Во имя Мати, Дочи и Святой души

14

Сопровождаемые молчаливыми боровками, которым так и не пришлось отличиться, они проехали на метро и вернулись в свой корабль. У Сони оказались ключи, не понадобилось Свами беспокоить.

– Как хорошо, как покойно здесь, – повторяла попутчица. – Город, а словно бы деревня. В деревне люди чище.

– Везде люди чистые, если Госпоже Боже поклоняются, – сурово заметила Соня.

– Конечно, конечно, – торопливо закивала попутчица. – Вы все такие… такие… светлые и удивительные!

Она не переоделась ведь с тех пор как ушла с Невского шума, даже очков своих в европейской оправе не сняла – а уже не казалась эффектной дамой, одетой словно с витрины. Смирение, значит, важнее костюма.

Боровки уползли к себе, а они втроем подошли к двери в комнату Свами.

Соня как всегда смело распахнула дверь без стука.

Свами стояла на коленях. Плащ ее серебристый был приспущен и она косым взмахом через плечо ударила себя любалкой по голой спине. Несильно. Не обернувшись на шаги, лениво хлестнула еще.

– Мы вернулись с поиска, сладкая Свами, – доложила Соня. – Новую ищущую уловили.

– А? Да? Сейчас… Что-то рвение во мне заснуло, сестрички. Помогите бедной рабе Госпожи Божи, разбудите душу задремавшую.

Свами встала, протянула Соне любалку, роняя с себя приспущенный плащ.

Клава, притянутая внезапным порывом, подошла и поцеловала Свами, воплощенной Мати Божи по очереди в оба соска долгими поцелуями, играя язычком и подсасывая.

Так ведь и должна поступать Доча – припадать к щедрым сосцам материнским!

Мати Божа воплощенная прижала ее головку к грудям.

– Ой, сладенькая моя, дочка возлюбленная.

И оттолкнула.

– Так разбуди душу мою задреманную, сестричка.

Соня почтительно порола свою сладкую Свами – осторожно, только что разгоняя приостывшую кровь.

– Ну хорошо. Подай, – и завернулась в поданный Клавой серебряный плащ.

– Ты пришла? Ты ищущая?

– Да, – пролепетала попутчица.

– Видишь, у нас тут Слабодное Сестричество. Все равны в любви, все учим подруга подругу и все учимся.

Клава ожидала, что Свами теперь побеседует с попутчицей ласково. Но тон переменился – внезапно. Иссиние глаза обожгли:

– Так зачем ты пришла?! Думаешь, легко от греха освободиться?! Жила в грязи, в грехе и избежании, золотому тельцу служила, утробу свою тешила, лоно продавала! Валяйся в грязи дальше! Оглянись на жизнь свою страшную! Где душа была?! Пошто молчала?! Всё тлен и смерть вокруг тебя!

– Не отталкивай меня, – заплакала попутчица. – Сама вижу… Смысла нет… Одна пустота… Грызут только друг друга… Правды не найти… Не оттолкни… Должна с вами… Ничего не нужно, постыло всё… Отдам всё, только приюти, согрей душу!. .

Свами помолчала, успокаиваясь.

Заговорила наконец назидательно:

– К нам в Сестричество попасть трудно. Заслужить надо. Только Госпоже Боже поклоняться, ложных богов забыть. От корысти отказаться, жить послушанием и молитвой. Слово каждое выполнять, которое через меня Госпожа Божа тебе повелит. Сможешь?

– Смогу, госпожа…

– Надо говорить: «Сладкая Свами», – мягко подсказала Соня.

– Смогу, сладкая Свами. Хочу и смогу.

– Ну так чего ж ты до сих пор в этом греховном платьи пуговчатом здесь стоишь?! – снова загремела Свами.

Путаясь в петлях, попутчица стала поспешно раздеваться.

Обнаженная – она сразу сделалась близкой и дорогой Клаве. До чего же разделяет всякая одежда, мешает понять и слиться душами.

Свами подтвердила:

– Тряпки эти – мягкий гроб походный для живой души. Сестричка Соня, отведи ее – облегчить изнутри. И побольше боровков призови, чтобы стыд и страх содрала так же, как тряпки эти греховные.

Соня увела раздетую попутчицу, зачем-то еще прикрывавшую руками груди и лобок.

– Трудно душа к свету пробирается, – вздохнула Свами. – Когда-нибудь и ты так же ищущих принимать будешь. Учись сызмальства.

Клава снова приникла к воплощенной Мати Боже, впитывая ее тепло; раздвинула плащ, разыскала соски и впилась губами, всхлипывая.

А чудный Голос, не мужской и не женский, Голос сладости необыкновенной, запел-заговорил:

«Не плачь, дитя, ты так прекрасна. Блаженная Мати тебя любит страстно».

Соня привела назад попутчицу. Та уже не пыталась прикрываться руками.

– А волос этот животный – чего ж?

– Извини, сладкая Свами, мой грех, – быстро поцеловала руку Соня, – поучи.

– Потом. Распорядись же, сестрица.

Соня вернулась с Валериком, жестом усадила попутчицу в кресло – и предоставила боровку фронт работ.

Свами объяснила теперь терпеливо:

– И первое тебе послушание: бриться по утрам. Увижу небритой – взыщу!

И проворчала брезгливо:

– Подмышки себе бреют. Но ведь подмышка не так определяет женщину как сама… сама…

– Мышка, – подсказали. – Мышеловка.

– Не то… Короче, там, где со времен Адама с Евой весь мир в кошки-мышки играет, там и гладь нужна! Да. А тишь не обязательно.

И продолжила наставление новенькой:

– Послушание – мать благочестия. Назначу послушание братика такого вот маленького любви научить телесной, которая тоже от Госпожи Божи, когда с молитвою – будешь слушаться.

– Буду.

– Да я и не спрашиваю. Будешь, само собой. Корысть свою растопчешь, потому что лишнее перед Госпожой Божей земное имение, неправедно нажитое.

– Лишнее… неправедно…

– Как звали тебя в мерзком мире?

– Елена Павловна.

– Это второе имя позорное забудь навсегда! От мужской обманной власти оно дается! Твою мать как звали?

– Надеждой Петровной.

– Опять ты, тьфу, Петровну эту рабскую мужскую поминаешь! Надежда. Значит была ты в миру Елена Надеждиевна. А будешь теперь сестра Эмилия.

– Как прекрасно: Эмилия. Я – Эмилия.

– Ты еще не Эмилия. Ты мирская мерзавка Елена пока. Вокрещу вот тебя, тогда и станешь Эмилией. Ну что, братик Валерик?

– Гладко стало, Свами.

– Где гладко, там и сладко. Дай ей братское целование перед крестом.

– Святые вы, – простонала Елена, больше не Павловна. Мальчик сладкий.

Соня подняла Елену с кресла, направила.

Все пришли за ними в молельню. Соня подвела Елену к памятному Клаве нарисованному на стене кресту, затянула петлями руки и ноги.

– Кем ты была в мерзком мире, грешная Елена Надеждиевна? – поинтересовалась Свами.

– Преподавала я. Доцентом философии.

– Философия от слова «Фи»! – засмеялась Соня.

– Нет больше Елены, зачатой в грехе мерзким Павлом, доцентки божемерзкой философии! – загремела Свами. – Сжигается память о ней.

И помазала нужные точки кисточкой из знакомого Клаве синего флакона.

Все запели:

«Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех…»

– Жжет? – осведомилась Свами через необходимое время.

– Жжет, сладкая Свами!

– Огнем горит?

– Горит, горит, сладкая Свами!

– Вот и хорошо. Это годы твои грешные сгорают. Повторяй громко: «Госпожа Божа, помилуй мя!»

Клава смотрела с превосходством посвященной на крестные муки этой недавно такой важной женщины. Доцентки, а не женщины! Квартира, наверное, не хуже чем у Наташи и муж профессор. Так мало ей всего, еще и измывалась, двойки ставила, кому хотела, воображала из себя – и вот… Госпожа Божа предел положила.

Эта доцентка давно трачена червем, конечно, значит, хоть и станет сестрой, не бывать ей весталкой действенной, не воплощаться в Дочу Божу.

А ее, Клаву, Госпожа Божа очень любит. Поэтому привела сюда, поэтому включила ей дивные Голоса, открыла дар говорить рифмами. И спасет, приведет в свои светлые сады, когда погибнут все неверные белые обезьяны.

– Ой, горит!! Ой бо-ольно!! – закричала сестра Эмилия.

– Много грешила, вот и горит по грехам твоим. А стерпеть придется – назад с креста хода нет, – загремела Свами.

Распятая дергалась, но держали петли затянутые умело.

Назад с креста хода не было.