Освободившись из жуткого плена, Мичил снова взял направление на запад и, делая лишь самые короткие остановки для отдыха, шел, шел, шел. Там, на западе, Алдан. Там люди. Там можно будет сообщить в экспедицию, что он жив и здоров. Там можно будет рассказать о бродягах, скрывающихся в тайге. Их должны обязательно поймать. Они хуже, страшнее бешеных волков. Сколько людей они уже загубили. И Николай погиб из-за них. Больного человека увели в тайгу, запугали, забили…
Без ружья плохо. Питаться приходится лишь ягодами и грибами. Хорошо, что в эту пору ягод в тайге сколько хочешь. Но много ли их съешь? На зубах оскомина, во рту саднит.
Дремучая тайга молчалива и неподвижна. Лишь иногда ветер, раскачивая верхушки деревьев, заведет однообразно-унылую песню. Или обломится под собственной тяжестью засохший сук. Редко-редко протрубит неподалеку лось. И опять неподвижно-дремотный покой. Полосатый бурундук беззвучно юркнет из-под ног на дерево. Дятел с красным лоскуточком на темени промелькнет мимо и, будто простонав, пожалуется на нелегкие свои заботы. Филин со слепым безучастием посмотрит с дерева. Обычно вверх, в гору, припустит спугнутый с лёжки зайчишка… Когда-то Мичил спросил у деда: «Почему заяц бежит всегда вверх? Удирать же под горку легче?» — «У зайца, видишь, задние ноги длиннее передних. На таких ногах в гору ловчее, чем под гору. Вот, наверное, потому при опасности и выбирает он дорогу вверх».
Голодного парня усталость иногда одолевает так сильно, что ему начинает всякое мерещиться. Видит вдруг человека ка коне. «Надо попроситься, чтобы взял к себе», — раздумывает в сонном отупении. И только лишь остановившись перед высоким, обгорелым пнем, с трудом приходит в себя. Никакого человека. Никакого коня… Безлюдье и мертвенная, оглушающая тишина.
Однажды вечером, когда солнце уже запуталось в верхушках деревьев, Мичил подошел к широкой низине, посреди которой поблескивало озеро.
«Бээ! Напиться хотя бы!» — подумал и ускорил шаг. Вдруг видит: у самой веды, на краю кочковатой трясины, которой окружено озеро, человек. Нагнулся, чем-то занят.
«Тыый! Опять мерещится, что ли? — остановился Мичил, вгляделся пристально. — Нет, в самом деле человек. Пошел вдоль берега… Человек!! — Сердце затрепетало от радости. Захотелось сложить руки трубочкой возле рта и закричать громко, во всю силу легких. Но тут же шевельнулось подозрение: —А вдруг это опять бродяга? Как же… Да нет, не может быть!»
Устроившись за деревом, Мичил стал наблюдать за человеком. Его уже плохо было видно. На ложбину ложились длинные тени деревьев. Полусумрак выползал из всех уголков. Лишь серебряная чаша озера блестела еще ослепительнее, и на фоне этого слепящего сияния перемещался темный силуэт.
Человек вроде бы поднял палку, пошел обратно.
«Да это же старик туусут![16] — сообразил Мичил, раньше не раз рыбачивший с дедом и хорошо знавший этот промысел. — Бедняга палку искал. Верши ставит».
Значит, где-то совсем близко живут люди. Может быть, неподалеку становье колхозных косарей? Может быть, смолокуры или еще какие-то промысловики. Старик, наверное, снабжает рыбой целую бригаду. А у них, конечно, и лошадь есть. Надо попросить, и скорее в сельсовет! Чтобы там уже обо всем, обо всем рассказать председателю.
Мысли, радостнее одна другой, теснились в голове. Сердце часто-часто стучало. Глаза засвербило — просились слезы радости.
«К старику! Помогу ему. Вдвоем скорее закончим его дела и — к людям! В сельсовет!» Радость словно дала ему крылья: не чувствуя под собой земли, понесся он к озеру, к старику рыбаку.
И все же, когда выбежал в молодой березняк, которым кончался лес, окружавший кочковатое болото, остановился. Подумал: «Человека, который один в тайге, можно напугать неожиданным появлением». Решил, что выйдет на открытое место чуть в стороне и пойдет вдоль озера к старику. Так и сделал. Прошел немного по березняку, выбрался на зыбкие кочки, посмотрел — старика нет.
«Куда же он девался? — Обеспокоенный, позабыв все прежние мысли, понесся как ветер, перелетая с кочки на кочку. — Вот он, кажется, в камыше. Возится с вершей. Рыбу, наверное, сейчас вытащил!»
Вдруг, попав ногой на высокую, но тонкоголовую кочку, которая сильно нагнулась под тяжестью, не удержался и со всего маха ухнул в «окно» — неширокое пространство чистой, незаросшей воды. К счастью, было неглубоко, и Мичил с тем же шумом, с каким в нее свалился, вскочил. Смахивая тину, которая густо облепила лицо, чувствуя себя сконфуженным (напугал, наверное, бедного старика, устроив такой шум за его спиной!), Мичил взглянул на камыши… Перед камышами, видимо выскочив из-за них на неожиданный шум, на задних коротко-толстых лапах стоял матерый… медведь. Взгляд маленьких глазок, вперившихся в существо, поднимавшееся из воды и тины, был полон недоумения и злого огня.
…На задних коротко-толстых лапах стоял матерый… медведь.
Мичил обмер от неожиданности. Даже рука, убравшая липкую тину с глаз и лежавшая сейчас на носу, так и осталась там, будто пристала.
Когда-то дед, бравший его охотиться на медведя, долго рассказывал о повадках этого зверя, учил, как поступать при неожиданной встрече с хозяином тайги. Говорил, что летний сытый медведь первым на человека не бросится. Зарычит, повернется да и уйдет. Надо не растеряться и, самое главное, не разозлить косолапого. Много историй о встрече человека с медведем знал парень. А сейчас… Так неожиданно было появление огромного зверя на месте старика, к которому летел на крыльях радости, таким огромным казался он, стоявший над камышом, такою свирепостью полнились его глаза, что… Мичил вдруг дико, как поросенок под ножом, взвизгнул, вымахнул на кочки и полетел. Как ветер. Как пуля. В жизни своей никогда так стремительно не бегал. Но может быть, именно эта стремительность, а может быть, дикий, нечеловеческий визг разбудили в медведе кровожадность. Глухо рыкнув, упав на все четыре ноги, неуклюже, словно кто-то кидал полно набитую меховую суму, понесся он следом за парнем.
Мичил летел, не оглядываясь. И далее не понимал, визжит ли по-прежнему в диком страхе или просто захлебывается воздухом, бьющим в широко раскрытый рот. Мыслей никаких — словно кто-то обухом ударил по голове. И все-таки сообразил. Какое-то неведомое чувство подсказало, что еще секунда — и косолапый достанет до его спины… «Как медведь на поворотах» — эти слова, которые повторял дед, ворча на внука, если был недоволен его нерасторопностью, вдруг вспомнились. Мелькнули. И… свалившись с кочки, Мичил отпрянул в сторону.
Как огромный черный мешок пролетел рядом. Еще несколько быстрых семенящих шагов сделал медведь, перевернулся кубарем через голову, встал на дыбы мордой к Мичилу и… дико ревущий, бегущий по кочковатому болоту парень опять почувствовал, что зверь его настигает…
Болтавшиеся на ремне ножны больно били по бедру. И в какое-то мгновение Мичилу вспомнился, словно встал картиною перед глазами, рассказ дедушки о том, как охотятся на медведя эвенки. Мичил будто опять увидел, как над ним пролетает черный мешок…
Выхватив на бегу нож, не увертываясь в сторону, Мичил упал за высокую кочку и, когда голый живот медведя распластался над ним, ударил сильно… Рев оглушил парня. Нож вырвало из рук. Хотел подняться, бежать, но ноги подкашивались. Сил не было. «Разорвет! Конец!» Медведь ревел рядом. Совсем рядом, за спиною. Он словно с кем-то боролся. Он словно забыл про Мичила. А тот, шатаясь, утопая чуть не по горло, брел между кочек. В березнячке, выбравшись на сухой берег, подгоняемый страшным, остервенелым рыком, не то еще доносившимся с болота, не то уже умолкшим, но в ушах все еще гремевшим, он свалился за толстую гнилую валежину. Лежал. Не шевелился. И только теперь понял, что страшных рычаний с болота уже не доносилось.
Медведь при прыжке напоролся на нож. Мичил это определил потом, когда, осторожно выбравшись из укрытия, неслышными робкими шагами вернулся к озеру, где лежал затихший остывающий косолапый. Живот распоролся так сильно, что вывалились потроха. Медведь рвал их, приближая свою гибель. Наверное, попадись в ту минуту Мичил на глаза подыхающему зверю, несдобровать бы парню. Хватило бы еще у медведя сил разделаться с человеком. Но Мичила спасли мохнатые кочки, укрывшие его от медвежьих глаз.
Наступали сумерки. Опять тишина, такая глубокая, что уши казались заткнутыми ватой, воцарилась в тайге. Из болотистой низины потянуло прохладой.
Мичил, успокоившийся и приободрившийся, натаскал большую кучу хвороста, развел костер. Вырезал кусок медвежатины, зажарил. Сытно поужинав, снял шкуру с медведя. Благо, светила луна и можно было заниматься делом даже в стороне от костра. Разделал тушу на большие части. Перетаскал их к озеру и бережно опустил в воду. Много дней голодал он и потому ценил каждый кусок. Воткнул тут же длинную палку — для заметки.
«Если скоро доберусь до людей, можно будет вернуться и взять медвежатину».
Из шкуры выкроил и сшил вместительную удобную суму. Набил ее жареным мясом. Добрая половина ночи ушла на все эти дела. И только где-то перед рассветом, подбросив в костер побольше дров, завернувшись в остатки шкуры, уснул спокойно и глубоко.