Внук охотника

В ПУТИ

Скоро пошел дождь и лил почти двое суток не переставая. Несмотря на непогоду, уничтожавшую всякий след, Мичил с Николаем делали обманные крюки, подолгу брели ручьями, избегали песчаных отмелей, обходили каменные осыпи на крутых склонах. Все, что могло шевельнуться, сдвинуться с места, могло указать, где они прошли, оставалось нетронутым. Привалы делали самые короткие, чтобы чуть-чуть отошли отекшие ноги. Боязнь, что бандиты настигнут и расправятся, прибавляла силы, подгоняла вперед.

Кончилось мясо, которое они унесли с собой. Голод сводил желудок, но они, боясь, что их услышат, все не решались пристрелить хоть бы какую-нибудь тетерку. А потом, когда им стало казаться, что ушли далеко и можно не бояться стрелять, всякая живность, как назло, исчезла.

Николай понемногу приходил в себя. В тусклых глазах уже не плескался дикий страх, который поначалу почти лишал этого человека всякого рассудка. Шел он теперь хотя и не так споро, как хотелось бы Мичилу, но гораздо бодрее чем прежде. Был разговорчивым. И не только выспрашивал Мичила, что там да как там, где он не был, оказывается, уж больше года, но и рассказывал парню о себе.

Тяжелая жизнь была у этого несчастного человека.

В отдаленном урочище, среди дикой тайги, стоял его дом. В колхозе много раз советовали Николаю переселиться в наслег, большое таежное село, куда перевезли свои дома многие охотники и звероловы, жившие раньше такими же одиночками, как и он. Собирался это сделать Николай, да так и не успел до беды, которая потом совсем привязала его к немилому месту.

Появился однажды в его доме гость. На голове большой шапкой давно не стриженные, свалявшиеся волосы. Лицо обросло щетиной до самых бровей. Маленькие глаза бегают недоверчиво и настороженно. Багровый шрам на щеке часто подергивается, будто к нему прикасаются раскаленным железом. Поликарп!.. Да, сынок бывшего улусного головы, пепеляевец, который, как дознались года полтора назад, убил здешнего колхозного активиста партийца Елисея и приехавшего из города уполномоченного Шергина. Поликарпа хотели взять, чтобы судить, а он подался в тайгу. Полтора года ни слуху о нем, ни духу, и вот, пожалуйста, объявился.

Долго он ел тогда, как будто наедался за полтора года голодной бродяжьей жизни. Потом, попросив табаку, закурив, позвал хозяина на двор.

— Ты знаешь, кто я, — сказал, когда отошли в сторону от дома и никто из семьи Николая не мог их услышать. — Все, что обо мне говорят, не сказки. Я выпустил дух из вашего Елисея. И еще кое из кого. Со мной шутки плохи. Тебя я обижать не буду: хоть ты и якут, но хороший. Любишь, как я вижу, старую жизнь. Но если ты кому-нибудь проговоришься… Или твоя жена сболтнет обо мне!.. Прежде чем меня заарканят, тебя на тот свет отправлю. И всех твоих заодно… А сейчас спасибо за обед. Отблагодарить тебя хочу. Тут, у ручья, лежит прирезанный мною бычок. Добрый бычок. Возьми себе его мясо. Все возьми. Да не бойся. Не здешний бычок. Издалека привел. Не вздумай отказываться от моей благодарности…

И ушел.

А Николай не знал, что делать. Скакать в наслег, сообщать людям о бородатом разбойнике? А если он, Поликарп, затаился с ружьем у дороги? Ждет… Если даже обмануть, поехать кружным путем, а как он к вечеру опять в дом заявится? Где, спросит, муж? Да тут же порешит и жену и малолеток!.. Нет, нет, его не проведешь. Если он уже сколько лет весь белый свет за нос водит, то разве такого обмануть простодушному несмелому человеку? Решил Николай промолчать.

А что делать с бычком? Если его найдут люди, спросят, кто прирезал? Тут, поблизости, другого жилья нет. Говорить правду?.. Могут даже не поверить. Валишь на бродягу! Сам совершил подленькое дело, а теперь выдумал Поликарпа. Твой Поликарп, скажут, уже полтора года где-то в тайге ворон кормит… И сам разбойник проверит: перенес ли я в ледник мясо? Не перенес. Значит, думаю сообщить о нем властям… Прирежет, как того бычка…

Перенес к себе в первую же ночь мясо. Варили его, ели. Ничего, пронесло. Никто того бычка не спрашивал…

Уже и забывать про Поликарпа стал. А он опять заявился. И с тех пор нет-нет да и захаживал. Говорил: «Теперь-то я тебя не боюсь. Съел бычка из соседнего колхоза. Меня скрывал… Схватят меня, так и тебе со мною вместе по этапу отправляться!»

Когда война началась, он опять пришел. На этот раз без оглядки, спокойно, как обыкновеннейший охотник, которому нечего прятаться и таиться. Потребовал даже выпивки. Раньше никогда не пил, видимо, опасался, что пьяного может скрутить и тщедушный Николай со своей бабой.

— Германия побьет ваших большевиков, — заявил, поднимая стакан с водкой. — Вернется опять старая жизнь. Спросим тогда, ох и крепко кое-кого спросим: «За что мордовали? Куда добро наше подевали?.. Пошто волками заставляли скитаться по тайге?» А ты, баба, — повернулся он впервые к жене Николая, которую раньше как будто бы не замечал, — не отпускай мужика на эту войну. И не потому, что он у тебя хворый, а потому, что всем этим большевикам через два месяца каюк! Незачем за них кости класть! Можно отсидеться в тайге. Коли уж вы меня выручали, и я вас выручу: покажу тут, неподалеку, укромненькое местечко…

Когда Николай рассказывал, как он не поехал в военкомат, а собрав кой-какие вещички в котомочку, подался в тайгу, Мичил его упрекнул:

— Зачем же ты это сделал, дядя Николай! Тебя и так бы не взяли в армию. Ты вон как кашляешь. Дышишь тяжело. Тебя бы посмотрели в военкомате, сказали бы: «Иди обратно. Помогай фронту колхозной работой».

— Если б знать… Если б знать… Если бы этот разбойник не запутал, не запугал. Он-то все мечтал, что будет опять тойоном-хотуном[11], а я робкий дурак!.. Зачем она мне, эта звериная жизнь в тайге!

«Вот она какая, непростая жизнь, — думал Мичил, слушая кашляющего, задыхающегося человека. — Как в ней можно заблудиться. И я вот только несколько шагов в сторону сделал от дороги, влез на проклятую гору. И сколько же теперь из-за этого несчастий. Ладно уж, что своя жизнь все время теперь на волоске. Но какие теперь дни переживают в экспедиции. «Мальчик заблудился!» Ищут мальчика. В два раза больше, наверное, бы сделали работы. А теперь… Мальчика ищут».

— Нет, нет, — говорил Николай, думая, что Мичил слушает его, как и прежде, внимательно. — Нет, вы, молодые, учитесь всегда быть прямыми и честными. Ведь если бы не струсить мне. Пойти бы теми же днями в сельсовет, заявить. И не жрал бы этот разбойник колхозного мяса. А то ведь прошлой осенью целый табун угнали. Ну целый тебе табун лошадей…

«Да, волки, — подумал Мичил. — Настоящие волки. А если такие на наших нападут? Вот если вдруг выследят одного Владимира Лукича и…»

Ему стало так страшно, словно он опять слышал голос, похожий на звериный рык, и другой, жестяно-лающий, и глухие удары в лицо и видел блестевший длинный нож.

«Скорее, скорее к людям. Надо предупредить. Чтобы и наших скорее известили. Чтобы один Владимир Лукич не отлучался никуда в сторону… Скорее к людям!»

Они вышли к большой каменистой речке, которая текла, как подсказало им выглянувшее в это время солнце, на северо-запад.

— Или это приток Алдана, или она впадает в реку, которая сама впадает в Алдан, — предположил Николай, который все-таки намного лучше, чем Мичил, понимал глухую тайгу.

— Нам надо идти вдоль нее, — предложил Мичил. — Доберемся до Алдана — попадем к людям.

— Так-то так, — согласился Николай. — Да если идти по всем ее изгибам да завороткам, то и к весне до Алдана, может, не попадем.

Они даже немножко заспорили. Мичил говорил, что все-таки лучше и надежнее вдоль речки. Николай все сомневался и… кашлял. Раньше он старался потише кашлять, чтобы этим звуком не привлечь преследователей, если они неподалеку. А тут разгорячился и раскашлялся.

И вдруг густой островок мелкого леса, преграждавший им путь, затрясся. Зашевелились кусты, раздвигаемые, разбрасываемые в стороны с силой…

— Вот где они нас! Вот попали! — выкрикнул Николай, хватаясь за грудь, и зашатался, готовый рухнуть на землю.

Из леса, ломая деревья и скрываясь за деревьями, двинулись три темных силуэта. Мичил не сразу их разглядел, но, когда они миновали густой лесок и вымахнули на склон, поросший редкими лиственницами, увидел — сохатые!

Впереди шла, выставив безрогую куцую голову с широко растопыренными ушами и словно выпучив большие круглые глаза, самка; она рысила длинными красивыми ногами; на ней лоснилась темно-серая шерсть. Рядом шатко, как будто спотыкаясь на каждом шагу, бежал тонконогий, не более годовалого жеребенка, лосенок. Позади шел огромный самец, который, словно показывая мощь своей холки, чуть нагибал громадную голову, увенчанную раскидисто-ветвистой порослью рогов. Он, делая саженьи шаги, бежал медленно, но не отставал от самки с детенышем.

Мичил мгновенно сбросил с плеча ружье, одним коротким движением выхватил из патронника дробовой заряд и заменил его жаканом; прогремел выстрел. Двое первых прибавили шагу и понеслись вверх по лиственничному склону, а могучий самец сделал огромный прыжок и бросился назад, за густолесье, высившееся островком впереди.

— Туй-се́![12] Какое мясо проморгали! — Опомнившийся Николай стаскивал с плеча ружье, но голова его застряла между ремнем и стволом, и он дергался всем телом, пытаясь освободиться.

— А может быть, и не проморгали? Что-то уж очень быстро затих сохатый. Посмотрим-ка, — Мичил бросился в густое мелколесье, на ходу перезаряжая ружье.

Николай, освободив голову и постояв, будто ничего не соображая, тоже затрусил следом, готовый от усталости, голода и волнений рухнуть и не встать.

За лесным островом, на высоком берегу речки, вытянувшись словно в прыжке, лежал огромный лось; его тело еще сотрясала мелкая дрожь. Из ноздрей и изо рта, из которого выпадал длинный бледный язык, шла кровь.

— Ок-се[13], тукаам! Прямо в сердце угодил. Какой охотник! — Николай восхищенно смотрел в лицо парня. — Какой охотник!

И, прислонив ружье к стволу дерева, сбросив на землю котомку, с быстротой и подвижностью, неведомо откуда взявшимися, засуетился возле лося.

— Вот наедимся! Вот наедимся! — приговаривал он, вытащив свой небольшой ножик и старательно натачивая его о камень-голыш.