Воевода Шеин

Глава седьмая ПОХОД НА КАЗЫ-ГИРЕЯ

Михаил Шеин и его близкие провели в Суздале ещё несколько дней. Кров им дал князь Афанасий Лыков. Они отслужили молебны и справили тризну по погибшим в пламени. Позвали на обряд многих суздальцев.

В эти же дни за Михаилом и Марией пришла послушница из Покровского женского монастыря и пригласила их на встречу с игуменьей обители матушкой Параскевой. В миру это была княгиня Полина Пронская. После казни Иваном Грозным своего мужа, князя Игната Пронского, она ушла в обитель и приняла постриг. Параскеве было не больше пятидесяти лет, но всё в ней сохранилось от молодости — красота и стать. Её большие карие глаза излучали тепло. И встретила она Михаила и Марию в келье как дорогих родных. Она трижды поцеловала Машу и запечатлела поцелуй на лбу склонившегося к ней Михаила.

— Скорблю вкупе с вами, дети мои, и слов утешения у меня нет. Да поможет вам молитва и Всевышний, — сказала Параскева. — А позвала я вас вместе потому, что венчаны. Родители твои, дочь моя, за месяц до своей гибели, будто им что-то вещало великую напасть, принесли в монастырь два ларца с серебром и златом. Один ларец был передан ими вкладом в обитель, другой же они попросили сохранить для тебя как приданое.

Параскева подошла к окованному железом сундуку, достала из кармана чёрной мантии ключ, открыла сундук и подняла из него большой и тяжёлый ларец красного дерева. Мария увидела его и вспомнила, что он стоял в опочивальне у батюшки и матушки. Ларец был обвязан голубой шёлковой лентой, на которой висел маленький ключик.

— Это твоё, дочь моя, родительское благословение, — произнесла Параскева.

Мария от смущения пожимала плечами. Приданое от родителей всегда принималось детьми с благодарностью, и Мария поблагодарила игуменью:

— Спасибо, матушка Параскева, что донесла до меня дар родителей. — И Мария низко поклонилась.

— Посмотрите, что там. Так нужно, — предупредила Параскева.

Мария посмотрела на Михаила, и он догадался, что она хочет, чтобы он открыл ларец. «Всё так и должно быть», — подумал Михаил и, освободив ларец от ленты, не снимая с неё ключика, открыл ларец. Тот был полон драгоценностей, золота, серебра.

Мария подошла к ларцу, перебрала жемчужные и золотые браслеты, ожерелья, подвески, кресты на золотых цепочках, сдвинула всё к одному краю, взяла пригоршню серебра и золота и высыпала на стол.

— Матушка Параскева, не осуди нас, прими наш вклад в обитель.

— Пусть обернётся тебе семейным благом сей дар, дочь моя. Мы будем молиться за вас, — ответила игуменья.

Мария отошла от ларца, и Михаил закрыл его. Параскева подала Михаилу холщовую суму, и он поставил в неё ларец.

Позже, уже в покоях Лыковых, Михаил и Мария узнали, что князь Черкасский взял в долг в Покровском женском монастыре триста рублей серебром на покупку и вывозку леса.

— Не знаю, как вы поступите, что будете делать с подворьем, — заметил князь Лыков, — но купленный лес надо вывезти да и с монастырём кому-то рассчитаться.

— Спасибо, князь, что просветил. Мы обязательно вернём деньги монастырю. Были же мы сегодня там. И почему матушка Параскева не сказала? — удивился Михаил. — И лес мы обязательно вывезем, и дом выстроим, даст Бог, поживём в нём. А если не мы, так дети наши будут наезжать. Вот что посоветуй нам, Афанасий Григорьевич: кого нанять в подряд дом возвести? Хотелось бы всё повторить. А подрядчик внакладе не останется.

— Понял, свет Михаил. Есть у нас в городе славный зодчий. Он же подряды берёт. Вот как вернётесь от матушки Параскевы, так и встретитесь с ним.

Завершив все дела в Суздале, собрав на пожарище пепел родителей и предав его земле на городском кладбище, Маша и Михаил сочли, что им пора возвращаться в Москву на службу. Но Сильвестр, узнав, что Шеины собираются уезжать, попросил их остаться ещё на сутки.

— Не закончил я того, что обещал князю Лыкову. Так мы уж послезавтра утречком и уедем, — сказал он.

— Дело непростое, понимаю, и мы ждём, — ответил Михаил.

Прошёл день, в течение которого Сильвестр где-то пропадал.

Наступила последняя ночь пребывания гостей в доме Лыкова. Около полуночи, когда все крепко спали, из своей опочивальни вышел Сильвестр, осторожно, чтобы не заскрипели ступени, спустился из мезонина в сени и прошёл в поварню. Там он на шестке разгрёб пепел лучинкой, добрался до оранжевых угольков, вздул их, и они запламенели, лучинка загорелась. Он присыпал угольки пеплом, подошёл к столу, зажёг на нём свечу и сел против неё спиной к окну. Просидел он совсем недолго, когда появился князь Афанасий и спросил:

— Зачем ты звал меня? Слышу сквозь сон: «Лыков, Лыков, приди в поварню!»

— Звал, князь-батюшка. Пора пришла сказать тебе, что обещал. Ты ищешь тех, кто совершил поджог?

— Ищу.

— И как поступишь с ними, когда найдёшь?

— Судить будем. А потом — как Бог пошлёт…

— Вот я и позвал тебя, чтобы избавить от маеты поисков.

— Господи, помоги мне, Божий человек! — воскликнул Лыков.

— Смотри же за моей спиной в окно. Терпения наберись, — и Сильвестр поставил свечу на край стола.

Лыков напрягся, прищурился, нижнюю губу прикусил. Ждал. Но прошла минута, другая, а за окном была только темнота. И лишь князь чуть расслабился, как там появилось нечто.

— Вижу Козлевиху-колдунью! — Лыков подался вперёд. — О, как жжёт глаза! — И он прикрыл их рукой.

— Успокойся, сейчас всё пройдёт, — произнёс Сильвестр. — И слушай внимательно. Запомни. Корчага, в которой Козлевиха уголья носила, разбилась близ амбара Пуховых. Козлевиха, собирая черепки, левую руку у запястья сильно обожгла и на фартуке, близ кармана, дыру прожгла. Да все черепки и фартук спрятала у себя в клети, в кадке, и засыпала мякиной. Вот и улики. А больше мне и сказать нечего, княже. — И Сильвестр поднялся.

— Спасибо, Божий человек. А Козлевиху я сей же час под стражу возьму, — вставая, проговорил Афанасий.

— Не спеши. Завтра днём всё сделай. Стряпчих возьми, понятых.

— Тоже верно, — согласился Афанасий.

Ранним и тёплым мартовским утром, когда санный путь начал разваливаться, Михаил вышел на дорогу, смотрел на неё и соображал, что делать. Он понимал, что с прежней прытью по такой дороге кони уже не пойдут и сани, может, придётся менять на колёсные возки. Потому Михаил убедил себя не спешить в Москву, добираться, как удастся, считая, что на службе его ещё не ждут.

И всё-таки Шеин ошибался. Его ждала во дворце служба, и она была ему уготована совершенно другая, не такая, какой он занимался прежде. Возвращение Михаила Шеина в Москву совпало с горячей подготовкой державы к встрече во всеоружии с крымской ордой Казы-Гирея. Ещё в конце февраля, и в начале марта во все ближние и дальние земли Руси умчались гонцы Разрядного приказа с повелением государя Бориса Годунова собирать сотни, тысячи, полки ратников и до первого апреля привести их в Москву, в Коломну и в Серпухов.

Едва Михаил Шеин появился по возвращении из Суздаля в Кремле, ещё не зная, чем заняться, как его позвали в Разрядный приказ к думному дьяку Елизару Вылузгину. При царе Фёдоре он служил в Поместном Приказе. Борис Годунов счёл нужным доверить ему более важную службу. Всегда строгий лицом, на этот раз дьяк Елизар улыбался.

— Здравствуй, венчанный. Хорошую девицу в семеюшки взял.

— Спасибо, батюшка-дьяк, доволен я своей супругой, — ответил Михаил.

— Живите ладком да мирком, детишек заводите. Тебе вот повышение по службе пришло. Будешь при царе Борисе Фёдоровиче над рындами стоять. Честь тебе оказана большая. Да не возносись. Батюшка твой верно служил державе. И ты на том стой.

— Не уроню отцовской чести и достоинства, батюшка-дьяк, — поклонился Шеин.

— И вот что, Михайло. Привели на службу во дворец отрока одиннадцати лет, тёзку твоего княжича Скопина-Шуйского. Он ладен, силён и росл не по годам. Грамоту ведает. Да ведь отрок, чего с него взять. Так ты с ним подружись и возьми его под своё крыло. Учи добро творить…

Михаил задумался. Странным ему показалось то, что отрока определили в рынды к самому государю. Не бывало подобного. И озарило Михаила болезненно: похоже, государь Борис Фёдорович старый долг за Углич платит Шуйским. Ведь Михаил Скопин-Шуйский, возрастающий без отца, племянник Василию Шуйскому и его братьям. Но думать было некогда. Дьяк Вылузгин смотрел на него умными, проницательными глазами и, видимо, понимал состояние Михаила: Углич и ему был памятен. Потому Шеин сказал лишь об одном:

— Мой тёзка поднимется хорошим воином. И в том я ему помогу.

— Так я и думал, — уронил Вылузгин и встал.

Михаил Шеин понял, что ему пора уходить из Разрядного приказа. Он откланялся и скрылся за дверью.

Царские рынды — телохранители, оруженосцы — составляли особый отряд дворцовых служителей. Они охраняли царские покои в дневное и в ночное время, сопровождали царя в поездках. И жили, как воины, отлучаясь домой только с позволения дворецкого. Но одно дело быть простым рындой и совсем другое — стоять во главе отряда. Забот прибавляется тьма и никакого покоя. Жили рынды в казармах, как с времён великого князя Ивана III назывались по-итальянски общие жития воинов и работных людей. Время, свободное от дневного несения службы, рынды проводили на площади против Потешных палат. Тут шли жаркие, но бескровные схватки на мечах, на саблях и даже на копьях. Здесь рынды оттачивали своё мастерство, учились ловко владеть любым оружием.

Шеин, едва появившись среди рынд, сразу заметил, что из тех, кто служил рындами при царе Фёдоре, никого не осталось. Он подумал, что так и должно быть, и больше не морочил себе этим голову. Он запомнил наказ дьяка Елизара Вылузгина и теперь искал повод привлечь к себе поближе княжича Скопина-Шуйского. Среди прочих рынд выделить его было легко — отрок есть отрок, хотя и долговяз, и сила в нём не по возрасту. Лицо улыбчивое, приятное, глаза серые, выразительные и серьёзные. Будто и не был он подростком, а из детства сразу шагнул во взрослые мужи. «Раз так, то и учить тебя буду взрослому ремеслу», — решил Шеин.

Как только пришло время учиться искусству сабельного боя, Михаил подошёл к отроку Скопину и сказал:

— Давай-ка, княжич, поборемся с тобой на сабельках. То-то знатную потеху устроим, — улыбнулся он.

— Я готов, боярин. Да ты эвон какой дядя. Мне бы с ровесниками. Есть они среди рынд?

— Нету. Ты у нас один такой ранний. Да ровесники от тебя не уйдут. А в бою-то нас со всякими ждёт встреча.

Михаилу Шеину понравилось заниматься с княжичем Скопиным сабельным искусством. Рука у него оказалась на удивление крепкой, и был он вёртким, словно молодой бычок. Уже сейчас не всякому воину удастся выбить саблю из его рук. Скоро и за меч можно будет взяться. Несколько дней Шеин и Скопин-Шуйский занимались с увлечением, и молодой воин многому научился за эти дни. Как-то Шеин спросил его:

— Миша, ты почему так рано пришёл на дворцовую службу?

— Матушке так захотелось. А батюшки-то у меня нет. В Ливонии пал, с рыцарями сражаясь.

— Ну а сам-то ты хочешь быть воином?

— Воеводой буду, как батюшка.

— Это славно. Учиться лишь надо военной справе. — И подумал Шеин, что судьба этого подростка похожа на его судьбу. — Ты будешь славным воеводой. Ну давай побьёмся ещё.

Сказанное Михаилом Шеиным сбылось. Через несколько лет он убедился в этом сам, воюя против врагов в одном строю с тёзкой. Имя и заслуги Скопина-Шуйского в ратном деле стали ведомы всем россиянам. А в день гибели в неполные двадцать три года они сказали, что князь Михаил Скопин-Шуйский был не только достойным воеводой, ему было впору стоять на престоле державы, вместо мягкотелого и скудного умом Михаила Романова. Россияне не ошибались.

Пришёл час, и всякие потешные схватки и бои царских рынд были прекращены. Государь Борис Годунов выступал из Москвы с многотысячным войском навстречу хану Казы-Гирею. И со всей Руси шли полки и дружины на Оку и Коломну, за них, на правобережье Оки.

Ещё пребывая в Новодевичьем монастыре, Борис Годунов распределил воеводство над войском между пятью сильнейшими воеводами. Главная рать была отдана под начало князя Фёдора Мстиславского. Справа от главной рати был поставлен полк князя Василия Шуйского. Левый полк был поручен князю Ивану Голицыну. Передовой полк выпросил себе жадный до лавров князь Димитрий Шуйский. Сторожевой полк принял князь Димитрий Трубецкой. Послал Борис Годунов на всякий случай запасных воевод: князей Глинского, Черкасского-старшего, Шестунова, бояр Сумбуловых и братьев Годуновых. Сына своего, отрока царевича Фёдора, государь назначил почётным воеводой без войска.

Было при войске и много священнослужителей. Провожая из Москвы войско и Бориса Годунова, патриарх Иов прослезился. Михаил Шеин заметил это и подумал, что у патриарха есть основание прослезиться, но не от горя, а от радости: исполнилось его желание видеть Бориса Годунова во главе державы. К тому же и войско государь возглавил — в кои-то веки такое было… Сказали хронисты и о Михаиле Шеине: «Шеин находился в этом походе против крымского царя Казы-Гирея в числе самых приближённых к царю лиц…»

Однако у патриарха в эту пору были основания не только радоваться, но и опасаться резких перемен в жизни державы. Он помнил, что Борис Годунов уходил воевать с Казы-Гиреем невенчанным государем. И едва он отошёл от Москвы на день пути, как по стольному граду поползли слухи, что поскольку тверской великий князь Симеон Бекбулатович ослеп и уже не претендует на престол всея Руси, то вместо него настало время царствовать на Руси «законному престолонаследнику» князю Симеону Шигалеевичу.

Эти слухи, как поветрие, догнали Бориса Фёдоровича уже в пути. Он мужественно отверг их и продолжал движение навстречу орде Казы-Гирея. Михаил Шеин был всё время вблизи государя и весь ход событий и подготовки к боевым действиям узнавал в числе первых. Он знал, что навстречу Казы-Гирею вышло почти пятисоттысячное войско россиян. Подобную рать Русь никогда не поднимала со времён Куликовской битвы. Знал Шеин и то, что по всей линии обороны воздвигаются гуляй-города[14], ставятся засеки и туры[15] для защиты пушек.

Когда всё было готово, Борис Фёдорович послал в стан Казы-Гирея гонцов с наказом передать ему, чтобы он направил в русский стан своих послов для переговоров о мире. И велено было сказать Казы-Гирею, что государь всея Руси не желает губить своих ратников, он может пойти на уступки, если таковые будут выполнимы.

Хан Казы-Гирей принял предложение Бориса Годунова и послал в стан россиян самых важных мурз с требованием, которое русский государь не мог выполнить. Хан жаждал битвы. Его воинам, особенно турецким янычарам[16], хотелось поскорее ворваться в русские города и селения и вволю награбить добра, увести в полон тысячи россиян и россиянок, увезти тысячи малолетних детей.

Но никому — ни хану, ни его воинам, ни турецким янычарам — не удалось на этот раз утолить свою алчность. Борис Годунов обвёл Казы-Гирея вокруг пальца. Целый день ехали его послы по увалам, холмам и полям через великий стан русского войска. Страх обуял мурз, когда они увидели несметную русскую силу, вооружённую ружьями, пушками, укрытыми турами и гуляй-городами, каждый из которых был похож на крепость. И когда, наконец, их привезли в сельцо Кузьминское, они забыли, что наказывал им передать русскому царю хан Казы-Гирей.

— Каковы ваши условия, послы, будем ли воевать? — спросил самого важного мурзу Борис Фёдорович.

— Отпусти нас в орду, русский царь, — отозвался важный мурза.

— Зачем вам торопиться? — сказал с усмешкой Годунов. — Завтра вас повезут в другую сторону, и там посмотрите, воевод моих увидите. Авось подскажете кунаку[17] Казы-Гирею, как биться с русской ратью.

Среди послов нашёлся-таки отважный воин, самый молодой и сильный князь. Он приходился родственником хану Казы-Гирею и гордо заявил:

— Мы будем биться с тобой, русский царь, если не уйдёшь за Москву. Она будет нашей столицей.

— Ты удалой, но и дерзкий воин, — заметил Борис Годунов. — Как тебя зовут?

— Князь Асташи. Мой род — это тысяча воинов, и они все со мной.

— Слушай, князь Асташи. Сейчас я позову сюда такого же молодого, как ты, воина. Если ты победишь его в сабельном единоборстве, я отпущу тебя и всех, кто с тобой, в орду. Нет — тогда не взыщи. Не люблю дерзких посланников, которые к тому же хвастаются.

— Ха! Ты меня не испугал, русский царь. Мой хан возьмёт за меня сто тысяч русов в плен. А биться я буду с любым твоим воином, если он князь или боярин.

— Ты и бараньей головы не стоишь, не только ста тысяч воинов, — с презрением посмотрел на крымчака Борис Годунов и повернулся к своему окружению.

Он увидел князей Андрея Глинского и Юрия Черкасского, старшего брата Димитрия Черкасского. Они опустили глаза. Государь понял, что они трусят, и взглянул на Михаила Шеина. Тот улыбался, и эта улыбка побудила Годунова послать Шеина на единоборство. «Он верит в свои силы», — мелькнуло у государя, он позвал к себе Шеина. Тот подошёл. Годунов спросил:

— Ты можешь остудить этого негодяя, которому нужна Москва?

— Я постараюсь, государь, — ответил Шеин.

Борис Годунов принимал послов близ большой крестьянской избы.

За изгородью зеленел луг. Было тепло.

— Вот там и сойдётесь, — показал на луг Годунов. — Но помни, что послов не убивают — их ставят на колени.

— Так и будет, государь, только сабля станет моей, — ответил Шеин и, подойдя к князю Асташи, позвал: — Кунак, айда на луговину!

Князь Асташи пошёл следом. По пути он обнажил саблю и протёр её подолом епанчи[18]. Когда вышли на луг, князь сбросил епанчу на траву. Пришли на луговину Годунов, все его приближённые, послы Казы-Гирея.

Михаил повернулся к Асташи. Он улыбался, но его тёмно-синие глаза были зорки, отдавали холодом. Он всего лишь завораживал противника улыбкой, но был готов к его самым дерзким и отчаянным выпадам и пошёл, пошёл, на батыра[19], чтобы первому нанести удар пока только по сабле. Но Михаил почувствовал ответный мощный и резкий удар. Такой не каждая рука выдержит. И вот уже их сабли зазвенели непрерывно. «Нет, прямыми ударами саблю из руки этого батыра не вышибешь, — подумал Михаил. — Он приземист, крепок, но малоподвижен, его коротким ногам не хватает прыгучести. А вот я попробую», — решил Шеин и прыгнул да в лете перехватил саблю в левую руку и нанёс мощный удар под самое основание обуха сабли противника. Этого хватило. Сабля вылетела из руки Асташи к самым ногам Шеина. Он наступил на неё и спрятал свою саблю в ножны. Он посмотрел на Асташи и увидел, что тот обескуражен. А Шеин уже шёл на князя с кулаками, приготовившись к рукопашному бою.

Асташи понял, на какой бой его вызывают, но это ему было не по душе. Вот если бы борьба, кто кого бросит на землю. Однако право выбора борьбы оставалось за Шеиным. Асташи понял и это и выставил вперёд увесистые кулаки. Шеин шёл навстречу Асташи уверенно. Он знал, что ордынцу неведомы русские приёмы кулачного боя, но шёл не для того, чтобы дать батыру возможность размахивать перед ним кулаками, а чтобы сразиться впритык, нанести ему град ударов в грудь и повергнуть. «Я поставлю тебя, тать, на колени», — мелькнуло у Шеина, и он, сойдясь с батыром вплотную, обрушил на его грудь пудовые удары левой и правой рукой. Асташи сразу почувствовал, что задыхается, он хватал воздух, как рыба на берегу реки. А удары всё сыпались. Сам Асташи лишь кое-как бил по рукам Шеина. И вот уже князь не смог вдохнуть в грудь воздуха, ноги у него сделались ватными. Резкая боль пронзила его левую грудь, и он рухнул на колени.

Шеин вернулся к сабле Асташи, поднял её и направился к Борису Годунову. Приближаясь, он увидел за спиной государя князя Юрия Черкасского. Его лицо было искажено злобой. «Я тебе не прощу позора ни брата Димитрия, ни татарского мурзы!» — подумал Черкасский и ушёл в избу.

К Асташи той порой подбежали два молодых посла, подняли его и повели под навес, где на привязи стояли их кони.

Дальше всё было на удивление просто. Переночевав в стане русских, послы Казы-Гирея встали чуть свет и, не дожидаясь, когда проснётся Борис Годунов, попросили князя Фёдора Мстиславского:

— Отправь нас, большой боярин, в орду. Нам нечего сказать вашему царю.

Князь Фёдор Мстиславский всё-таки зашёл в шатёр Бориса Годунова и передал просьбу послов Казы-Гирея.

— Да пусть идут на все четыре стороны. Проводите их, — ответил государь.

Послов накормили, напоили и повели в орду другим путём. И вновь они дивились силе русской рати, множеству пушек, пищалей, ружей, которыми были вооружены стрелецкие полки. Наконец, уже вблизи орды русские воины отпустили послов и, когда те скрылись за увалом, где стояла орда, ускакали в свой стан.

Ранним утром другого дня орда, в которой было больше ста тысяч воинов, покинула приокские пределы и ушла, как докладывали потом лазутчики, на запад, в сторону Польши.

А русская рать ещё три дня не уходила с берегов Оки. По воле государя ратникам было выставлено более пятисот бочек вина, пива, браги. Всех ждало обильное угощение. Так Борис Фёдорович отметил свою победу над ордой Казы-Гирея, не потеряв в этой «беспримерной битве» ни одного воина.

На четвёртый день после пированья русской рати Борис Годунов был намерен возвращаться в Москву. Но поздним вечером в его шатёр пришли дядя государя Семён Никитич Годунов, глава государева сыска, и князь Димитрий Черкасский.

— Государь-батюшка, вот князь Димитрий к тебе с челобитной на боярина Михаила Шеина.

— О чём это? В такие дни мне бы не хотелось разбираться в какой-то сваре. Ты уж, дядюшка, порадей за меня сам.

— И рад бы, да князь с государевым делом.

— Ну выкладывай, да покороче, — разрешил Борис Годунов.

Он сидел в походном кресле, и вид у него был усталый. Сказались всё-таки волнения, которые выпали на его долю в этом походе. Конечно, он не рассчитывал на то, что Казы-Гирей уйдёт без боя с поля брани. Но ему так не хотелось проливать кровь россиян. И вот Всевышний внял его молитвам. Это ли не добрый знак Господа Бога?! И Годунов верил, что всё у него теперь будет складываться удачно, что он наденет царскую корону, сядет на русский трон. У него есть сын, которому он в должный час передаст державу. «Господи Милосердный, спасибо, что печёшься обо мне. Но зачем это нелёгкая принесла князя Черкасского с челобитной на лучшего слугу? Как бы всё повернулось, если бы он не поставил на колени дерзкого ордынского батыра?» — подумал Борис Годунов и принялся без особого внимания слушать то, что говорил ему князь Черкасский.

А тот рассказывал государю о том, что Михаил Шеин связался с нечистой силой, с колдуном, который иссушил князю руки и ноги, когда они с Шеиным вступили в единоборство.

— Бойся, государь милостивый, этого человека, он может принести тебе много зла, — лил грязь на Шеина князь Черкасский.

— Выходит, ты видел этого колдуна? — спросил государь.

— Видел, батюшка, рукой мог достать. Копна волос у него на голове огненная, а глаза русалочьи, зелёные. Я хотел его убить, а он мою отменную саблю как хворостинку сломал…

У Бориса Годунова по спине побежали мурашки. Вспомнил он ведунов Катерину и Сильвестра, с которыми встретился в забытой уже деревушке под Звенигородом. Вспомнил, как ясновидцы предсказали ему царскую судьбу. И появилось у него недостойное для государя желание ударить подлеца Черкасского по холёному лицу и выгнать из шатра, пиная ногами. Но ничего этого государь позволить себе не мог и как можно спокойнее сказал:

— Ты, князь, иди отдыхай. А мы тут с Семёном Никитичем подумаем, как избавиться от нечистой силы.

Димитрий Черкасский ушёл. Дядя и племянник посидели молча, потом Семён Никитич возмущённо произнёс:

— Такой благостный день омрачил, негодник!

— Ты про кого?

— Так про Шеина. Я знаю давно, что Черкасский и Шеин враждуют. С той поры, как однажды на Святки Мишка уложил Димитрия на лёд. А теперь ещё этот колдун встал при Шеине… Совсем изведут князя.

Борис Фёдорович хорошо знал своего дядю. Уж если за кого ухватится, не упустит живьём. Вот и любезный государю Сильвестр может оказаться в железных руках дядюшки. Может ли он, государь милостью Сильвестра и Катерины, защитить их от сыскных дел мастера Семёна Никитича? Чревато это, ой чревато, счёл Борис Фёдорович. Всё против него может обернуться.

И так уж говорят борзые летописцы, что он пробивается к трону хитростью и иными происками. Однако что бы там ни говорили летописцы, а он больше не желает жить неправдой. Да пусть ускользнёт от него царский трон, если он и впредь будет жить не по правде.

И сказал племянник дяде весомо и твёрдо, как отдают повеления государи:

— Ты вот что, глава моего сыска, дядюшка. Чародея того рыжего не ищи, а встретишь где, пальцем не тронь! Он человек от Бога. И Шеина не беспокой. А чтобы князь Черкасский не мешал нам жить, я подумаю сам. Наверное, пришло время дать ему почётную службу.

— Всё понял, государь. Пора и нам на покой.

Семён Никитич встал и покинул шатёр государя. Неподалёку на колоде сидел князь Димитрий Черкасский и ждал появления дяди царя. О чём он его хотел спросить, осталось неведомо.