Воины

Солдаты всех времен и народов знали, что неофициальный девиз армии — «Поспешай и жди». А что, если вы только и делаете, что ждете? И ждете. И ждете...

Роберт Силверберг — один из самых известных современных авторов научной фантастики, создавший десятки романов, антологий и сборников рассказов. В качестве писателя и редактора (он был редактором первых антологий «Повое измерение» — возможно, самой известной серии антологий нашего времени) Силверберг был одной из самых значительных фигур эпохи семидесятых, пришедшей за «новой волной», и остается на переднем крае до нынешнего времени. Он получил пять премий «Небьюла» и четыре премии «Хьюго», а кроме того — престижную премию СФВА, «Грандмастер».

Его перу принадлежат романы «Умирая изнутри», «Замок лорда Валентина», «Книга черепов» «Вниз на Землю», «Стеклянная башня», «Сын человеческий», «Ночные крылья», «Мир изнутри», «Человек в лабиринте», «Том О'Бедлам», «Звезда цыган», «В конце зимы», «Лицо вод», «Королевства стены», «Горячее полуночное небо», «Чужие годы», «Лорд Престимон», «Горы Маджипура», два романа, написанные как продолжение книг Айзека Азимова, «Приход ночи» и «Уродливый мальчуган», «Самый долгий путь домой» и «Вечный Рим». Силверберг является также автором сборников «Незнакомая территория», «Игры единорогов», «Хроники Маджипура», «Лучшие рассказы Роберта Силверберга», «Конгломероидная вечеринка», «Вне безопасной зоны» и четырех крупных ретроспективных сборников, двухтомника «Совладелец тайны», двухтомника «К темной звезде», «Нечто дикое утрачено: сборник рассказов» и «Фазы луны», а также сборника ранних работ «В начале». Его много раз переиздаваемые антологии слишком многочисленны, чтобы перечислять их здесь, но в их число, среди десятков прочих, входят «Научная фантастика: зал славы. Том первый» и известная серия «Альфа». Вскоре должна выйти «Научная фантастика: зал славы. Том второй» под редакцией Силверберга. Роберт Силверберг живет вместе со своей женой, писательницей Карен Хабер, в Окленде, штаг Калифорния.

Защитники фронтира

Охотник вернулся в форт взволнованным и возбужденным.

— Я был прав! — провозглашает он. — Один из них прячется достаточно близко. Я был в этом уверен, а теперь знаю, где он. На этот раз я точно чувствую направленность.

Конюший, вечный скептик, приподнимает бровь.

— В последний раз ты ошибся. Тебе просто не терпится отыскать их.

Охотник просто пожимает плечами.

— Сомнений быть не может, — говорит он.

Вот уже три недели как Охотник разыскивал вражеского лазутчика — либо отбившегося от своих солдата, либо перебежчика, либо кто он там есть, — который, как он был уверен, обитал где-то неподалеку от форта. Он поднимался то на один холм, то на другой, то на одну сторожевую башню, то на другую, неся свой одинокий дозор, забрасывая мысленную сеть, которую никто из нас не понимал ни на грош. И каждый раз он возвращался в уверенности, что чувствует вражескую эманацию, но так ни разу и не достиг достаточно сильного ощущения направленности, чтобы это послужило основанием для отправки поисковой группы. Охотник был невысоким и хрупким, что обычно для таких, как он, и последние месяцы он ходил понурившийся, унылый и разочарованный. Его профессия — находить для нас врагов, чтобы мы их убивали. Враги в последнее время сделались редки. Но теперь Охотник буквально ликует. От него веет триумфом человека, доказавшего свою правоту.

В комнату входит Капитан. Он мгновенно оценивает ситуацию.

— Ну и что у нас тут? — бесцеремонно интересуется он. — Ты наконец-то что-то вынюхал, Охотник?

— Пойдем. Я вам покажу.

Он ведет нас на плоскую крышу, примыкающую к нашей казарме. Справа и слева от нас высятся подобные пустым колоннам громады восточного и западного редутов, ныне пустые, а внизу лежит огромный центральный двор, а за ним мощная стена из рыжевато-коричневого кирпича, охраняющая нас с севера. Форт громаден: это неимоверное сооружение, построенное с таким расчетом, чтобы вместить в себя десять тысяч человек. Я ясно помню, какие колоссальные усилия потребовались от нас, чтобы возвести его — тогда, двадцать лет назад. Сегодня в форте осталось всего одиннадцать обитателей, и мы болтаемся в нем, словно горошины в исполинском кувшине.

Охотник указывает наружу, на песчаную желтую пустошь, раскинувшуюся по ту сторону стены, словно бескрайний океан. Эта плоская равнина, поросшая кривым бесполезным кустарником, представляет собою единственную брешь в ряду крутых скал, что образует границу между территорией империи и вражескими землями. Это было нашей задачей на протяжении последних двадцати лет — мы были рождены для этого, это долг нашей касты — охранять эту брешь на случай возможного вторжения вражеской армии. Целых два десятилетия мы прожили в этой глуши. Мы укрепили эту брешь, мы патрулировали ее, мы посвятили свои жизни ее охране. В давние дни вражеские отряды пытались прорвать нашу оборону, внезапно налетая с пыльной равнины, словно тучи обозленных насекомых, а мы их отбрасывали со значительными потерями с обеих сторон. Теперь же на фронтире стало тише, на самом деле — намного тише, но мы по-прежнему здесь, несем стражу и перехватываем лазутчиков, что время от времени пытаются проскользнуть мимо наших укреплений.

— Вот, — произносит Охотник. — Видите вон те три небольших холма на северо-востоке? Он окопался неподалеку от них. Я знаю, что он там. Я его чувствую, как вы чувствуете чирей у себя на загривке.

— Всего один человек? — спрашивает Капитан.

— Один. Всего один.

— Да на что может рассчитывать один человек? — интересуется Оружейник. — Ты полагаешь, он собирается прокрасться в форт и прикончить нас поодиночке?

— Нам совершенно незачем пытаться понять их, — высказывает свое мнение Сержант. — Наша работа — находить их и убивать их. А попытки понять мы можем оставить более умным головам, оставшимся дома.

— Ага, — сардонически произносит Оружейник. — Конечно. Оставшиеся дома. Более умные головы.

Капитан подошел к краю крыши и остановился там, стоя спиной к нам, держась за перила и подавшись вперед, навстречу сухому, бодрящему ветру, непрестанно дующему через наш двор. Казалось, будто его окружает непроницаемая холодная тишина. Капитан всегда был человеком загадочным, но со времен смерти Полковника, который скончался три года назад, оставив Капитана старшим по званию офицером форта, он сделался еще более странным. Никто теперь не знал, что у него на уме, и никто не осмеливался даже пытаться хоть как-то сблизиться с ним.

— Отлично, — произносит Капитан после невыносимо долгой паузы. — Пойдет отряд из четырех человек. Сержант за старшего, с ним Охотник, Интендант и Топограф. Выступаете утром. С собой еды на три дня. Искать, найти и убить.

С момента последнего удачного поиска миновало одиннадцать недель. Он завершился уничтожением трех врагов, но с тех пор, несмотря на постоянные старания Охотника, не наблюдалось ни малейших признаков вражеского присутствия на их территории. Один раз, шесть-семь недель назад, Охотник убедил себя, что чувствует эманации, исходящие из какой-то точки за рекой — странное, вообще-то, место для врагов, чтобы там обосновываться, оно ведь было внутри нашего периметра обороны, и туда поспешил с проверкой отряд из пяти человек под командованием Конюшего. Но они не нашли никого, не считая небольшой группы Рыболовов, клявшихся, что они не видели в окрестностях ничего необычного, а Рыболовы не врут. После их возвращения Охотник вынужден был признать, что он больше не чувствует этих эманаций и что он теперь не вполне уверен, что изначально их чувствовал.

Нам все сильнее кажется, что наша миссия здесь изжила себя, что к северу от бреши осталось весьма немного врагов, если осталось вообще, что война, вполне возможно, давно уже закончилась. Сержант, Квартирмейстер, Оружейник и Бронник — главные сторонники этого мнения. Они ставят на вид, что мы уже много лет не слыхали никаких вестей из столицы — к нам не добиралось никаких гонцов, не говоря уже о подкреплениях или свежих припасах, — и что здесь давно не видать врагов и нет никаких признаков того, что поблизости собираются хоть сколько-то значительные их силы. Когда-то, в былые времена, война казалась неминуемой. И действительно, битвы происходили часто. Но уже долго было ужасно тихо. Вот уже шесть лет не случалось ничего, похожего на настоящую битву, — лишь редкие стычки с небольшими вражескими отрядами, а на протяжении последних двух лет мы засекали лишь редких заброд, обычно появлявшихся по двое-трое, не больше, которых мы относительно легко вылавливали при попытке проникнуть на нашу территорию. Бронник настаивает на том, что они не лазутчики, а просто отбившиеся от своих солдаты, последние остатки воинского соединения, некогда занимавшего район к северу от нас, которых то ли голод, то ли одиночество, то ли еще невесть какое неодолимое влечение толкает устроиться поближе к нашему форту. Он твердит, что за те двадцать лет, которые мы провели здесь, наша численность сократилась с десяти тысяч до одиннадцати человек, сперва из-за потерь в боях, а затем от возраста и болезней, и он считает вполне резонным, что та же самая убыль имела место и по ту сторону границы, так что мы, малочисленные защитники, теперь противостоим врагу, который, возможно, сделался еще малочисленнее нас. Я и сам во многом схожусь во мнениях с Бронником. Я считаю, что вполне могло и вправду оказаться, что мы — последний отряд, что война закончена и что империя забыла о нас, и что наш продолжающийся дозор более не имеет никакого смысла. Но если империя забыла о нас, кто может отдать приказ, который снял бы нас с поста? Это решение может принять только Капитан, а по Капитану совершенно непонятно, какого мнения по данному вопросу он придерживается. Так что мы остаемся здесь, и, возможно, нам предстоит здесь оставаться до скончания наших дней. Ну и глупость же — говорит Бронник, — чахнуть тут, защищая этот несчастный форт от захватчиков, которые больше не собираются вторгаться! И я наполовину соглашаюсь с ним, но лишь наполовину. Мне не хотелось бы тратить оставшееся у меня время на выполнение идиотского задания. Но ровно так же мне не хочется и оказаться виновным в нарушении долга, после того-то, как я столько лет беспорочно прослужил на этом фронтире. Потому я никак не могу прийти к единому мнению по данному вопросу. Конечно же, существует и противоположная теория, гласящая, что враги просто дожидаются благоприятного момента; они, дескать, ждут, пока мы оставим форт, а потом огромная армия наконец-то хлынет в брешь и нанесет но империи удар в одно из наиболее уязвимых ее мест. Громче всего эту точку зрения отстаивают Сапер и Связист. Они считают, что отступление стало бы актом полнейшего предательства, изменой всему, чему мы посвятили наши жизни, и впадают в ярость, едва лишь заслышав подобное предположение. Когда они высказывают свое мнение, мне трудно с ними не согласиться. Охотник трудится упорнее всех, чтобы сохранить наше дело, непрестанно выкладываясь по полной, дабы уловить угрожающие эманации. В конце концов, это было делом всей его жизни. Он не знает иной профессии, этот печальный маленький человечек. И потому Охотник изо дня в день взбирается на вершины холмов и навещает сторожевые башни, используя единственный свой дар, способность засекать присутствие враждебно настроенных разумов, и время от времени он возвращается и поднимает тревогу, и мы посылаем очередной поисковый отряд. Ныне их усилия чаще всего оказываются тщетными. Не то силы Охотника иссякают, не то он чрезмерно стремится истолковать свои ощущения как ментальное выделение находящихся неподалеку врагов. Должен сознаться, что я ощутил определенное возбуждение, когда меня назначили в поисковый отряд. Обычно наши дни заполнены до ужаса пустой рутиной. Мы ухаживаем за нашим небольшим огородиком, присматриваем за животными, занимаемся текущим ремонтом, перечитываем одни и те же книги, ведем одни и те же разговоры, сводящиеся в основном к воспоминаниям о тех временах, когда нас здесь было не одиннадцать, а гораздо больше, к как можно более дотошному припоминанию тех сильных, надежно стоящих на земле героев, что некогда жили среди нас, но давно уже легли во прах. Потому нынче вечером сердце мое забилось быстрее. Я собрал вещи для утреннего выхода, поужинал с необычным аппетитом, страстно совокупился с моей подружкой из Рыболовов. Все мы — кроме Охотника, который, похоже, вообще не ведал подобных желаний, — взяли себе по подружке из этого непритязательного народа, жившего вдоль нашей единственной хилой речушки. Насколько я понимаю, даже Капитан время от времени делит с кем-то постель, хотя у него, в отличие от остальных, нет постоянной женщины. Мою зовут Вендрит. Она бледная и стройная, на удивление искусная в любви. Рыболовы — они не совсем люди — мы с ними, например, не можем иметь общих детей, — но они достаточно похожи на людей, чтобы годиться для большинства дел, и из них получаются славные, непритязательные, уживчивые компаньоны. Так что я крепко обнимал Вендрит этой ночью, а на рассвете мы вчетвером Сержант, Интендант, Охотник и я — встретились у решетки северных ворот. Утро выдалось ясное, солнце четко очерченным диском висит на востоке. Солнце — это единственное, что приходит к нам из империи, навещая нас каждый день после того, как завершит свою работу там, на бессчетные тысячи миль восточнее. Возможно, сейчас столица уже окутана темнотой, а мы вот только начинаем свой день. Ведь мир такой большой, в конце-то концов, а мы находимся так далеко от дома! Когда-то наш выезд за ворота воспели бы трубачи, вскинув медные фанфары к небу. Но последние наши трубачи умерли много лет назад, и хотя фанфары сохранились, никто из нас не умеет на них играть. Я когда-то попробовал, но добился лишь неприятного пронзительного взвизга, и только. Так что единственное, что мы слышим, выезжая в пустыню, — это негромкий размеренный стук копыт наших лошадей по хрупкой песчаной почве. По правде говоря, место здесь — унылее не бывает, но мы привыкли к нему. Я до сих пор храню детские воспоминания о цветочном великолепии столицы, об огромных деревьях с сочными листьями, о кустах, покрытых гроздьями цветов, желтых и красных, оранжевых и пурпурных, и о зеленых газонах с густой травой на великолепных бульварах. Но я привык к пустыне, которая теперь сделалась для меня привычной, и подобное буйство растительности, памятное мне по моей прошлой жизни, кажется мне чем-то до неудобства вульгарным и излишним, расточительным буйством энергии и ресурсов. Здесь, на равнине, уходящей на север между стенами холмов, у нас нет ничего, кроме сухой желтой земли с мелькающими печальными искорками чрезмерно изобилующего кварца, низкорослого кривого кустарника и столь же искривленных миниатюрных деревьев да изредка попадающихся пучков жесткой острой травы. К югу от форта земля не настолько суровая, поскольку там протекает наша речушка, тонкая нить которой, возможно, полноводнее той, которая изливается из одного из крупных озер в сердце континента. Наша речка, должно быть, стремится к морю, как это свойственно рекам, но, конечно же, здесь поблизости никакого моря нету, и, несомненно, она просто растворяется где-то в глубине пустыни. Но проходя мимо нашего аванпоста, она дарит ему зелень и сколько-то настоящих деревьев, и достаточно рыбы, чтобы дать пропитание примитивному народу, нашим единственным товарищам здесь. Наш путь лежит на северо-восток, к тем трем невысоким округлым холмам, за которыми, по решительному заявлению Охотника, мы найдем стоянку нашего одинокого врага. Когда мы смотрели на эти невысокие холмы с крыши казарм, казалось, будто они не так уж далеко, но это было иллюзией, и мы ехали весь день, а расстояние до них словно бы и не сокращалось. Путешествовать тут нелегко. Почва, у форта просто смешанная с галькой, по мере продвижения становится все более твердой и каменистой, и наши кони, оберегая хрупкие ноги, выбирают путь с осторожностью. Но территория эта нам знакома. Повсюду мы видим отпечатки копыт или следы колес, оставленные пять, десять, даже двадцать лет назад, рубцы старинных вылазок, осколки полузабытых сражений десятилетней и более давности. Дождь тут бывает в лучшем случае пару раз в год. Оставь след на пустынной почве — и он останется там навеки. Мы разбиваем лагерь, едва лишь тени начинают удлиняться, собираем среди карликовых деревьев дрова для костра, ставим палатку. Беседа не складывается. Сержант человек грубый, неотесанный и, мягко выражаясь, немногословный; Охотник слишком напряжен и раздражителен, чтобы из него получилась приятная компания; Интендант, сделавшийся с годами дородным и краснолицым, бывает вполне общителен, если пропустит пару глотков, но нынче вечером и он кажется нетипично угрюмым и замкнутым. Так что я оказался предоставлен сам себе, и когда мы покончили с едой, я отхожу немного в темноту и принимаюсь, как часто это делал, смотреть на сверкающее множество звезд в небе, размышляя, как всегда, есть ли при каждой из них свое собрание миров и населены ли эти миры, и как поживают тамошние обитатели. Пожалуй, в этом любопытстве есть нечто извращенное: я, человек, проведший полжизни, охраняя угрюмый кирпичный форт на этом засушливом изолированном аванпосте, гляжу в ночное небо и воображаю сверкающие дворцы и благоухающие сады далеких миров.

Встаем мы рано, готовим простой завтрак и едем под пронизывающим ветром в сторону трех далеких холмов. Впрочем, этим утром перспектива изменяется быстро: внезапно холмы становятся намного ближе, а потом оказывается, что они уже нависают над нами, и Охотник, преисполнившись возбуждения, ведет нас к проходу между самым южным холмом и его соседом.

— Я чувствую его прямо за холмом! — восклицает он. Для Охотника чувство, которое он называет направленностью, подобно компасу, указывающему, где находятся враги. — Идем! Сюда! Скорее! Скорее!

Не то чтобы на этот раз он ведет нас неверно. На дальнем склоне самого южного холма кто-то соорудил небольшой сарайчик из переплетенных ветвей, с односкатной крышей, крытой грудой травы — непростое сооружение для здешних скупых мест. Мы берем оружие на изготовку, окружаем навес, и Сержант, подойдя к сарайчику, произносит:

— Эй, ты! А ну выходи! С поднятыми руками!

Изнутри слышится какой-то шорох. Пару секунд спустя из сарайчика появляется человек. У него классический облик врага: короткое, коренастое тело, землистое, восковое лицо с крупными чертами, выступающими скулами и холодными голубыми глазами. При виде этих глаз я ощущаю непроизвольную вспышку гнева, даже ненависти, поскольку мы, обитатели империи, — кареглазые, и я много лет приучал себя не испытывать ничего, кроме враждебности, по отношению к тем, у кого глаза голубые. Но в этих глазах угрозы нет. Судя по всему, этот человек спал, и, выходя из своею сарайчика, он все еще не одолел до конца дорогу из мира снов к бодрствованию — он моргает и трясет головой. Еще он дрожит. Он один, а нас — четверо, и у нас оружие в руках, а он безоружен и захвачен врасплох. Неважный способ начать день. Я с удивлением осознаю, что мой гнев сменяется чем-то наподобие жалости. Чужаку дается мало времени на то, чтобы постичь серьезность ситуации.

— Ублюдок! — бросает Сержант и делает три шага вперед. Он быстро всаживает нож в живот мужчине, выдергивает, бьет еще и еще. Голубые глаза потрясенно расширяются. Я и сам потрясен, хотя и иначе, и лишь изумленно ахаю при виде этого внезапного жестокого нападения. Раненый шатается, схватившись за живот, словно бы пытаясь удержать хлынувшую кровь, делает три-четыре нетвердых шага и падает, словно бы сложившись вовнутрь. Дергается пару раз и затихает, уткнувшись лицом в землю. Сержант пинком распахивает дверь сарайчика и заглядывает внутрь.

— Гляньте, нет ли там чего полезного, — велит он нам.

— Почему ты убил его так быстро? — все еще не оправившись от изумления, спрашиваю я.

— Мы пришли сюда, чтобы убить его.

— Возможно. Но он был безоружен. Может быть, он сдался бы без сопротивления.

— Мы пришли сюда, чтобы убить его, — повторяет Сержант.

— Мы могли бы по крайней мере сперва допросить его. Это же обычная процедура. Возможно, где-нибудь неподалеку есть другие его соплеменники.

— Если бы их тут было больше, — пренебрежительно бросает Сержант, — Охотник нам об этом сказал бы, не так ли? А, Топограф?

Мне есть еще что сказать насчет того, что было бы полезно или хотя бы интересно выяснить, зачем этот человек отправился в такое рискованное странствие на край нашей территории. Но продолжать дискуссию не имеет смысла. Сержант слишком глуп, чтобы прислушаться к моим словам, а этот человек все равно уже мертв. Мы разносим сарайчик вдребезги и обыскиваем его. Там нет особенного: немного инструментов и оружия, оттиснутый из меди религиозный символ, почитаемый нашими врагами, портрет плосколицей голубоглазой женщины — полагаю, жены или матери врага. Все это как-то мало походит на снаряжение лазутчика. Даже для такого старого солдата, как я, все это выглядит очень печально. Он был таким же человеком, как и мы, хоть и приходился нам врагом, и он умер вдали от дома. Да, нашей задачей издавна было убивать этих людей прежде, чем они смогут убить нас. Несомненно, я и сам убил немало. Но умирать в бою — это одно, а быть зарезанным, как свинья, даже не успев толком проснуться, — это совсем другое. Особенно если единственной твоей целью было сдаться. Потому как зачем бы еще этот одинокий и, вероятно, отчаявшийся человек пересек безжалостную пустыню, если не за тем, чтобы добраться до форта и сдаться нам? Наверное, с возрастом я стал мягче. Сержант прав: нашим заданием было убить этого человека. Капитан отдал нам предельно четкий приказ. Притащить врага с собой в планы не входило вообще. Мы не можем держать в форте пленных. У нас едва хватает еды для нас самих, да и сторожить его было бы проблематично. Этот человек должен был умереть. Он был обречен с того самого момента, как рискнул вступить на территорию, граничащую с фортом. Возможно, он был одинок или отчаялся, он страдал, пересекая эту ужасную пустыню и, возможно, надеялся обрести прибежище в нашем форте, и у него была жена или, быть может, мать, которую он любил, — и все это не имело значения. Для меня не новость, что наши враги — точно такие же человеческие существа, как и мы, не считая различий в цвете глаз и кожи. И тем не менее они — наши враги. Они давным-давно развязали войну против нас, и до того дня, когда они откажутся от мечты уничтожить то, что мы, империя, возвели для себя, долг таких, как я, — убивать таких, как он. Сержант не проявил ни доброты, ни кротости. Но на самом деле в убийстве и нету ничего доброго или кроткого.

Последующие дни были весьма спокойными. Без обсуждения того, что произошло в пустыне, мы возвращаемся к рутине: чистим то и убираем сё, чиним то, что требует починки и еще может быть починено, по очереди работаем на полях у реки, бродим по ее мелким водам в надежде настрелять водяных свиней к столу, присматриваем за бочками с суслом, которому предстоит стать нашим пивом, и так далее и тому подобное, и так день за днем. Конечно же, я еще много читаю. Я всегда имел слабость к книгам. Книг у нас девятнадцать. Все прочие зачитали до дыр, либо их переплеты развалились в сухом воздухе, либо томики куда-то засунули не на место и так и не отыскали. Я перечитывал все девятнадцать раз за разом, несмотря на то, что пять из них были техническими наставлениями, причем в тех сферах деятельности, где я никогда не был искусен и которые все равно были более неприменимы. (Что толку знать, как ремонтировать наши автомобили, если последние остатки горючего иссякли пять лет назад?) Одна из моих любимых книг — «Сага королей», которую я знаю с самого детства, знакомое повествование, быть может, полностью мифическое, о раннем периоде истории империи, о великих харизматических лидерах, создавших ее, об их героических деяниях и необыкновенно долгой жизни. Есть и книга о религии, которую я ценю, хотя и серьезно сомневаюсь в существовании богов. Но самый ценный для меня том нашей библиотеки — это «Реестр удивительных вещей из дальних пределов», составленное тысячу лет назад описание чудес природы из-за пределов нашей огромной империи. Теперь у нас осталась всего половина книги — возможно, кто-то из моих товарищей выдирал страницы на растопку, по одной, но я дорожу этой сохранившейся половиной и постоянно перечитываю ее, хотя и знаю буквально наизусть. Вендрит любит, когда я читаю ей вслух. Правда, я понятия не имею, многое ли она понимает из того, что слышит. Она — простая душа, как и весь ее народ. Но мне нравится, как ее большие лиловые глаза смотрят на меня, когда я читаю ей, и ее абсолютная сосредоточенность. Я читаю ей о Вратах Призраков, рассказываю про тамошнюю заставу, которую охраняют призрачные видения: «Вышли десять человек, вернулись девять». Я читаю ей про Камни Шао, две глыбы с плоскими сторонами, стоящие по обе стороны главной дороги, которые в определенный день, раз в десять лет, сталкиваются, давя любых путников, которым не повезло проходить мимо, и про бронзовые Столбы Царя Маи, в которые вделаны два камня с заклинаниями, запрещающими переставлять их. Я читаю ей про Гору Тысячи Очей, гранитная поверхность которой испещрена блестящими ониксовыми валунами, что взирают на прохожих сверху вниз, подобно строгим черным глазам. Я рассказываю ей о Коричном Лесе, и о Гроте Грез, и о Месте Галопирующих Облаков. Существовали ли эти места на самом деле, или это всего лишь вымысел некоего сочинителя древности? Откуда это знать мне, человеку, что провел детство и юность в столице, а все прочие годы жизни — здесь, в этом далеком пустынном форте, где нет ничего, кроме песчаной желтой почвы, кривых кустарников да шмыгающих под ногами скорпиончиков? Но в последнее время странные места, описанные в «Реестре удивительных вещей из-за дальних пределов», начали становиться для меня более реальными, чем столица, которая сделалась лишь пригоршней смутных, обрывочных воспоминаний. Так что я читаю с убеждением, а Вендрит слушает с благоговением, и, когда я устаю от чудес «Реестра», я откладываю его и беру ее за руку, и веду к кровати, и ласкаю ее нежную, бледно-зеленую кожу, и целую кончики ее маленьких круглых грудей, и так мы проводим еще одну ночь. В наступившие после нашей вылазки спокойные дни я часто думал о человеке, которого убил Сержант. В те времена, когда здесь шли сражения, я убивал без угрызений совести, по пять, десять, двадцать человек кряду — не то чтобы я находил в этом удовольствие, но уж точно не чувствовал за собой вины. Но в те времена убийства производились с изрядного расстояния, из ружей или пушек, ибо тогда у нас еще были боеприпасы, а наши ружья и пушки еще пребывали в хорошем состоянии. Теперь же, во время наших вылазок против лазутчиков, время от времени приближавшихся к форту, приходилось убивать копьями или ножами, а когда враг на расстоянии вытянутой руки, для меня это как-то меньше похоже на боевые действия и больше — на убийство. В памяти у меня то и дело всплывали те битвы былого: часовой подает сигнал тревоги, на горизонте появляется темная полоса, вражеский строй, все несутся за оружием и заводить машины. И вот мы вылетаем через ворота с опущенной решеткой, спеша выстроиться в оборонительный боевой порядок, а затем продвигаемся вперед ровными рядами, заполняя всю брешь между холмами так, чтобы враги попали в смертоносную воронку, которую мы можем обрушить на них и перебить их всех. Каждый раз повторялось одно и то же. Они приходили. Мы отвечали. Они погибали. Какой же долгий путь, должно быть, приходилось им проделать, чтобы встретиться со смертью в нашей мрачной пустоши! Никто из нас понятия не имеет, насколько далеко на самом деле расположена страна врагов, но мы знаем, что она где-то далеко на северо-западе, точно так же, как наша страна далеко на юго-востоке. Граница, которую защищает наш аванпост, располагается посередине между двумя пустынями. За пашей спиной лежат почти беспредельные земли с редкими поселениями, в конечном итоге приводящие к великолепным городам империи. Перед нами раскинулись столь же безграничные пустоши, что со временем сменяются вражескими землями. Чтобы одной нации напасть на другую, надо послать армии через неисследованное и недружелюбное ничто. Что наши враги и проделывали, лишь боги ведают, почему, и их армии приходили снова и снова, и снова и снова мы уничтожали их в безумии битвы. Это было давно. Тогда мы были еще сущими мальчишками. Но в конце концов армии перестали приходить, и единственными врагами, с которыми мы имели дело, стали изредка появляющиеся лазутчики или, быть может, отбившиеся от своих солдаты, которых выискивал для нас Охотник и которых мы разыскивали и убивали ножами и копьями, глядя в их морозные голубые глаза в то время, как отнимали их жизни.

С Охотником что-то неладно. Он целыми днями не произносит ни слова. Он по-прежнему почти каждое утро отправляется обходить свои сторожевые башни, но возвращается с дежурства в черном плаще уныния и проходит сквозь нас в полном молчании. Мы слишком хорошо знаем Охотника и потому в такие моменты не трогаем его, ибо хотя он не отличается ни габаритами, ни силой, он способен иногда впадать в бешенство, если кто-то лезет к нему в моменты депрессии. Потом мы оставляем его в покое. Но по мере того как дни идут, а настроение его делается все мрачнее, мы начинаем опасаться какого-то взрыва. Однажды днем я вижу Охотника разговаривающим с Капитаном на плоской крыше. Похоже, будто разговор начал Капитан и что Охотник отвечает на его вопросы с величайшей неохотой, уставившись при этом себе под ноги. Но потом Капитан говорит нечто такое, что Охотник внезапно оживляется, поднимает голову и принимается жестикулировать. Капитан качает головой. Охотник бьет кулаком об кулак. Капитан жестом показал, что тот свободен, и зашагал прочь. Мы даже предположить не можем, о чем они говорили. И спросить тоже не можем, поскольку если и есть на свете более непроницаемый человек, чем Охотник, так это Капитан, и если Охотника по крайней мере в определенные моменты еще можно спросить, что у него на уме, то по отношению к Капитану подобные расспросы просто немыслимы. В последние дни Охотник стал выпивать вместе с нами после ужина. Это ново для него. Он всегда не любил пить. Он говорит, что презирает ту фигню, которую мы называем пивом, вином и бренди. На то есть свои основания, поскольку мы делаем пиво из скудных зерен травы, растущей у реки, а наше водянистое вино и грубое бренди — из горьких серых плодов другой травы, и это воистину жалкие изделия для того, кто помнит пенящееся пиво столицы и сладкие вина наших лучших винодельческих районов. Но все привезенные с собой припасы такого рода давно иссякли, и, конечно, подвоза из дома не было, а поскольку здешний безрадостный пейзаж заставляет искать утешения в выпивке, мы пьем то, что можем сделать. Но не Охотник, нет. Во всяком случае, до этой недели он не пил. А теперь пьет, хотя и без всякого удовольствия, судя по виду, но частенько протягивает стакан за добавкой. И наконец однажды вечером, когда он возвращался за добавкой чаще обычного, он нарушает свое длительное молчание.

— Они все ушли, — говорит он голосом, напоминающим звон треснувшего колокола.

— Кто они? — интересуется Интендант. — Скорпионы? Я видел троих не далее как вчера.

Интендант, как обычно, хорошо принял на грудь. Он раскраснелся, лицо с отвисшим подбородком расплылось в улыбке до ушей, как будто он отпустил остроумнейшую на свете шутку.

— Враги, — отвечает Охотник. — Тот, которого мы убили, — он был последний. Не осталось никого. Знаете, какую пустоту я ощущаю, когда поднимаюсь на башни, чтобы слушать, и не слышу ничего? Как будто я сам сделался пустым изнутри. Можете вы понять, что это за чувство? Можете? Да конечно, нет. Что вы об этом вообще можете знать? — Он с мукой смотрит на нас. — Тишина-тишина...

Похоже, никто из нас не знает, что на это можно ответить, и потому мы предпочитаем промолчать. А Охотник наливает себе еще бренди, не скупясь. Это внушает тревогу. Видеть, как Охотник столько пьет — это все равно что видеть здесь проливной дождь. Сапер — вероятно, самый спокойный и благоразумный из нас — говорит:

— Слушай, приятель, не мог бы ты немного потерпеть? Я понимаю, что ты хочешь заниматься своим делом. Но они еще придут. Рано или поздно, но придут другие, а после них еще. Две недели, три, шесть — кто знает? Но они придут. Тебе уже случалось ждать по столько.

— Нет. Это другое, — угрюмо отзывается Охотник. Но тебе-то откуда знать?

— Успокойся, — произносит Сапер, положив сильную руку на хрупкое запястье Охотника. — Успокойся, приятель. В каком смысле это другое?

Охотник осторожно, явно прилагая значительные усилия, чтобы держать себя в руках, отвечает:

— Все прочие разы, когда между вторжениями проходило по несколько недель, я всегда ощущал негромкое внутреннее гудение, своего рода помехи на границе подсознания, едва ощутимое ментальное давление, которое говорило мне, что по крайней мере несколько врагов где-то есть — в сотне миль отсюда, в пяти сотнях, в тысяче. Это было просто тихое гудение. Оно не давало мне направленности. Но оно было, и рано или поздно сигнал становился сильнее, и потом я осознавал, что пара врагов подбирается поближе к нам, а потом появлялась направленность и я мог привести нас к ним, и мы выходили и убивали их. Так оно было много лет, с тех самых пор, как прекратились настоящие битвы. Но теперь я не слышу ничего. Вообще ничего. У меня в голове абсолютно тихо. А это означает, что либо я полностью утратил свои способности, либо на тысячу миль вокруг, если не больше, не осталось ни одного врага.

— И как по-твоему, что же случилось на самом деле?

Охотник обводит нас измученным взглядом.

— Врагов больше нет. Это значит, что нам не имеет смысла здесь оставаться. Нам следовало бы собрать вещи, отправиться домой, устроить какую-то новую жизнь в империи. Но при этом нам надо остаться, на тот случай, если они придут. Я должен остаться, потому что это — единственная работа, которую я умею делать. Какую новую жизнь я мог бы начать, вернувшись? У меня никогда не было жизни. Моя жизнь здесь. Потому мне надо выбирать, то ли оставаться здесь без всякой цели, выполнять обязанности, которые больше не имеет смысла выполнять, то ли вернуться домой, которого не существует. Понимаете, в какой переплет я попал?

Охотника трясет. Он тянется за бренди, наливает себе еще дрожащей рукой, поспешно осушает свой стакан, поперхивается, кашляет, дрожит и роняет голову на стол. Слышно, как он плачет.

Тот вечер стал началом споров. Нервный срыв Охотника вывел на поверхность то, что подспудно бродило у меня в сознании вот уже несколько недель, и над чем размышляли также Бронник, Оружейник, Интендант и даже тупоумный Сержант, каждый по-своему. С фактами не поспоришь: действительно, в последние два года враги стали появляться гораздо реже, а когда они все-таки появлялись, с промежутком в пять, шесть, десять недель, они приходили уже не группами человек в десять-двенадцать, а по двое-трое. Этот последний, которого Сержант убил между трех холмов, пришел один. Бронник в открытую заявлял, что как наша собственная численность с течением лет сошла почти на нет, так и враги, противостоявшие нам в пустыне, тоже страдали от истощения сил и тоже, как мы, не получали подкреплений из дома, так что их осталась горстка — или, быть может, как был теперь уверен Охотник, не осталось вообще никого. Если это правда, говорит Бронник, человек ироничный и практичный, почему бы нам не прикрыть лавочку и не поискать для себя какое-нибудь новое занятие в более благополучных областях империи? Сержант, который любит возбуждение битвы и для которого бой — не неприятная необходимость, а акт ревностного служения, разделяет мысль Бронника о том, что мы должны уйти. Даже не то чтобы бездеятельность делала его беспокойным — беспокойность не то слово, которое реально применимо к такому чурбану, как Сержант, — но он, как и Охотник, живет лишь ради того, чтобы исполнять свою воинскую функцию. Функция Охотника — искать, а функция Сержанта — убивать, и Охотнику теперь кажется, что он будет искать вечно, но никогда не найдет, а Сержант смутно осознает, что если он задержится здесь, это будет пустой тратой его способностей. Он тоже хочет уйти. Как и Оружейник, у которого не осталось оружия, кроме ножей и копий, с тех пор как боеприпасы иссякли, превратив его дни в отупляющий круговорот монотонной тяжелой работы. И Квартирмейстер, который некогда руководил удовлетворением материальных нужд десяти с лишним тысяч человек, а теперь, сделавшись пожилым и раздражительным, имеет дело с ежедневной насмешкой — заботиться о нуждах каких-то жалких одиннадцати. Таким образом, у нас имеется четыре человека — Бронник, Сержант, Оружейник, Квартирмейстер, — которые твердо намерены покончить с пребыванием в этом форпосте, и еще один, Охотник, который одновременно хочет и уйти, и остаться. Я более-менее разделяю позицию Охотника; я осознаю, что мы ведем в форте пустую и бесполезную жизнь, но при этом груз ответственности, связанный с моей профессией, заставляет меня считать, что, если мы покинем форт, это будет позорное деяние. Потому я колеблюсь. Когда говорит Бронник, я склонен присоединиться к его фракции. А когда кто-то из сторонников идеи остаться здесь — дрейфую в другую сторону. Постепенно во время наших еженощных повторяющихся дискуссий выясняется, что еще четверо из нас твердо намерены остаться. Саперу нравится здешняя жизнь: для него постоянно находится какая-нибудь интересная техническая задача — спроектировать канал, отремонтировать парапет, починить какой-нибудь инвентарь. Кроме того, им движет сильное чувство долга и вера в то, для благоденствия империи необходимо, чтобы мы оставались здесь. Конюший, которого долг заботит меньше, привязан к своим лошадям и тоже не имеет желания уходить. А Сигнальщик по-прежнему уверен, несмотря на страдания Охотника, что в пустыне за нашей стеной полно терпеливых врагов, которые ринутся в брешь и маршем двинутся на столицу, подобно хищным зверям, как только мы оставим форт. Сапер, который явно самый рациональный из нас всех, выдвигает еще один веский довод в пользу того, чтобы остаться. Мы практически не имеем понятия, как добраться до дома. Двадцать лет назад нас привезли сюда большой автоколонной, и кто из нас дал себе труд запомнить маршрут, которым мы ехали? Даже те, кто, быть может, и обратил внимание на него, позабыли почти все подробности путешествия. Но мы имели общее, смутное представление о стоящей перед нами задаче. Между нами и столицей лежит, во-первых, протянувшаяся на значительное расстояние и не имеющая дорог сухая пустошь, а за ней — леса, населенные никому не подчиняющимися дикими племенами. За ними расположены неисследованные и, вероятно, почти непроходимые тропические джунгли, а за ними, несомненно, мы встретимся с неисчислимым множеством иных опасностей. У нас нет карт для этого похода. У нас нет работающих приборов связи.

— Если мы уйдем отсюда, мы можем до скончания жизни скитаться, безнадежно заблудившись в глуши, — говорит Сапер. — Здесь у нас, по крайней мере, есть дом, женщины, есть что поесть и где поспать.

Я выдвигаю другое возражение:

— Вы все так говорите, будто мы можем просто поставить этот вопрос на голосование. «Поднимите руки, кто за то, чтобы оставить форт».

— Если мы устроим голосование, — говорит Бронник, — у нас имеется большинство, чтобы уйти отсюда. Ты, я, Сержант, Квартирмейстер, Оружейник, Охотник — это уже шесть из одиннадцати, даже если Капитан проголосует иначе.

— Нет. Я не уверен, что я с вами. Да и Охотник тоже. Никто из нас на самом деле еще не принял решения.

Мы все посмотрели на Охотника, но Охотник спал, уронив голову на стол, погрузившись в пьяное оцепенение.

— Так что в лучшем случае сейчас голоса разделятся поровну: четыре за то, чтобы уйти, четыре за то, чтобы остаться, и два еще не решили. Но в любом случае у нас тут не демократия, и как бы мы ни проголосовали — это значения не имеет. Оставим ли мы форт — это решать Капитану, и только Капитану. А мы понятия не имеем, что он думает по этому поводу.

— Мы можем его спросить, — предлагает Бронник.

— Спроси у моего локтя, — загоготав, предлагает Интендант. — Кто захочет лезть с вопросами к Капитану? Тот, кто это сделает, схлопочет кнутовищем по морде.

Все согласно кивают. Все уже испытали на себе непредсказуемую свирепость Капитана.

Интендант произносит:

— Если большинство из нас за то, чтобы вернуться домой, мы можем все вместе пойти к нему и сообщить ему наше мнение. Не станет же он пытаться отстегать нас всех. Насколько мы знаем, он может даже сказать, что согласен с нами.

— Но у вас нету большинства, — возражает Сапер.

Интендант переводит взгляд на меня.

— Присоединяйся к нам, Топограф. Ведь ты, несомненно, видишь, что наша точка зрения имеет больше достоинств, чем их. Тогда за уход будут пять против четырех.

— А Охотник? — спрашивает Сапер. — Что, если он, протрезвев, проголосует иначе? Тогда голоса опять распределятся поровну.

— Мы можем попросить Капитана рассечь этот узел и принять решение, — говорит Бронник. Все дружно смеются. Капитан очень нервно относится к малейшему намеку на нарушение субординации. Даже самые тупые из нас понимают, что он не обрадуется, услышав, что мы пытаемся решить серьезный вопрос, касающийся дальнейшего хода жизни, путем голосования.

Той ночью я долго лежу, не в силах заснуть, и мысленно прокручиваю заново нашу дискуссию. У обоих сторон имеются веские доводы. Идея оставить форт и вернуться домой весьма привлекательна. Все мы стареем. У каждого из нас остается в лучшем случае десять-пятнадцать лет. Хочу ли я провести эти годы, занимаясь исключительно охотой на водяных свиней, работой до седьмого пота на наших скудных нивах и перечитыванием одной и той же горстки книг? Я верю утверждению Охотника о том, что человек, которого мы убили несколько недель назад, был последним врагом па нашей территории. С другой стороны, это вопрос долга. Что мы скажем, добравшись до столицы? Просто заявим, что по собственному произволу покинули аванпост, которому посвятили жизнь, исключительно потому, что решили, что нам более нет нужды оставаться там? Солдаты не имеют право на собственное мнение. Солдаты — это те, кого отправляют защищать аванпост на границе и не дают им никаких прав, кроме права защищать этот самый аванпост до тех самых пор, пока им не отдадут другой приказ. Но этому аргументу я могу противопоставить другой. Долг — штука обоюдоострая. Может, мы и бросаем наш форт, что для солдата предосудительно, но ведь империя сама давным-давно бросила нас. Мы уже невесть сколько времени не получали никаких вестей из дома. Империя не присылала нам не только подкреплений или свежих припасов — нам не присылали даже запросов. Они забыли о нашем существовании. А вдруг война закончилась много лет назад, а никто в столице не удосужился сообщить нам об этом? И в конце концов, есть еще довод Сапера о том, что для нас возвращение домой невозможно в принципе, поскольку у нас нет ни карт, ни автомобилей, ни четких представлений о маршруте, которым мы сюда прибыли, и мы знаем, что находимся на почти невообразимом расстоянии от всех цивилизованных районов империи. Это путешествие будет стоить нам чудовищных усилий, и мы вполне может погибнуть по пути. Для меня посреди ночи это, возможно, самый сильный довод. Я понимаю вдруг, что, пока я лежал и обдумывал это все, Вендрит рядом со мной тоже не спала, и замечаю, что она плачет.

— Что случилось? — спрашиваю я. — Почему ты плачешь?

Она медлит с ответом. Я чувствую, как ее мысли мечутся в смятении. Но в конце концов она произносит сквозь всхлипы:

— Ты собираешься бросить меня. Я слышала разговоры. Я знаю. Ты уйдешь, и я останусь одна.

— Нет, — отвечаю я, не успев даже задуматься. — Нет, это неправда. Я не уйду. А если и уйду, то возьму тебя с собой. Обещаю тебе, Вендрит.

Я обнимаю ее и держу в объятиях, пока она не перестает всхлипывать.

Я проснулся и понял, что принял решение и что решение это — возвращаться домой. Наряду с Бронником, Сержантом, Оружейником и Конюшим я полагаю теперь, что нам следует собрать всю провизию, какую только сможем, запрячь в повозки самых сильных из наших животных и, прихватив с собою наших женщин, отправиться в неизвестность. Если боги будут благоволить нашей затее, мы со временем доберемся до империи, попросим отпустить нас в отставку и попытаемся устроить себе какую-то новую жизнь в стране, которая, несомненно, сильно отличается от той, которую мы покинули двадцать с лишним лет назад. Тем вечером, когда мы снова собираемся за стаканчиком бренди, я объявляю о своем изменившемся решении фракции Бронника. Но Охотник признается, что его этой ночью тоже постигло прозрение, только с обратным знаком: он стар и слаб, и путешествия домой страшится больше, чем перспективы впустую доживать жизнь здесь, в форте. Так что мы вновь оказываемся в патовом положении — пять на пять, — и подходить к Капитану снова становится бессмысленно, даже если предположить, что Капитану будет хоть какое-то дело до наших желаний. А потом происходит событие, которое изменяет все. Происходит оно в день нашей еженедельной охоты на водяных свиней, когда четыре-пять человек надевают высокие сапоги и лезут с копьями в реку, чтобы восполнить наш запас свежего мяса. Водяные свиньи, обитающие в реке, — это животные размером с корову, большущие лоснящиеся фиолетовые твари со здоровенными желтыми клыками, очень опасные, если их разозлить, но при этом очень глупые. Они склонны собираться выше по течению от нас, в излучине реки, где она образует широкое озеро, густо заросшее водяными растениями, — свиньи любят там пастись. Наша охотничья стратегия заключается в том, что мы отрезаем одно животное от стада, тыкая в него копьями, и гоним вниз по течению, подальше от остальных, чтобы убить его в укромном месте, без перспективы оказаться втянутыми в беспорядочный бой с семью-восемью разъяренными свиньями, налетающими на нас со всех сторон одновременно. Мяса одной свиньи хватает последним одиннадцати членам гарнизона на целую неделю, а иногда и больше. Сегодня охотничий отряд состоял из Интенданта, Сигнальщика, Оружейника, Бронника и меня. Все мы — искусные и сработавшиеся охотники. Как только воздух прогревается после ночного холода, мы отправляемся к реке и движемся вдоль берега к заводи с водяными свиньями, выбираем среди них добычу и располагаемся на берегу с таким расчетом, чтобы образовать полукруг, когда войдем в воду. Мы должны проскользнуть между одиноким кабаном и его сородичами и погнать его прочь от стада, а когда сочтем, что нападать уже безопасно, двинуться на добычу. Сперва все идет гладко. Река в этом месте глубиной по середину бедра. Мы выстраиваемся дугой, окружаем кабана и принимаемся слегка подталкивать его остриями копий. Кабан с яростью смотрит на нас — глазки у него маленькие, с красной каймой, — и мы слышим его раздраженное ворчание, но наполовину скрытое водой животное отступает от уколов, не делая попыток отбиваться, и мы гоним его на двадцать, тридцать, сорок футов вниз по течению, к месту убийства. Как обычно, несколько Рыболовов собрались на берегу посмотреть на охоту, хотя они и взирают на нее с парадоксальным безразличием. А потом происходит катастрофа.

— Берегись! — кричит Бронник, и в тот же миг я осознаю, что вода у меня за спиной вспенилась, и вижу две широкие фиолетовые спины, рассекающие водную гладь, и понимаю, что на этот раз другие свиньи — как минимум пара, а может, и больше, кто их знает, — последовали вниз по течению за выбранным нами кабаном и вознамерились защищать свое пастбище от наших посягательств. Этого — единственной серьезной опасности этой охоты — мы всегда боялись, хотя ничего такого никогда не случалось. Поверхность воды бурлит. Свиньи принимаются исступленно выпрыгивать по сторонам от нашей группы. Река здесь, мягко выражаясь, мутная, и теперь, когда обозленные свиньи фыркают и сопят вокруг, мы толком даже не понимаем, что происходит — только то, что мы утратили контроль над ситуацией и что нам грозит серьезная опасность.

— Все на сушу! — кричит Оружейник, но мы и так уже карабкаемся на берег. Я взбираюсь на него и опираюсь на копье, переводя дыхание. Оружейник и Бронник стоят рядом со мной. Интендант выбрался на противоположный берег. Но Сигнальщика не видать. А затем река вдруг окрашивается кровью и из воды высовывается множество здоровенных рыл с желтыми клыками. А затем всплывает и Сигнальщик — вспоротый от паха до горла. Мы относим его обратно на плечах, словно павшего героя. Это наша первая смерть за несколько лет. За эти годы у нас отчего-то возникло ощущение, что мы, одиннадцать человек, там и останемся вместе навеки, но теперь мы осознаем, что это не так. Оружейник относит весть Капитану, а потом сообщает нам, что этот холодный, неумолимый человек выказал признаки истинного горя, услышав о смерти Сигнальщика. Мы с Сапером и Интендантом копаем могилу, а Капитан проводит заупокойную службу, и несколько дней в форте царит похоронное настроение. Потом, когда вызванное этой смертью потрясение начинает понемногу ослабевать, Бронник поднимает вопрос, который никто из нас не упоминал в открытую с момента происшествия на реке: а именно — что с кончиной Сигнальщика равновесие оказалось нарушено. Теперь за возвращение домой выступает пятеро, за то, чтобы остаться в форте па неопределенный срок — четверо. И Бронник желает ускорить решение вопроса от имени большинства — отправиться к Капитану и спросить, санкционирует ли он немедленный отход с границы. Несколько часов длится горячая дискуссия, временами полнящаяся горечью и гневом. Все понимают, что выбрать надо либо то, либо то — разделиться мы не можем: группка из четырех-пяти человек не сумеет ни обеспечить себя всем необходимым для жизни в форте, равно как и группка того же размера не имеет ни малейшей надежды пересечь лежащие перед ней неведомые земли. Мы должны и дальше держаться вместе, либо нам конец — в этом можно не сомневаться. Но это означает, что четверо, которые хотели бы остаться, должны уступить пятерым, которые желают уйти, не считаясь с собственными сокровенными желаниями. И эти четверо, которых вынуждают присоединиться к путешествию вопреки своему желанию, пылко обижаются на пятерых, настаивающих на уходе. В конце концов обсуждение делается поспокойнее и мы договариваемся на том, что предоставим решение Капитану — все равно оно зависит от него. Для похода к нему мы выбираем делегацию из четырех человек: Сапер и Конюший представляют желающих остаться, а мы с Бронником — противоположную сторону. Капитан большую часть времени проводит в той части форта, куда остальные заходят. Там он, сидя за резным столом в кабинете, где хватило бы места на десятерых, изучает кипы документов, оставленных его предшественниками, старшими офицерами форта, как будто надеется узнать из писаний этих умерших полковников, как лучше исполнять обязанности, возложенные на его плечи превратностями времени. Капитан — мускулистый, угрюмый человек, тонкогубый, с безрадостными глазами и густыми черными бровями, протянувшимися через весь лоб угрожающей полосой; даже после стольких лет он остается для нас незнакомцем. Капитан слушает нас в обычном своем холодном молчании, пока мы излагаем разнообразные доводы: уверенность Охотника в том, что здесь не осталось больше врагов, с которыми надо разбираться, Бронника — в том, что мы ничем больше не обязаны империи, столь долго пренебрегавшей нами, Сапера — что путешествие домой будет рискованным до безрассудства, и Сигнальщика, высказывающегося в поддержку Конюшего — что враги просто ждут, пока мы уйдем, а потом развернут давно ожидаемую кампанию по завоеванию имперских территорий. В конце концов мы принимаемся повторяться и осознаем, что добавить больше нечего, хотя Капитан не нарушил своего молчания ни единым междометием. Последнее слово произносит Бронник, сообщающий Капитану, что пятеро из нас хотят уйти, а четверо — остаться, но не перечисляет, кто какого мнения придерживается. Мне кажется, что говорить ему это было ошибкой. Само это перечисление заставляет предположить — и правильно предположить, — что в нашей среде идет демократический процесс, и я ожидаю, что Капитана разгневает само предположение, что хоть какое-то важное решение, касающееся будущего, может быть принято путем голосования взвода или хотя бы под влиянием этого голосования. Но буря не разражается. Капитан почти невыносимо долго сидит молча, ничего не говоря. А потом произносит, на удивление сдержанно:

— Охотник не в состоянии уловить никаких признаков присутствия врагов?

Он адресует вопрос Саперу, которого, по-видимому, справедливо считает одним из лидеров фракции, выступающей за то, чтобы и дальше жить в форте.

— Совершенно верно, — отзывается Сапер. Капитан снова погружается в молчание. Но в конце концов он, ко всеобщему изумлению, произносит:

— Я разделяю мнение тех, кто выступает за уход с границы. Я уже некоторое время назад пришел к выводу, что наша служба здесь более не требуется империи и что если мы хотим быть полезны стране, мы должны перебазироваться куда-либо в другое место.

Думаю, это последнее, что любой из нас ожидал услышать. Бронник лучится довольством. Сапер и Конюший падают духом. Я, даже теперь испытывавший двойственные чувства, просто смотрю на Капитана с удивлением. Капитан же продолжает:

— Сапер, Конюший — составьте план нашего отъезда как можно скорее. Но я ставлю одно условие: мы идем одной группой, никто здесь не остается, и мы должны оставаться вместе, единой группой, на протяжении всего пути, который будет долгим и трудным — я это знаю. Всякий, кто попытается покинуть группу, будет считаться дезертиром, и обойдутся с ним соответственно. Я предлагаю, чтобы все вы поклялись в этом.

Поскольку мы и так ровно об этом договорились между собою, трудностей это требование не вызывает. И четыре наши бунтаря не возражают против приказа о выступлении, хотя Охотника опасности и тяготы предстоящего пути явно приводят в ужас. Мы тут же принялись планировать отъезд.

Оказалось, что у нас все-таки есть карты территории, которую требовалось преодолеть. Капитан извлекает их из своего собрания документов вкупе с двумя томами хроник нашего пути из столицы на границу, составленные некогда первым Полковником. Капитан вызывает меня и вручает эти материалы, приказывая изучить их и разработать маршрут путешествия. Но я вскоре обнаруживаю, что все они бесполезны. Карты истерлись и потрескались по сгибам, и информация о центре континента, которую они прежде могли предоставить, ныне канула в неизвестность. Мне удается разглядеть отчетливую метку в форме звездочки — обозначение столицы — в правом нижнем углу и расплывчатую нечеткую линию, обозначающую границу, далеко слева, а посередине пустое место. И хроники прежнего Полковника тоже ничем не помогают. Первый том посвящен организации экспедиционных сил и материально-техническим проблемам, связанным с их доставкой из столицы в тыл. Второй имеющийся у нас том на самом деле является третьим и описывает строительство форта и первые стычки с врагом. Средний том пропал, а о путешествии от столицы до границы повествовал именно он, я полагаю.

Я не решаюсь сказать Капитану об этом, поскольку он не из тех людей, что воспринимают плохие новости, не теряя самообладания. Вместо этого я решаю приложить все усилия, чтобы составить для нас импровизированный маршрут, используя свои сведения о том, с чем мы повстречаемся по пути на юго-восток.

И так мы принимаемся готовиться, выбирая лучшие из наших крытых повозок и самых сильных лошадей и загружая повозки инструментами, оружием и всем, что можно увезти из продовольствия: сушеными фруктами и бобами, мукой, бочонками с водой, коробками с консервированной рыбой, сушеным мясом, которое Интендант готовил каждую зиму, выкладывая нарезанную полосами свинину на солнце. По пути нам надо будет стараться добывать свежее мясо и зелень.

Женщины спокойно воспринимают распоряжение сопровождать нас в глушь. Они в любом случае уже перешли от образа жизни Рыболовов к нашему. Их у нас всего девять, потому что Охотник так никого себе и не выбрал, а Капитан лишь изредка проявлял к ним интерес. Но даже так у нас одна лишняя — Саркариэт, подруга Сигнальщика. Она осталась в форте после его смерти и сказала, что не желает возвращаться в свою деревню, так что мы прихватываем ее с собой.

День отъезда выдается ясным и погожим: солнце пригревает, но не жжет, ветерок ласковый. Возможно, это хорошее знамение. Мы покидаем форт, не оглядываясь назад, выходим через восточные ворота и спускаемся к реке. С дюжину Рыболовов наблюдает за нами с обычным своим непроницаемым видом, пока мы переходим реку по небольшому деревянному мосту, чуть выше их деревни по течению. Как только мы переправляемся, Капитан останавливает колонну и приказывает уничтожить мост. Сапер потрясенно крякает: мост был одним из его первых проектов, осуществленных в давние времена. Но Капитан не видит никаких причин оставлять врагу путь на восток, в том случае, если враги все еще таятся где-то в глубинных землях. Так что мы половину утра машем топорами, пока мост не обрушивается в реку.

Последние двадцать лет у нас не было никаких причин заходить в районы сильно восточнее или южнее форта, но мы не удивляемся, обнаружив, что они мало чем отличаются от районов севернее и западнее, которые мы так долго патрулировали. То есть мы находимся в сухой местности с желтоватой почвой, полной мелких камней с разбросанными вокруг невысокими холмами, узловатыми, кривыми кустами и пучками травы с зазубренными краями. Время от времени какое-нибудь костлявое животное быстро перебегает нам дорогу, или мы слышим шипение змеи из кустарника, да иногда какая-нибудь одинокая грустная птица проплывает высоко над головой, хрипло каркая, но в целом эти земли пустынны. Весь первый день мы не видим никаких признаков наличия воды, как и первую половину второго дня, но после обеда Охотник докладывает, что обнаружил присутствие Рыболовов где-то неподалеку, и вскоре после этого мы добираемся до одинокого ручья — вероятно, рукава той самой реки, чьи прочие притоки текут неподалеку от форта. На другом берегу мы видим становище Рыболовов, куда меньше деревни, стоящей на нашей речке. Вендрит с прочими женщинами при виде этого становища охватывает волнение. Я интересуюсь, в чем дело, и Вендрит мне говорит, что этот народ — старинные враги ее народа, и что всякий раз, как их племена встречаются, происходит битва. Так значит, даже покорные, незлобливые Рыболовы воюют между собой! Кто бы мог подумать? Я сообщаю об этом Капитану, но того, похоже, известие не волнует.

— К нам они не приблизятся, — говорит Капитан, и так оно и оказывается. Речушка эта достаточно мелкая, чтобы перейти ее вброд, и эти незнакомые Рыболовы собираются у своих шатров и стоят в молчании, пока мы проезжаем мимо. Мы пополняем на своем берегу запасы воды. Затем погода начинает портиться. Мы вступаем в каменистую пересеченную местность, край утесов из песчаника, ярко-красных, превращенных ветрами в зубчатые, причудливые пики и гребни: здесь с юга через брешь в холмах прямо нам в лицо дует сильный ровный ветер, неся с собой массу мерзких розоватых крупиц песка. Солнце делается красным, как новая медная монета, на этом розоватом небе, как будто закат тянется весь день. Чтобы избежать песчаной бури, которая, как я предполагаю, надвигается на нас, я велю каравану сворачивать к востоку: там наш путь будет пролегать у подножия утесов и, возможно, они нас защитят от буйства ветра. В этом я ошибаюсь, поскольку внезапно поднимается холодный, безжалостный встречный ветер, несущий с севера ту самую песчаную бурю, которой я надеялся избежать, и нас на полтора дня пришпиливает к красным утесам; мы сбиваемся в кучу и заматываем лица шарфами. Ветер воет всю ночь. Сплю я ужасно. Наконец ветер стихает и мы спешим пройти в брешь между холмами и вновь двинуться на юго-восток. За холмами открывается широкое ровное пространство — скорее всего, ложе высохшего озера, — с редкой коркой соли, что сверкает под безжалостным солнцем подобно свежевыпавшему снегу. Здесь не растет ничего, кроме неукротимой осоки; несомненно, озеро пересохло добрую тысячу лет назад, и здесь не осталось даже намека на какую-либо растительность, кустарники или даже деревья, что могли окаймлять его берега в те дни, когда здесь была вода. Мы идем через это мертвое озеро три дня. Наши запасы пресной воды делаются тревожно малы, и у нас заканчивается все имевшееся свежее мясо — остается лишь сушеное, усиливающее жажду. Дичи, на которую можно было бы охотиться, здесь, конечно же, тоже нет. Неужто именно с этим нам придется иметь дело неделю за неделей, пока мы наконец не доберемся до каких-нибудь более дружелюбных земель? Самые старшие члены отряда, Охотник и Квартирмейстер, заметно устали, а женщины, никогда не удалявшиеся от своей реки даже и на расстояние дня пути, сделались раздражительными и замкнутыми. Неприкрыто встревоженные и даже испуганные, они постоянно перешептываются на языке Рыболовов, который никто из нас не удосужился выучить, но при нашем приближении тут же умолкают. Даже наши упряжные животные принимаются сопротивляться. С тех пор, как мы отравились в путь, им недостает еды и воды, и результаты налицо. Кони постоянно норовят ухватить пучок серой травы с острыми краями и скорбно посматривают на нас, с таким видом, словно мы их предали. Путешествие наше только началось, а я уже начал жалеть, что отправился в него. Однажды вечером, когда мы разбиваем лагерь в жалком местечке неподалеку от дальнего конца озера, я сознаюсь в своих сомнениях Капитану. Поскольку он — наш старший офицер, а я — офицер, ведущий наш караван по маршруту, я предполагаю, что это неким образом уравнивает наш ранг и дозволяет вести доверительную беседу. Но я ошибаюсь. Когда я говорю капитану, что начинаю думать, что это предприятие может оказаться нам не под силу, он тут же отрезает, что терпеть не может трусов и отворачивается от меня. Больше мы с ним не разговариваем.

В лежащем за озером краю заметны места, где прежде, в древности, располагались поселения — там, где некогда, должно быть, текла река, питавшая ныне пересохшее озеро. Сейчас никакой реки здесь нет, хотя мой наметанный глаз засекает изгибы ее древнего русла и временами — остатки каменных развалин небольших селений, там, где прежде были берега. Но сейчас вокруг раскинулась пустыня. Зачем империи понадобилось защищать границу, когда и без того существует огромная буферная зона между богатыми, плодородными районами государства и вражеским отечеством? Позднее мы добираемся до столицы этого давно заброшенного края, беспорядочного лабиринта осыпающихся каменных стен и построек непонятного назначения. Мы обнаруживаем некое святилище, в котором до сих пор стоят бесовские статуи, высеченные из темного камня идолы с дюжиной голов и тремя десятками рук, и в каждой руке по обрубку — должно быть, когда-то это был меч. Вокруг пояса этих грозных позабытых богов обвиваются большеглазые каменные змеи. Ученые нашей страны наверняка захотели бы поместить эти изваяния в столичные музеи, и я записываю их местонахождение, чтобы можно было написать рапорт, когда мы доберемся до цивилизованных мест. Но к настоящему времени у меня имеются серьезные сомнения в том, что мы когда-либо туда доберемся. Я отвожу Охотника в сторону и прошу его мысленно осмотреть территорию впереди, проверить, не удастся ли ему засечь какие-либо признаки наличия населенных деревень.

— Не знаю, получится ли у меня, — отвечает Охотник. Он сделался ужасно худым и бледным, и его бьет дрожь. — На это нужны силы, а у меня их больше нету, кажется.

— Пожалуйста. Попробуй. Мне нужно знать.

Охотник соглашается попытаться и входит в транс, а я стою и смотрю, как у него закатывается глаза, а дыхание делается частым и хриплым. Он застывает, словно изваяние, и долго стоит недвижно. Затем он постепенно возвращается в сознание и начинает падать, но я вовремя подхватываю его и помогаю мягко опуститься на землю. Он некоторое время сидит, моргая, пытаясь отдышаться и собираясь с силами. Я жду, пока он вроде бы не приходит в себя.

— Ну как?

— Ничего. Тишина. Впереди так же пусто, как и позади.

— Насколько далеко? — спрашиваю я.

— Откуда мне знать? Там никого нет. Вот все, что я могу сказать.

Мы расходуем воду очень экономно, и запасы провизии у нас тоже начинают истощаться. Здесь нет ни дичи, на которую можно охотиться, ни растений, которые казались бы съедобными. Даже Сержант — несомненно, самый сильный из нас, — исхудал, и у него запали глаза, а Охотник и Квартирмейстер вот-вот вовсе не смогут продолжать путь. Время от времени мы находим источник с водой, солоноватой, но пить все-таки можно, или убиваем какое-нибудь неосторожное бродячее животное и немного приободряемся, но местность, через которую мы движемся, неизменно враждебна, а у меня нету карты. Надеюсь, остальных подбадривает мысль о том, что она у меня есть, но все имеющиеся карты этой части континента сплошь состоят из белых пятен: я с таким же успехом могу консультироваться со своей повозкой или тянущими ее лошадьми, как и пытаться что-либо извлечь из этих выцветших листов бумаги.

— Это самоубийственный путь, — говорит мне Сапер однажды утром, когда мы сворачиваем лагерь. — Нам не следовало в него отправляться. Нам стоило бы вернуться, пока мы еще в состоянии это сделать. По крайней мере, в форте мы были бы способны выжить.

— Ты втравил наев это! — говорит Интендант, сердито взглянув на меня. — Ты со своим меняющимся мнением!

Дородный Интендант перестал быть дородным. Он превратился в жалкую тень себя прежнего.

— Признайся, Топограф, — мы никогда не одолеем этого пути. Попытка была ошибкой.

И как мне было защищаться от подобных обвинений? Что я вообще могу сказать в свою защиту?

Через день, когда обстановка так и не улучшается, Капитан созывает всех девятерых оставшихся и делает порази тельное объявление. Он отсылает женщин обратно. Они слишком тяжелое бремя для нас. Им отдадут одну из повозок и часть оставшейся провизии. Если они поедут на закат, не сворачивая, говорит Капитан, они рано или поздно отыщут дорогу в свое селение под стенами нашего форта. Он отходит, прежде чем мы успеваем сказать хоть слово. Дамы и сейчас слишком ошеломлены, чтобы что-либо говорить. И что мы можем ему ответить? Что мы вообще можем сказать? Что мы не согласны с этой немыслимой жестокостью и не позволим ему отослать женщин на верную смерть? Или что мы провели новое голосование и единодушно желаем, чтобы все мы, а не только женщины, вернулись обратно в форт? Он напомнил бы нам, что у нас военная часть, а не демократия. Или, быть может, просто повернулся бы к нам спиной, как он обычно делает. Мы привязаны к пути в глубь империи. Мы дали клятву держаться единой группой. Он не отпустит нас.

— Не может быть, чтобы он это серьезно! — говорит Конюший. — Это же смертный приговор для женщин!

— А почему это должно его волновать? — интересуется Бронник. — Для него женщины — это просто домашние животные. Я еще удивляюсь, что он не велел нам просто убить их на месте, чтобы не морочиться с отсыланием и не выделять им провизию.

Этот разговор показывает, как сильно путешествие ослабило нас — настолько, что никто не чувствует в себе сил открыто возразить против возмутительного распоряжения Капитана. Он совещается с Интендантом и Конюшим, сколько еды мы можем им выделить и какую повозку отдадим, и обсуждение это идет так, словно ничего особенного не происходит. Женщины не знают о решении Капитана. И я, вернувшись в нашу палатку, ничего не говорю Вендрит. Я привлекаю ее к себе и крепко обнимаю, думая про себя, что, быть может, обнимаю ее в последний раз. Когда я отстраняюсь и смотрю ей в глаза, на глаза мне наворачиваются слезы, и Вендрит смотрит на меня с удивлением. Но что я могу сказать? Я ее защитник. Я не могу признаться, что Капитан обрек ее на смерть, а я собираюсь молча согласиться с его чудовищным приказом. Неужто можно испытывать любовь к женщине из Рыболовов? Да, может, и возможно. Возможно, я люблю Вендрит. Несомненно, расставание с ней причинит мне сильную боль. Женщины быстро собьются с пути, пытаясь пересечь негостеприимные пустынные земли, через которые мы прошли. Несомненно, они умрут через несколько дней. А мы, по всей вероятности, умрем через пару недель, во время своей безнадежной попытки добраться до обитаемых районов империи. Я был безумцем, когда решил, что мы сможем совершить это путешествие, просто развернувшись лицом в сторону столицы и твердя себе, что мы потихоньку-полегоньку туда доберемся. Но есть и третий путь, который избавит Вендрит и остальных женщин, да и моих друзей тоже, от одинокой смерти в пустынных землях. В тот день, между тремя небольшими холмами к северу от форта, Сержант показал мне, как это делается. Я выхожу из палатки. Капитан закончил совещаться с Интендантом и Конюшим и теперь стоит в одиночестве на краю лагеря, словно он находится один на какой-то иной планете.

Я окликаю его:

— Капитан!

Когда он оборачивается, мой нож уже наготове.

Затем, стоя перед потрясенными людьми, я негромко произношу:

— Теперь Капитан я. Возражения будут? Отлично.

И я указываю на северо-запад, обратно в ту сторону, где стоят подпоясанные змеями идолы, а за ними лежит пересохшее озеро, а за ним — красные утесы.

— Мы все знаем, что никогда не отыщем империю. Но форт по-прежнему там. Ну так пошли! Сворачиваем лагерь и выступаем. Мы возвращаемся. Возвращаемся домой.