Вожделенные произведения луны

Глава 27

На поклёп божбы не напасёшься. Кто кого за глаза поносит, тот трусит его. И в напраслине, что в деле, люди погибают. Худого не хвали, а хорошего не кори. Хоть по горло в грязи, да не брызжи. Чем поиграешь, тем и зашибёшься

Ходить по той же квартире, варить кофе на той же кухне, всюду натыкаясь на следы ушедшей жизни, — пока не походишь, никогда не поймёшь.

Магиандру всюду виделись трупы со стеклянными глазами. И разверстый дубовый шкаф, опустелый, несуразный, конечно, казался гробом.

Пребывать вне квартиры было не слаще: город или университет; камни, загородки, ограды. Тяжело бродить, дрожа и воображая: под землёй везде лежит мать, под каждой плитой. Её глаза наконец закрыты. Это навсегда. Между лицом и крышкой есть пространство, которого она не видит, но оно есть.

А можно пойти учиться, но ведь тоже — идти, значит, наступать на городские плиты, давить ногами тротуары, а под землёй везде она. И пространство между лицом и крышкой, замучившее Магиандра своей нелепой вежливостью.

Вариант университета плох ещё тем, что на факультете не хватает одного профессора, из-за которого Магиандр и поступал. Вариация бродить нехороша вся. Всё пугает — плюс абсолютно живые глаза бегущих по суете людей, а Магиандру никак не удавалось убрать офорт «Глаза. Ночью, на кухне…».

Звонить в редакцию радио «Патриот» уже неудобно, почему-то решил Магиандр. Неуютно беспокоить занятых людей, говорил он себе не своими словами, не своим голосом и не свои мысли. «Удобно! Давай позвоним!» — беззвучно повизгивал из кармашка мобильник, предлагая быть коммуникативной опорой; маленькое грустное наладонное представительство человека, метонимия, сгусток обещаний. Солидный двадцатилетний Василий отмахивался и не желал признавать права фантомчика.

В церковь он ходил ежедневно, там отпускало, но через полчаса возвращались убийственной парой — офорт «Глаза» и размытый абрис пыльного дубового шкафа, плавающего в песчаном воздухе кабинета.

Наконец Магиандр вспомнил, что в редакцию звонить некому, отпуск, а звонить на мобильник даме, отдыхающей от потрясений, тоже неудобно: журналист как бы тоже человек.

Изведя себя вежливостью, тоской и опасениями, Магиандр машинально прижал кнопку быстрого набора и услышал мой голос.

— Идём? — предложила я, и мы пошли, поскольку иначе быть уже не могло.

— Вы очень любите свою работу? — задал он принципиальный вопрос.

— Я стараюсь никогда не делать того, что не люблю, и тебе не советую.

— А деньги?

— Платят. Всем спасибо. Но это вторично. Первично — удовольствие.

— А от чего удовольствие? Полезность? Вы полезны? Родине?

— А вот улыбаться при звуке слова «родина» я тебе не советую.

— В атаку, да? Вперёд, на мины, ордена потом?

— Понимаю, понимаю. Следующий вопрос.

— Расскажите, откуда всё взялось?

— Ага, а также — как и что с чем-кем связано, да? Вкратце. Тебе с точки зрения истории отечественной прессы или так, по-человечески?

— Вы понимаете, мне всего двадцать лет. И для меня всё — данность. А вы сверкаете с высот гранитного Олимпа, куда забрались до моего рождения, и откуда мне знать как. Расскажите что-нибудь изначальное.

— «Начало было так далёко, так робок первый интерес…»

— Пастернак. Уважаю. А теперь…

— Начнём с исторической байки. Я её всем рассказываю. Хронометраж — пять минут, выдержишь?

— Еще одно мороженое, ладно?

Мы заказали ещё. В кафе было пусто и тихо — две редкости на Москве; многие пункты общепита нынче коммерчески связаны с музыкальными станциями обворожительными контрактами: лить их радиопродукцию в зал, на головы пьющих и едящих, на договорных децибелах. Убавить громкость не допросишься: начальство не велит. По-моему, здраво. Быстрее допьёшь и место освободишь.

— Дело было в былинные девяностые годы. Я трудилась на уникальной радиостанции, самой первой из разговорных. Мы первыми осваивали ныне привычный интерактив: автор-ведущий плюс гости, а народ интересуется и названивает, вопрошает что хочет. Всем было весело и страшно. Весело, поскольку всё может быть. А страшно… в общем, потому же.

— Много звонили?

— Не то слово — много! Человекам перепало новое блаженство: взять и выйти в эфир из дома! Стоял трезвон-перезвон. От избытка чувств иные матерились, и пьяные звонили, всякие. Теперь их фильтруют, а тогда всё только начиналось. И пришёл к нам на радио новый ведущий, медицинский журналист. Горит энтузиазмом, жгучие темы поднять хочет, искренне полагая, что всё интересное лично ему так же волнует и публику. Например, клистиры, неврозы, сколиозы, недержания того-сего, давление…

— А темы он сам выбирал? — заулыбался Магиандр, предчувствуя разгул домашней медицины.

— Конечно. И вот однажды он, пылкий новобранец, привёл в студию хорошего дядечку-психолога, специалиста по семейным делам. Нарождалась мода: чего уж дома драться-то — обратитесь к доктору. Нашему народу сие было в невозможную новинку, и многие психологи сделали хорошие карьеры. Так вот, представь мизансцену. Сидят в студии двое. Мужик и ещё мужик. Два мужика сидят у микрофона и собираются пятьдесят минут обсуждать колоссальную проблему: как девушкам грамотно замуж выходить. Получше подцепить и покрепче привязать. Потом заботы взял на себя глянцевый сегмент, а тогда лишь начиналось… Всё бы ничего, но — два взрослых мужика, с такими советами… И народ, в известном испуге и шорохе, притих. Они сидят, пылко сыплют обещаниями, призывно позыркивая на звукорежиссёршу: нет ли какого звоночка? Нет, сокрушённо показывает им она. Никто не звонит! Напряжение возрастает. Десять, двадцать минут прошло — ни одного звонка. Аппаратура исправна, всё работает, а народ, дотоле бурно звонивший по любому поводу, затих. Ведущий нервничает, гость удивляется: он же великий, он искренне хочет помочь неопытным девушкам! Наступает критический момент. Слова кончаются, но слушатели молчат. И вот — о счастье! На двадцать пятой минуте эфира оживает вожделенный телефон! Звукорежиссёрша радостно показывает ведущему трубку: вот он, звоночек, вот! Ведущий, приободряясь, учтиво здоровается со слушателем и ласково, как у девушки, спрашивает с надеждой:

— У вас есть вопрос?

— Есть, есть! — дребезжащий старческий голос. Не девушка. Дедушка.

— А какой же у вас вопрос? — приуныли в студии, но тем не менее.

— Так вынесут тело Ленина из мавзолея или нет? Я вас спрашиваю!.. — с неподдельным интересом, обиженно вопрошает слушатель.

Со звукорежиссёршей начинается форменная истерика. Автор и гость безнадёжно теряют дар речи. До конца программы ещё полчаса. Психолог мигом забывает всю свою науку. Автор машет руками, чтобы режиссёрша убрала звук. Она не понимает и плачет от хохота. Слушатель тоже не понимает: где ответ?

— Я на радио позвонил или нет? — возобновляет он атаку.

— Н-н-на радио, — с нечеловеческими усилиями разжимает губы ведущий. Медицинский журналист.

— Так и отвечайте! Вынесут?

Первой находится, к облегчению всех, режиссёрша. Вырубает и телефон, и студию, замузычивает эфир, вытирая глаза, потом опять сползает со стула.

— Что-что делает с эфиром? — заливаясь, выговаривает Магиандр.

— Замузычивает. Она поняла, что психологический концерт окончен, и запустила резервную музыку. И полчаса услаждала слушателей, кажется, Анжеликой Почему: ля-ля-фа.

— Здорово! — придя в себя, восклицает Магиандр. — Жаль, теперь такого не услышишь!

— Да уж. Спонтанного шапито больше нет. Конечно, оно есть, но в эфир не выпускают. Все станции тогда, в начале свободы, нагрелись на подобных сюжетах и теперь стараются беречься. Ну, кроме известной тебе станции «Патриот».

— А у «Патриота» почему нет фильтра?

— Ну, какой-то всё-таки есть, но редко. На некоторые программы сажают редактора, он трубку первым берёт и выясняет состояние клиента, принимает решение — надо нам или нет? Но не каждый день. Обычно — пришло и пришло, и выкручивайся, любезный ведущий, как умеешь. Кураж надо беречь!

— А вам нравится?

— Так мне только такое и нравится. Азарт. Я очень азартна. Мне, например, ни в коем случае нельзя играть в преферанс. В юности, когда меня только научили префу, мне страшно везло. Но я очень быстро завязала с этим, поскольку ледяные иголки на затылке…

— Что? На затылке? — не понял молодой человек, очень молодой.

— Когда мне приходил голубой мизер, у меня затылок леденел, в жилах кровь останавливалась и лицо белело. Партнёры пугались: нельзя выдавать себя. Карты! И я навек бросила игры. Все до единой.

— И никогда больше? Даже сейчас, когда всюду казино?

— Боже упаси. Даже не заходила ни разу. Да и какие там игры! Дурацкие нагрузки на судьбу. Везение! А мне не хочется проверять какое-то везение. Преферанс — для головы. Считать надо. А тут — фу. Ерунда.

— Откуда вы знаете, если не заходили?

— Я книжки читаю, кино смотрю, с людьми разговариваю. Журналистика, знаешь ли, позволяет иногда получать информацию бесконтактно.

— А тот ведущий, ну с телом Ленина, он потом работал?

— Разумеется. Прочихался, водки попил — и на другой же день обратно. Это не лечится. Радио — игла, с которой не соскакивают. Особенно с иглы прямого эфира.

— А можно попробовать? — вдруг осмелел Магиандр.

— Выйду из отпуска, пойму, на какой планете нахожусь, попробуем. Сейчас я никто и звать меня никак. Опальный субъект, которого ели, не съели, но аппетит, боюсь, остался.

— Но мамы нет… — нахмурился он, полагая, что я совершила некую речевую ошибку.

— Мне жаль безумно, поверь, честное слово! Но ведь она не одна.

— Как? Ведь всё выяснилось! Все письма, разными почерками, на всех этих бланках, писала только она!

— Ребёнок. Давай ты не всегда будешь спорить со мной, а только изредка, идёт?

— Вы думаете, у неё были сообщники? — возмутился он.

— Сообщник анонимщика — эпоха. Время действия. Историческая обстановка. Язык и контекст. Словом, очередные задачи советской власти… А, ты не читал.

— Вы меня утешаете или пугаете?

— Сама не знаю, как относиться к этому. Ты ведь совсем юный, а уже столько пережил. В мирное время — сирота, на ровном, казалось бы, месте. Смотри, что получается: в один миг ты остался без матери, а в какой-то степени и без отца — он, конечно, найдётся, уверена! Взрыв, будто метеорит упал на семью, где не собирались ни умирать, ни убегать. И сидишь ты сейчас в кафе с представителем прессы, а сидел бы дома и смотрел на других представителей, только на экране. И радио слушал бы равнодушно, там про других, и всё это умора и кино.

— Пресса принесла в наш дом смерть. Началось-то не с вас. Объявление было всероссийское, новости министерства, про Дарвина и религию.

— Формально — да. Но куда бежать от прессы? Некуда. Почти все чуть что — к прессе. Всё она, зараза, понимает, умеет и знает.

— Мне сейчас хорошо, — вдруг притормозил он. — С вами.

— Спасибо, стараюсь, но это частное определение. Знаешь, я могла бы уехать в отпуск подальше от Москвы, прогуляться по свету. А я сижу в городе, в опасении, что без меня произойдёт захватывающее, решающее, и моё межеумочное состояние тоже результат воздействия прессы — уже на меня лично. Эффект-иллюзия участия в жизни. Но я умею с этим бороться, могу — не всегда! — оторвать мух от котлет и дифференцировать: где я и моё, а где внушённое. Большинство прочих потребителей современной информации этого уже не могут.

— И вы думаете, мама писала как бы… ото всех?

— Безусловно. Иначе в этом жанре не пишут. Рука не поднимется.

— Пойдём пройдёмся… — вдруг очень жалобно попросил он.

Мы два часа брели по улицам, не глядя друг на друга. Молчали каждый о своём. Мне было неловко, хотелось избавить мальчика от игл, вонзённых обстоятельствами места и времени, но я не знала как.