Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн.

П. В. Безобразов. Византия в XI в.[3145]

Диссертация г-на Скабалановича, заглавие которой выписано нами выше,, посвящена наименее разработанной внутренней стороне византийской истории и по своим несомненным достоинствам заслуживает полного внимания. Поэтому мы по мере сил и возможности войдем в разбор не только главных положений автора, но и многих частностей, и надеемся, что ни автор, ни читатели не сочтут за пустые придирки наши замечания, хотя бы и мелочные, но поймут, что подобные возражения вызываются только дельными сочинениями.

Введение сразу приковывает к себе внимание читателя и заставляет видеть в авторе серьезного исследователя. Оно посвящено критике источников, греческих и иностранных. Но не во всех частях заслуживает оно название критики; иногда автор ограничивается простым перечислением памятников, почти не входя в их разбор (например, в тех отделах, где говорится о словах, речах, письмах, законодательных актах). Если автор, по не зависящим от него обстоятельствам, должен был позаботиться об экономии места, то нам кажется, он поступил бы благоразумно, если бы исключил из своего введения критику латинских памятников, которые достаточно разобраны в специальных исследованиях западных ученых, а также и критику восточных источников, в которых нельзя считать себя компетентным без знания языков армянского и арабского; таким образом он мог бы отвести гораздо больше места византийцам, от чего его сочинение, конечно, только бы выиграло. Первый отдел введения посвящен запискам и летописям сперва греческим, потом латинским. Относительно «Записок» Михаила Пселла г-н Скабаланович полагает, что они состоят из двух частей, разделенных вступлением на престол Константина Дуки, что первая часть начата не раньше 1059 и окончена не позже 1063 г., а вторая часть написана в царствование Михаила VII, посвящена истории дома Дук, имеет вид фамильных записей и составлена по желанию Дук (С. IV). * Предположение автора, что первая часть записок начата не раньше 1059 г., основано на том, что Лихуд есть тот друг, которые просил Пселла написать эту первую часть (вернее было бы сказать: описать царствование Мономаха, так как обращение к другу помещено именно в этом месте записок), что автор писал о Мономахе «по памяти»,[3146] и что в рассказе о посольстве Комнину (1057 г.) вставлено замечание, что Лихуд потом занял патриарший престол (1058 г.). Но это последнее обстоятельство доказывает только то, что описание царствования Комнина начато не раньше 1059 г.: заключение, которое не может быть распространено на 216 страниц, написанных Пселлом раньше.[3147] Кроме того, г-н Скабаланович упустил из виду одно письмо Пселла, из которого видно, что в начале царствования Комнина он уже писал свои мемуары {Psell. Bd. V. S. 352). Из того факта, что Пселл говорит о Михаиле Парапинаке как о живом государе (Psell., Bd. IV. S. 288), нельзя вывести вместе с автором, что вторая часть записок начата и окончена при Михаиле VII, так как указанное место относится к царствованию этого императора и не позволяет делать заключений о предыдущей части записок. Мы не можем далее признать и такой резкой разницы в характере двух частей записок, какую видит автор; вторая часть посвящена не только Дукам, но и Евдокии и Роману Диогену, и к описанию этих царствований уже никак не подходит характеристика, сделанная автором. В дальнейшем изложении г-н Скабаланович делает много веских замечаний о записках Пселла; но, как нам кажется, он недостаточно выдвинул тот факт, что эти записки затрагивают больше всего и прежде всего придворную жизнь.

После Пселла автор приступает к разбору Атталиота, Скилицы, Кедрина, Вриенния, Зонары, «Алексиады» и позднейших хронографов, и выводы, к которым он приходит, не подлежат ни малейшему сомнению; автор первый у нас воспользовался неоднократными намеками В. Г. Васильевского и провел резкую грань между первоисточниками и компиляторами. Он показал, какими писателями пользовались Глика, Манасси, Иоиль, Ефрем, Продолжатель Амартола; указал на то, что источниками Зонары для XI в. служили Скилица, Пселл, изредка Атталиот, и что Зонара никак не может быть поставлен на одну доску с этими писателями. Скилица, по мнению автора, руководствовался (в последней части «Хроники», обнимающей собой время от Исаака Комнина до конца царствования Вотаниата) четырьмя источниками: а) «Историей» Атталиота, б) второй частью записок Пселла, в) сочинением неизвестного автора, характер которого: анекдотичность, легендарность, внимание к явлениям церковно-религиозной жизни и враждебное отношение к Константинопольским патриархам, и г) личным опытом и сведениями, изустно полученными от знающих людей (С. XIII). Но не слишком ли смело, на основании нескольких самостоятельных строк Скилицы, враждебных патриарху, и на основании весьма немногих анекдотических мест, не встречающихся у Атталиота, говорить об отдельном письменном источнике, и притом указанным образом характеризовать его? Не может ли этот источник быть сведен к четвертому, т. е. к рассказам, дошедшим до Скилицы? Весьма полезным является сделанное автором перечисление всех изданий каждого источника[3148] и таблицы, по которым видно, откуда заимствована каждая страница Скилицы и Зонары; жаль, что автор, вероятно, по недостатку места, не привел греческих текстов, по которым нагляднее было бы видно, как один писатель пользовался другим. На двух страницах, посвященных сочинению Анны Комниной, конечно, нельзя было представить сколько-нибудь обстоятельной критики такого обширного и важного сочинения, как «Алексиада». Она ждет еще своего исследователя, между тем как точка зрения на Атталиота, Скилицу и Зонару теперь уже твердо установлена г-ном Скабалановичем.

Менее удовлетворительной представляется нам критика латинских памятников, особенно Барийских летописей. Напрасно автор отвергает весьма прочный вывод, добытый Гиршем, что составитель Барийских анналов, так называемый Луп Протоспафарий, и Барийский аноним сокращали до 1043 г.. каждый по своему, один общий источник — древнюю Барийскую летопись, и уверяет, что вторая часть (1040-1043 гг.) анна-

лов вполне оригинальна (С. XXX), и что Луп и Аноним пользовались ей (С. XXXI и XXXII). Замечаемое между тремя редакциями сходство именно такого рода, что может быть объяснено только общностью источника, но никак не заимствованиями. Перечень источников Лупа, приведенный Гиршем, не «простая догадка, основанная на классификации данных хроники по городам», как говорит автор, но основан, по крайней мере, отчасти на положительных данных; так, например, пользование древней Беневентской хроникой выведено из сличения текста Лупа с текстом сохранившихся Беневентских анналов.

Кроме того, автор не дал себе ясного отчета в том, по какому летосчислению велись Барийские летописи. Он совсем умалчивает об этом, говоря о Барийских анналах и Анониме, а о Лупе пишет: «Вопрос о том, какому летосчислению следовал автор — пизанскому или греческому — вопрос нерешенный; только факт распространенности греческого счисления в Нижней Италии, официальное его значение в греко-итальянских владениях и, наконец, очевидное пристрастие автора к грекам склоняют весы на сторону того мнения, что он в своей хронике едва ли мог предпочесть греческому летосчислению какое-нибудь иное» (С. XXXII). Это рассуждение может показаться несколько странным ввиду того, что есть факты гораздо более веские (например, порядок месяцев, прибавление индикта к каждому году), которые самым положительным образом говорят в пользу византийского счета как у Лупа, так и в Барийских летописях вообще. Но, по-видимому, собственное рассуждение не убедило автора, и он в дальнейшем изложении продолжает колебаться между двумя летосчислениями. «Итальянские историки, — говорит он (С. I, прим. 1), — следуя различной системе летосчисления, относят смерть Василия II то к 1027 (Annal. Ваг.), то к 1026 (Anon. Ваг.), то к 1024 г. (Romuald)». Но из указанных источников только у Ромуальда мартовский год, у Анонима год верный (смерть Василия II произошла 15 декабря 1025 г., чему соответствует византийский 1026 г.), а хронология Барийских анналов, как известно каждому, кто ими занимался, внушает мало доверия. В другом месте автор прямо уверяет, что Аноним следует пизанскому счету (С. 96, прим. I).[3149] Но тогда у читателя невольно появляется недоумение: когда же принимать одно летосчисление, а когда другое? Не зависит ли это от произвола автора? Почему же он для смерти Романа Диогена считает наиболее правдоподобным показание Анонима, что этот император умер в июле 1072 г. (С. 109)? Может быть и здесь следует признать пизанское летосчисление и принять 1071 г.?

После Барийских летописей г-н Скабаланович приступает к анализу «Истории» Амата, следует главным образом Гиршу, который сильно поколебал авторитет этого писателя, и не принял во внимание критику Бреслау,[3150] который отчасти восстановил этот авторитет тем, что множество ошибок, приписываемых Амату, отнес на долю издателя и переводчика дошедшей до нас старофранцузской переделки. Мы не будем говорить о коротеньком разборе других западных писателей: Льва Кассинского, Петра Диакона, Вильгельма Апулийского, Малатерры и т. п., а также армянских и арабских писателей, в которых мы не компетентны, — отчасти потому, что автор сравнительно мало пользовался ими, отчасти потому, что это завлекло бы нас слишком далеко.

Мы уже заметили, что в некоторых частях введения автор ограничивается перечислением памятников с самым кратким (в нескольких строках) их содержанием. К сожалению, это коснулось слов и речей Пселла и Иоанна Евхаитского, которые всего больше требуют исторической критики; следовало бы установить основную точку зрения на эти памятники, показать, может ли историк пользоваться этими риторическими произведениями, и если может, то как? Скрывается ли историческая истина под цокровом трескучих фраз и гипербол?[3151]

Перечисление новелл XI в. сделано автором не совсем полно; опущена почему-то одна новелла Константина Дуки, напечатанная у Цахариэ (Coll. IV, Nov. III), и хрисовул Никифора Вотаниата (Coll. IV, Nov. XIII). Важный пробел допущен автором там, где говорится о грамотах итальянских городов (С. LXX); здесь не упомянут весьма известный сборник документов Тринкеры, сборники Бельтрани и Кузы. Поэтому, может быть, автор слишком ограничивает значение этого рода документов: «Они имеют значение, — говорит он, — лишь для уяснения хронологии царствования императоров, отчасти еще представляют интерес по встречающимся в них названиям византийских должностей и чинов». Между тем в указанных изданиях много материала для выяснения византийской податной системы и истории землевладения.

Несколько надписей на свинцовых печатях, не приведенных автором, можно найти у Schlumberger. Sceaux byzantins («Bulletin de correspondance hellenique». 1883. Fasc. Ill—IV).

В первых двух главах своего исследования, озаглавленных «Императоры от смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина», г-н Скабаланович представляет на основании всех доступных источников, как византийских, так западных и восточных, весьма полную и верную картину заговоров, имевших следствием смену одного императора другим и управления Империей византийскими государями. Он не касается при этом их походов и вообще международных отношений.

Эти страницы разбираемой книги должны быть, без сомнения, поставлены гораздо выше того, что мы найдем у Лебо, Финлея или Герцберга. Г-н Скабаланович вполне оригинален; следуя верному и достойному всякого подражания историческому методу, он анализирует источники, проверяет их, всегда отдавая предпочтение очевидцам перед компиляторами, и мало заботится о том, что было сказано историками Византии до него, никогда ими не руководствуется. Критический такт автора особенно заметен в хронологических вопросах; с большим искусством устанавливает он даты, и всегда удачно. Впечатление несколько портится от указанного выше недоразумения насчет Барийских летописей, хотя оно и не повлияло на конечные выводы автора. Он не только приводит факты, но и освещает их, указывая на борьбу Востока с Западом, на стремление к первенству Азии и Европы (конечно, в пределах Византийской империи), на соперничество между военным и гражданским сословиями.

Это соперничество действительно многое объясняет; но, соглашаясь с автором, что в заговоре, который окончился низложением Михаила Стратиотика и возведением на престол Исаака Комнина, выразилась борьба за преобладание военного сословия (С. 73), мы не думаем, чтобы заговор был вызван исключительно этой борьбой. Тут, конечно, играло роль и общее недовольство Михаилом, которое разделял и патриарх, и личное оскорбление, которое этот император нанес Комнину и его сподвижнику Кекавмену; достойно внимания то обстоятельство, что в заговоре участвовало только восточное войско, между тем как западное оставалось верным императору. Отметим противоречие, в которое впал автор, говоря о воцарении Комнина. «И к другим достойным людям, — говорит он (на основании Матвея Эдесского) на с. 84, — даже из приверженцев Михаила Стратиотика, до последней минуты остававшимся верными низвергнутому императору, он (т. е. Исаак Комнин) относился с уважением, отдавал должную дань их достоинствам, самую их стойкость и верность прежнему императору относил к числу заслуг». А несколько ниже читаем: «Приближенные Стратиотика, позднее других пользовавшиеся насчет казны, впечатление от деяний которых было самое свежее, прежде всего пострадали: имущество их было отнято в казну и они лишены почестей».

В первой главе (С. 59), говоря о восстании Маниака, автор ничего не сообщает о составе его армии, о том, где было им дано сражение; главнокомандующего, сразившегося с этим бунтовщиком, он называет Стефаном Севастофором, между тем как севастофор, очевидно, не собственное имя, а скорее титул.[3152]

Едва ли можно признать удачным объяснение, почему Пселл не пользовался политическим влиянием при Михаиле VII. «Правда, Михаил его любил, — говорит автор (С. 110), — глубоко уважал его ученость и желал иметь его постоянно при себе. Но так как император тяготел лишь к наукам, от управления отстранялся, то и Пселлу пришлось значительно сократиться, ограничить себя областью науки и проститься с политическим влиянием, которое доныне он в такой сильной степени обнаруживал». Неужели любовь императора проявилась в том, что он предпочел знаменитому философу недостойного Никифорицу?

В третьей главе г-н Скабаланович знакомит нас с центральным управлением: положением императорской власти, чиновной иерархией и должностями. То, что автор говорит об императорской власти вообще, об отсутствии закономерного порядка престолонаследия, об избрании императоров, основано на тщательном изучении источников и едва ли может быть подвергнуто сомнению, по крайней мере, в общих выводах. Некоторые частности, однако, сомнительны. «Нарушая законы, — говорит он про императора, — он поступал как тиран, и действия его не считались одобрительными» (С. 133), и опирается при этом на несколько слов Пселла,[3153] которые имеют скорее противоположный смысл. По словам Пселла, Склирена надеялась, что когда Мономах вступит на престол, он женится на ней (хотя это был бы для Мономаха третий брак, запрещенный законом), потому что воля царя окажется сильнее законов. Из этих слов можно только заключить, что императоры не имели обыкновения стесняться законами. Указывая на значение, которое имели в Византии церемонии, что, конечно, совершенно справедливо, автор приводит следующий пример: «УТорника столица была почти в руках, но он отложил въезд не только потому, что щадил своих приверженцев, но, между прочим, и потому, что хотел въехать в сопровождении свеченосцев, с императорской пышностью» (Bd. IV. S. 158; С. 144). Пример крайне неудачный; если бы автор передал точнее указанное место Пселла, то и смысл получился бы совсем иной: Торник отступил от столицы и не решался на приступ, рассчитывая, может быть, на то, что столичное население отдастся добровольно в его руки, и, в сопровождении свеченосцев, с императорской пышностью введет его во дворец. Здесь дело было не в соблюдении церемонии, а в том, что бунтовщик Торникий не был уверен, что ему удастся взять город приступом, и надеялся, что его признают императором и сдадут столицу.

Весьма существенную часть этой главы представляют те несколько страниц, которые посвящены чиновной иерархии. Г-н Скабаланович отделил чины от должностей и первый представил нам византийскую табель о рангах, в которую он включил 15 чинов, начав с высшего — «кесаря» и окончив низшим — «кандидатом». При этом автор не обратил внимания на генезис чинов, которые, по его собственному признанию, имели в прежнее время иное, не титулярное значение, на генезис, без которого едва ли можно дойти до полного и надлежащего понимания чиновной иерархии; обстоятельство это, конечно, не может быть поставлено в вину автора, так как подобная задача отвлекла бы его слишком далеко за пределы намеченной им себе эпохи. При каждом чине автор сообщает список тех лиц, которые носили его в XI в., что представляет довольно обильный материал для выяснения дела. Но читатель вынес бы гораздо больше, если бы автор несколько обработал этот сырой материал, сообщил бы, какие должности занимали все эти лица, наглядно представил бы карьеру нескольких чиновников, которую теперь приходится воссоздавать с трудом, теряясь среди массы имен, встречающихся по разу. Думаем, что несколько примеров могли бы быть поучительнее множества имен, тем более что список автора не совершенно полон. Так, например, много спафариев, спафарокандидатов и протоспафариев (автор пишет «спафарь») не упомянуто г-ном Скабалановичем, потому что он не пользовался сборником Тринкеры:[3154] опущены патриций Лев Хиросфакт при Романе III {Cedr., II, 492), вестархи: судья Македонской фемы Хасанис (Psell., V, 439) и Андроник, упоминаемый Иоанном Евхаитским (Joh. Euch. ed. De-Lagarde, 22), протопроедр Роман (Attal., 286), протопроедр Константин (Zacharia. Jus Graeco-Rom. Ill, 327), магистр Поф (Tafel. Eustathii op., 358).

Но при ближайшем рассмотрении упомянутой табели о рангах появляются и более существенные вопросы и недоумения. Все ли чины, которые попадаются у византийцев того времени, помещены у автора? К сожалению, на этот вопрос нельзя отвечать утвердительно. Автор говорит о новеллисимах, но, по-видимому, ему осталось неизвестным, что еще раньше царствования Алексея Комнина существовал чин протоновеллисима. До нас дошел хрисовул от апреля 1079 г., которым эмир Сицилийский Христодул возводился именно в этот чин протоновеллисима.[3155] Далее, пропущен чин ипата, а между тем Пселл упоминает ипата Феодора {Psell., V, 209), и неизвестный боярин XI в. говорит: «Роман Аргиропул не возводил франка или варяга в достоинство патриция, но делал его ипатом...» («Журнал Министерства Народного Просвещения». 1881. Август. С. 319). В разбираемой книге мы не найдем ответа и на то, что такое дисипат, о котором говорится в хрисовуле Вотаниата (Sathas. Bibl. Gr. I, 62), что означает название Ксифилина ιλλούστριος в новелле Мономаха, что такое βεστιοιρίτης, титул ли это или, может быть, должность[3156] {Psell., V, 197)?

Первые четыре чина (кесарь, севаст, новеллисим, куропалат), по мнению автора, могут быть приравнены к нашему титулу высочества (С. 152); но только чин кесаря был недоступен для простых смертных, и он один может быть уподоблен нашему высочеству; Алексей Комнин был новеллисимом и севастом тогда, когда не состоял в родстве с царствовавшим императором, а что чин куропалата давался важным чиновникам — видно из разбираемой книги. По составленной автором табели протоспафарий непосредственно следует за патрицием, а между тем из слов современника можно заключить, что разница между этими чинами большая: «Если ты возведешь в протоспафарии, — говорит он, — комедианта или зазорного человека, то воин, готовый проливать за тебя кровь, равным образом деятельный и усердный нотарий твой или же приказный — сочтут за ничто даже пожалованный им сан патриция» («Журнал Министерства Народного Просвещения. 1881. Август. С. 317).

Вестарх и вест занимают в табели г-на Скабалановича восьмое и девятое место вслед за магистром и выше антипата. Но некоторые обстоятельства заставляют предполагать, что эти два чина занимают какое-то особое положение. Автор отметил то обстоятельство, что иногда к одному и тому же лицу прилагаются два титула; так, например, Аргир называется μάγιστρος βέστης, точно так же Атталиот и др.; но автор не обратил внимания на то, что такие соединения встречаются исключительно с титулом веста и вестарха. Во всех других случаях историки называют высший титул, никогда не присоединяя к нему низшего, что не имело бы смысла. Исключение представляют как будто те случаи, когда патриций соединяется с антипатом; но из четырех лиц, которые, по указанию автора, носили титул антипата, трое называются в источниках патрициямиантипатами, и только один, Константин Далассин, просто антипатом. Мы можем предполагать, что Скилица назвал так Далассина для сокращения; что антипат и патриций-антипат одно и то же, видно из хрисовула Михаила Дуки, где Атталиот назван сперва патрицием-антипатом, потом антипатом (Sathas. Bibl. Gr. I, 53). Следовательно, мы вправе предположить, что в XI в. не было чина антипата, а существовал только чин патриция-антипата.

Автор сообщает нам только один случай производства из низшего чина патриция в вестархи. Этот случай приведен Скилицей и касается Романа Диогена; но в этой части Скилица находится в полной зависимости от Атталиота, который называет Диогена вестархом и в то же время τις των εύπατριδών (что Скилица передал через πατρίκιος) раньше того сражения с печенегами, после которого, по словам Скилицы, он был произведен в вестархи; Атталиот, как очевидец, заслуживает гораздо большего доверия, и производство Диогена из патрициев в вестархи (основанное, вероятно, на слухе, дошедшем до Скилицы) подлежит большому сомнению. Заметим, что можно было быть в одно и то же время патрицием и вестом или вестархом, и что к таким лицам прикладывался то тот, то другой титул. Так, например, Атталиот (Р. 22) рассказывает, что Мономах почтил Торника титулом веста,[3157] а Скилица называет его патрицием. Скилица, рассказывая о сражении, в котором был убит Михаил Докиан {Cedr., II, 601), называет его патрицием, а Атталиот (Attal., 34), говоря о том же сражении, — вестархом. Неужели это было бы возможно, если бы вестарх и вест были бы такими же чинами, как патриций? Как тогда объяснить, что Атталиот в апогее своей славы, уже в зрелом возрасте, занимая видную должность и пользуясь особым покровительством императора, имел чин низший (он был патрицием-антипатом), чем Пселл или Катакалон Кекавмен при начале своей карьеры, когда они были еще молодыми и незначительными чиновниками (они носили титул веста, который, судя по некоторым оговоркам автора, если не выше, то и не ниже патрицияантипата). Изо всего нами сказанного, мы, кажется, вправе заключить, что чины веста и вестарха имеют особенное, вероятно — придворное значение, и что они не могут быть включены в общую табель, а должны занимать отдельное место, как и у нас невозможно камер-юнкера или камергера втиснуть в ряд коллежских и статских советников. Когда были введены титулы веста и вестарха, определенно сказать нельзя, но догадка автора, что эти титулы были установлены Константином Мономахом, не выдерживает критики. Скилица упоминает веста Никифора в первый год царствования Цимисхия (Cedr., II, 379), Евстафий Роман в «Пере» титулуется постоянно вестом; известны и еще несколько вестов в царствование Василия II (Cedr., II, 433; «Журнал Министерства Народного Просвещения». 1881. Август. С. 320).

Чины первых двенадцати степеней входили в состав сената или синклита, так что сенаторы от других чиновников отличались внешним образом, титулами, а не занимаемыми должностями. Но что такое был сенат — не совсем ясно из книги г-на Скабалановича. Он сам же говорит на с. 138, что Лев Мудрый совершенно уничтожил значение сената, а в другом месте (С. 363) называет синклит «высшим правительственным учреждением при императоре, на собраниях которого находили себе выражение административные и судебные функции». Но он ничего не говорит об этих функциях, не указывает нигде на компетенцию сената, и едва ли синклит, не имевший такой компетенции, заслуживает названия учреждения. Автор говорит в разных местах своей книги о совместных действиях сенаторов и сановников; но разве были сановники вне сенаторов? Из одного места, указанного в разбираемой книге (С. 233), где сенат противополагается народу, довольно ясно следует то заключение, которого не вывел автор, что синклит не более как собирательное имя для обозначения всей совокупности сановников, что сенатор и титулованный чиновник — синонимы.

Ругу, которая выдавалась сенаторам, автор называет пенсией (С. 161) и, кажется, считает ее присвоенной исключительно чиновникам, но ругой называется вообще жалованье, например, содержание, которое ежемесячно выдавалось солдатам.[3158]

Покончив с табелью о рангах, за составление которой автор несомненно заслуживает благодарности, переходим к той части третьей главы, которая посвящена должностям. Говоря о попытках превратить государственные должности в наследственную собственность, автор рассказывает (С. 164), что места постоянно выхлопатывались для родственников; но ведь в этом нет и тени наследственного права, а заметно только кумовство, которое существует до сих пор. В очерке придворных должностей и секретов, или приказов, сделанном довольно полно и вообще хорошо, коечто кажется нам недостаточно выясненным. Протовестиарий, по мнению автора, заведовал императорским гардеробом и исполнял обязанность обер-церемониймейстера; но не был ли он вместе с тем начальником секрета вестиария, о котором не упомянул автор? Что секрет вестиария это не то же, что приказ сакеллария, видно из новеллы Алексея Комнина от 1082 г.;[3159] а βεστιάριον было не только местом, «в котором хранились утварь, одежды и ценные ткани» (С. 177), но и чем-то вроде императорской казны, в которую, например, уплачивались штрафы.[3160] Вообще г-н Скабаланович слишком ограничил значение протовестиария, из Пселловой энкомии Лихуду видно, что сфера его деятельности была гораздо обширнее. Автор привел это место (С. 179), но толкует его иначе: он видит в нем компетенцию первого министра, каковым действительно был Лихуд. Но едва ли можно согласиться с автором, что существовала особая должность первого министра с особо присвоенной ему компетенцией; в некоторые царствования императоров, мало занимавшихся делами, выдвигались чиновники, которые имели особенное влияние на императора и, в таком смысле, могут быть названы первыми министрами. На это указывает, между прочим, отсутствие определенного названия для этой должности; писатели называют их весьма разнообразно, и все эти названия, указывая на личное влияние некоторых лиц, могут быть переданы: «первое лицо после императора», «имевший особенное влияние на императора» и т. п.

Что касается почетной стражи, присвоенной, по мнению автора, первому министру (С. 178), нам известен только один такой случай о Константине, дяде Михаила V. Такой почет мог быть ему оказан как лицу, имевшему высокий чин новеллисима. или, еще скорее, как родственнику императора. Либеллисия и о έπι τών δεήσεων Скабаланович считает, кажется (С. 175), чиновниками секрета протоасикрита; но либеллисий был что-то вроде секретаря или письмоводителя, которые могли быть и в других приказах и встречаются в провинции.[3161] Хранитель каниклия (ό έπ'ι τοΰ κανικλείου), как видно из источников, был довольно важным сановником, и едва ли его дело ограничивалось тем, что он «наблюдал за чернильницей с пурпурными чернилами и подносил ее императору» (С. 175). Нам не совсем понятно, почему автор называет министром юстиции (С. 177) лицо, стоявшее во главе приказа по гражданским делам (ό επ'ι των κρίσεων); в его руках не сосредоточивалась вся судебная власть.

Четвертая глава представляет очерк областного управления; здесь важно отмеченное г-ном Скабалановичем деление областей на фемудукат, фему-катепанат и простую фему, управляемую стратигом в собственном смысле слова. Список азиатских и европейских фем с краткой их историей и поименование всех известных в XI в. стратигов, весьма полезен для справок и будет оценен по достоинству всеми занимающимися византийской историей.

Дукаты и катепанаты, по мнению автора (С. 188), были пограничными фемами; надо, однако, заметить, что это правило допускало и исключения·; так, из 11 европейских фем девять управлялись дуками и катепанами, а в Азии встречаются фемы, хотя пограничные, все же простые, например, Телух, Мелитина. Тарон. Надо, впрочем, заметить, что относительно многих фем остается сомнение, не были ли они катепанатами, особенно, когда они упоминаются в источниках всего два-три раза, потому что под стратигом имеются в виду одинаково и дуки, и катепаны, и стратиги в собственном смысле. Так, не совсем понятно, почему автор думает, что Феодосиополь был возведен в катепанат только в царствование Романа Диогена (С. 203); нам известно только, что раньше эта область управлялась стратигами, но какими, определить не можем. Элладу автор считает простой фемой, но зная, что в конце X в. эта провинция была дукатом («Советы и рассказы византийского боярина XI в.» / /Журнал Министерства Народного Просвещения. 1881. Август. С. 319), и не имея почти никаких сведений о стратигах XI в., позволительно думать, что она не была понижена в последующее время.

Какое же значение имел стратиг? Принадлежало ли ему все провинциальное управление, как гражданское, гак и военное? На этот вопрос г-н Скабаланович отвечает, по нашему мнению, неправильно. «Стратиги в собственном смысле, — говорит он (С. 187), — назывались безразлично стратигами и судьями (κριτής)... Стратиг-судья сплошь и рядом предводительствовал войском... Равным образом дуки и катепаны имели в своем владении, кроме начальствования над войском, гражданское управление». Ниже (С. 184) автор отождествляет сборщика податей (πράκτωρ) с династом (судьей, δικαστής). Он опирается при этом на одно место Πείρα (Zachariae, I, 20), где усматривает отождествление стратига и судьи; но из указанного текста видно только, что месопотамский судья (κριτής) причислен к начальствующим в провинции лицам (αρχουσι τών έπαρχιών). Другое доказательство находим в прим. 2 на с. 187: «Свои письма к стратигам фем Пселл адресует большей частью: τω κριτή. От κριτής у него отличается δικαστής, название, применяемое к преторам[3162] и лицам, заведовавшим финансовой частью в фемах». Но если мы будем читать письма Пселла без предвзятой идеи, то заметим, во-первых, что не имеем никакого права под судьей понимать стратига, а, во-вторых, что у Пселла κριτής никогда не отличается от δικαστής, напротив того, ставя в заглавии: судье такому-то, он в письме постоянно называет его дикастом.[3163]

Из других источников мы также видим, что дикаст и судья — названия, которые безразлично даются одному и тому же лицу. Так, например, анонимный боярин XI в. называет Никифорицу судьей Пелопоннеса и Эллады,[3164] Атталиот, а вслед за ним и Скилица — дикастом,[3165] Пселл в адресе — претором, а в самом письме — судьей и дикастом,[3166] из чего видно, что «претор», по крайней мере, в данном случае, равносильно «судье». Отождествление дикаста с судьей найдем еще в одной статье Πείρα.[3167]

Г-н Скабаланович не представил ни одного примера, где одно и то же лицо было бы названо сперва стратигом, потом судьей, и конечно, не мог этого сделать, потому что такого случая не встречается ни в одном источнике. Анонимный боярин, часто упоминающий о стратигах, рассказывает про одно лицо, которое было послано судьей в фему («Журнал Министерства Народного Просвещения». 1881. Июнь. С. 294). У негоже находим следующее поучительное место: «Не отягощай иноплеменных областей, подчиненных тебе. Заповедай воеводам[3168] соблюдать скромность и благочестие и не поступать нагло и не грозить кому-нибудь, а судьям накажи крепко, чтобы они судили со страхом Божиим и справедливостью» («Журнал Министерства Народного Просвещения». 1884. Август. С. 344). Этого места уже достаточно было бы для опровержения мнения автора о тождестве стратига и судьи. В «Стратегии», неправильно приписываемой Никифору Фоке и составленной в конце X в., находим ясное доказательство тому, что стратиг и судья фемы два разные лица, и указание на то, что стратигу принадлежал суд над войском, и то не ему одному, а в совокупности с судьей, вероятно, только в проступках против дисциплины.[3169] Из этого позволительно заключить, что суд над всем остальным населением находился в руках судьи: Менее всего можно согласиться с г-ном Скабалановичем в том, чтобы судья командовал войском. По усмирении восстания на Кипре, Алексей Комнин назначил туда судью Каллипария. «Но так как остров нуждался в лице, которое защищало бы его от неприятеля, — пишет Анна Комнина, — то император поручил его защиту Евмафию Филокалесу, назначив его стратопедархом (или стратигом)».[3170] Если бы судья был вместе с тем и стратигом, такое назначение было бы совершенно непонятно. Хотя из всего нами сказанного нельзя вполне уяснить себе пределы власти стратига и судьи, тем не менее, твердо устанавливается тот факт, что в феме были два начальствующие лица, стратиг и судья, и что ошибочно мнение г-на Скабалановича, будто стратиг и судья одно и то же лицо.

Из переписки Пселла видно, что финансовое управление фемы находилось в руках судьи, и что от него зависел сборщик податей (практор).

Отношения судьи к практору верно изложены автором (С. 190), но отнесены к стратигу, а не к судье, как следовало бы. Это же произвольное отождествление заставляет нас осторожно относиться к списку стратигов, представленному в разбираемой книге; так, например, почти все те лица, которые выставлены стратигами Эллады, названы в источниках судьями.

В главе о суде автор еще раз возвращается к этому предмету и опять утверждает, что «стратиги были не только правители, но и судьи. Юрисдикция их имела приложение в сфере как уголовных, так и гражданских дел» (С. 352). Но из тех мест «Перы», на которые ссылается автор, видно только, что существовали провинциальные судьи, которые разбирали уголовные и гражданские дела, но не видно, чтобы это были стратиги.[3171] Примеры выбраны неудачно. «Например, антиохийский дука привлекает антиохийцев к ответственности и присуждает к наказанию за убийство (Cedr., И, 510), правитель Пелопоннеса и Эллады заключает Катананку под стражу за разбой (Zachariae, I, 247)». Но в первом случае Кедрин говорит о бунте в Антиохии и о том, как дука расправился с бунтовщиками: убил без суда сто человек, других отправил в Константинополь, а во втором случае в «Пере» речь идет не о стратиге, а о судье (κριτής).

В этой главе нам пришлось натолкнуться на такую ошибку, которую трудно было ожидать от автора, никогда не пренебрегающего хронологией и обыкновенно так искусно устанавливающего даты. Вопреки ясному и не подлежащему никакому сомнению указанию Скилицы, вопреки Атталиоту, двум сводам русской летописи (Лаврентьевскому и Воскресенскому) и арабским писателям, автор относит поход Руси на Византию не к 1043 г., а к 1044 г. и повторяет свою ошибку шесть раз (С. 207, 215, 227, 321, 332, 336).

После исследований В. Г. Васильевского и Ф. И. Успенского главы, посвященные в разбираемой книге (гл. 5 и 6) обществу и экономическим условиям его быта, положению крестьян, борьбе властелей с убогими, харистикарной системе, пронии, а также и финансам, т. е. главным образом классификации податей и способу их взимания, не представляют ничего существенно нового; но это хороший, проверенный по источникам свод всего того, что разбросано по разным статьям.

Не входя в подробный разбор глав о войске (7-я) и суде (8-я),[3172] так как в этой сфере в XI в. не произошло существенных перемен, и нам пришлось бы касаться слишком общих вопросов, остановимся несколько на двух последних главах, озаглавленных «Церковь» и «Монашество». Характеристика патриархов того времени Керуллария, Лихуда, Ксифилина составлена автором почти исключительно по надгробным речам Пселла; нам кажется, что автор в некоторых случаях отнесся слишком доверчиво к этим памятникам и, например, встречающиеся в них разговоры признает действительно имевшими место. Недоверие должны возбуждать такие черты, которые повторяются в речах всех патриархов; так, едва ли можно предполагать, чтобы все они, как говорит Пселл, желая превознести их скромность, отказывались от патриаршего сана, а если это иногда и случалось, то было, конечно, притворством.

Деятельность Иоанна Ксифилина изложена г-ном Скабалановичем весьма неполно; хотя, как видно из других мест книги, ему хорошо известны синодальные определения того времени, он не счел нужным остановиться на них и заняться теми изменениями, которые внес в брачное право этот патриарх...

Говоря о монахах, г-н Скабаланович, очевидно, не желал слишком долго останавливаться на отрицательной стороне их жизни, чему он нашел бы еще много материала, но вместе с тем он совсем не коснулся и светлой стороны их деятельности, той пользы, которую они принесли науке. В монастырях происходила деятельная переписка рукописей, монахи украшали их миниатюрами, подтверждение этому можно найти, между прочим, в недавнем сочинении проф. Η. П. Кондакова «Путешествие на Синай»...

Только тот, кто занимался когда-нибудь византийской историей и читал в подлиннике туманного Пселла, поймет, какие трудности приходилось преодолевать г-ну Скабалановичу, и оценит, как много сделано им для уяснения внутреннего положения Византийской империи.