Воевода Шеин

Глава тридцать шестая НА ПОБЫВКУ ДОМОЙ

Расположив ратников в казармах, позаботившись о том, чтобы их накормили, и поблагодарив подьячего Тихона Ушакова за помощь, Михаил неожиданно всполошился от прихлынувшей к нему мысли: если он сегодня же не уедет в Москву, то никогда больше не увидит Марию, дочь Катю, сына Ивана, внуков. Оставшись с Артемием в небольшом покое, где раньше отдыхал князь Пожарский, Михаил сказал:

— Слушай, брат мой, иссяк я терпением и душу предчувствие мутит.

— Что случилось, Борисыч?

— В Москву хочу! Поедем, а? Нам же всё равно царю надо доложить, что привели девять тысяч россиян, спасли их от смерти.

— Так повод есть, отчего же не ехать! — загорелся Артемий. — Вот только коней бы свежих добыть.

— Иди к подьячему Тихону Ушакову, он славный мужик, достанет.

Мартовское утро было благодатным, с лёгким морозцем. И солнце всходило чистое, когда Михаил и Артемий покинули на выносливых ногайских скакунах Можайск, рассчитывая к ночи добраться до Москвы. Ровная, накатанная, покрытая снегом дорога и крепкие кони позволяли им это сделать, и они в едином устремлении мчались к своим близким. Лишь одну короткую остановку они сделали в Больших Вязёмах — поддержать коней, самим перекусить — и к полуночи доскакали до Москвы. Стражи в городских воротах не задержали Шеина и Измайлова, едва Михаил назвал своё имя.

— Москва приветствует вас, герои Смоленска, — сказал пожилой стражник. — Я ведь в десятом году стоял там…

Тёплые слова стражника согрели душу Михаила. Он подумал, что ему нечего бояться чьей-то немилости: он честно исполнил свой долг в Смоленске. И если бы… И тут Шеин споткнулся о последнее слово своей радужной мысли, и Артемий будто придержал его за спину, чтобы не упал.

— Это москвитяне встречают нас с душой. А бояре посохи на нас поднимут, им-то мы ненавистны.

И всё-таки Михаил и Артемий, хотя бы на время, избавились от душевных мук. Переправившись по льду Москва-реки близ храма Василия Блаженного, они разъехались в разные стороны. При этом Михаил сказал:

— Завтра ждём тебя со всем семейством на полуденную трапезу.

— А к царю ты с утра пойдёшь? — спросил Артемий.

— Чуть свет. Он рано просыпается. Мы с ним многажды встречались по утрам.

За Кремлем Измайлов повернул на Арбат, а Шеин двинулся к Рождественке. Ночная тишина огласилась цокотом копыт. Оба всадника погнали коней рысью. И вот уже в доме Шеиных зажглись огни, засветились окна, захлопали двери, послышались голоса, все обитатели дома спешили в трапезную, где престарелая мать и сын обнимали друг друга. А потом на груди Михаила застыла прибежавшая в слезах Мария. Подошла заспанная Катя, за нею стоял князь Игорь Горчаков. А с другого бока приближался сын Иван, и за ним шла его жена. Все обнимали Михаила, поздравляли с возвращением из «геенны огненной». Слуги уже накрывали стол, холопы бежали готовить баню. Весь дом пришёл в великое движение, и лишь внуки и внучка спали крепким сном. Михаил, расцеловавшись со всеми, попросил сына Ивана:

— Идём, покажи мне своих чад. — И повернулся к дочери: — И с тобой схожу посмотреть внуков.

Увидев в постели внука Сеню, Михаил почувствовал, как перехватило дыхание, как повлажнели глаза. «Сохрани его, Господь Милосердный», — помолился про себя Михаил. Он стоял близ спящего внука долго, пока не подошла к нему Мария и не сказала:

— Родимый, идём в баню. Она готова, и я тебя помою.

И Михаил впервые за долгое время улыбнулся.

— Спасибо, славная. Я тоже ждал этого часа.

Мария увела Михаила в баню. В предбаннике она сама раздела его. Её тёплые, нежные руки гладили ему грудь, спину. И сама она разоблачилась, повела Михаила в жарко натопленную баню. В руках у неё всё горело. Вот уже медный таз полон горячей воды, мочалка намылена. Мария смывает с Михаила застарелую, зимнюю острожскую грязь и старается, старается. Вот уже кожа скрипит под рукой, тело чистое. Мария окатывает Михаила тёплой водой и приникает к нему всем своим истосковавшимся телом. И он забывает свои годы, свою усталость, душевную маету, берёт её за талию, гладит высокие бедра, млея от нежности, поднимает её на руки, несёт на высокий полок, отливающий желтизной сосновых досок. И они ложатся на него. Головы положены на берёзовые веники — это не пугает их. Они сливаются воедино. Они молоды душой и телом и тешатся, как в былые годы, — им всё посильно.

Когда напарились, намылись, ублажили все свои желания, Михаил почувствовал голод до такой степени, что у него засосало под ложечкой. Мария быстро всё приготовила. Она давно предупредила слуг, чтобы принесли в предбанник яства и питье. Завернув себя в льняные полотна, они вышли в предбанник к столу, и на нём Михаил увидел всё, чего был лишён два года, что было обычным в прежние времена. На блюде лежали румяно поджаренные рябчики. Светилась нежная севрюга. Ароматом била в нос тушёная телятина. И посреди всего изобилия стояла братина с царской медовухой. Тут же был кувшин холодного брусничного кваса и горкой возвышался пшеничный хлеб свежей выпечки. И вот Михаил и Мария вдвоём за столом и могут любоваться друг другом бесконечно. Мария наполнила кубки, и они выпили за встречу. Мария тоже изрядно пригубила и знала для чего. Ей предстояло рассказать Михаилу многое такое, что на трезвую голову и не скажешь. Михаил наполнил себе ещё кубок.

— В кои-то веки дозволяю себе, — произнёс он.

— Нам с тобой, родимый, всё теперь дозволено. И ты можешь меня послушать о том, что тебе должно знать.

— Спасибо, славная. Я вижу, ты чем-то маешься. Говори же.

— Вчера от нас уехали в Кострому гости, — принялась излагать подспудное Мария, — гостила три дня Катерина, наша посажёная матушка, с муженьком боярином Михаилом Бутурлиным. Его вызывали в думу заседать. И поведали они, сперва Катя, а потом и сам Бутурлин, столько всего, что я уж и не знаю, о чём умолчать, что открыть.

— Не надо ни о чём умалчивать, семеюшка. Нам обоим легче будет.

— Верно говоришь. И сказано мне было перво-наперво, что нас с тобой и всех наших близких ждёт опала жестокая.

— Я знал, что всё к тому идёт. Но от кого опала? Ведь царь, слава Богу, ко мне был всегда милосерден.

— И до последних дней он был к тебе милостив. Да всё пошло наперекосяк, когда пришла весть о том, что ты заключил с поляками перемирие.

— И это я предчувствовал. Однако у меня не было выбора. Я должен был спасти девять тысяч ратников.

— Все об этом знают, да не хотят понимать. Как молвил батюшка Бутурлин, им нужно было найти козла отпущения. Он так и сказал: позор за поражение под Смоленском на совести приспешников царя князей Салтыковых и всей своры с ними. Они после Филарета властвуют над державой и над царём. И по воле князей Петра и Михаила Салтыковых была созвана Боярская дума. Она и решила твою судьбу помимо царя-батюшки.

— Бутурлин был на этой думе?

— Был. И он оказался единственным, кто не бросил в тебя камень, — так мне поведала ясновидица.

— Он рассказал о том, что решила дума?

— Да, и очень подробно. Тебе это важно знать, потому как ты против думских решений найдёшь защиту.

— У кого я найду защиту, ежели царь отвернулся? Да и нужно ли? Что постановила дума?

— Она назначила с согласия царя служилых людей для допроса главных воевод смоленской рати. Во главе всех поставлены князь Андрей Иванович Шуйский и князь Андрей Васильевич Хилков. Ещё Сокольничий Василий Иванович Стрешнев и лютые дьяки Тихон Бормосов и Димитрий Прокофьев.

— Всё это выводок Салтыковых.

— Их. То всей Москве ведомо. И теперь, сказал батюшка Бутурлин, как приведёшь ратников в Москву, так и суд начнётся.

— Куда бы ни шло, ежели бы меня одного суд коснулся.

— Мало им тебя одного. Салтыковы со дня, как преставился Филарет, злодействуют над всеми, кто был к нему близок. Потому, сказал батюшка Бутурлин, будут судить не только тебя, но и князей Прозоровского и Белосельского да твоих побратимов Измайловых.

Мария замолчала. Глоток медовухи сделала и смотрела на Михаила печальными, как у Божьей Матери, глазами. Затем заговорила вновь, тихо и с горечью:

— И ведь все знают, что нет никакой вины на вас за стояние под Смоленском. Знают, что царь всех наградить думал за великое стояние. Ещё царь был сильно недоволен своевольством князя Димитрия Черкасского и князя Димитрия Пожарского.

Мария снова замолчала. Михаил понял, что она не во всём открылась, что-то утаила от него. «Зачем?» — подумал он и попросил:

— Машенька, откройся и в остальном. Мне легче будет.

— Да к чему это тебе, Миша? Главное ты знаешь.

— Так ведь я ещё жив, родимая, и сегодня же пойду искать правду у царя. Я докажу ему, что вся вина за Смоленск лежит на мне и только меня пусть судят и казнят. А вы-то здесь при чём?! Никто не смеет вас и пальцем тронуть. Ныне не времена Ивана Грозного, когда всё древо фамильное рубили.

— Может, так и будет, нас не тронут. Да ведь тот же батюшка Бутурлин сказал без утайки: и вам бы всем, сродники, поберечься надо, грозятся, дескать, сослать вас в понизовые города по Волге и достояния всякого лишить. Дума так решила. А царь-батюшка, добавил Бутурлин, у думы за пазухой сидит. Вот и весь сказ, родимый. И мы к опале готовимся.

— Что же Бутурлин посоветовал?

— Ты, говорит, Мария, подумай вот о чём. Купи себе вот хотя бы на мою Катю имение с домом в глуши, да и уезжай туда гостевать с детишками и внуками.

— А ты?

— Я послушала батюшку Бутурлина и отдала всю казну Катерине, чтобы вложила она в имение в Нижегородской земле.

— Хвала твоему мужеству, славная. Ни Катя, ни Бутурлин нас не подведут. — Михаил приблизился к Марии и поцеловал её. — Перебедуем, может быть, а?

— Как Господь повелит, так и будет. А Бутурлины уехали вчера. Жаль, что с тобой не свиделись.

— Он всё в Костроме стоит?

— Там. И вот что, родимый: идём в опочивальню, тебе надо соснуть. Уже и рассвет близок.

— Не знаю, усну ли. Ратная привычка по две, по три ночи не спать.

— Надо, родимый. День у тебя будет нынче трудный.

— Это верно.

У Марии была приготовлена чистая одежда. Она сама скоренько оделась и принялась обряжать Михаила. А как одела во всё новое, взяла с улыбкой за пояс и повела в опочивальню.

Спал Михаил каких-то два часа. А большего не мог себе позволить, потому как обещал Артемию быть чуть свет у царя в Кремле.

Михаил зашёл на поварню, там перекусил чем Бог послал и поспешил на конюшню. Ему оседлали коня, и он ускакал в Кремль. Михаил надеялся, что царь примет его, как в прежние годы, посидят они вместе за столом. Может, скажет: «Славно ты послужил в Пушкарском приказе, вставай опять во главе его». А то и по-другому может сказать: тебе, дескать, дана почти в имение волость Голенищево в Костромской земле, вот и поезжай туда, возводи палаты, отдыхай. И в крик произнесёт: «Да не виновен ты ни передо мной, ни перед Русью!»

Вот и Кремль. Думы с радужной подсветкой оборвались. Вот Соборная площадь. Ежели бы повернуть направо, то в патриаршие палаты можно войти. Там теперь иной святейший обитает, к нему не пойдёшь, не посетуешь. Слышал Шеин, что новый патриарх, бывший архиепископ Иоасаф, служил во Пскове, что родом дворовый боярский сын, нравом и жизнью был добродетелен, но к царю не вхож. Смоленская трагедия его, поди, не коснулась, и Михаил проехал мимо патриарших палат.

А вот и царский дворец. Знакомо тут всё до последней балясинки на перилах красного крыльца. И рынды у дверей, похоже, прежние. Один из них даже улыбнулся и поклонился.

— Здравия желаем, батюшка-воевода. — И распахнул перед ним дверь.

Михаил прошёл пустынными сенями в Столовую палату. Тут и оборвалось его радужное утреннее настроение. Навстречу ему шёл князь Борис Салтыков. Уже весь сивый, полный, оползший вниз, а чёрные глаза по-прежнему жгучие и злые.

— И хватило у тебя совести прийти в царский дворец? — спросил он.

— Зачем, князь, обижаешь меня? Совесть моя чиста перед царём.

— Суд разберётся, насколько она чиста. И ежели ты к царю за милостью пришёл, так не ищи его в Москве. Укатил он, и сами не знаем, где искать. А тебе и вовсе не следует ему показываться. Иди, боярин.

— Слушай, князь Борис, почему ты так лют ко мне? Я тебе дороги не переходил, каверз не чинил. За что такая немилость?

— Сказал бы почему, да чести много будет. Да уж одно выложу с досады. Ты, сидя под Смоленском, жируя там, нас всех чернил до того, что царь без гнева видеть нас не мог. А за что? Вот тебе одна правда. А другой и не жди, ежели не хочешь оплёванным уйти из дворца.

— Бог тебе и мне судья, князь Борис. А до царя я и без твоей милости дойду. — И Шеин направился к двери.

— Стой! — крикнул Салтыков. Шеин остановился. — Ты прежде повеление царя выполни, а потом уж ищи его.

— Какое повеление?

— Сказано царём-батюшкой, чтобы остатки рати в Москву привёл. А всё для того, чтобы москвитяне посмотрели, до чего ты довёл рать.

— Поклянись, что это правда! — без почтительности к князю крикнул Шеин.

— Вот те крест! — И Салтыков перекрестился. — Да не веди их оборванными, не то опять нас обвинят. Сродников соберут, сраму не оберёшься.

Покинув царский дворец, Шеин отправился в Разрядный приказ, который располагался в Кремле. Шёл и сожалел, что нет в нём Елизара Вылузгина. Но Михаилу повезло. В эту пору продолжал служить в приказе дьяк Димитрий Карпов, который провожал его под Смоленск.

— Душа любезный боярин Михаил Борисыч, рад тебя видеть, — произнёс дьяк.

И Шеин ему обрадовался. Обнялись, облобызались.

— Здравствуй, славный Димитрий. Помоги, родимый, разобраться в маете, постигшей меня.

Встретились старые знакомые в большой комнате, где сидело несколько подьячих. Шеин поклонился им. И они встали, поклонились. Димитрий Карпов взял Шеина под руку и повёл к двери, за которой оказался небольшой покой со столом, двумя стульями и шкафом.

— Вот тут и поговорим о твоей маете, батюшка. — Дьяк закрыл дверь на засов и провёл Шеина к столу. — Садись, родимый, в ногах правды нет. Да нет её ныне и нигде. Вчера приходил к нам, по старой памяти, Елизар Давыдыч, спрашивая о тебе. Да сказать ему нечего было. — Усадив Шеина за стол, Карпов метнулся к шкафу, открыл его и достал два небольших кубка и глиняную баклагу. Всё поставил на стол. — Есть нам о чём поговорить с тобой, родимый. — Он наполнил кубки. — Да прежде давай дух наш укрепим. Ты ведь воевода, им и оставайся. Выпей же. И я с тобой…

— Спасибо, Димитрий. Только что встречался с Борисом Салтыковым, так он мне ушат горечи в душу вылил. Горит душа.

Выпили дьяк и воевода. Посидели молча, глядя друг на друга добрыми глазами. Потом Димитрий воздуху в грудь набрал, будто перед прыжком в холодный омут, и повёл речь:

— Маету свою ты, славный воевода, и до конца дней своих не расхлебаешь. Окружили тебя волки злобные, будут рвать твоё тело невинное. Да помни одно: ты воин и воину надо драться с врагами, пока сил хватит.

— За что же ко мне такая немилость?

— Из зависти людской. Как повёз к тебе Моисей Фёдорович Глебов грамоту царя с благодарностью тебе, что, не щадя головы, бьёшься с врагами, так эта грамота была прочитана в думе и обожгла она правдой всех, кто за Салтыковыми стоит. И пошёл на тебя поклёп великий. В чём только тебя не обвиняли! И перескажу я тебе вкратце те измены, которые чёрные головы возводят на тебя. Будешь ли слушать?

— Буду. Врагов надо знать в лицо.

— Винят тебя в мешкотном переходе из Можайска к Смоленску. И за смерти воинов в пути от болезней и голода зимой тридцать второго года. Ещё винят тебя и твоих воевод за то, что часто и неожиданно нападали литовские воины под Смоленском из-за небрежения воевод и полковников. Да сказано было, что ты утаил, сколько прошло в Смоленск литовских и польских воинов. Винят и за то, что требовал большого количества пушечного наряда, который пришлось перевозить по плохому пути. И за то, что делали приступы не тайком и не ночью, а днём. Ещё запрещал якобы ты вступать в сражения с приходящими литовскими воинами. И будто бы ты с воеводами обогащались рыбными ловами в Смоленском и Дорогобужском уездах. — Тут Димитрий улыбнулся. — В вину тебе поставлено и то, что ты царский наказ строго исполнял, чтобы твои ратные люди не брали ничего даром и не обижали жителей Смоленского и Дорогобужского уездов. И потому ты уберёг уезды со всеми запасами кормов для короля польского. — Дьяк тяжело вздохнул. — И это лишь малая толика, что на тебя льют.

— Плетью бы всех клеветников. Я же только мародёров наказывал.

— Говорить ли ещё, славный воевода? — И дьяк наполнил кубки.

— Не надо. Давай-ка лучше выпьем за то, что не перевелись на Руси люди, живущие по правде. Я слышал, что меня обвиняют ещё в крестном целовании Владиславу. Но за мной того не было. А вот все московские бояре ему присягнули и даже ворота кремля распахнули перед поляками. Вот где клятвопреступление перед Русью.

Воевода и дьяк выпили. Потом Димитрий с досадой произнёс:

— Нет на Руси места честному человеку, будь то простой воин, воевода или служилый человек. Съедят его. Знаю одно: тебе смертушка никогда не была страшна, тысячу раз ты смотрел ей в глаза. Оставайся таким же мужественным и в грядущие дни. Да поезжай в Можайск, приведи своих ратников на Красную площадь. Пусть они за тебя замолвят слово.

— А кто им поверит? Судьи Салтыковых? Ежели царь и поверит, так его вере грош цена. Ладно, славный Димитрий, поеду в Можайск за ратниками, а после положусь на волю Божью. Увидишь батюшку Елизара, поклон ему от меня.

Покинув Кремль, Михаил поскакал к Артемию Измайлову поделиться с ним тем, что почерпнул из мутного московского колодца. И у них хватило времени приготовиться к роковому часу. Артемий, выслушав Михаила, сказал одно:

— Мы с тобой слишком рьяно служили Руси, за что и поплатились.

Артемий по совету Михаила передал все свои сбережения младшему сыну Семёну и наказал ему немедленно ехать в Пронск к деду и бабке.

— И матушку завтра же возьми с собой в Пронск.

Сделав всё возможное, чтобы оградить ближних от нищеты и разорения, Шеин и Измайлов на другой день ранним утром выехали в Можайск, чтобы привести восемь с лишним тысяч ратников в Москву и сдать их дьякам Разрядного приказа. Ехали в Можайск они не спеша. Им никуда не надо было торопиться, потому как обоим был известен тот час, когда их позовут к ответу за «измены». И оба вели себя, как перед боем, как перед приступом на вражескую твердыню. Зная, что на стенах крепости их ждёт смерть или ранение, увечье, — всё равно они были отрешены от мыслей о том, что их ждёт. Так поступали все мужественные воины, а Шеин и Измайлов были из их числа.