Во имя Мати, Дочи и Святой души

16

Клава шла к выходу, потрясенная силой и величием Свами. Вот кто – истинное воплощение Мати Божи на Земле. И кто такая Клава, чтобы воображать себя Дочей Божей? Однажды Мати удостоила ее обряда удочерения – и это радость незатухающая на всю жизнь. Но она – маленькая Клава, весталка Калерия, что само по себе счастье, о котором не могла мечтать бедная девочка из трущобной квартиры, вечная двоечница у гордых учителей.

Теперь в выходящем потоке ее окружали почтительные попутчицы и попутчики. Многие и взрослые – но даже более почтительные, чем пацанки и пацаны.

– Скажи, сестра, вы ночи проводите в молитвах у себя в корабле?

– А молитву и не отделишь от жизни. Повторите на ночь тысячу раз: «Госпожа Божа, помилуй мя!» – и сами не разберете, спите уже, или еще зовете Госпожу Божу. Потому что Она-Они к вам тогда и во сне придет.

– Скажи, сестричка, а вино вы пьете?

Вина им в корабле не наливали. Росой утренней Свами балует всех с утра. Но это – дело их домашнее, семейное. Зато вспомнился папусик, который пил каждый день и даже чаще.

– Вина столько можно, чтобы Госпожу Божу не забыть. Если сбивается язык с молитвы, значит остановиться надо.

– Такая маленькая и такая уже разумная! А скажи, сестра, правда, что вы в своем корабле всем вашим братьям принадлежите по очереди?

Клава не успела, потому что ответили за нее:

– Охота вам глупости повторять! Или нарочно вас заслали, чтобы клеветать на Сестричество?!

– Почему, мне просто интересно. Может, так и нужно, я же спрашиваю, а не осуждаю.

Клава сообразила и ответила наконец, улыбнувшись светло как могла:

– Спрашивать всё нужно. У нас каждая к каждому подойдет, любой вопрос задает, и ничего таить нельзя. Таить здоровью вредить. Кто таит, тот в гробу походном едет душу хоронить. А что значит – принадлежать? Не только – вместе лежать. Мы все в одной семье, мы значит принадлежим всем и себе. А если про по середину тела, то мы, весталки, запираемся смело. Не пускаем в середку ни одного, ни всех; для весталки это – смертельный грех. Можете мне верить, можете проверить.

И Клава прираспахнула плащ, счастливая, что рифмы снова владеют ею, что не знает она отделяющего от людей стыда и потому в особенности, что все вокруг ей близкие и родные. Ну сестры и есть. Или братья. И может быть, она все-таки чуть-чуть Доча у Мати Божи?! Кто Её-Их горячо-горячо любит, та и Доча у Госпожи Божи.

– Ай, умница какая. И невинная – как малютка. Когда малютка голенькая бегает, никому ведь не стыдно, так и она. Правильно сегодня женщина говорила.

– В раю никому стыдно не было. И не будет снова.

На площади перед ДК слышались выкрики:

– Сарабанда прет! Блудницы масонские!

Но поток попутчиков теснил гонителей истинного Слабодного Сестричества.

Кто-то выдернул Клаву за руку из разредившейся на асфальте толпы.

– Сестричка, вот и я!

Тот самый парень в пятнистом комбинезоне, который со стишком подошел. С головой сверху бритой. Потянул рукой как леопардовой лапой.

– Здравствуй, братик, – ничуть не испугалась Клава.

– Как эта ваша богиня учила? Давай Печатями Любви махнемся. Клево придумано!

– Давай.

Клава запрокинула голову и подставила губы.

Бритый всосался в нее губами, а мозолистая ладонь его грубо прошлась по грудкам и нажала на срединный треугольник.

Клава уперлась ему в грудь. Она даже не могла крикнуть: «Хватит!» захваченными в капкан губами.

Грубая ладонь была противная – словно мусорным совком приласкал кто. А изо рта пахло чем-то резким – вроде тухлой рыбы с чесноком.

Бритоголовый сам отпустил губы.

– Пошли со мной! Прострочу тебя по-десантному.

– Не надо… Мы не так… Мы весталки…

– Весталки? А это куда? – захохотал парень.

Совок его снова прошелся по грудкам и вернулся в срединное место.

– Бабий крест полный – клево.

Клава пыталась оттолкнуться.

– Всё, приложил печать, хватит. Пахнет от тебя чем-то.

– А-а? Это я Марью-Хуану курю. Клевый кайф. Хочешь попробовать? Пошли. Прострочу, и накуришься потом. Или сначала? Многие телки любят строчиться под кайфом. «Двойной удар» называют.

А ведь тогда у метро тоже какие-то рифмы предлагал.

– Пусти! Тут же наши! Закричу!

– А любовь как же? Ваша богиня от вас всем любви обещала – а теперь в кусты? То есть в кусты-то и надо, – захохотал, – а ты отвертеться хочешь. Обещала – дай!

Пошел у них какой-то разговор, и Клаве стало спокойнее. Захотелось даже научить этого невежу.

– Любят нежно, а не клещами рвут. Я бы тебе и целование братское разрешила – со всей любовью.

Если бы такой железный парень стал бы прислуживать как боровок, было бы приятно. Способен разодрать надвое лапами леопардовыми, зубами перегрызть – а он лижет застенчиво.

– Приходи к нам, окрестим тебя во имя Госпожи Божи – и будешь всегда в любви и целовании.

– У вас, небось, со скуки помрешь. Молитвы распеваете и поклоны бьете, да?

Клава показалась сама себе маленькой укротительницей, которая приводит к покорности дикое чудовище, не знавшее прежде любви и добра.

– У нас молитвы нескучные.

– Это как? Трахаетесь, что ли, все вместе? Под музыку Вивальди?

– Ну просто любим все. Не только же так можно. Как ты с телками своими привык.

– А как же еще?

Только что Клава счастлива была от откровенности. Оттого что нет тайн и стыда. А этому грубияну вовсе не хотелось рассказывать, как можно любить – иначе. Показать – гораздо легче, когда он сам участвует, и не может нагло хохотать, как здесь.

– Сначала вокрестись во славу Госпожи Божи, тогда узнаешь.

Удалось воспользоваться мгновенным недоумением парня и выскользнуть из его ручищ.

– А потом – дашь? Ты что – и вправду целка?

Не худшее слово, но почему-то неприличное, приложенное к Клаве.

– Мы – действенные весталки.

– Так сколько ж можно? В пятом классе уже, наверное?

– Седьмой кончаю.

– Ну? Вот и кончим вместе! Знаешь: «Скажи мне, мать, когда давать?» Ваша богиня обещала: будете любовью к истинной вашей бабской вере народ приводить. Вот и приведи, как народного представителя.

– Приходи.

– Так условимся сначала. Слово дай. Сначала дай – слово, потом – дай по делу. Сейчас, знаешь, чего слово стоит? Взял если в долг под слово да не отдал – за краем света найдут и за яйца повесят. И ты слово дай – я поверю. Потому что если кинешь меня – под землей откопаю! И уж тогда проценты накину – всю жизнь расплачиваться хватит. Договоримся, значит, что даешь однозначно, за это поверю хоть в рогатую бабу – какую скажешь. Потому что очень твоей целочки хочется! Скажи спасибо, что толпа здесь. А то бы не ушла! Малолеточка беленькая! Уй!

Такой пыл не мог не растопить сердце. А когда парень узнает Госпожу Божу, он и любить научится иначе – покорно и нежно. Из леопарда в теленка превратится. В молодого бычка.

– А тебя как звать?

– Витёк.

– А помнишь, братик Витя, ты мне у метро стишок читал?

– Какой еще стишок?

– Ну там было: «ангелочек» и еще что-то.

– А-а, чего-то накатило тогда. Погоди… «Бейся, белый ангелочек, дай попасть тебе в пупочек»! Складно. Запомнила, значит? А после этого давать не хочешь. Ну так как – договорились? Повторяю для глупых задание: однозначно крещусь куда хочешь, потом ты за это однозначно даешь. А тебя как звать?

Захотелось назваться Клавой, но ведь все в корабле зовут ее иначе.

– Калерия.

– Чудно. Ладно, будешь Каля. Повторить задание, сержант Каля!

Одно дело выслушивать – и потом отговориться, что не расслышала и не так поняла, что ни на что не соглашалась, а просто посмеялась. И совсем другое – повторить самой, пообещать порушить самый страшный запрет Слабодного Сестричества. Как рассказывала Соня? За ЭТО весталку засекают насмерть, а ее нарушителя обрезают под самый корень. И Клава тогда не решилась спросить, как же позволяет милиция?

Но светило солнце, подросшие листочки зеленели на кустах, высаженных при входе в ДК. Выходили еще отставшие попутчики из-под колонн на улицу – и ясно сделалось, что Соня рассказала сказку, которая ведь чем страшней, тем лучше. Если бы Клава училась немножко лучше, она бы запомнила, что такое же похожее делали с девушками давным-давно, когда еще не было автобусов и микрофонов, когда мальчишки воевали в латах, стреляли из луков и вообразить не могли, что когда-нибудь можно будет носить голубые береты, прыгать с парашютами и строчить, строчить – из Калашей и вообще…

Страшная сказка холодила низ живота, но как-нибудь всё устроится – Витёк окрестится и начнет любить покорно и нежно, Мати Божа благословит Дочу Свою, да и сколько раз Клава не учила уроки – и ее благополучно не спрашивали! Сейчас очень нужно было приручить этого готового прыгнуть леопарда, который называется Витёк, заставить его бежать за собой покорной собакой. Остальное – потом.

– Ну чё? Повторяешь задание, сержант Каля?

«Сержант» – смешно.

– Во-первых, запомни: женщины первей, поэтому не сержант, а сержантка. А задание такое: окрестить тебя в истинную веру Госпоже Боже во имя Мати, Дочи и Святой Души; а за это… за это… – не могла Клава сказать о себе так, как говорил про ЭТО он. Но откуда-то всплыли на помощь слова, слышанные когда-то у Спаса-Преображения: «И раскроются ложесна ее». Когда-то слышала, не понимая, но вдруг вспомнила совершенно ясно – и поняла! – … за это раскрою тебе ложесна свои.

– Хитро ты докладываешь! Скажи попросту: отдам тебе свою целку!

Клаве уже нравилось это слово – слушать. Слушать про себя. Но сказать не могла, хотя не было ни одного слова, которое она не говорила в школе – в лицо мальчишкам в том числе.

– За это раскрою тебе невинные ложесна свои.

– Лучше. В смысле – конкретнее. Но все равно, исполнять команду, товарка-сержантка, когда старший по званию приказывает! Ну: «Отдам тебе свою целку»!

– Свою маленькую целочку, – прошептала она, холодея животом.

И вдруг ей показалось, она что-то придумала. Что – она не понимала, но уверилась, что придумала. И что всё обойдется очень даже хорошо и прекрасно!

– Тогда давай – хоть сейчас, хоть сегодня. Мне это окрещение – что стакан самогона хватить. Давай адресок.

– Сейчас. Сейчас узнаю. Только про договор наш – молчи! Стой здесь. Жди-и!

Она на миг приоткрыла для него плащ, и сразу же запахнулась, отпрыгнула и побежала искать Мати Божу воплощенную.

Народ почти разошелся – и попутчицы с попутчиками, и обличители их со своими плакатами.

Свами как раз выходила из-под колонн – значит, всем жаждущим наложила наконец Печать Любви.

– Сладкая Свами, – поцеловала ручку Клава, – здесь один невр, очень упорный, послушал тебя и хочет вокреститься во имя Мати, Дочи и святой Души и прийти к нам в корабль.

– Боровком что ли?

Очень не подходило это слово к Витьку, но ведь в корабле другие братья не водятся.

Клава молча кивнула.

– Покажи-ка его, сестричка. Приведи.

Клава посмотрела – и не увидела. Неужели ушел?! Посмеялся только?! Нет, разглядела! Его комбинезон сливался с зазеленевшими кустами. Мощный леопард, невидимый в джунглях!

Сдерживаясь, чтобы при Свами не побежать к нему, Клава подошла, кивнула почти сурово:

– Пошли.

Витёк тоже ничего не позволил себе на глазах у Свами. Подошел без робости – но не нахально. Ручку только не поцеловал.

– Этот? Сколько же тебе лет, братец?

– Двадцать два.

– В армии отслужил?

– Отслужил.

– Где?

– Десант. Чечня.

– Работаешь?

– Не мама же кормит.

– Кем?

– В охре.

– Первый раз меня слушал?

– Первый.

– И сразу уверовал?

– Да вот – сразу. Мы в десанте решаем – сразу.

– А в церкви крещен?

– Не.

– Чего ж?

– Тягомотина одна. А у тебя – понятно. Любовь – она и есть любовь. Прямая. Я знаю, в Чечне был. Без этой тесноты людской – нельзя. Раненый был три дня засыпан в подвале. И сестричка. Пить хотелось – больше чем жить. Говорю ей: а если кровь стакашку нацедить – дашь? Дам, говорит. Едва удержал. Потому что чувствую: не пошла бы кровь, не вино все-таки. Не прохладила бы. Липкая. Но запомнил, как девочка рванулась бритву искать.

Свами смотрела серьезно. Проникала иссиним своим взгядом. Но и Витёк смотрел в ответ спокойно, глаз не прятал.

– Интересно говоришь, братец. Целование ты ведь не принял у меня и печать? Я бы запомнила.

– Нет, не подошел.

– А чего ж?

– Не знаю. Думал, для своих это.

– Значит, не понял ты. Печать и целование вперед всех для невров… для неверных, которых надо из тьмы к свету привести. Ну так – на!

Они были почти одного роста, только Витёк шире раза в два. Свами не пришлось тянуться, она глубоко и долго поцеловала его в губы, нашла рукой его ладонь, положила себе на назначенное место, а другой ладонью накрыла симметрично его.

Клава рада была, что Мати Божа воплощенная приняла Витька сразу и без вопросов, но все-таки обряд показался ей слишком затянувшимся.

Наконец Свами отняла губы, сняла свою печать, освободила другой рукой ладонь Витька, но тот забыл убрать свою печатку, а Свами не напоминала.

– Так что же ты хочешь? Ты где живешь?

– С матерью в комнате.

– А жена?

– Ну вот еще! Не к спеху.

– Я бы тебя взяла, нам тоже охрана нужна. Вокрестись только сначала. У нас только семейно в корабле.

– Окреститься, конечно, хорошо, но еще и жить надо. Мне там платят три лимона.

А печатка всё лежит, и Свами словно забыла!

– Я тебе заплачу. Только зачем тебе столько? У нас в корабле всё общее: деньги и не нужны совсем.

– Ну, я не такой. Мне пройтись надо. Я после подвала засыпанного не могу долго под одной крышей.

– У нас по городу ладей много. Квартир. В одной поживешь, в другой. А фрукты и лимоны получать будешь по надобности.

– Договорились, богиня.

– Зови меня Свами. Сладкая Свами.

– Идет, Свами. Сладкая. Сейчас и начнем?

– Сегодня на ночь.

Свами там и не сняла его печатку с себя – отступила на шаг, и рука Витька повисла в воздухе. Он посмотрел на свою же руку в недоумении как на отдельное существо и сунул в карман пятнистой куртки.

– Возьми, сестричка Калерия, в автобус нового брата, – приказала Свами.

– Радуюсь и повинуюсь, сладкая Свами!

В автобусе они уселись рядом. Клава – к окну. Витёк как само собой разумеющее, наложил свою печать теперь и на нее. Пусть после Свами – все равно та уже большая и гладь на треугольничке у нее не своя, а бритая.

Клава испугалась такой мысли: ведь Госпожа Божа насквозь видит все мысли, и накажет за то, что Клава осмелилась подумать, что у Свами гладь на середке не своя…

Все-таки Клава хотела спросить:

«Чего ж у Свами так долго держал? Она же Мати, а не сестра».

Но не спросила: раз Свами попустила, значит правильно. Дела Свами не обсуждают. Ведь через нее сама Мати Божа являет волю Свою.