Вожделенные произведения луны

Глава 36

Казнись в добрый час, на кобылу глядя, а самого положат, так поздно. Упился бедами, опохмелился слезами. Видна печаль по ясным очам, кручина по белу лицу

Я шла домой с нехорошим чувством, будто ребёнка обманула.

Васька, понюхав цветочки, успокоился. Хорошо бы, забыл мою полоумную лекцию! Ничего выдающегося в ней не содержалось: моя память может выплеснуть миллион подобных пассажей. Ваське досталось от меня кратофильской диссертацией по голове потому, что ветер подул, звёзды встали, луч упал, птица перепорхнула. А мог пойти гротесковый каскад: цитаты из писем радиослушателей. Есть у меня одна концертная подборка, где я — предмет осмысления. С одной стороны, пишет ко мне мужчина, — я зверь и пакость. С другой стороны, пишет женщина, — ничего лучше она в жизни не слышала. Суждения вынесены по одной и той же передаче. Пары вольных рецензентов собраны случайным касанием судьбы, а случайностей — море.

Иногда противоборствующие, противочувствующие стороны пишут в дорогую редакцию одинаково грамотно. Это редко, но бывает, и тогда я ненадолго теряюсь. А потом нахожусь, и вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди-и-и… Продолжение песни известно тем, кто застал СССР. Кто не застал, пропустите абзац: не печатать же тут ноты.

От попарных писем Ваське пришлось бы ещё хуже, поскольку единство противоположностей, и некстати мог проступить образ матери, а так у него появилась возможность мнить меня жестокой или сбрендившей — и коммуницировать по умолчанию.

Через неделю мне следовало выйти на работу, но мысль об этом давила и удручала. Улетучился восторг и кураж, иссякло моё фирменное заполошное любопытство, подзасохла нежность, угасло пламя. Не впервые бузит публика. Но я впервые не желаю больше говорить. И вопросов у меня нет. Квадратная лампа с паролем очарованности «микрофон включён» перестала манить меня.

Дома я не могла найти себе места. Книги на полках угрюмо помалкивали. Рука, привыкшая тянуться к ним по любому заветному делу, не поднималась. Откуда им знать! Им, бородатым умам штучного прошлого, и не снилось, что в эпоху технологической глобальности публика перестанет быть аудиторией, сбросит иго послушания и бросится в личное авторствование, точно зная правду, — и начнётся кошмар.

Мы начинали это сами. Мы тащили публику в эфир. Мы до дна выпили жанровый коктейль и, не рассчитав, упились интерактивностью в дым, позабыв, что создание всегда отрывается от создателя. Сотворённый кумир (а не сотвори!) тем и ужасен, что непременно требует кровавых подношений. У него твёрдый комплекс полноценности.

Помните письмо гекзаметром? В нём содержалась провокационная просьба выдать отправителю как можно больше адресов несчастных россиян, ущемлённых в чём угодно и почему-либо. Издевательское письмо. Автор — А. Е. Кутузов. Написал, как начихал, и пропал. Странный тип, а вышло горе, и теперь я гуляю по лесам с его сыном, осиротевшим по несчастному случаю, и адрес отправителя шутки стал адресом получателя беды. Убежал учёный муж и не ведает, что натворил.

Ожил телефон, каменно молчавший две недели. Сурово позвав меня, он, Иван Петрович, осколочек аудитории, целевой сосуд греховный, выдернул из горла пробку и горячо расчихвостил мою передачу прошлого века. Я не удивилась. Модно.

Тошно.

Ну позвонил, ну не помню я эту передачу, или помню, — какая разница? — и ясно, почему беспардонно позвонил домой: на работе меня, кажется ему, нет, а высказаться ему хочется, он так долго думал, собирал мысли. Хулигански грежу: дядя листает учебник хорошего тона, но там не запрещается звонить радиоведущему домой. Дядя решается, нанизав идеи на золотые нити логики. Результирующее колье велит носить пожизненно, ибо он просветил меня.

Хорошо Мотаеву! Есть и такой журналист. Он работает в журнале для буржуев. Он не получает писем от читателей, им чисто некогда писать, они довольны журналом. Аудитория Мотаева моется в талассо и бреется у лучших кутюрье. Ей весь этот патриотизм по такому месту, куда наши слушатели давным-давно и безвозвратно посланы верховным главнокомандующим.

Да люблю я вас! Я очень всех люблю. А вы не хотите, чтобы я любила всех. Ревнуете. Страшна вам любовь немаркированная, немотивированная, просто так, вообще, из одной посылки, что все мы твари Божьи. Нет, это плохо, пишете вы, так не пойдёт. Сначала разобраться надо, виновных наказать, а потом достойных любить.

Вот в этом мы с вами точно не сойдёмся. Никогда.