Воевода Шеин

Глава тридцатая ДВА ВОИТЕЛЯ

С возвращением митрополита Филарета на Руси началось преодоление великого московского разорения. Въезд Филарета в стольный град был встречен с воодушевлением только простыми горожанами. В царском дворе среди тех, кто окружал государя Михаила, возвращение Филарета не вызвало радости, а посеяло уныние. Отпраздновав встречу широким застольем в Золотой палате, царедворцы разбежались по своим палатам и затаились в ожидании грозных перемен. Это ожидание вызвало трепет в душах придворных бояр и князей, особенно после того, как Филарет был возведён в сан Московского и всея Руси патриарха. Когда к этому сану был добавлен титул великого государя, трепет многих вельмож перерос в зависть и ненависть к патриарху. Что ж, многие придворные царя знали, за какие грехи им надо бояться праведной карающей десницы патриарха и великого государя.

Однако сам патриарх Филарет не склонен был к тому, чтобы возродить на Руси опричнину времён Ивана Грозного. Нет, он думал идти к преодолению великого московского разорения иными путями, не опирающимися на преследования, казни и опалу виновных в разорении державы.

Вскоре после возведения в сан патриарха была у Филарета встреча с воеводой Михаилом Шеиным и долгая беседа с глазу на глаз. Для встречи был и благоприятный повод. Царь Михаил ещё на речке Поляновке понял, что его отец возьмёт себе в сотоварищи воеводу Шеина, и, не откладывая в долгий ящик, решил отметить его своей милостью. «Немедленно по возвращении из плена Шеин был награждён за свою службу царём Михаилом Фёдоровичем, но не особенно щедро — получил лишь шубу и кубок».

После награждения Филарет пожал руку Михаилу и с горькой иронией сказал:

— Вот, герой Смоленска, тебя и отблагодарили за то, что шкуру с тебя спускали и ногти рвали.

— Я очень рад награде. И кубок серебряный хорош, и шуба, — ответил с улыбкой Шеин.

— Верно говоришь. И не казни моего сынка за скупость. Он пока пребывает в путах. А теперь идём, мой друг, в патриаршие палаты. Поговорить мне с тобою нужно.

От царского дворца до патриарших палат не больше ста сажен, но пройти их незамеченными невозможно, и наблюдали за патриархом и воеводой десятки глаз, среди которых были и глаза недругов того и другого. И не только глаза — руки к ним тянулись. Вот от колокольни Ивана Великого подошёл князь Борис Лыков. «Это наш», — мелькнуло у Шеина. Князь Борис низко поклонился Филарету.

— Здравствовать тебе, святейший, многие лета.

— Спасибо, сын мой, — ответил Филарет.

Едва Лыков отошёл, как от Благовещенского собора подошёл к Филарету и Шеину князь Димитрий Черкасский.

— Поздравляю тебя с царским подарком, — сказал он Михаилу. — То-то он тебя отблагодарил. — И протянул руку.

— Мы с тобой уже здоровались двадцать лет назад на берегу Москва-реки. А на льду обнимались, — улыбнулся Шеин и прошёл мимо Черкасского.

— Иди помолись, сын мой, прими покаяние, — сказал Филарет и продолжил путь.

Обескураженный князь смотрел им вслед, и глаза его пылали огнём.

В патриарших палатах, несмотря на полуденную жару, царила прохлада. Услужители уже наладили быт патриарха, и Филарет с Михаилом прошли в трапезную к накрытому на двоих столу. Как сели к нему, оба долгое время молчали, рассматривая друг друга, словно увиделись впервые. Но это было не праздное молчание, оно таило глубокий смысл. Филарет смотрел на Михаила долго и изучающе для того, чтобы разглядеть, чем наполнена его душа и могучая грудь, нет ли в нём усталости, отрешённости от дум о державе, и ничего этого не заметил. Взор Михаила был доброжелателен, твёрд и умён. Он как бы говорил: «Я понимаю тебя, святейший, тебе нужна опора в грядущих делах. Не побоюсь сказать: обопрись о моё плечо, не подведу, выстою в любом праведном деле, потому как верю твоему воительскому духу».

Так «поговорили» Филарет и Михаил, и руки их потянулись к царской медовухе. Очень им нужно было выпить для обоюдного откровения и державного разговора, ибо в это время у них не было никакого другого надёжного собеседника для искренней беседы. Как выпили царской медовухи и закусили, Филарет положил на стол свои могучие руки и повёл речь о том, ради чего пригласил Михаила Шеина.

— Вот мы, сын мой, прошли через тернии и вернулись в отчизну. Нам бы с Божьего позволения можно было почивать на лаврах, нянчить внуков. Но у нас с тобой нет на то права, воитель, если ты услышишь от меня то, что расскажу, если проникнешься, а я верю, что проникнешься, духом стояния за Русь-матушку полусиротскую. — Филарет наполнил кубки. — Давай же, сын мой, выпьем за то, чтобы горечь услышанного от меня не затопила твою душу.

И они выпили. А как поставили кубки, Филарет продолжил свои душевные излияния:

— Мы, Миша, вернулись на Русь к разбитому корыту. За шесть лет царствования моего сынка и правления моей бывшей супруги Русь ни на шаг не ушла от разорения, нанесённого Смутой. Но если бы только это. Разорение продолжается, и чинят его прежде всего властные люди, пользуясь попустительством правительницы инокини Марфы. Она виновна в том, что правительство захватили пауки, сосущие кровь из державы. И кто эти пауки? Да все сродники инокини Марфы, весь княжеский род Салтыковых и их кумовьёв. Они захватили все чины в державе, но пользы ей не приносят. Они даже в домашний обиход царя вмешиваются. Сыну моему приглянулась боярская дочь Мария Хлопова, и он хотел на ней жениться. Так Салтыковы оговорили её, сказав, что она порченая, и по воле Марфы сослали в Сибирь вместе с отцом и матушкой. Я верну их и узнаю всю подноготную. Помню же Хлоповых с лучшей стороны.

Теперь, сын мой, слушай главное. Чтобы изгнать от кормила власти всех мздоимцев и корыстолюбцев, мне нужна опора таких россиян, как ты. И сам ты, Михаил, должен прикипеть к делу всей душой. Но я знаю и другое. У тебя есть соратники, на которых можно положиться. Называй мне имена, говори, что они могут, и я возьму их на службу, буду ставить туда, где они поправят дело.

— Я понял тебя, святейший, — ответил Михаил.

— И вот что, последнее. Гниль из Москвы поползла по областям и землям. Половина воевод поставлены Марфой по указке Салтыковых. И всё это корыстные людишки. Думаю погнать их палкой с мест. Но нужно найти способных к делу. Слышал я, что с дьяком Елизаром Вылузгиным ты в ладах. Возьми его в советчики. Да не откажи мне, поедем вместе по землям и областям в августе.

— Я готов, святейший.

Два побратима выпили ещё царской медовухи, но немного, не желая «распоясаться», поговорили о семейных делах — всё больше о семье Шеина — и расстались.

— Отдохни недельку-другую да и поедем с тобой по Руси, — сказал на прощание Филарет.

— Так и будет, святейший.

Распрощавшись с патриархом, Шеин шёл и думал о нём и о царе Михаиле. Ему хотелось разобраться, каковы же будут отношения отца и сына в делах государственных и церковных, потому как царь имел большое влияние на архиереев церкви. Позже Шеин узнал, что Филарет и для духовенства оказался более сильной личностью, чем его сын. Он и для церкви стал прежде всего великим государем. Филарет достиг со временем той высоты власти, к какой стремился всю жизнь. С первых дней, как он встал возле сына, в делах управления государством почувствовалась твёрдая рука. Слышал Михаил, как умудрённые жизнью бояре говорили о Филарете: «Нравом опальчив и мнителен, а властителен таков, яко и самому царю его бояться».

Михаил шёл из Кремля на Арбат к Елизару Вылузгину. Знал он от сына, что дьяк ушёл на покой, но по своему нраву покоя не ведал и помогал всем, кто нуждался в совете, в помощи. Однако дьяка Елизара дома не оказалось: уехал по делам в Серпухов, и Шеин отправился к Артемию Измайлову, благо он жил неподалёку от Елизара. Помнил Михаил, что у Артемия был нюх на хороших людей. Шеин понял это ещё в Пронске, а потом утвердился, действуя рядом с Артемием, когда били Болотникова. Артемий всё время кружил среди деловитых людей. При царе Василии Шуйском он служил во дворце дворецким. Он встречал татарских князей, которые со своими отрядами шли из Казани на помощь Василию Шуйскому. Вместе с князем Иваном Масальским он освобождал от поляков Москву с владимирским ополчением.

В царствование Михаила Фёдоровича Артемий Измайлов опять-таки был на виду. Он участвовал во всех придворных церемониях, принимал дипломатов, представлял царю послов Англии и Дании, Персии и Швеции. Он был третьим лицом после дьяков Посольского приказа при заключении Деулинского перемирия. А во время отъездов царя из стольного града Артемий всегда оставался вторым или третьим лицом при градоначальнике. Как ему было не знать людей, не научиться распознавать их склонности к добру или злу! И как было не вовлечь Измайлова в помощь Филарету! Ведь именно такие честные и трудолюбивые люди нужны были великому государю.

Размышляя над текущей дворцовой жизнью, перебирая имена и фамилии тех, кто служил правительнице Марфе, Михаил подумал, что надо искать преданных деловых людей среди тех, кого инокиня Марфа не подпускала к государственной службе. Повод не принимать таких людей в своё окружение у Марфы был. Её мздоимцы и корыстные сродники не могли бы ужиться с теми, кто жил по правде и чести.

Перебрал Михаил и тех, с кем воевал. Но получилось так, что он никого не мог вовлечь в мирские дела, потому как его побратимы не были людьми державного ранга. Вот только разве князя Игоря Горчакова можно было нацелить на государеву службу, а потом уж пусть сам пробивается, чтобы потом не укоряли: дескать, сродников тянет к державному кормилу. Не мог Шеин допустить, чтобы от одной корыстной цепи отпочковалась другая. Он даже родного сына не думал никуда пристраивать и всё-таки радовался за Ивана. Тот сам умел добываться успеха. Помогали ему в этом ум, трудолюбие и честность. Минувшим вечером он сказал отцу:

— Батюшка, я еду посланником в Данию. Вот как их речь осилю, так и отправлюсь.

— Дерзай, сынок, позже послом будешь. Всё хлеб слаще, чем у воеводы.

Но, пока сотоварищи великого государя искали ему верных помощников, сам Филарет приступил к выполнению задуманных преобразований в державе. Начал он с того, что поговорил по душам со своей бывшей супругой Ксенией Шестовой, костромской дворянкой, и ласково уговорил её уйти от государственных дел. Он позвал её в свои палаты, приготовил угощение, усадил за стол и повёл тёплую беседу:

— Ты, матушка Марфа, много порадела за Русь. Низкий тебе поклон за то, что подпирала своим плечом нашего сынка. Теперь же приспело время отдохнуть тебе. Вот в патриаршие палаты зову, будешь тут коротать время за молитвой, меня мудрым словом согревать. Ежели не хочешь, так в монастырь игуменьей иди. Вон в Новодевичьем вот-вот преставится матушка Ненила — встань на её место во благо обители святой.

Инокиня Марфа шла в палаты бывшего супруга, взвинчивая себя на «кулачный бой», думала, что придётся отбиваться от нападок великого государя. Но как тут станешь отбиваться, если он Христом Богом просит помочь ему, а не мешать в возрождении державы после Смуты! Погас огонь Марфы при первых же ласковых словах своего бывшего супруга, и дальше он говорил душевно, ни в чём её не виня:

— Ты правила, как умела. Просто тебе не повезло, потому как помощники твои оказались отпетыми пройдохами. Им-то уж выпадает пострадать за неправедные дела.

— Кому «им-то»? Назови их по имени, Федя.

— Язык не поворачивается, но скажу: это наши с тобой сродники Салтыковы и иже с ними. Они, матушка, будто в прорву тянули Русь, к тому же рвали её волчьими зубами на куски. Да не переживай, голубушка, казни подвергать их не стану. У нас теперь в державе Ивашки Грозного нет. Отправим мы Салтыковых и ещё кое-кого в Устюг Великий. Эк славный град. Пусть там и зимуют.

Речь Филарета была спокойной, завораживающей. Сама Марфа почувствовала, что виновата перед Русью, что пришло время замаливать грехи, и согласилась без страдания отойти от государственных дел. Попросила лишь об одном:

— Ты уж сыночка нашего не утруждай. Болезненный Мишенька.

— Это верно. Да потяну я державу, потяну! Есть ещё силушка нерастраченная!

На радостях, что встреча с Марфой проходила без слёз и стенаний, Филарет уговорил бывшую супругу выпить с ним царской медовухи, и потом они вспоминали годы своей молодости, давнего супружества.

И вышло так, что правительница Руси, мать Михаила Романова, инокиня Марфа, простояв шесть лет у кормила власти, а по сути отдав власть на откуп князьям Салтыковым, Репниным и Хворостяным, ушла из Кремля тихо и незаметно, уступив все бразды правления Филарету. Он был доволен. Расчистив Кремль от «мусора и грязи», великий государь принялся возводить новое правительственное здание. В этом деле воеводе и боярину Михаилу Шеину досталась заслуженная дворцовая служба. «До 1628 года Шеин нёс исключительно придворную службу», — сказано о нём в хрониках.

У Михаила Шеина не было определённого круга занятий. «Придворная служба» включала в себя всё, что было на пользу державе, в том числе связи с иноземцами. Михаил Борисович сумел отдаться этой службе полностью. Всё, что ему надлежало выполнять, он делал с полной ответственностью. Он даже Марию, строгую и исполнительную, что касалось дела, вовлёк в дворцовую службу. Да и как было не вовлечь! Пришло время подумать о невесте для царя, и эту обузу взвалили на плечи Марии и Михаила Шеиных. Чуть ли не сотню невест пришлось осмотреть Шеиным, пока по своему разумению они не остановились на юной княжне Марии Долгорукой. Всё было при ней: красива, умна, рукодельна. А главное, по мнению Шеиных, в ней было то, что она отличалась мягкосердечием. К тому же была книжна, умела читать, писать. Так или иначе, но Шеины сумели показать Марию Долгорукую царю во всей её прелести.

— Царь-батюшка, лучшей невесты ты не найдёшь, — говорила государю боярыня Мария. — Она и разумна, и ласкова, и тебя полюбит. А без любви какое супружество!

К несчастью царя Михаила и супругов Шеиных, брачный союз Михаила и Марии Долгорукой был недолгим. Через год она скончалась от неведомого недуга. Злые языки тогда шептали по Москве, что Мария умерла испорченной. Патриарх Филарет согласился с москвитянами, что её «испортили», а проще сказать — отравили. И было это сделано по воле князя Михаила Салтыкова. Жила у него племянница, роду Салтыковых преданная, девушка красивая и богомольная, и князь Михаил Салтыков прочил её, в замужестве княгиню Челяднину, в супруги царю.

В эту пору, сидя в Столовой палате за трапезой, патриарх Филарет со значением сказал Михаилу:

— Ты, сын мой, царь всея Руси, подумай о державе. И не осироти её ненароком: пора тебе подумать о новом супружестве. Но сватов Салтыковых прочь гони.

— Но, батюшка, я любил Машу и не могу её забыть.

— Год уже минул, и дана тебе воля Господня жениться, — гнул свою линию Филарет. — Вот боярыня Мария Михайловна и боярин Михаил Борисович и найдут тебе надёжную невесту.

— Воля твоя, батюшка, — отвечал с безразличием царь Михаил.

На этот раз сваты Шеины постарались пуще прежнего и нашли для государя дворянскую дочь Евдокию, а попросту Дуняшу Стрешневу. Всем взяла эта девица — и красотой и очарованием. Даже стать в ней торжествовала откровенно и чарующе. Теперь Шеины не испугались, что царь пройдёт мимо неё, и не стали возражать Боярской думе, когда там пришли к мысли собрать по Руси многих красавиц. Но Михаил Шеин всё-таки с огорчением подумал, что затопчут княжны да боярышни Стрешневу, и поделился своими опасениями с Марией:

— Вот скажи, любезная супружница, чем обернётся наше сватовство, ежели царь пройдёт мимо Дуняши и не заметит её?

— Не пройдёт! — твёрдо заявила боярыня. — У Дуняши в груди колокольца будут звенеть, и сам Господь Бог, проходя мимо, услышит их.

— Это у тебя только для меня звенят колокольца, — улыбнулся Михаил. — Уж не стареем ли мы с тобой?

— Ты, сокол мой, не петушись. Лучше идём-ка к царю и потешим его, печаль развеем. Дуняша-то Стрешнева была подружкой Маши Долгорукой на свадьбе — вспомнит её царь.

— С вами, свахами, одна морока: поперёк не иди, стопчете, — пошутил Шеин. — Ладно уж, идём порадуем царя.

И порадовали.

— Помню, помню, что-то было за Машей манящее! — воскликнул царь. — Вот бы теперь её увидеть… Знать, хороша Дуняша!

— Истинно хороша, царь-батюшка, — ответила Мария.

«На второй свадьбе Шеин, кроме того, ходил к патриарху Филарету Никитичу и к великой инокине Марфе Ивановне от невесты с низаным убрусом[30], ширинкою[31], перепечею[32] с сыром», — сказано в хрониках.

Мария Михайловна Шеина вспомнила после встречи с царём дочь ясновидицы Катерины, Ксению, которая вышла замуж за князя Ивана Черкасского. Та Ксения, будто бы сидя за столом перед горящей свечой, выдала всё грядущее сидящему перед нею царю Михаилу, показала идущую с ним рядом до окоёма супругу Дуняшу Стрешневу. Верила Мария Михайловна Ксении, ясновидице от родителей и Бога, и потому так усердно добивалась супружества Михаила и Евдокии.

Ясновидица Ксения ничего не прибавила: жизнь Михаила Романова и Дуняши Стрешневой прошла в мире, любви и благости.

Михаил Шеин нередко сопровождал царя в его поездках по монастырям и храмам Московской земли. Однажды летом поехали они в Суздаль, и во время этой поездки Шеин рассказал царю Михаилу о том, что произошло в Суздале более двух десятилетий назад. Был упомянут в этом рассказе и князь Димитрий Черкасский. Молодой царь при его упоминании поморщился, потом спросил без обиняков:

— Выходит, вы с той далёкой поры и враждуете. Так?

— Не совсем так, царь-батюшка. Одна сторона у нас ищет мира, а другая — войны. Да Бог нас рассудит.

Михаила Шеина по нескольку раз в год и чаще всех других вельмож приглашали за стол к царю и патриарху. Он присутствовал при торжественных приёмах иностранных послов. Видимо, с этой целью по совету главы Посольского приказа Михаилу Шеину для посольской службы был дан титул наместника Тверского. Вместе с ним на приёмах часто появлялся и его сын Иван. К этой поре он знал немало языков и был толмачом при встречах с польскими, литовскими, французскими и датскими послами и посланниками.

Уезжая в дальние храмы и монастыри на богомолье, царь Михаил по совету Филарета оставлял Шеина ведать Москвой. Это случалось довольно часто в 1627–1630 годы. На это время Михаил Шеин брал себе в помощники своего дворецкого Анисима.

— Ты, мой друг, смотри за порядком в Москве, как у нас на дворе, — наказывал Шеин Анисиму. — Я вот думаю, что давно пришло время мостить всё большие улицы не только близ Кремля и в Китай-городе, но и в Белом городе и в Земляном.

— Благое дело, боярин-батюшка. Только для этого надо царским указом обязать всех домохозяев против своих усадеб дороги мостить.

— Верно говоришь. Государевым делом это должно быть. Нужно каменоломни открывать. Придётся с великим государем всё обговорить.

Филарету предложение Шеина пришлось по душе. Он прикинул, что и московская казна не обедняет от этого и работные люди найдутся.

— Благословляю тебя на благое дело, — сказал Филарет Шеину. — Видел я твоего помощника, который от Сигизмунда сумел убежать. Дельный мужик. Надо дать ему звание городского дворянина. Пусть радеет за Москву.

И с лёгкой руки Филарета приехавший с богомолья царь Михаил наградил Анисима Воробушкина званием городского дворянина. Прошло девять лет с той поры, как Михаил Шеин перешёл по мосткам на речке Поляновке из плена на вольную волюшку. И вспомнилось ему, что через каких-то четыре года истечёт срок Деулинского перемирия с Польшей и тогда… Что будет тогда, Михаил Шеин боялся думать, но думалось. В те дни и месяцы, когда он управлял жизнью Москвы, его всё чаще тянуло в Пушечную слободу, где отливались пушки и ядра. Приезжая в Кремль, Шеин обязательно заходил к патриарху и рассказывал, как идут дела у литейщиков пушек.

И однажды Филарет сказал ему:

— Вижу я, сын мой, твою озабоченность о военной мощи державы. Так вот мыслю, что тебе надо возглавить Пушкарский приказ. Откровенно говоря, там дела идут ни шатко ни валко. Наше пушкарское дело требует острого глаза не только в Москве, но и по другим городам, и по Уралу.

Михаил Шеин потом подшучивал над собой: «Не было у бабы забот — купила порося». «Но Пушкарский приказ — это махина, — строго осуждал себя Шеин. — И чтобы держава была вооружена пушками в полной мере, нужно поработать рьяно».

И вновь рядом с Михаилом Шеиным встал теперь уже дворянин Анисим. Не он ли был первым, кто применил картечь? Помнил же Михаил Шеин «ядра» Анисима со времён боев за Мценск.