монастыря «Золотая Скала», к которому он прибавил кое-что и от себя.[2660] Не только игумены монастырей брали на себя труд пересмотра и дополнения уставов, но принимались иногда за это дело и епархиальные архиереи, ревновавшие о монастырском благоустроении. Таков, например, был Иоанн Евхаитский, написавший правила для монахов.[2661] Наконец, благочестивые миряне-ктиторы иногда сами начертывали для построенных ими монастырей уставы. Например, судья вила на ипподроме, патриций-антипат Михаил Атталиот, основав в 1077 г. монастырь Всемилостивого Спаса (τοΰ Πανοικτίρμονος), сптохотрофием, в городе Редесто, написал собственноручно Типик,[2662] в котором изложил правила не только относительно монастырских недвижимых имуществ, доходов и расходов, но также относительно внутреннего строя монастырской жизни, избрания игумена, эконома, числа монахов, их содержания, времяпровождения и пр. Этот Типик заслуживает внимания, потому что знакомит с положением монастырей, принадлежавших частным лицам, и монастырей самостоятельных.

Михаил Атталиот отписал монастырю и птохотрофию Всемилостивого Спаса свое недвижимое имущество, которое по хрисовулу императора Михаила Парапинака освобождено было от всех государственных податей и повинностей.[2663] Все привилегии были сохранены за монастырем и подтверждены новым хрисовулом императора Никифора Вотаниата, который гарантировал монастырю неприкосновенность от притязаний духовных и светских властей, равно как все порядки, установленные в монастыре Типиком ктитора.[2664] В Типике определено, что попечителем монастыря (προτοητής) будет ктитор до своей смерти, потом попечительство перейдет к старшему сыну его, Феодору, а после смерти Феодора к его потомкам, причем преимущество должно быть отдаваемо старшему сыну перед младшими и мужскому колену перед женским. Если иссякнет мужское потомство и останется только женское, то попечительницами должны быть женщины, если же прекратится и женская линия, то монастырь делается самостоятельным и независимым (αυτεξούσιον καί αύτοδέσποτον). До тех пор пока монастырь не сделается самостоятельным, полным его распорядителем (παροχεύς και διανεμητής) должен быть попечитель: он заведует монастырским имуществом лично или через доверенного человека, которого назначает для ближайшего наблюдения (έπίσκεψις), от него же зависит избрание монастырских властей, игумена и эконома. Игумен избирается попечителем (προχειρίζεται παρ' έκείνου, άγωνοθετοϋντος αΰτοΰ καί άρεσκομένου), с согласия монахов (τη επιλογή τών μοναχών); прежде чем попечитель совершит над ним обряд избрания (προχείρισις), игумен должен дать обещание свято исполнять все постановленное в Типике ктитора. Если при выборах произойдет колебание между двумя кандидатами на должность игумена, то вопрос решается жребием (κλήρος): имена кандидатов пишутся на отдельных хартиях, хартии кладутся на св. престол, совершается божественная литургия, по окончании ее невинный младенец берет с престола одну хартию и с ней уходит, — чье имя окажется написанным на хартии, тот признается избранным. Игумен, точно так же как эконом, остаются на должности пожизненно, лишаются ее лишь в том случае, если впадут в ересь, совершат плотской грех, обнаружат пренебрежение к божественным заповедям или же неуважение к попечителю. Если по прекращении потомства ктитора монастырь превратится в самостоятельный, то избрание игумена производится монахами из их собственной среды (с применением в сомнительных случаях жребия) и избранный получает поставление (σφραγίζηται) от игумена Студийского монастыря, который за это получает денежную благодарность (εύλογία ύπέρ όψωνίου) в 3 номисмы, но кроме этого не может претендовать на какие-нибудь права и власть над монастырем. Принятие в монахи и пострижение происходят безмездно (ανευ άποταγης δωρεάν), лишь на покрытие издержек, соединенных с пострижением, и на трапезу для братии постригаемый вносит 10 номисм. Монахи должны жить в мире, сидеть в своих кельях и заниматься ручной работой, не сходиться друг с другом для болтовни и пьянства, собравшись на молитву, не разговаривать вслух и не шептаться, ночные и денные славословия (δοξολογία) исполнять по чину; виновные подвергаются епитимии, и после первой, второй и третьей епитимии (смотря по роду преступления) изгоняются из монастыря. Монастырские власти и монахи получают на свое содержание ругу деньгами и натурой в следующем размере: игумен — жалованье 12 номисм, жита 48 модиев, вина 36 мер (μέτρα), овощей 3 модия, на приправу (ύπέρ προσφαγιού) 3 номисмы и на масло (ύπέρ ελαίου) 2 номисмы; служащие (эконом, вратарь) — жалованье по 8 номисм, жита по 30 модиев, вина по 24 меры, овощей по 3 модия, на приправу по 2 номисмы и на масло по 1 номисме; остальные монахи получают столько же, сколько служащие, по всем статьям, за исключением первой статьи — жалованья, которое равняется для пресвитеров 7 номисм, для прочих 6-и номисмам. Кроме этой годичной руги назначена была монашествующим добавочная выдача в важнейшие праздники, в том или другом размере.[2665]

Спрашивается, насколько жизнь тогдашних монахов соответствовала идеалу, начертанному в уставах, до какой степени они оставались верны главнейшим принципам монашества: послушанию, нестяжательности, отречению от себя и от мира?

Разумеется, было среди монахов немало высоконравственных личностей, стремившихся осуществить монашеский идеал и осуществлявших, насколько человеческая природа позволяла им это. Примером могут служить Симеон Новый Богослов и Дорофей. Симеон Новый Богослов, по происхождению из пафлагонского селения Галаты, в молодых летах был представлен своим дядей ко двору Василия II, но не прельстился удовольствиями придворной жизни; под руководством старца Симеона он проводил время в молитве и чтении священных книг. Постриженный в монахи в монастыре св. Маманта, он еще усилил подвиги: весь предался уединению, чтению, молитве и богомыслию; по целым неделям вкушал одни овощи и семена, лишь по воскресеньям ходил за братскую трапезу, в великий же пост пять дней ничего не ел, питался только по субботам и воскресеньям; спал мало, на полу, подстилая овчину поверх рогожи; на воскресенье и праздники совершал всенощные бдения, стоя на молитве с вечера до утра и во весь затем день не давая себе отдыха; не произносил ни одного праздного слова, — запершись в своей келье, или молился, или переписывал для монастыря книги. Пройдя с усердием возложенный на него подвиг учительства и избранный потом в игумены монастыря, он делил время между заботами по управлению монастырем и иноческими подвигами, а чтобы еще более усовершиться, назначил для управления старца Арсения, сам же уединился в келью.[2666] Дорофей принадлежал по происхождению к властельской фамилии из города Трапезунта, 12-летним ребенком бежал из родительского дома в город Амине (у Черного моря, близ Синопа) к Иоанну, игумену монастыря Рождества Христова (Геннас), принял от него пострижение и предался монашеским подвигам. Он услуживал братии, отличался смирением, повиновением и при этом не думал, что совершает что-нибудь важное. После продолжительных подвигов был посвящен в пресвитеры и ревностно стал отправлять службу Божию, — служил ежедневно в течении 62 лет. После основания собственного монастыря он заключился в него, никогда не выходил за его пределы, имел общение только с монахами, ведшими одинаковую с ним жизнь, и устранялся от бесед с людьми, жившими иначе; молитва его была исполнена сокрушения, — молясь, он орошал землю ручьями слез; настроение его беспрерывно проникнуто было религиозным экстазом и он удостаивался таинственных видений; в полевых работах он участвовал наравне с другими монахами.[2667]

Можно и еще указать на некоторых лиц, известных подвижничеством. Иоанн Мавропод до пострижения в монашество, а тем более после пострижения, вел жизнь настоящего аскета, так что удивлял придворных; он заботливо подавлял в себе страсти, был целомудрен, доводил даже целомудрие до крайности и дал повод придворным сплетникам рассказывать о том, как он избегает свиданий с родной матерью, щадя целомудрие; с сановниками и с самим императором он говорил открыто, без заискиваний. Возведенный в митрополиты, Иоанн еще усилил свои подвиги и научал других подвижничеству. У него постоянно было в мыслях отказаться когда-нибудь от архиерейской кафедры и начать жизнь монаха-молчальника. По поводу этого его намерения Пселл сравнивал монашеский подвиг с архиерейским и служение монаха со служением священника, находя последнее выше первого. По его словам, ошибаются те, которые думают, что молчальническая жизнь сама по себе есть постоянное собеседование с Богом, достижение высшего блага, возношение и отдохновение помыслов. Правда, такая радость выпадает на долю молчальников, но лишь немногих, да и тех посещает только изредка и на короткое время; подобно тому как молния блеснет и исчезнет, оставив после себя еще больший мрак, точно так же бывает с молчальником, — на один момент мир и душевное удовлетворение, во все остальное время тернии и опасности жизни. Между тем у архиерея постоянные занятия, а вследствие того в душевном его настроении более мира, более ревности, самое же дело не составляет обременения, как скоро оно производится не механически, но разумно, освещено философским сознанием. Иерейство не требует большого упражнения рук, движения ног или языка, но зато требует большого напряжения ума и восхождения к Богу; служить (λειτουργεΐν) Богу значит углубиться умом до мысленного созерцания сокровенных тайн. Оставляющий паству и удаляющийся в пустыню, это тот же полководец, который, оградив город стеной и обезопасив тем от нападений, затем покидает его и идет в другой город, незащищенный и неогражденный.[2668]

История представляет нам примеры монахов, которые, стремясь в своей жизни к осуществлению нравственного идеала, были неустанными поборниками нравственности в других и безбоязненно выступали на защиту нравственных начал, попираемых современным им обществом. Таков был известный по своей ревности к чистоте православного учения, обнаруженной во время столкновения с Римом, монах Студийского монастыря Никита Стифат, великий подвижник и постник, иногда не вкушавший пищи в течении 40 дней. Когда Константин Мономах перевез в столицу свою любовницу, Склирену, он выступил со словом обличения и противления, хотя успеха не имел.[2669] Таков был прославившийся добродетелью монах, которого народ, вместо всякого имени, называл просто Всесвятым (Πανάγιος); он восстал против намерения Вотаниата жениться на Евдокии и отсоветовал последней вступать третий раз в замужество.[2670]

Были и между монахинями личности, стремившиеся к нравственному совершенствованию и приобретавшие славу своим подвижничеством. Мать Пселла, Феодота, так была поражена смертью своей дочери, что остригла волосы, надела черное платье и стала жить подвижнической жизнью в монастыре, основанном на могиле дочери. На монашескую схиму она смотрела слишком высоко, чтобы надеть ее без приготовления, тем более, что жив был и ее муж, отец Михаила Пселла. Скоро муж умер, и Феодота перенесла эту утрату с мужественной стойкостью и преданностью воле Божией, заметив только удрученному горем своему сыну, что наука принесла ему, вероятно, мало пользы, если не вразумила его, что Бог дал в смерти средство освобождать душу от тела — некогда прекрасного, но испорченного змеиным ядом; если кто желает плакать, прибавила она, то должен плакать о себе, пока находится в телесных узах. Феодота стала вести жизнь согласную с этим взглядом на телесный организм, изнуряла свою плоть лишениями и постом. Она до того истощилась, что вызвала против себя укор в излишнем воздержании, особенно же был недоволен ее отец. Уступая общему голосу и убеждениям родных, она приказала однажды служанке принести себе рыбное кушанье, но, при взгляде на принесенное, раскаялась в своей минутной слабости, позвала с улицы нищую старуху, отдала ей рыбу, а сама стала постничать по-прежнему. Наконец она совершенно ослабела телом, руки не двигались, ноги не повиновались. Тем не менее она не переставала присутствовать при песнопениях и молитвословиях, причем желала непременно стоять прямо, и так как собственных сил не хватало, то заставляла двух служанок поддерживать себя с обеих сторон. Перед смертью она приняла схиму и, когда умерла, была положена в ней в гроб. Народ во множестве стал стекаться на погребение подвижницы, постом и воздержанием освободившей душу от телесных уз. Все хотели освятить себя прикосновением к ней, толпа разорвала ее одежду на мелкие части и унесла с собой лоскутки. Когда пришло время опустить гроб в могилу, невозможно было сделать это, не оттеснив предварительно отовсюду напиравшую народную массу.[2671]

К сожалению, монашество далеко не в полном составе своих членов представляло привлекательные черты. Многие монахи по своей жизни стояли в противоречии с монашескими обетами, так что все их существование построено было на лицемерии, пороке самом обыкновенном в то время, коренившемся в мирских людях, присущем также и монашеству.[2672] Вместо смирения и послушания, требовавшихся монашескими обетами, монахи проникнуты были чувством любочестия и властолюбия, вместо того чтобы повиноваться и поучаться, сами стремились повелевать другими и учить, а для этого усиливались получить место настоятеля монастыря. Не всегда достоинство и внутреннее превосходство пролагали дорогу к этому месту, иногда оно приобретаемо было с помощью лести и денег.[2673] Харистикарный способ, открывавший широкое поле вмешательству харистикариев во внутренние монастырские порядки, представлял возможность честолюбивым монахам посредством подкупов и взяток делаться игуменами. Разумеется, игумены, получившие власть подобным образом, были потом безответны перед теми же харистикариями, которые не стеснялись отдавать им приказания через своих управляющих или посылать им письменные повеления о пострижении того или другого в монахи.[2674] Монашеский обет предписывал нестяжательность: между тем тогдашние монахи величайшее благополучие полагали в богатстве и чрезвычайно падки были на деньги. Все усердие обращено было на увеличение монастырских имуществ и извлечение из них возможно больших доходов. Евстафий Фессалоникийский рисует мрачную картину обирания мирских людей монахами, — как разбогатевшего мирянина всячески заманивают, сначала предлагают угощение, вкусные кушанья и напитки, затем пускают в ход духовную приманку, говорят о воздержании, бодрствовании, хвалятся видениями, богоявлениями и чудотворениями; очаровав таким образом слушателя, привлекают его к пострижению, и если встречают с его стороны нерешительность вследствие суровости монастырской жизни, спешат убедить, что его ожидает беструдная святость, спасение без пота, невозбранный вход в рай; всеми этими соблазнами уловляют в свои сети достояние человека, его имения и деньги, а как скоро цель достигнута, не обращают уже на него внимания, отпускают на все четыре стороны, без имения и без денег, предоставляя однако же новопостриженному монаху вновь заняться оборотами и нажить состояние.[2675] Хотя Евстафий — писатель XII в., однако же нарисованная им картина применима и к монахам XI в., любостяжание которых, стремление к накоплению монастырских имуществ в размерах, превосходивших монашеские потребности, обращало внимание и проповедников, и историков, и политиков, вызывало даже соответствующие административные меры. Обет отречения от плоти, от сродников, от мира тоже находился в противоречии с действительным поведением монахов. Можно думать, что Пселл, в каноне Иакову, монаху монастыря Синкелла, о содержании которого легко судить по акростиху, преувеличил в пылу раздражения невоздержность монашеского жития, приверженность к пьянству;[2676] еще большее преувеличение можно усматривать в его письме к монаху Феревию, который, по словам Пселла, не имел ни скромности на лице, ни нрава покорного, предан был гаданиям, игре в кости, угождал чреву, устраивал пирушки, находился в сношениях с флейтистками, услаждал себя музыкой и чуть сам не участвовал в хороводах.[2677] Но помимо этого, и в произведениях авторов, не имевших никаких побуждений преувеличивать, заботившихся лишь об исправлении пороков, находим подтверждение тому, что монахи в своей жизни преданы были угождению плоти, не разрывали с поступлением в монашество родственных уз и мирских связей, охотно вмешивались в дела, непристойные монахам. Симеон Новый Богослов укоряет монахов за то, что они, приняв монашество, прилепляются к нечестию более, чем миряне, вместо того чтобы переносить голод, жажду и тяготу, не стыдятся ради куска хлеба совершать вещи постыдные, отрекшись от всего мирского, от родителей, братьев, друзей, не перестают кормить их монастырским хлебом, решившись удаляться от мира как от своего врага, любят мирян и мирское более, чем самого Христа.[2678] Вмешательство монахов в мирские дела заслуживает особенного внимания, так как здесь выясняется для нас вопрос о степени влияния монашества на византийское общество и государство.

Монахи не любили заключаться в стенах монастырей. Многие из них, преисполненные, по словам историка, честолюбия и корыстолюбия, лицемеры в душе, хотя с виду посланники Божии, вращались среди людей, одетые в монашескую одежду, нося на теле вериги, с ногами грязными, руками заскорузлыми, располагались отдыхать на шкуре, клали под голову камень и своим аскетизмом, своими речами многих увлекали; они вели себя наподобие каких-то полубогов, предсказывали будущее, кому уменьшали пределы жизни, кому увеличивали.[2679] Ни одно публичное торжество не обходилось без участия монахов; как скоро скапливалась толпа, появлялись и монахи, вмешивавшиеся в толпу. Историк, описывая въезд Исаака Комнина в столицу, замечает, что он отличался необыкновенным блеском, не только простой народ, не только сенаторы, земледельцы и купцы приняли участие в торжестве, но также люди, преданные высшей философии, обитающие на вершинах гор, в ущельях скал или под открытым небом, как анахореты, так и ведущие общежительный образ жизни, — все они вышли из ущелий, спустились с возвышенностей, расстались с голубым сводом неба и пришли смотреть на царский въезд.[2680] Монахам воспрещено было посещать общественные увеселения, ипподром, театры. Они и не доходили до такого соблазна, чтобы присутствовать на зрелищах, но посетить свадьбу с ее играми, песнями и двусмысленными обрядами не отказывались, рискуя даже своей черной одеждой смутить веселое настроение гостей и послужить для легковерных дурным предзнаменованием.[2681] Не ограничиваясь городскими площадями и домами частных лиц, монахи проникали и в царские чертоги, у всех встречая радушный прием, в том числе у членов царского семейства. Некоторые императоры известны своей преданностью монахам, преимущественно те, на совести которых лежало много грехов. Из нашего периода наибольшую приверженность к монахам питал Михаил Пафлагон, путь которого к престолу весь был устлан грехом. Он не разлучался с монахом Косьмой Цинцулуком, постоянно руководствовался его наставлениями,[2682] угождал и другим монахам, отовсюду к нему приходившим, приветливо их встречал, сам обмывал их грязные ноги или прислуживал при обмывании, укладывал в свою постель, а себя покрывал их лохмотьями и ложился на полу, на ковре, с жестким камнем под головой. У монахов он выпрашивал обещание, что они будут предстательствовать за него перед Богом об отпущении его грехов. Многие давали обещание, но некоторые воздерживались, боясь, чтобы император не совершил какого-нибудь греха и в оправдание свое не ссылался бы потом на молитвенное заступничество монахов. Богатая милостыня, раздаваемая им монахам из специальной кассы, основание монастырей и другие благочестивые дела не удовлетворили всех монахов, перед которыми он, как полагали, исповедал свой грех прелюбодеяния и цареубийства. Пафлагону не без основания выставляли на вид, что он считает Бога слишком простым и неправосудным, если полагает, что возможно купить себе прощение казенными деньгами; добрые дела, говорили ему, тогда только возымеют силу, если он откажется от всякого непотребства, сложит с себя царское достоинство и в уединении оплачет свой грех. Внушения не остались бесплодными.[2683] Константина Мономаха, человека небезупречного в нравственном отношении, панегирист его тоже восхваляет за монахолюбие, видя в этом его качестве признак глубокого смирения; панегирист призывает в свидетели гору Синай, Гимеон, высокий Афон, обуреваемый ветрами Олимп и предлагает подтвердить истинность его слов, что герой его, Мономах, хотя сам не искал гостеприимства в этих центрах подвижничества, однако же всех оттуда приходивших радушно принимал, окрылял их подвижнические порывы, лобызал их немытые волосы и их власяницу ставил выше порфиры.[2684] У Феодоры, преемницы Мономаха на царском престоле, монахи пользовались большим почетом вследствие того, что сумели отгадать ее слабую сторону, боязнь смерти, и воспользоваться ею: они усердно предсказывали Феодоре бесконечные годы жизни и поэтому всегда были желанными для нее гостями.[2685] Наконец и Константина Дуку историки называют императором-монахолюбцем (φιλομόναχος).[2686]

Вращаясь в мире, монахи не стеснялись предаваться и мирским занятиям. Торговля была весьма обыкновенным у них делом. Афонский устав, утвержденный Константином Мономахом, служит официальным доказательством, что афонские игумены и монахи, построив мачтовые лодки, скупали на Афоне вино и иные произведения, отплывали в Византию и другие города и, как купцы, торговали этими предметами; некоторые монахи нагружали на Афоне суда строевым лесом, досками, смолой, и все это увозили для продажи мирянам. Новый устав торговлю лесом вовсе запретил, а на торговлю другими предметами наложил ограничения.[2687]

Из афонского устава не видно, чтобы барыши поступали не в пользу монастырей, а в собственность отдельных монахов и их родни. Но мы имеем указания, что и отдельные монахи занимались торговыми оборотами, в видах собственного обогащения и для удовлетворения семейных нужд. Об одном таком монахе-коммерсанте, Илии, знаем из двух рекомендательных писем, которыми он снабжен был Пселлом. Пселл объяснял администратору, благосклонному вниманию которого поручал Илию, что этот человек — нечто среднее между монахом и купцом, рад бы он вознестись к небу, да встречает препятствие в том, что на нем покоятся надежды матери и целой семьи. И вот он принужден постоянно путешествовать, то на север, то на юг, то на восток, то на запад. Не любознательность руководит им, не желание узнать, на каком расстоянии лежит Фула британцев, каким образом прославленный Океан омывает землю, какие эфиопы живут на востоке, какие на западе, вся его забота к тому устремлена, чтобы в одном месте получить товар, в другом продать и на вырученные деньги пропитать мать и толпу родственников. Монах Илия, замечает Пселл, мастер на все руки: он тебе споет священный гимн, а потом попляшет и от дорийской песенки перейдет к фригийской, если же ты обнаружишь недовольство, он опять перескочит на первоначальный лад: одну минуту глаза у него неподвижны, руки скромно покоятся на груди, ноги составлены вместе, но он многообразен, как мифический Протей, — вдруг зарычит по-львиному и запрыгает как обезьяна.[2688]

Монахов нередко можно было видеть в судах защищающими чужие дела. По этому поводу патриарх Иоанн Ксифилин издал в 1070 г. определение, которым строго воспрещалось монахам, как и вообще духовным лицам, быть ходатаями по делам в судах светских и духовных. Исключение делалось только для тех случаев, когда они выступали на суде в качестве защитников церковных интересов, по особому патриаршему повелению. Это определение, объявленное тем, кого оно более всего касалось, было также сообщено светским судьям, дабы они не допускали впредь ходатаев-монахов и клириков.[2689]

Наконец, для монахов не было закрыто и политическое поприще. Начать с того, что пострижение не служило неодолимым препятствием ко вступлению на императорский престол. Феодора была пострижена[2690] Зоей, однако же считалась до смерти Мономаха императрицей и после его смерти царствовала самодержавно. Зоя была пострижена Калафатом,[2691] однако же это не помешало ей заменить опять монашескую одежду порфирой, выйти в третий раз замуж и оставаться на троне до самой смерти. Константин Далассин тоже был пострижен Калафатом,[2692] однако же когда поднялся вопрос о замужестве Зои и о кандидатах на ее руку, а с рукой и на императорский престол, выдвинут был и Далассин, если же он был отвергнут, то не потому, что одет был в монашеское платье. Если доступ к императорскому трону не был прегражден для монахов, то тем более не были закрыты для них государственные должности. Мы видим, что монахи занимают места первых министров, например, Иоанн Орфанотроф при Михаиле Пафлагоне и в начале царствования Калафата, Лев Параспондил при Феодоре и Стратиотике, Михаил Никомидийский при Вотаниате; монахи исправляют придворные должности, поступают на службу по центральному и областному управлению, например, Иоанн, протонотарий дрома, синкелл Василий, катепан Болгарии.[2693] Монахи нередко были послами, руководителями военных и других предприятий. Пселл был монахом в то время, когда ездил послом от Стратиотика к Исааку Комнину. При Алексее Комнине, по желанию его матери, во всех походах находился монах Иоанникий (или Симеон), настоятель Ксенофонтова монастыря на Афоне; он сопровождал Комнина, между прочим, в походе против Никифора Василакия, присматривал за его палаткой, съестными припасами и другими принадлежностями домашнего обихода, во время неудачного ночного нападения Василакий одного его нашел в палатке Комнина, когда же затем Василакий заперся в Фессалонике, послом к нему от Комнина с предложением сдаться самому и сдать город был тот же монах.[2694] Кесарь Иоанн Дука, постригшийся при Парапинаке, принимал деятельное участие в восстании Алексея Комнина против Вотаниата, добыл ему денег, вместе с ним явился под стенами столицы, мимо ушей пропуская насмешки византийцев, которые со стен кричали ему «авва» и прибавляли еще какое-то словцо, о котором стыдливая Анна[2695] умалчивает; ему принадлежал план взятия Константинополя с помощью подкупа, он же, при содействии патриарха Косьмы, спас дело Комнина в последнюю и самую опасную минуту. Вмешиваясь в дела политические, монахи, понятно, должны были нести и все последствия своего вмешательства, а каковы иногда были эти последствия, можно судить по примеру монаха Захарии, которому при Константине VIII был отрезан язык за участие в политическом заговоре.[2696]

Указанные особенности монашества находятся в противоречии с монашескими идеями и не найдут себе оправдания ни в одном монастырском уставе. Но если в этом отношении они являются аномалиями, то нельзя в то же время не согласиться, что рассматриваемые в связи со всем строем тогдашней жизни, они были в известной мере необходимыми, а именно стояли в зависимости от умножения монастырей и обстоятельств, обусловливавших умножение. Число монастырей было слишком велико, значительный контингент монашествующих состоял из людей, принявших монашество против воли, под давлением посторонней силы и внешних обстоятельств. Увеличение монастырей и монахов с давних пор вызывало в среде государственных деятелей сетования на потери, какие через это несет государство, лишающееся рабочих рук и интеллигентных сил в лице людей, отрекающихся от мира. Сетования не умолкали вплоть до XI в., не ограничиваясь голословными жалобами, но пробиваясь в репрессалиях иконоборцев и в законодательных мероприятиях императоров Македонского периода. Ничто не помогло, — ни иконоборческие экзекуции, ни противомонастырские законы не остановили умножения монастырей, а между тем сетования, некогда так громко раздававшиеся, в XI веке стихают. Очевидно, стихают они потому, что история указала более приложимый на практике и более целесообразный способ предотвращать нежелательные для государства последствия чрезмерного развития монашества. Таким способом, помимо практиковавшейся изредка секуляризации монастырских имуществ, было главным образом привлечение монахов на службу государству и обществу, привлечение чуждое всякой принудительности, но прекрасно достигавшее цели, которая состояла в том, чтобы люди таланта, обладавшие государственными и общественными способностями, не были погребаемы при жизни в стенах монастырей, но приносили пользу отечеству и ближним, хотя бы и с нарушением церковных постановлений. Состав монашества, слагавшегося из монахов добровольных и невольных, из постриженников по призванию и по принуждению, прямому или косвенному, облегчал привлечение монахов к участию в мирских делах: подневольные постриженники не мирились с непривычной им сферой, исполнение скромных и мирных монашеских обязанностей не удовлетворяло их, они я после пострижения стремились в мир, искали за монастырскими стенами более для них сродной и более соответствовавшей их склонностям деятельности и легко находили приложение для своих сил и энергии.

Тесное общение монахов с миром имеет, таким образом, свое оправдание в законе исторической необходимости. Рассматриваемое со стороны влияния на монашество, как теоретическое направление, явление это тоже не лишено значения. Оно должно было содействовать уравновешению двух крайних взглядов на отношение частей человеческой природы — духовной и физической. Представители аскетического, ультрамонашеского взгляда уничижали физическую природу человека, люди светские на ней главным образом сосредоточивали внимание; кому же было соглашать крайности, устанавливать гармонию, как не людям, представлявшим собой нечто среднее, полумонахов-полумирян? Один из таких людей, Пселл, высказывает следующий вполне христианский взгляд на предмет: «Знаю, что многие крайние мыслители (имеются в виду монахию. — Н.С.) ни во что ставят телесную красоту, уважают только лучшую и важнейшую часть природы, возвышенность ума, твердость мысли, благородство души, проницательность, постоянство и вообще качества, которыми украшается внутренний человек. Я же вот как полагаю и как думаю об этом. Если две половины, душа и тело, соперничают в красоте, душа выступает со своей доблестью, тело — со своим благообразием, то хотя бы соперники не были равносильны, но тело затмевало блеском душу, я отдаю пальму первенства душе с ее малой красотой перед телом с его большой красотой. Если же сравниваются между собой два человека, из которых один блистает душевными прелестями, но имеет неприятную наружность, а другой, при таких же душевных качествах, цветет еще телесной красотой, я признаю победу за этим последним. Хотя телесная красота представляется как бы излишней для душевной добродетели, однако же такое суждение приложимо только при рассмотрении обеих природ в отдельности; если же они соединены, то гармоническое их соединение лучше, чем преобладание одной стороны».[2697]