Воины

Говард Уолдроп широко известен как один из лучших авторов коротких рассказов, его называют «Фантастическим Разумом поколения» и автором, «который пишет, как кабацкий ангел». Его знаменитый рассказ «Гадкие цыплята» («The Ugly Chickens») выиграл и 1981 году и «Небьюлу», и Всемирную премию «Фэнтези». Его рассказы составляют сборники «Howard Who?», «АП About Strange Monsters of the Recent Past», «Night of the Cooters», «Going Home Again», «Dream Factories and Radio Pictures» (прежде доступный только для скачивания из Сети), «Custer’s Last Jump and Others collaborations» (сборник рассказов, написанных совместно с другими авторами). Его перу также принадлежит роман «The Texas-Israeli War: 1999», написанный в соавторстве с Джейком Сондерсом, романы «Them Bones» и «А Dozen Tough Jobs», а также памфлет «А Better World’s in Birth!». Сейчас он работает над новым романом с завлекательным названием «The Moone World». Его последняя книга — ретроспективный сборник «Things Will Never Be the Same: Selected Short Fiction 1980— 2005». Прожив много лет в Вашингтоне, Уолдроп недавно вернулся в свой родной город Остин в Техасе, и это событие прошло под ликующие выкрики его сограждан.

В этот раз Уолдроп вводит нас в дивный новый мир, лучший из миров в процессе сотворения, через то место, которого мы совершенно не ждем — мерзлую грязь, колючую проволоку и воющую смерть Нейтральной Полосы.

Ninieslando[38]

Капитан выглядел озадаченным. Он поднес руку к правому наушнику и сосредоточенно нахмурился.

— Опять на линии много посторонней болтовни. Уверен, что в этом секторе фрицев заменили на австрияков. Говорят на языке, которого я не знаю. Венгерский, наверное.

Томми вгляделся в темноту за пределами поста подслушивания. И конечно же, ничего не увидел. Пост был устроен за подобием раздутой дохлой лошади, которая много месяцев пролежала между боевыми порядками. Неделю назад эту гипсовую копию приволокли по запасной траншее со склада камуфляжа где-то глубоко в тылу. То есть рабочей группе пришлось выйти ночью — и не только заменить настоящую дохлятину на гипсовую, но и закопать где-то оригинал, который разложился несколько месяцев назад.

Они вернулись вонючие, грязные и злые, и их отослали обратно в тыл, к роскоши горячей бани и чистой формы. Счастливчики, подумал тогда Томми.

Нынче ночью обязанностью Томми было не таращиться через парапет в темноту пустынной Нейтральной Полосы, а сопровождать офицера на этот подслушивающий пост внутри гипсовой мертвой лошади в тридцати футах от траншей. Пост был подключен к немецкой полевой телефонии (а у них была стычка в британскую) — то есть какой-то бедолага-сапер прополз четверть мили через ничейную полосу в темноте, нашел провод и подцепил к нему свой. Бывало, после оказывалось, что подключились к оборонной или брошенной линии. Потом этот сапер должен был осторожно вернуться обратно, по дороге маскируя провод и при этом совершенно бесшумно — если только не попадал под осветительную ракету.

А так это было обычным делом с обеих сторон, таким привычным, что ни иллюминации не вызывало, ни перестрелки.

По слухам, в последнее время по связи явно было полно неопознаваемых разговоров. Офицеры были очень сдержанны. Не признаваться же, что там говорят на непонятном языке, так что и рапортовать не о чем. За последние ночи на посту побывало несколько офицеров из штаба — и вернулись ни с чем. Часы, проведенные в грязи и темноте, вероятно, приносили им немалую пользу — эдакая перемена среди привычной рутины в том замке в тылу, где располагался штаб.

До передовой доходило мало известий — вот как капитан сказал, что там, «вероятно, венгерский или еще какое балканское наречие». Штаб над этим работал и скоро должен был прислать знатока этих языков — ходили такие слухи.

Томми посмотрел через смотровую щель в шее фальшивой лошади. Ничего. Он баюкал винтовку на груди. В этом году март был почти таким же холодным, как январь. По крайней мере, снег еще не таял и не превращал все кругом в холодную мокрую липкую грязь.

Сзади послышался долгий шорох, и Томми взял винтовку наизготовку.

— Пароль, — сказал капитан в темноту позади гипсовой лошади.

— Э-э... Канун святой Агнесы... — ответили шепотом.

— ...Холод злой[39], — отозвался капитан. — Проходите.

Через открытый бок лошади вползли лейтенант и капрал.

— Вам на смену, сэр, — сказал лейтенант.

— Не завидую вам, — отозвался капитан. — Разве что вы выросли в Будапеште.

— Опять неопознаваемая болтовня? — спросил младший офицер.

— Точно.

— Ну, надеюсь, кто-нибудь в штабе скоро его попробует, — сказал лейтенант.

— Надеюсь.

— Ну, я попробую. Спокойной ночи, сэр.

— Отлично. Пусть вам повезет больше, чем мне. — Он повернулся к Томми: — Идем, рядовой.

— Есть, сэр!

Они проползли тридцать футов или около того до первой траншеи — по косой, что удлиняло путь, и оказались под проволочным заграждением прежде, чем их заметили часовые.

Томми сразу же отправился в свое убежище под прикрытием стенки из мешков с песком. Часовой кивнул ему, остальные спали, сраженные крайней усталостью, как будто были из гипса, вроде того поста.

Томми завернулся в свое промерзшее одеяло и провалился в неспокойный сон.

— Утренняя боевая тревога! — проорал сержант, пнув его в подошву левого ботинка.

Томми проснулся мгновенно, как привык в первые несколько недель на войне.

Утренняя боевая тревога была одним из бесполезнейших занятий в армии. Ее ввели по тем соображениям, что на рассвете солнце бьет прямо в глаза солдатам из британских и французских окопов, так что гансы смогут воспользоваться этим и устроить внезапное наступление через ничейную полосу, застав англичан врасплох. (По этой же причине в немецких окопах объявляли вечернюю боевую тревогу — на случай, если британцы пойдут в наступление из-под закатного солнца.) Поскольку никто никогда не пытался атаковать через оплетенную колючкой и заминированную ничейную полосу иначе как после жесточайшего артиллерийского обстрела, когда часами (а порой и сутками) с неба валились снаряды, утренняя тревога была попросту показухой, пережитком ранних дней Великой войны.

Другой причиной абсолютной бесполезности этого мероприятия было то, что линия окопов, протянувшаяся от Ла-Манша до Швейцарии, образовывала выступ, так что британские окопы смотрели больше на север, нежели на восток, и солнце, вместо того чтоб бить им в глаза, всего лишь вяло заглядывало под поля шлемов где-то справа. Если бы гансы решились на открытое наступление, солнце бы подсветило их справа, превратив в великолепные мишени.

Но утренняя боевая тревога поддерживалась силой традиции и тупости, когда Великая война перешла от войны тактики и мобильности к войне на износ и застряла в мертвой точке. В этой точке фронт переместился с 1915 года едва ли на сотню ярдов, с какой стороны ни посмотри.

Старший брат Тома Фред погиб год назад в первый же день наступления на Сомме, когда в последний раз что-то и в самом деле двигалось, а произошло оно в пятидесяти милях северней по линии фронта.

Томми стоял на стрелковой ступени парапета и целился в никуда сквозь проем между мешками с песком. Справа и слева от него все делали то же самое.

Может быть, какой-нибудь снайпер гансов однажды воспользуется шансом пристреляться к их позициям. Немецкие мешки с песком представляли собой дикую смесь разных расцветок и навалены были как попало вдоль валов. Издалека они образовывали какой-то рваный узор, а тени скрывали любой разрыв между ними, так что огневые амбразуры непросто вычислить. Английские же мешки были все одинаковые, а амбразуры так и бросались в глаза, будто нарывы на пальцах, на что солдаты часто указывали своим офицерам.

Как по заказу, раздался звон разбитого стекла и визг рикошетящей пули. Лейтенант отшвырнул перископ, словно укусившую его гадюку.

— Черт подери! — выкрикнул он. Затем обернулся к своему денщику: — Реквизируй еще один на полковом складе. — Разбитый перископ лежал у стены окопа, его верх и внутреннее зеркало отстрелил какой-то остроглазый ганс. Денщик ушел по диагональному окопу, который вел к резервной линии окопов.

— Могло быть хуже, — спокойно сказал кто-то. — Могли бы и башку отстрелить.

Юмор, пусть и самый скверный, находил себе место везде.

Обычно каждая сторона во время этих тревог вела себя с противником вежливо. И после, во время зав трака и ужина. Нехорошо ронять снаряд на человека, который только что сунул в рот свою порцию фасоли — бедняга может подавиться.

Днем отдыхали, насколько это было возможно. Конечно, порой гоняли за оружием или боеприпасами, или едой но такое случалось сравнительно редко: сержанты помнили, кто последний раз ходил в наряд, и не дергали слишком часто. Днем при возили почту, если она была, потом обедали, время от времени проверяли экипировку. Но в основном люди спали, если что-то не заставляло их бодрствовать.

Раз в месяц каждое подразделение отводили на вторую линию, где люди тоже в основном спали, сколько могли, и каждую третью неделю — в резервные окопы, далеко в тыл, где можно было побыть чем-то более чем солдат, постирать одежду, а заодно и самому избавиться от грязи и вшей.

В резервных окопах можно было ненадолго избавиться от войны с ее рутиной. Можно было почитать серьезно, а не урывками, как приходилось в окопах первой и второй линий. Можно было съесть и выпить что-то помимо консервов и галет, если найдешь, у кого купить. Можно было посмотреть кино в тыловом кинотеатре, хотя пришлось бы долго идти, или посмотреть музыкальное шоу, поставленное одной из частей, изобилующее тяжеловесным юмором и хриплым смехом над не очень тонкими материями. Томми был уверен, что немецкий солдат ведет практически такую же жизнь.

Ирония судьбы состояла в том, что в далекие золотые денечки, летом 1914 года, когда «какая-то долбаная ерунда на Балканах» шла к неизбежной развязке, восемнадцатилетний брат Тома Фред был избран делегатом от Бирмингемской рабочей ассоциации эсперанто на двадцать четвертую ежегодную конференцию эсперантистов в Базеле, в Швейцарии. Конференция эсперантистов должна была состояться в последних числах июля — первых числах августа. (Фред не чужд был путешествий — за год до этого он побывал во Франции с компанией школьных приятелей.)

Конференция отмечала двадцать четвертую годовщину со дня изобретения Заменгофом искусственного языка, созданного, чтобы народы лучше понимали друг друга, изучая легкий, подчиняющийся строгим правилам язык, — по замыслу создателя, если люди начнут говорить на одном языке (мечта о том, как было до Вавилонского столпотворения), они поймут, что они — один народ, с общими мечтами и целями, и постепенно, используя общий язык, утратят националистический кураж и религиозную одержимость.

Были и другие искусственные языки — воляпюк, например, обрел немногочисленных приверженцев на переломе веков, — но ни один не мог сравниться с эсперанто, первым и лучшим из них.

Томми и Фред увлекались языком уже несколько лет. Фред мог говорить и писать на нем с легкостью, которой Томми завидовал.

Что удивило Фреда, когда он прибыл в Швейцарию три года назад, — что большинство делегатов международной конференции, посвященной лучшему взаимопониманию между народами, оказались враждебны к иностранцам, словно деревенщина из третьеразрядного поселения, управляемого мелочными пустоголовыми старейшинами. Почти с первого взгляда по разговорам о войне можно было отличить истинных последователей от примазавшихся болтунов. Дни пополняли счет отступникам: то одна, то другая страна объявляла мобилизацию. Пешком, в автомобилях, поездах, а однажды на аэроплане делегаты покидали конференцию, чтобы присоединиться к славному приключению — к Войне, которая рисовалась им быстрой, яростной, великолепной — и маленькой, она ведь закончится «прежде, чем растает снег».

Под конец конференции осталось совсем немного делегатов, вынужденных строить планы возвращения домой, пока не прозвучали первые выстрелы.

Его брат Фред, ныне мертвый, убитый на Сомме, вернулся в Англию 2 августа 1914 года, как раз вовремя, чтобы успеть на войну, которой никто не хотел (но все надеялись увидеть объявленной). Как и многие идеалисты всех классов и наций, пошел добровольцем сразу же.

Теперь Томми, которому тогда было пятнадцать, остался один у отца и матери. Конечно, его призвали в соответствующее время, до того как он получил известие о смерти брата.

И вот он здесь, в окопе, в замерзшей грязи, за много миль от дома. Как раз опускалась ночь, когда подошел сержант и сказал:

— Вылезай, нужно разобраться с проволокой.

С проволокой — это значит оказаться на ничейной полосе без малейшего намека не безопасность. Пока ты чинишь и усиливаешь свое стальное плетение, в четверти мили от тебя немцы заняты тем же самым.

Проволочная спираль, которая издали казалась перепутанной, предназначалась не для того, чтобы остановить атаку неприятеля, хотя она и останавливала тоже. Проволока была нужна для того, чтобы направлять противника через узкие проходы и более скученно, так, чтобы по возможности посильнее ограничить действия противника, а туда, где атака захлебнется перед непроходимыми рядами колючей проволоки, были нацелены пулеметы. Так что люди, которым предстояло пробираться через проволоку, оказались бы изрешечены пулями калибра 7,7, пять сотен пуль в минуту.

Такая железная непогода для людей смертельна.

Так что проволоку нужно чинить. По ночам. В темноте звук раскатываемой проволоки и приглушенный стук колотушки заполняет все пространство между траншеями противников. Тихо ругающиеся люди перетаскивали бухты колючей проволоки через брустверы и волокли и катили туда, где в старом заграждении (которое вроде как должно быть срезано, но никто никогда этого не делает) прорваны прорехи или повалился какой-то из этих новых столбов (которые в землю не вбивали, а вкручивали, как штопор в пробку).

Они тащили в темноте проволоку, столбы и волокуши гуда. Где стоял сержант.

— Сюда два столба, — приказал он, указав на пятно чернее темноты. Томми, однако, ничего там не видел. Он положил свой моток проволоки на землю и тут же напоролся на невидимые колючки на уровне плеча. Томми пощупал там — проволока тянулась и вправо, и влево.

— Соблюдайте тишину, — сказал сержант. — Не навлекайте ракеты на наши задницы.

Освещение — вот истинный враг ночных работ.

От немецких окопов донесся стук колотушки и шум. Томми сомневался, что кто-нибудь станет запускать ракету, пока его люди находятся на открытом месте.

Он занялся работой. Другой солдат ввинчивал столб поблизости.

— Проволоку давайте, — велел сержант. — Мотайте, как гирлянды на рождественскую елку. Пусть гансы и фрицы восхищаются, пока в ней не запутались.

Томми и еще несколько солдат размотали и развесили проволоку между новыми столбами и срастили ее со старой.

Вернувшись в траншею после вылазки и установки заграждения, обычно ощущаешь причастность к Войне. Многие терялись — полно было историй о том, как кто-то заблудился в темноте и вышел к окопам противника, а там был убит или взят в плен до конца войны.

Томми иногда рассматривал вылазки на заграждения как переменку посреди отупляющей жары, весенних или осенних дождей или зимнего холода. Можно было побыть в относительном комфорте и безопасности и не бегать по окопу, согнувшись пополам.

И тут в небе взошла комета. Кто-то из фрицев открыл огонь. Все замерли — дело было в том, чтобы не двигаться, пока ничейная полоса залита светом, как в летний полдень. Замерев, Томми с удивлением увидел немцев, которых вспышка застала на открытом месте — они тоже стояли перед своими окопами, как статуи, замерев в тех позах, в которых разматывали проволоку.

Так кто же запустил?

Осветительная бомба висела под парашютом и медленно опускалась, выжигая ночь до стального блеска. С обеих сторон раздались выстрелы — снайперы пользовались моментом.

Пуля ударила в землю возле ног Томми. Он подавил побуждение нырнуть в укрытие — ближайшее было в двадцати футах, в воронке от снаряда. По нему или по людям вокруг него в любой миг могли открыть огонь. Они все стояли неподвижно, Томми видел капли пота на лице сержанта.

С немецкой стороны кашлянул миномет. Земля взорвалась мерзлыми ошметками и частями тел.

Ощущение было, как будто дали хорошего пинка.

Правая рука подвернулась под тело. Винтовка исчезла. Ночь снова потемнела, осветительный снаряд еле мерцал. Томми увидел, что сержант и еще пара человек ползут обратно в окоп. Он попробовал последовать за ними. Ноги не двигались.

Томми попытался сдвинуть себя с места свободной рукой, но только перекатился по промороженной земле. Что-то теплое на спине быстро замерзало.

Нет, подумал он, я не могу умереть на ничейной полосе. Несколько месяцев назад он слышал слабеющие крики человека, который вот так же попался. Томми не хотел так умирать.

Он долго лежал — слишком устал и было больно двигаться. Постепенно слух восстановился — после разрыва мины в ушах только шумело.

Он услышал тихий разговор в траншее, ярдах в двадцати. Он мог себе представить, о чем там говорят. Должны ли мы пойти за ранеными и мертвыми? Не пристреляли ли фрицы это место? Где Томми? Наверное, пулю словил.

Удивительно, но он слышал и звуки с немецкой стороны — тихие шаги, тихое передвижение из воронки в воронку на нейтральной полосе. Немцы, должно быть, выслали поисковую партию. Сколько он уже лежит здесь? Стреляли ли по тем немцам, которых вспышка застала на открытом месте? Где английская команда, посланная искать раненых? Шаги приблизились. Почему нет оклика из траншеи? Или выстрелов? Опасаются, что это возвращаются свои? Шаги затихли в нескольких ярдах от Томми. Его зрение уже привыкло к темноте после вспышки. Он увидел рядом темные силуэты. Среди них один был силуэтом человека. Он шел быстро и задержался только у лежащего рядом тела.

Тут с немецкой стороны взвилась ракета — не такая яркая, как та, просто красная сигнальная или что-то вроде того. В ее свете Томми увидел, что фигура рядом с ним обшаривает тело.

Томми разглядел, что это китаец. Что забыл китаец на нейтральной полосе?

Может быть, подумал Томми, он понимает английский. А может, заговорить с ним на эсперанто? Язык-то был придуман специально для этого.

И он сказала на эсперанто — самую первую фразу. Которую выучил на этом языке:

— Не могли бы вы показать мне дом семьи Лодж?

Китаец замер. В угасающем свете ракеты видно было, что он озадачен. Потом он улыбнулся, потянулся к поясу и взял в руку дубинку. Он приблизился и ударил Томми по голове.

Он очнулся в чистой постели, на чистых простынях, в чистом белье, у него болели голова и плечо. В чистом и просторном коридоре светили электрические лампы.

Томми предположил, что он находится в полковом госпитале. Он не знал, как сюда попал.

К изножью кровати подошел человек. Со стетоскопом.

— А... — сказал он. — Вы пришли в себя.

Он говорил на эсперанто.

— Я в полковом госпитале? — спросил Томми по-английски.

Человек непонимающе посмотрел на него.

Он спросил еще раз, на эсперанто, по ходу подыскивая слова.

— Вы далеко от него, — ответил человек. — Вы в нашем госпитале, и здесь вам не надо беспокоиться о войне. Вам все объяснят позже.

— Меня что, перевезли в Швейцарию, пока я был без сознания? — спросил Томми. — Или это другая нейтральная страна?

— О, вы в нейтральной стране, все в порядке. Однако вы всего в нескольких футах от того места, где вас нашли. Я понял, что вы полагаете, будто вас спас китаец. Он не китаец — назвать его так было бы для него оскорблением — он вьетнамец, из Французского Индокитая. Его занесло сюда в один из первых приливов в начале Войны. В первую зиму многие из них погибли — выжившие никогда этого не забудут. Насколько хорошо вы говорите на нашем языке?

— Я с детства вхожу в Эсперантистский Союз. Мы с братом входили, но он погиб. Он писал и говорил на эсперанто куда лучше меня...

— Это было неизбежно, — сказал этот человек. — Представьте себе, как Нгуэн удивился, услышав этот язык от человека в британской форме. Когда вы заговорили, это показало, что вы один из нас. Он решил вернуть вас обратно самым подходящим способом, то есть в бессознательном состоянии. Врач обработал ваши ранения — отвратительные. Надо сказать, вы, скорее всего, умерли бы, если бы вас не доставили сюда...

— Сюда — это куда? — спросил Томми.

— Сюда — несколькими футами ниже ничейной полосы. Я уверен, что бывший капитан вам все объяснит. Давно уже никто не присоединялся к нам таким образом, как вы. Большинство пришло в первые дни Войны, когда Линия Фронта еще только установилась, или их нашли между траншеями, раненых или обезумевших, и их пришлось лечить и приводить в себя. И вот появляетесь вы, тоже раненый, но вы уже знаете наш язык. Вы подойдете.

— Вы англичанин? Француз? Немец? — спросил Томми.

Человек рассмеялся.

— Здесь больше нет национальностей. Здесь мы все просто люди.

Он ушел. Потом пришел врач, сменил повязку на плече и дал Томми пилюлю.

К Томми пришел бывший капитан. Это был невысокий человек в выцветшей форме со следами капитанских знаков различия.

— Добро пожаловать в Ниниесландо, — сказал он.

— Здесь чисто, — сказал Томми. — Я от такого отвык.

— Самое меньшее, что мы можем сделать, — отозвался капитан, обводя рукой окружающую обстановку и обозначая тем самым Все, Что Здесь Есть. — Вы научитесь, — продолжал он. — У вас огромное преимущество — вы уже говорите на этом языке, так что нам не надо учиться. Пока не оправитесь от ранения, будете выполнять легкие работы...

— У меня давно не было практики, — сказал Томми. — Мой брат был филологом, он хорошо знал язык — но его убили на Сомме.

Он бы нам пригодился. Итак, — капитан заговорил тоном лектора. — Мы находимся в нескольких футах под ничейной попкой. Мы оказывались тут по одному. Растерянные. Раненые, брошенные и, к несчастью, слегка безумные. Мы копали свои пещеры и тоннели, подключались к линиям связи и электрическим проводам, таскали воду. Мы тут строим общество людей, чтобы захватить Землю после того, как Война наконец кончится. Сейчас наша цель — выжить, а для этого нам нужно добывать пищу, воду, электричество, одежду и снаряжение, захватывая по ночам команды чистильщиков. Мы ходим к траншеям и берем то, в чем нуждаемся. Пусть лучше послужит нам, чем для убийства. Нас в этом секторе 5600 человек. Вдоль всего Западного фронта нас около полумиллиона, и мы ждем своего часа и начала Нового Мира братства. Мы — первые вестники его, бывшие солдаты, которые живут мирно, имея единый язык и единую цель, которых не устрашила сама Война, мы — живая альтернатива национализму и фанатизму. Представьте себе, что будет в тот день, когда мы выйдем отсюда.

Томми протянул ему руку, бывший капитан ее пожал.

Приятно встретить настоящего идеалиста, — сказал Томми. — Многие ведь не...

— Вот увидите, — перебил его бывший капитан. — У нас тут много работы, а добывая котелок с бобами, можно забыть о главной цели. Война была устроена для нас, только не для тех, для кого надо. Для тех, кто сражается, для тех, кто все еще верит в Войну. Не сделайте ошибки — предупредил он. — Гансы — не враги. Англичане — не враги. Ваши бывшие командиры и Штаб — не враги. Враг сама Война. Ее поддерживают страхи тех, кто сражается. Это машина, которая превращает людей в воспоминания.

Всякую болезнь, самострел или несчастный случай обе стороны называют «убылью» — perdajo, — то есть эти смерти не внесли никакого вклада в войну, не принесли ни одной вражеской смерти.

Человек на Войне сточки зрения Войны — расходуется впустую. Война думает за Генеральный Штаб. За эти три года у них не было ни одной идеи, которая не принадлежала бы Войне.

Так что у нас есть преимущество. Одна-единственная осветительная ракета, которую никто не ожидал, дала такой результат, как будто в нашем распоряжении была батарея крупповских гаубиц. Война обеспечивает нам гаубицы — как и тем, кто сражается в ней.

Нет нужды говорить вам, что я тут вроде уэллсовского странствующего артиллериста из «Войны миров». Здесь каждый должен прекратить думать как комбатант и начать думать как гражданин Ниниесландо. Что мы можем сделать, чтобы отобрать у Войны руль? Что мы планируем, чтобы улучшить мир, в то время как Война заставляет его резать горло самому себе? Мы здесь для того, чтобы придать этому немного смысла — остановить длань Войны. Когда человечество поймет, что Война — это и есть его враг, оно сможет присоединиться к нам ради прекрасного будущего. Заменгоф был прав, эсперанто — путь к новому миру!

Прощаясь, он сказал:

— Удачи, новый гражданин Ниниесландо...

Несколько недель спустя они направлялись к французскому складу, чтобы взять там припасы для Ниниесландо а уж там повар сделает из них кое-что повкуснее, чем могут додуматься французы. На них было надето кое-что из французской формы — в такое время никто не обращал на это особенного внимания, был бы цвет подходящий. На Томми была французская каска, привязанная за подбородочный ремень к поясу, в той манере, какой щеголяют французские рабочие.

Они заняли свое место среди ожидающих. Очередь продвигалась минута за минутой, пока не пришла их очередь грузиться.

— Никакой брюквы, — сказал их сержант, который воевал под Верденом.

— Ну конечно, — отозвался сержант-снабженец. — Как заказывали.

И показал грубый жест.

Они взяли свои сухие пайки и мешки и вместе с прочими носильщиками пошли обратно к своим окопам. Ход сообщения постепенно углублялся, стены рва становились все выше, пока они шли по настилу. Впереди слышался отзвук шагов. Тот же звук следовал за ними.

Где-то в поперечной траншее между первой и второй линиями они просто исчезли вместе со всей своей ношей, свернув в очередной ход сообщения.

Они принесли добычу в ярко освещенную электрическим светом кухню под первой линией.

— О, отлично! — сказал повар и заглянул в мешок. — Брюква!

Томми стоял на посту подслушивания вместе с одним бывшим немецким лейтенантом.

— Много разговоров сегодня, — сказал тот. — Они не много замечают, когда мы говорим с другими секторами в последнее время.

— Конечно, — сказал Томми. Противники подключаются к линиям связи друг друга, чтобы добыть информацию. А слышат они не только противника. Но и нас.

— И что они с этим делают? — спросил бывший немец.

— Пытаются понять, на каком это языке. Наши точно были озадачены.

— Они думают, что это какой-то балканский язык, — сказал бывший немец. — А наши думают, что это валлийский или баскский. Ты когда-нибудь подслушивал?

— Нет, подслушивают офицеры.

— Ты бы сразу распознал. Но Война научила офицеров, что рядовые — это ленивые неграмотные свиньи, которые только отлынивают от работы и озабочены добыванием выпивки. Что они могут знать о языках? Были бы они другими — были бы офицерами. Не правда ли?

— Истинная правда, — согласился Томми.

Неделю спустя Томми сидел в ярко совещенной библиотеке, изучая загадочный набор чтения, утащенный с обеих сторон. Тут были книги на эсперанто, опубликованные по большей части в начале века. На эсперанто тогда была мода, пока народы не решили, что это все мечты, и не вернулись к своим вооруженным состязаниям и «местам под солнцем». Среди этих книг были, конечно же, романы, переведенные на эсперанто.

Был тут также самый полный набор топографических карт Фронта. Томми рассматривал свой сектор. Он увидел там устья тоннелей и коридоры Ниниесландо, увидел, что британский пост подслушивания помечен «гипсовая лошадь». Он мог проследить ходы Ниниесландо от швейцарской границы до Пролива (кроме тех мест, где траншеи на передовой проходили слишком близко друг к другу. Там едва хватало места, чтобы проложить проход, не привлекая к себе внимания).Там Ниниесландо сходилась к одному тоннелю не шире хода сообщения на поверхности, только чтобы обеспечить сообщение между двумя секторами.

Обе стороны гам, наверху, пожертвовали бы тысячами людей за любую из этих карт.

Это означало, что Ниниесландо работает день и мочь, слушая и картографируя малейшие изменения. Карта, лежавшая па верху каждой стопки, была самой свежей. Можно было просмотреть всю стопку и просмотреть историю Войны —иногда до конца 1914 года, когда немцы решили провести передовую повыше, пусть даже на фут-другой. Ниниесландо была основана как раз тогда, когда война зашла в тупик.

По большей части линия фронта с тех пор не менялась, разве что становилась более разбитой, грязной и тошнотворной. Иногда она менялась на несколько футов или на сотню ярдов и ту или другую сторону.

Как сказал бывший капитан, «Война сделала нас лучшими инженерами, машинистами и солдатами в истории. Жаль, если это все пропадет, так что мы использовали эти умения для постройки лучшего мира здесь, под землей».

Томми оглядел ярко освещенную библиотеку. Он провел бы здесь всю жизнь, строя новый мир, это правда.

Три ночи подряд каждая сторона высылала группы за линию фронта. Ожесточенные стычки вспыхивали по всему сектору.

Для мусорщиков Ниниесландо это было золотое дно. Они делали свое дело эффективно и тщательно, оставляя за собой нагие тела по всей Нейтральной Полосе. Стоны умирающих преследовали их, когда они возвращались в Ниниесландо через тайные проходы.

Рана в плече у Томми прекрасно зажила. Он лежал на своей чистой койке, сдав трофеи после вылазки. Груды добычи были куда больше, чем обычно, — все для Ниниесландо. На груди у Томми лежала раскрытая «Оксфордская антология английской поэзии». Он терял этот язык, он слишком давно на нем не говорил. Теперь он думал и даже сны видел на эсперанто. Так и должно быть. Национальные языки — это камни преткновения и тормоза человечества. Томми прочитал несколько стихотворений и закрыл книгу. Когда-нибудь, подумал он, когда нас одолеет ностальгия по временам разделения людей по языкам. Он вообразил пасторальную поэму будущего, написанную на эсперанто, с пастухами и нимфами, строка за строкой передающую английский оригинал, как будто это был такой же мертвый язык. Как древнегреческий или латынь. Он мечтал о мире, в котором такое возможно.

Пару дней телефонные линии были странно молчаливы. Но зато между окопами, наблюдательными постами и штабом носились курьеры. С обеих сторон. Что-то готовилось. Одного курьера подстерегли днем, что было опасным делом, но у него не было никаких бумаг. Команда захвата не решилась пытать курьера, просто доложила, что приказы, скорее всего, устные. Может быть, так совпало, что обе стороны планируют одновременно нарушить равновесие. Это мог оказаться тот самый большой пожар, которого ожидал Ниниесландо.

Конечно, это Война устроила так, что обе стороны утратили преимущество внезапности, почти одновременно начав артподготовку. Ниниесландо ждал — что бы ни произошло, Нейтральная Полоса будет завалена мертвыми и умирающими, только мародерствуй.

— Слишком тихо, — сказал кто-то в коридоре.

— Они никогда не отключали телефоны так надолго, — раздалось в ответ.

Томми шел по чистому коридору. Он думал о том, что в нескольких футах у него над головой находится мир ekskremento и malpurajo[40], в котором третий год идут сражения. Здесь же был более яркий, чистый мир, который и вообразить себе не может человек с поверхности.

И тут первые снаряды начали рваться у него над головой. С потолка посыпалась пыль. Стена пошла трещинами.

Томми осознал, что находится точно под серединой Нейтральной Полосы. Артиллерия обеих сторон не должна была обстреливать это место — разве что у них с прицелом было совсем плохо. Они должны были целить по окопам противника.

Ниниесландо содрогнулся и покачнулся от обстрела. Свет погас — снаряд где-то перебил провод.

Томми зажег спичку и нашел электрический фонарь в нише у поворота. Включил его и пошел в библиотеку.

Вошел туда и посветил вокруг. Кое-какие книги попадали с полок, но ничего страшного.

Он сел за стол. Из дальнего конца коридора послышался шум. В дверь вбежал окровавленный человек с дикими глазами и крикнул:

— Tri rugo bendos!

«Три красных ленты» или «банды»? Это метафора такая, что ли? Или там три марксистских отряда? Или это как в приключениях Шерлока Холмса — буквально как в «Пестрой ленте»? Что он хотел сказать? Томми шагнул к нему, но тот побежал дальше.

Томми вернулся в холл и поднялся на наблюдательный пост с двумя амбразурами — одна выходила на северо-восток, другая на юго-запад.

То, что он увидел на северо-востоке, ошеломляло. В разгар дня сюда приближались немецкие солдаты с винтовками на изготовку, с примкнутыми штыками. Они пробовали землю и мусор по мере продвижения. На левом рукаве у них были нашиты три красные полоски на белом фоне.

Томми посмотрел в другую амбразуру, удивляясь, почему немцев не косят пули. С этого направления тоже приближались английские и французские солдаты. На правом рукаве у всех были нашиты три красные полоски на белом фоне. Пока он смотрел, несколько солдат исчезли за насыпью. Послышались выстрелы. Ninieslandoja[41] (у него не было трех полосок на рукаве) споткнулся и упал мертвым в пыль. Стрельба продолжалась, постепенно стихая.

Потом снова послышались выстрелы.

Томми побежал в госпиталь.

У плотника много разных красок, но очень мало их напоминало красный — это последний цвет, который хочется видеть на поле боя.

Когда Томми прибежал в госпиталь, он обнаружил, что бывший капитан уже там. Он рвал ткань на повязки.

Томми подошел к аптечке и посмотрел, что там есть. Бутылочки упали и разбились.

— Наконец-то они решились, — воскликнул бывший капитан. — Они объединились для того, чтобы избавиться от нас. Наши вылазки на прошлой неделе, должно быть, вывели их из себя.

Томми взял кусок ткани и быстро нарисовал на ней три полоски, обмакнув кисть в меркурохром. Одну он отдал капитану, одну сделал себе.

— Сначала они покончат с нами, — сказал он. — Потом продолжат убивать друг друга. И так по всему Западному фронту. Никогда не думал, что они смогут сохранить в тайне такой план так долго...

Бывший капитан дал ему английскую каску и новый армейский ремень. Винтовку взял? Отлично, попробуй слиться с ними. Говори по-английски. Удачи.

И он вышел.

Томми пошел в обратную сторону, он бежал туда, где должны были быть немцы.

Стрельба стала громче. Томми понял, что сейчас по нему может стрелять и Ниниесландо тоже. Он обошел поворот коридора и наткнулся на немецкого солдата. Тот поднял дуло своей винтовки в потолок.

— Anglander? — спросил немец.

— Д-да, — ответил Томми, тоже перехватывая винтовку.

— Там позади есть еще, — добавил Томми. — Немного, подземники уже бегут сюда.

Немец смотрел на него, ничего не понимая. Он перевел взгляд дальше, туда, откуда пришел Томми.

Раздался шум — все больше немцев появлялось из этого зала. Они поднимали свои винтовки, видели красные полоски на рукаве Томми, опускали винтовки обратно.

Томми бежал вместе с ними дальше по коридору странной конструкции. В толпе волновались. Один ниниесландер выстрелил из комнаты дальше по коридору, и его тут же убили немцы.

— Отличный выстрел, — сказал Томми.

Возможно, другие слышали, как он говорил по-английски.

— Мои люди, — сказал Томми. Он помахал немцам и пошел на голоса.

Английский капитан с пистолетом наготове стоял перед группой солдат. Перед ним на полу лежали тела двух жителей Ниниесландо.

— Ну, и какую крысу мы тут выкуриваем? — спросил капитан на эсперанто.

Томми сделал непроницаемый вид.

— Это вы на венгерском говорили, сэр? — спросил он. Слова казались чужими.

— Из какого подразделения? — спросил капитан.

— Первое. Королевский стрелок, — отрапортовал Томми. Я отстал от своих и прибился к немцам.

— Много стрельбы?

— Не очень, большинство коридоров пусты. Они где-то еще, сэр.

— Останешься с моими людьми, пока не сможешь вернуться в свой отряд. Чем полоски нарисовал? Йодом?

— Думаю, это меркурохром, — ответил Томми. — Запас краски кончился.

Ему было трудно подбирать слова на этом языке. В голове всплывали фразы на эсперанто. Приходилось тщательно следить за речью, особенно рядом с этим капитаном.

Они обыскали еще несколько комнат и переходов, но ничего не нашли. Откуда-то раздался свисток.

— Это сигнал, — сказал капитан. — Вперед.

Оттуда. Куда ушли немцы, тоже послышались свистки. Дело шло к концу.

Следом за офицером они вышли на нейтральную полосу.

Капитан отошел к группе офицеров, что-то у них спросил. Через несколько минут он вернулся.

— Есть еще работа, — сказал он.

Надо было перетаскать вниз канистры с бензином.

— Мы выжжем первые два коридора. Ты, ты и ты. — Последним он указал на Томми. — Берите канистры, разливайте бензин. Сигнал — три свистка. Как только подожжете — уходите. У всех есть спички? Отлично.

Они вернулись обратно в коридор. Канистра казалась Томми очень тяжелой. Он зашел за поворот и начал повсюду плескать ее содержимым.

Немного бензина он приберег на дне. Нехотя стоял и плескал.

Время, чтобы успеть построить лучшее завтра. Многие, подобно ему, должны выйти, присоединиться к своей стороне или исчезнуть в этом хаосе.

Когда Война закончится, мы соберемся все вместе, найдем друг друга, начнем строить новое человечество на пепелище этого старого мира.

Три свистка. Томми чиркнул спичкой, бросил ее вниз и смотрел, как разгорается пламя.

Потом бросил канистру и вышел в яркий день нового мира, которому предстоит родиться.