Чем далее уходил от болотистой низины, тем все больше в душе поднималась горделивая радость. Надо же! Он, парень, который в комсомоле еще менее года, который, чего уж это скрывать, в последние дни принимался несколько раз плакать, он все-таки вчера не растерялся. Все-таки как настоящий охотник… Нет, недаром он — внук охотника. Недаром кое-чему учился у деда. Без этой учебы, конечно, ему не одолеть бы тайги. Тайга, она тихая-тихая. Будто бы добродушная и безучастная. Но она… В ней на каждом шагу — опасность! И если растерялся — погиб. А не растерялся — она и согреет и накормит.
Сытому, хорошо отоспавшемуся, шагать было легко. И если подсчитать, он отмахал за день порядочное расстояние.
Местность менялась. Пошли сухие долины. Речки в травянистых берегах. Чистенькие, светлые березовые рощи. Все это напоминает родные места, и потому шагалось еще легче.
К вечеру Мичил вышел в долину, особенно просторную и зеленую. Вдоль речки — спокойные, склонившиеся к воде высокие ивы. Островки мелкого кустарника. Поляны… Настоящие, маленькие и большие, круглые и продолговатые, такие, на которых пасутся стада, на которых страдуют, то есть заготовляют сено.
Мичил так обрадовался этим полянам, что не выдержал, побежал.
Травы уже начали блекнуть. С верхушек. Но внизу зеленые и еще сочные. Может быть, здесь их и не косят? Может быть, здесь никогда не бывало ни коров, ни лошадей? Может быть, и нога человека сюда не ступала?
Мичил опять было померк, но вдруг возликовал сильнее прежнего.
«Ба! Да здесь же нет прошлогоднего сухостоя! Значит, в прошлом году тут косили!»
— Иэхэ́й![17] — вскричал и молодым олененком помчался к маленькой изгороди остожья.
Разному радуется человек. Бывало, в прежние годы сколько перевидел Мичил этих маленьких изгородей, какими обносят стога, уберегая их от сохатых, диких козлов и оленей. А теперь готов был плакать от радости и плясать. «Здесь косили, стоговали. Здесь были люди! Люди!»
Широким быстрым шагом спешил он вдоль речки. И радостное предчувствие, что скоро, совсем скоро он должен… Что должен? Не думалось об этом. Ни о чем сейчас не думалось. Только одно — ожидание! Одни лишь расширявшие радостью грудь предчувствия.
И — увидел… Когда солнце уже садилось, на берегу речки, в этом месте чуть поднимавшемся и потому еще залитым солнцем, ётёх!..[18] Небольшая изба. Длинный просторный хотон — помещение для скота. Изгороди…
Как он помчался к этому ётёху!..
Осторожно отворив дверь, обитую шкурой, вошел в избу, Никого… Глиняный камелек посреди избы. Вдоль стен нары из грубо отесанных досок. Стол, сколоченный наспех, но крепко. Плетеные из тальника табуретки. Окна открыты. На стенах — обрывки газет. Посмотрел: 1941 год.
«Значит, здесь этой зимой жили!.. Значит, люди… Они совсем близко, люди, с которыми так хочется встретиться. Которым так многое надо рассказать!»
Он нашел за печкой берестяное ведро и медный чайник с вмятинами на боках. Но прежде чем развести огонь и вскипятить чай, искупался. Он так соскучился по тихой, спокойной воде равнинных речек!
Поставив на камелек чайник, принялся, как хозяин, вернувшийся из долгой отлучки, наводить в избе порядок. Выбросил вон всякий хлам. Расставил табуретки. Затем присел поближе к камельку, любуясь огоньком, задумался.
…Эта изба так напоминает дедушкину на «Белом аласе». Из той избы провожали его в первый класс. Последний раз сидел он в той избе со стариками, перед тем как уехать в Якутск.
Уже собраны и уложены нехитрые и небогатые пожитки: выстиранное, залатанное белье, кое-какие книги, еда на дорогу. Бабушка, сидящая за сверкающим, начищенным, как к празднику, самоваром, не то утирает пот, не то смахивает слезу с морщинистого лица. Голос ее звучит мягко, благословляя и напутствуя.
— Ну, тукаам, веди себя в городе скромно. Учись со старанием. Не ссорься с людьми: умных уважай, глупеньких жалей. Защищай слабого. Перед сильным не гнись — может быть, и сам его не слабее. Учителей, старших как почитал, так и почитай. Да пиши. Пиши почаще с попутчиками.
Дед, сладко, с причмокиванием, потягивая густой, забеленный чай из блюдечка, лежащего на широкой мозолистой ладони, снисходительно смотрит на жену.
— Видали старую! — Голос его сегодня насмешливо-грубоват, кажется, что дедушка тоже расчувствовался и старается прикрыться напускной грубостью. — Как будто малое дитя отправляется в дальние страны!.. В старину, в его годы, я один-одинешенек в какую глухомань не забирался. Какие края не исходил. Ружье в руках да котомка за спиною… А теперь — какое беспокойство? В городе. На людях. На всем готовеньком да чистеньком. В школе окна, поди, шире всей стены нашего дома… До холодов, конечно, трудновато придется. Но вот забьем бычка. С первой оказией мяса пришлем… А может, и сами наведаемся. Давненько в Якутске не бывали… Может, ружье с собой возьмешь? Или старый дробовик? Небось и там есть где поохотиться?
— Рехнулся ты, что ли, старый? Парень учиться идет, а он ему — ружье!.. Чтобы с пути его сбивало твое ружье? Чтобы от школы отвлекало? Он грамоту должен одолевать. Пусть ученым человеком станет. Будет детей учить, как здешний Аркадий Петрович. Или как старший брат. Вон в какие люди вышел наш Петруша, потому что к учебе всегда имел расположение, а не к ружью.
— Однако он белке в глаз попадет…
Вдруг звонке застучала крышка чайника и вернула Мичила из уютной дедушкиной избы в эту, хотя и похожую и очень дорогую тем, что после долгих скитаний вышел к ней, но все же чужую и пустынную.
Когда Мичил поел, уже совсем смеркалось. Он хотел устраиваться на ночлег, но вдруг услышал голоса людей.
«Тыый! В ушах, что ли, шумит?.. Часто стали мне люди мерещиться…»
Подумал так и тут же явственно услышал, как под осторожными крадущимися шагами похрустывают ломкие стебли перестоявшейся травы. Долетел шепот.
— Ты заходи с той стороны. Я — с этой… Надо не выпустить…
Взглянул Мичил в правое окно — черная тень Бородатого в десяти-пятнадцати шагах. Кинулся к левому окну, а там уже вывернулся из-за угла, приближается, припрыгивая и заплетаясь ногами, выставив перед собой ружье, Кривая рожа.
«Вот он — конец! Все-таки не выпустили. Выследили. Настигли… Эх! Пусть лучше от пули погибну. — Мичил сжался в комок и тут же, как развернувшаяся пружина, прыгнул к двери, ударом плеча распахнул ее. — Лучше от пули! К лесу!.. Пусть на бегу!» А сам во весь дух, во всю мочь, захватив полную грудь воздуха, мчался к темневшему вдалеке спасительному лесу.
— Стой! Стой! Застрелю! — Властный крик Бородатого громовыми раскатами разорвал вечернюю тишину. — Стой!
Мичил еще усиленнее зачастил ногами. Лесок! Впереди, в нескольких метрах, негустой, но лесок. Там — в нем, за ним — спасение. Там они не настигнут молодого да быстрого… Грянул выстрел. Второй. Третий. Как подкошенный, с маху, Мичил ткнулся лицом в травянисто-мягкую землю…
Мичилу потом рассказали: бродяг никаких и не было. Колхозники из Мегино-Кангалазского района, закончив страду на близких угодьях, наконец добрались и до далекого урочища. Уже смеркалось, когда подъезжали к избе. Но кто-то глазастый рассмотрел, что над трубой жилья, которое в это время пустовало, вьется дымок. Тогда подумали, что тут могут скрываться бродяги, о которых в последний год ходило много всяких слухов. Несколько смельчаков вызвалось окружить избу. Когда подошли уже к самым окнам, вдруг из дверей вымахнул человек и пустился наутек к лесу. Кричали ему. Все разом кричали. А потом, чтобы напугать, принялись палить в воздух. В него никто и не стрелял, а видят— свалился. Когда подошли, удивились: «Парнишка? Подросток?.. Оборванный. Исцарапанный. Обросший… Без сознания».
Дробинка, одна шальная дробинка, царапнула по голове. Когда принесли в избу, хотели перевязать рану, он вдруг вскочил. И диким взглядом, как будто опять хочет вырваться и бежать, обвел всех…
Поздно, уже близко к полуночи, когда все наконец успокоились, когда все улеглись спать, Мичил позвал во двор Алексея.
Из разговоров было понятно, что этот Алексей у них бригадиром. Он партиец. И вообще очень надежный человек. Мичил неторопливо и подробно рассказал ему, кто он, как сюда попал и что ему надо.
Тот слушал молча. И когда Мичил закончил говорить, еще долго молчал. Потом сказал:
— Ладно. Понял… До района отсюда кёс[19] десять с лишком. Чтобы поспеть хотя бы к концу рабочего дня, выезжать надо сейчас. Собирайся…