Вольтер

ГЛАВА 1 В СИРЕ, ИЛИ БОЖЕСТВЕННАЯ ЭМИЛИЯ

Как всегда, одно у Вольтера заходит за другое, продолжения чередуются с началами, и все самым причудливым образом переплетается. Словно бы, перевалив на четвертый десяток, он окончательно распрощался с любовью. Но в 1732-м, еще не потеряв графини де Фонтен Мартель, он встретился с Габриелью Эмилией, маркизой дю Шатле-Ломон. Она была дочерью его давнего благодетеля, барона Ле Тонелье де Бретей. Вольтер знавал ее ребенком. И только встретился, как от благоразумного решения не осталось ничего. Летом 1733-го они уже любовники, принадлежа друг другу и душой. Для обоих это самое большое чувство в жизни, самая близкая духовная связь, хотя — единомышленники — они нередко будут и противниками.

О наружности и характере маркизы мнения противоречивы. Гюстав Лансон приводит отзыв о ней мадам дю Деффан: «Представьте себе женщину высокую и сухую, с резкими чертами лица и заостренным носом: вот физиономия прекрасной Эмилии, физиономия, которой она так довольна, что не жалеет усилий, заставляя любоваться собой… Завитки, помпоны, драгоценности, стеклярус — все в изобилии… Она желает казаться красивой наперекор природе и богатой наперекор своим скромным средствам. Чтобы доставить себе излишнее, порой обходится без необходимого, вплоть до рубашки…»

Но тут же Лансон признает этот злой портрет непохожим на оригинал и, опираясь на воспоминания других современников, дает иной, правда, с добавлением не столь уже лестных подробностей: «Вовсе не некрасивая и даже очень привлекательная, мадам дю Шатле была, конечно, кокетлива, любила украшения, характер имела пылкий и была смела, аристократически бесстыдна, вплоть до того, что принимала ванну при лакее, не считая его мужчиной».

На одних сохранившихся портретах Эмилии дю Шатле она не слишком хороша собой, на других — хороша, но мастера могли и польстить, и не польстить оригиналу.

Гораздо важнее то, что Лансон пишет дальше: «…Она мыслила». Другой злой язык говорит, что каждый год она производила переоценку своих принципов. Она писала на научные и философские темы. Ее считали педанткой, но она была искренне серьезна. Она предпочитала работу ума ничтожным удовольствиям «света». «Она не была ни набожной, ни даже верующей. Она не была мелочной, не злословила и была вовсе не зла… она могла бы сказать, что желала, чтобы, кроме спальни, с ней обращались, как с мужчиной. Она обладала мужским умом, мужским сердцем; прямая, верная, она была способна на самопожертвование; вообще была лучше тех женщин, которые насмехались над ней».

Конечно, человек не устроен, как головка сыра: где ни разрежешь — одно и то же. Так же сложно была устроена и маркиза дю Шатле; и отношения их с Вольтером, как мы не раз убедимся, полны были сложностей и противоречий, проросших через много лет, и в фокусе всего им написанного и сделанного — «Кандиде». Но многое в характеристике Лансона верно.

Пора, однако, рассказать всю историю их любви и общей жизни по порядку.

Потом благодаря своей продолжительности и тому, что они поселились вместе, связь Вольтера и Эмилии дю Шатле стала открытой, общепризнанной. Это было совершенно в нравах того круга и особенно того времени. Наличие мужа у маркизы ничему не мешало.

Но сперва это были еще тайные свидания в парижской гостинице «Шарон», которая славилась фрикасе из цыпленка. Они наслаждались и фрикасе. Маркизе тогда было двадцать семь.

А девятнадцати, в 1725-м, она вышла замуж за человека, старше ее одиннадцатью годами, добродушного, но ограниченного солдафона. Вряд ли она когда-либо и любила маркиза. В их среде любовь, как правило, необходимым аксессуаром брака не считалась, впрочем, и побочных связей тоже. Способностью действительно любить, как и многим другим, Эмилия решительно отличалась от большинства дам «света».

Супруги редко и жили вместе. Фамильный замок Сире был заброшен. Муж — при своем полку, жена — в Париже и Версале. Слишком чужда была ей, интенсивно живущей умом и сердцем, его жизнь, состоящая из муштровки солдат, походов и стоянок, его досуги и радости — охота, собаки, лошади, сытный ужин, бутылка доброго вина да еще казарменные анекдоты.

В первые годы их супружества родились сын и дочь. Затем они оставались мужем и женой лишь по названию. Был ли маркиз отцом третьего, маленького ребенка маркизы, чья болезнь и смерть в 1734-м не позволили ей сразу последовать за Вольтером в Сире?

Этот вопрос законен. Вскоре после замужества Эмилия со всей страстью ее натуры предалась любовным увлечениям, и среди них Вольтер отнюдь не являлся первым. У него были предшественники. Из-за одного из них, изменившего ей, когда она еще его любила, маркиза даже пыталась покончить жизнь самоубийством.

Непосредственным предшественником Вольтера оказался его старый друг, кумир и соблазнитель всех дам, блистательный и легкомысленный герцог де Ришелье. Эта связь была совсем недолгой.

В 1732-м израненное сердце Эмилии было свободно.

Началось с музыки. Вольтер был прямо-таки пленен прекрасным голосом маркизы дю Шатле. Любительница, она безукоризненно исполняла целые оперные партии. А он как раз в то время написал текст к опере «Самсон». Вероятно, Эмилии понравилось и либретто, но главное — они оба не любили Рамо, очень крупного композитора, но скучного, угрюмого педанта, хотя маркиза и играла на клавесине его сочинения. Это их с Вольтером сблизило. Библейский сюжет повлек запрещение спектакля. Это навсегда отвратило Вольтера от оперы, но не от маркизы, хотя она и не слишком долго делила его огорчения из-за неудачи с «Самсоном».

Продолжилось на занятиях английским языком. Еще отец научил ее латыни. Она читала наизусть Горация, Вергилия, Лукреция, знала Цицерона. Итальянскому они с Вольтером потом учились вместе, читали Тассо, всего Ариосто. Когда уже в Сире к ним приезжал венецианец Альгаротти, мадам владела языком настолько, что давала ему полезные научные советы.

Теперь маркиза захотела заняться английским. К ее чести, нужно сказать, что это желание отнюдь не было следованием моде, рожденной «Философическими письмами». Книга еще не вышла в свет даже в Лондоне, и сама Эмилия уговаривала автора ее издать. Маркизе был близок сам предмет — точнее, два из многочисленных предметов «Писем» — философия и точные науки.

Вольтер давал ей уроки английского. Через три месяца она говорила бегло. Потом, в Сире, они постоянно прибегали к этому языку, когда ссорились, чтобы не быть понятными гостями, домочадцами и слугами. А главное — это был язык их любви.

Попутно маркиза под его руководством изучала английскую философию, какой Вольтер представил ее в «Философических письмах». Они читали вместе в оригинале Попа и других поэтов Британских островов.

Но в учение Ньютона она захотела проникнуть так глубоко, что для этого понадобились весьма серьезные математические и физические знания.

Вольтер опрометчиво порекомендовал своего будущего соперника Мопертюи мадам дю Шатле. Впрочем, и он прибегал к его советам для «письма» о Ньютоне, одного из «Философических писем», а потом для книги «Элементы философии Ньютона».

Маркизе очень нравилось иметь своими учителями двух столь выдающихся мужей. Вольтеру же весьма импонировала ученица-аристократка, да еще такая одаренная и свободомыслящая. Вот только соседство Мопертюи его раздражало. Если бы Эмилия занималась с ним одной математикой! Отнюдь! Поистине неутомимая, она посещала с коллегой и соперником Вольтера и оперу, и зоологический сад, и кафе, и даже съездила с ним в Кестель навестить свою старую мать.

Хорошо еще, что ревнивец не знал, какие пылкие письма она посылала Мопертюи, и тем более не читал их.

Между тем математические успехи ее были просто неправдоподобны. И до того маркиза дю Шатле прекрасно считала в уме, что обеспечило ей постоянное место за карточным столом в Версале, сделало партнершей самой королевы. Но теперь Эмилия настолько запросто обращалась со сложнейшими математическими формулами и законами физики, что принимала участие в научных спорах между молодым поколением ученых-ньютонианцев и академическими авторитетами, упорно державшимися за теорию Декарта.

Вольтер и сам занял бы немаловажное место в этой дискуссии, в этой борьбе, но сперва нужно было, хотя бы в Лондоне, издать «Философические письма».

Были у маркизы и другие наставники, тоже крупные ученые.

Многое из того, что произошло в жизни Вольтера между 1732-м и 1734-м, мы знаем. Издание «главной книги века» и ее сожжение, бегство Вольтера из Монжа в Лотарингию… К этому остается добавить дуэль герцога де Ришелье с двоюродным братом его жены, принцем де Ликсин, который позволил себе отпустить неосторожное замечание по поводу скандалезных любовных похождений новоявленного кузена.

Оба были офицерами действующей армии, что осложняло дело, но поединку не воспрепятствовало. Принц был убит, герцог — ранен.

Вольтер отправился в военный лагерь навестить раненого друга, рассчитывая при этом остаться в столь опасном месте, где шла беспрерывная перестрелка, найти укрытие от опасности, лично его подстерегавшей. Ему быстро дали понять нежелательность присутствия здесь автора сожженной книги. Двор очень сердился.

Куда ехать? О возвращении в Париж, несмотря на формальное разрешение начальника полиции, даже и подумать нельзя. Снова в Лондон или куда-нибудь еще за границу? Его останавливала память сердца. Ни в Англию, ни в Голландию божественная Эмилия — так называл он маркизу дю Шатле — последовать за ним не сможет.

Ее, в свою очередь, терзает мысль о вечной угрозе жизни и свободе друга. Сам он беспокоится лишь о том, как сегодня избежать очередной опасности, но тут же навлекает на себя все новые и новые. Что ни сочинение, то разящий врагов выпад, их озлобляющий… «Его нужно спасать от него же самого, — жалуется маркиза друзьям, — и для этого требуется больше дипломатических способностей, чем папе для управления всем христианским миром». Поэтому она и будет прятать его опасные рукописи. Вероятно, Эмилия уже раскаивается, что уговаривала Вольтера издать «Философические письма».

И вот они находят выход. Эту грозу можно переждать в Сире и там же, думает маркиза, избежать всех доследующих.

Замок расположен в провинции Шампань, в красивой долине и, что в данных обстоятельствах еще важнее, среди гор, вдали от больших французских дорог и, напротив, очень близко от границы. При первой же тревоге ничего не стоит даже пешком перейти из владений Людовика XV на земли герцога Лотарингского. Хотя последний и тесть короля, но тоже философ и ученый. Отношения с Вольтером и маркизой дю Шатле у него установятся самые дружеские.

К тому же уединенность Сире, как они полагали, не только гарантирует безопасность автора «Философических писем»… Он обретает здесь и покой, столь необходимый после всех треволнений. Оба смогут без помех предаваться своим трудам и занятиям. И какое это ни с чем не сравнимое пристанище для их любви!

Вольтер этого, вероятно, не подозревал, но маркиза надеялась — под ее постоянным и неусыпным надзором он не будет совершать прежних неосторожностей, и отдаленность Сире помешает его рукописям, по воле или вопреки воле автора, попадать в печать, навлекая новые беды и преследования.

Замок, правда, в полном запустении, даже мебели почти нет. Он. нуждается в большой перестройке, чтобы там можно было вести жизнь цивилизованную и удобную, к которой оба привыкли. Ну и что ж?! Если маркиза и ее муж бедны, у Вольтера достаточно денег и энергии тоже, чтобы превратить заброшенное жилище в райский уголок, дворец и научную лабораторию одновременно. Конечно, в 1734-м оба еще не знали, что проживут в замке, сперва безвыездно, а потом с перерывами, целых пятнадцать лет. И тем не менее, уехав в Сире сперва один, Вольтер сразу же нанял каменщиков, плотников, столяров, обойщиков (художником-декоратором, вероятно, был он сам), и работа закипела.

Эмилия не смогла и не захотела тут же покинуть Париж и последовать за возлюбленным. Прежде всего ее задерживали болезнь и смерть — в сентябре — младшего сына. Маркиза и о детях заботилась куда больше, чем принято было в ее кругу. Но задерживало и нежелание расстаться с Мопертюи. Характер отношении маркизы к последнему иной, чем обычное уважение ученицы к учителю, мало известен. Только после путешествия по Швейцарии с Мопертюи маркиза велела упаковать свои вещи, заложить карету и поехала в Сире. К ее чести, надо сказать, что в Париже она хлопотала о реабилитации Вольтера.

Появившись наконец в своем замке, божественная Эмилия друга там не застала. Тщетно прождав ее так долго и очень страдая, он уехал в Бельгию, где начал новую трагедию — «Альзира».

Через несколько недель он вернулся. Все было забыто. Отпраздновав встречу сердец, они прочно обосновались в этом раю духа.

Иначе и с удивительным благородством о том же самом пишет в своих «Мемуарах» Вольтер. Прежде всего он бесконечно благодарен Эмилии за то, что, светская дама, «она схоронила себя в обветшавшем замке, в некрасивой местности». Затем ей приписывает большую часть того, что — по версии своего современного биографа Лайтхойзера — сделал сам: «Она занялась украшением замка. Я пристроил галерею — физическую лабораторию».

Вряд ли это было так. Не только дю Шатле не имели средств и, уж во всяком случае, замок перестраивался, обставлялся на деньги Вольтера, он и приехал раньше подруги. Но я считаю нужным привести обе версии.

И заслуженная неприязнь к Мопертюи объясняется Вольтером иначе, чем Лайтхойзером. Перечисляя ученых, приезжавших к ним в Сире, Вольтер пишет: «С тех пор Мопертюи, завистливейший из смертных, избрал меня предметом этой своей страсти, которой оставался верен всю жизнь».

Для себя Вольтер выбрал флигель справа от главного здания. Особое значение придал убранству спальни. Часто болея, как всегда, много времени проводил в постели. Сперва в Сире, только хворая, он мог себе позволить писать стихи и поэмы. Маркиза не без основании считала это его занятие весьма опасным. В спальне висело несколько превосходных картин. Он перевез их из парижской квартиры вместе с самыми любимыми вещами: лакированными угловыми шкафчиками, фарфоровыми вазами и фигурками, изделиями из серебра, стоячими часами в восточном стиле.

В прилегающей к спальне галерее (дверь, которая вела в нее, была даже слишком роскошна, в стиле рококо) разместились шкафы с книгами Вольтера и очень дорогие аппаратура и инструменты для физических, химических, естественнонаучных опытов, несколько столов, тоже часы. Кроме того, здесь стояли две небольшие статуи, Геркулеса и Венеры, символизирующие силу и любовь, а на постаментах еще и два Амура, один с физическим прибором, второй — со стрелой.

Стрела Амура, нацеленная на Вольтера и маркизу дю Шатле, склонившихся над очередным опытом, не просто подробность, но образ их столь особенной любви.

Умных и образованных женщин Франция XVIII века знала много, и раньше и потом. Это и подруга д’Аламбера мадемуазель Лапидас, и подруга Гримма мадам д’Эпине. Знала Франция женщин-писательниц, женщин-философов в том более широком понимании, которое придавалось философии тогда. Вспомним Нинон де Ланкло!

Но любовь и препарирование животных, любовь и взбалтывание жидкостей в колбах, любовь и математические формулы для того времени были поистине явлением исключительным. Эмилия и Вольтер считали, смешивали, взвешивали, наблюдали, сопоставляли, не признавая иного метода познания истины, кроме экспериментального. Он чувствовал себя снова, как в Англии, на вершине мысли века.

Но как только Эмилия, неизменно с перемазанными чернилом пальчиками, покидала галерею, она мгновенно оказывалась в совсем иной атмосфере. Пройдя через библиотеку и зеркальную дверь, маркиза входила в свою спальню. Здесь все было двух цветов: бледно-желтого и голубого: деревянная обшивка стен, угловой шкаф, рабочий стол, конторка — она трудилась и тут, — одеяло и даже корзина собаки.

Был у мадам, разумеется, и будуар, отделанный и обставленный с роскошью, для столь отдаленного имения поистине удивительной. Потолок расписан любимым маркизой художником Мартеном, на стенах — картины Ватто.

Сире не Париж. Сперва они жили здесь почти в полном уединении. Маркиз наведывался в свой родовой замок редко. Не считая слуг, население Сире состояло из сына его и Эмилии, да брата и сестры Ливан. Брат занимал должность воспитателя, но, прямо скажем, был для нее, как и для чего-либо иного, малопригоден. Для того чтобы обучать мальчика латыни, он сам брал уроки ее у маркизы. Держали его лишь потому, что этому неудачнику было решительно некуда деваться. Вольтер еще и помогал Линану в его безуспешных литературных опытах, хотя и говаривал — раньше чем через пятнадцать лет тот своей драмы не допишет. Сестра воспитателя была еще более ленивой и решительно ни к чему не способной.

Позже, несмотря на все долготерпение Эмилии и Вольтера, им все же пришлось с Линанами расстаться. Случайно обнаружилось предательство воспитателя, которое стерпеть было никак нельзя. После отъезда из Сире некоего курляндского барона, который привез заказанный по просьбе Вольтера портрет прусского кронпринца Фридриха, выяснилось, что Линан с гостем подружился и даже обещал к нему приехать. Это должно было напугать и возмутить хозяев. Воспитатель мог столько рассказать о жизни в замке и наверняка бы рассказал. Вольтеру и маркизе говорили, что этот бездельник и тупица жалуется соседям на невыносимую еврейскую скуку.

Сестра предателя усиленно заверяла маркизу в своей неколебимой преданности и после того, как ее брат был разоблачен. Но через несколько дней Эмилии попалось неотправленное письмо мадемуазель Линан. Не отличаясь чрезмерной деликатностью по отношению к людям, от нее зависящим, маркиза письмо вскрыла и прочла не слишком лестный отзыв о себе самой. Судьба девицы была тоже решена.

Вольтер, однако, и после изгнания Ливана продолжал помогать ему, регулярно посылал деньги.

Из гостей поначалу в Сире бывали лишь соседка, мадам де Шамбонен, простодушная провинциалка, и старый кузен.

Потом стало наведываться много гостей, причем и издалека. Приезжали и ученые, парижские наставники Эмилии, и другие. Они помогали преимущественно маркизе, некоторые и Вольтеру в их занятиях.

Несколько научных трудов мадам дю Шатле было Опубликовано, чему Вольтер очень радовался. Таковы были Широта и великодушие его натуры и признание женщин равными мужчинам на деле, а не на словах.

Картину повседневной жизни Сире оставила в своих воспоминаниях мадам де Графиньи. Эта сорокапятилетняя «сорока», рекомендованная Ришелье, гостила там в 1738 году, застав в замке и безропотного маркиза дю Шатле.

Она приехала из Лотарингии. Вольтер, элегантно одетый, в напудренном парике, принял гостью весьма радушно. Сперва посочувствовал ее несчастьям, а затем не преминул показать ей свои покои, картины, фарфор, серебро, свидетельствующие, что у него «во всем в высшей степени изысканный вкус».

Мадам видела и знаменитую галерею, книги, приборы. Разумеется, ее привели в восторг и спальня и будуар маркизы. Но тем более поразило мадам де Графиньи «отвратительное неряшество» остальных комнат замка.

А вот ее описание ужинов в Сире. За стулом Вольтера стоит личный лакей, ему передают все блюда и напитки для господина. Точь-в-точь как «пажу вельмож короля». Приправой к блюдам, «изысканным и тонким», служат изящные и очаровательные разговоры. Благодаря этому ужины иногда затягиваются до полуночи. Начинались они в девять. «О чем только здесь не говорили! О поэзии, науке, искусстве, и обо всем в шутливом и милом тоне».

Удалось восхищенной гостье послушать и чтение Вольтером глав «Века Людовика XIV», трагедии «Меропа», стихотворных посланий, «Рассуждения о человеке», песен «Орлеанской девственницы». Все это, и не одно это, он сочинил в Сире.

Она была не только зрительницей, но и участницей спектаклей, которые здесь беспрерывно ставились в небольшом, но красивом домашнем театре, устроенном на чердаке. «Декорации состояли из колонн, между ними стояли горшки с апельсиновыми деревьями».

Едва мадам де Графиньи переступила порог замка, ей тут же поручили роль. Играли «Блудного сына», репетировали «Заиру».

Ее поразила театральная лихорадка, которая временами охватывала хозяев и гостей Сире. «В течение 24 часов мы прорепетировали и сыграли 33 акта трагедий, опер и комедий». Если в этот день спектакля не было, забавлялись марионетками. Кукла, жена Полишинеля, полагала, что убила мужа песенкой.

Или же Вольтер показывал волшебный фонарь, импровизируя «истории, от которых помрешь со смеху»; он сталкивал в них друзей с врагами, Ришелье с аббатом Дефонтеном. Мадам не подозревала, что первые философские повести и сказки Вольтера и родились у волшебного фонаря.

Но так же кипела у хозяев замка и работа. Маркиза дю Шатле спала нередко всего часа два, ночи напролет проводя за опытами или конторкой. Вольтер запирался у себя на целый день, иной раз появлялся лишь в середине ужина и снова убегал в свой кабинет, к секретеру.

Из писем Вольтера и его современников, воспоминаний других лиц известно еще немало подробностей жизни в Сире примерно того же времени.

После возвращения из Голландии в феврале 1737 года Вольтер снова чувствует себя в раю. Снова восхваляет выдающийся ум и женское очарование Эмилии в посвященных ей стихах. Как не правы те, кто утверждает: он не умел любить! Снова восхищается деревенскими красотами и тишиной, вечерним небом и не боится ничего, «кроме зависти врагов».

Быт опять входит в строгие рамки. Обедают с гостями, тратя на это ровно час. Еще полчаса проводят за приятной беседой в гостиной перед кабинетом Вольтера. В самый кабинет посетители допускаются редко. Характерно, что там нет ни одного стула для гостей, и сам хозяин неизменно стоит, чтобы разговор как можно скорее пришел к концу.

Как правило, ровно в двенадцать Вольтер отвешивает гостям почтительный поклон и до ужина предоставляет их самим себе.

После обеда Эмилия обычно ездит верхом. А Вольтер берет ружье и отправляется в лес. Впрочем, никому ни разу не удалось услышать его выстрела.

Но гости довольствовались и короткими часами, когда могли наслаждаться обществом этого «прелестного ребенка и мудрого философа», по выражению мадам де Графиньи, «самого занимательного собеседника века», как его называли другие.

Этой гостье, правда, казалось чрезмерным честолюбие Вольтера. Она была недостаточно проницательна, чтобы понять — отнюдь не из тщеславия и ревности к чужой популярности он не мог слышать даже имени Жана Батиста Руссо.

Немало времени занимала и переписка. Многие биографы, правда, сильно преувеличивают, говоря, что Вольтер писал в Сире до тридцати, а в Ферне даже до тридцати восьми писем в день. Достаточно подсчитать по полному изданию корреспонденции Вестермана, чтобы убедиться — больше двух писем в среднем в день он не писал даже в самые урожайные годы.

Кроме перечисленных развлечений, принятых в Сире, Лайтхойзер называет еще исполнение Эмилией оперных арий и концерты музыкантов, приглашаемых из соседних городков.

Не прошли незамеченными для наблюдательной, хотя и не слишком способной к анализу, мадам де Графиньи частые перепалки, и непременно по-английски, между Эмилией и Вольтером. Гостье казалось, что они происходили из-за пустяков. То маркиза отнимет у него стакан рейнского: вино Вольтеру вредно, а он дуется. То заставляет друга снять или надеть камзол. А ведь это Эмилия заботилась о его здоровье. И так вечно болеет, глотая без разбора лекарства и возбуждая себя бесчисленным количеством чашек кофе. Но стоит ему прийти в хорошее расположение духа, куда деваются все хворости! Он уже здоров и чарует всех остроумием и неиссякаемой веселостью.

Среди различных версий одного и того же эпизода биографии Вольтера примечательны и две версии его конфликта с мадам де Графиньи.

Вот первая и, очевидно, более достоверная. Гостья, как нельзя лучше принятая в замке, проявила нескромность, которая могла очень дорого обойтись хозяину. Она писала из Сире своему другу в Люневиль, восторженно описывая все, что здесь видела и слышала. Но к одному письму приложила копию одной из песен «опасной Жанны».

Это стало известным, так как маркиза позволяла себе читать корреспонденцию не только слуг и домочадцев, но и гостей. Очевидно, она прочла ответ на это письмо мадам де Графиньи.

Сперва Вольтер просил гостью востребовать обратно то, что она послала. Если станет известной хотя бы одна страница «Орлеанской девственницы», место в Бастилии для него уготовано. Затем вошла Эмилия и стала требовать того же, но еще настойчивее. Мадам де Графиньи оправдывалась, уверяя, что она не отправляла песни, а лишь коротко пересказала ее своими словами.

Неприятный для всех троих разговор окончился лишь глубокой ночью, когда, хозяевам, наконец, удалось вырвать у гостьи согласие сделать требуемое.

Вторая версия принадлежит самой мадам де Графиньи и изложена в письмах тому же адресату, опубликованных посмертно, через много лет. Разумеется, она утверждает, что была заподозрена напрасно, жалуется на сцену, которую устроил ей Вольтер и особенно маркиза. По ее словам, когда они, наконец, убедились, что обвинение было ложным, оба стали приносить несправедливо заподозренной столь же бурные извинения, осыпать ее ласками. Но уже ничто не могло удержать мадам в этом аду, первоначально ею принятом за рай.

Был ли здесь всегда рай для самого Вольтера, хотя он Сире так и называл? Обычно годы, прожитые им с божественной Эмилией, называют годами покоя. Но самый покой Вольтера в Сире был покоем «подвижным и бурным» (Лансон). Таков уж характер этого неугомонного человека. И даже маркиза, как ни старалась его уберечь, ничего не могла сделать. Сцены, устраиваемые мадам де Графиньи или кому-нибудь еще, заподозренному в нескромности, чаще всего били мимо цели.

Покой состоял из разрушительной работы, чему Эмилия не только не препятствовала, но и сама горела в такой же лихорадке оглушительного триумфа одних его произведений, провала или запрещения других, страха за третьи, необузданной полемики с противниками, тревог, побегов — не только из Сире в Голландию, но и из Фонтенбло в Со, погони за придворной и академической карьерой, тешащей его самолюбие дружбой с наследником престола, а затем и королем Пруссии, фавориткой Людовика XV маркизой де Помпадур. Беглое перечисление следует дополнить еще и путешествиями, которым он предается вместе с Эмилией и один уже с 1739 года, и ожесточенной борьбой их взглядов, сменившей полное духовное согласие.

Шума, а им непременно сопровождались все споры И ссоры, уже в первые сирейские годы было куда больше, чем тишины. Еще не высохли комки грязи, которыми забросал писателя двусмысленный приговор по делу Жора и Вольтера. Продолжалась распря с Жаном Батистом Руссо. Пусть это и был спор архаиста с новатором, форма дискуссии, весьма ядовитая с обеих сторон, давала возможность всем, кому это было на руку, осуждать и новатора. Бывший квартирный хозяин Вольтера Дюмениль вымогал у него деньги.

Даже полемика с мракобесом и откровенным мерзавцем аббатом Дефонтеном, бесконечно обязанным Вольтеру, спасшему его от тюрьмы, была неверно понята не только многими современниками, но и Лансоном. Последний на одну доску поставил памфлет Вольтера «Предохранитель» и пасквиль Дефонтепа «Вольтеромания».

Истина же состоит в том, что Вольтер с его неудержимым темпераментом порой забывал — ив защите правого дела нужно сохранять спокойствие и умеренность. Он же иногда не соизмерял удара и не всегда апеллировал к тем, к кому следовало апеллировать. Обращения к полиции, магистратуре, министрам, даже литераторам с просьбой поддержать его в справедливой борьбе, так же как то, что, ударив, он отдергивал руку и, случалось, был уличен в отказе от собственных слов, слишком часто заслоняли от тогдашней публики истинное положение вещей. А это приносило новые огорчения.

Предавали порой и друзья. И тогда утешала лишь самоотверженная любовь Эмилии. Он платил ей тем же.

Вот один пример, связанный опять-таки с «Вольтероманией», бестселлером 1738 года. В этом гнусном пасквиле «Генриада» объявлялась «нагромождением ошибок и стилистических ляпсусов», «История Карла XII» — «плохим романом, изобилующим ошибками», стиль книги сравнивался с «бабьими сплетнями», «Философические письма» только того и «заслуживали, чтобы быть сожженными палачом», «Элементы философии Ньютона» не имели ценности большей, чем если бы их написал глупый школьник».

И вот чья-то услужливая рука отправила «Вольтероманию» по почте в Сире. Эмилия знала, как огорчают Вольтера подобные мерзкие сочинения. Перехватив экземпляр пасквиля, она спрятала его, ни словом не обмолвившись другу.

Но второй экземпляр «Вольтеромании» был отправлен особой, секретной почтой. Ее вскрыл сам Вольтер. Он поступил так же, как Эмилия, чтобы ее не огорчать.

И любопытное совпадение. Оба по секрету друг от друга написали одному и тому же лицу — Тьерьо. Оба просили об одном — чтобы тот письменно подтвердил авторство Дефонтена. «Вольтеромания» вышла анонимно, но Тьерьо обоим говорил, что знал от самого аббата, кто ее написал. Однако неблагодарный не жил больше на средства Вольтера, нашел себе нового богатого покровителя — парижского финансиста. Поэтому и мог себе позволить долго не отвечать вообще, а затем под напором повторных писем маркизы заявить, что он, дескать, запамятовал и подтвердить то, что требуется, не может.

Тьерьо совершил еще одно мелкое предательство: послал «Вольтероманию» Фридриху, которому сам же Вольтер его рекомендовал как корреспондента о парижских новостях.

И кто бы, вы думали, заступился за оклеветанного писателя? Маркиз дю Шатле. Это он поехал в Париж и так напугал пасквилянта, поговорив с ним напрямик, по-солдатски, что аббат дал расписку — он «Вольтеромании» не писал и с ней не согласен.

На некоторое время Дефонтен оставил Вольтера в покое и нашел себе другую мишень. Обиженный подал в суд. Аббату угрожали галеры, куда в то время нередко попадали издатели и литераторы. Вольтер тогда своего врага жалел и щадил, хотя в конечном счете клеветник отделался тем, что у него лишь отобрали привилегию на журнал.

Но когда Дефонтен напал на «Блудного сына» и выдумал еще большие глупости про «Элементы философии Ньютона», терпение Вольтера лопнуло. Он годами страдал от нападок врага и еще больше мучился, ожидая от него новых гнусностей.

Но это еще не все. И отдаленность Сире не защищала от преследовании. Ведь то, что Вольтер делал, выходило за стены замка.

Он так радовался, что в Париже издается полное собрание его сочинении! Но радость оказалась преждевременной. Полиция конфисковала весь тираж первого тома, где среди прочих выдающихся произведений были помещены две главы «Века Людовика XIV». И какую же придумали причину? Книги хранились в доме некоего аптекаря, где им якобы храниться не полагалось. Издатель пострадал и сверх убытков из-за конфискации. Дело его на три месяца закрыли да еще и оштрафовали беднягу на пять тысяч ливров. Штраф заплатил Вольтер.

Нисколько не приятнее была другая история. Началось словно бы хорошо. Трагедия «Фанатизм, или Магомет-пророк» с большим успехом прошла в Лилле. Но в Париже, годом позже, за безбожие правительством была быстро снята. Даже то, что глава католической церкви благословил произведение, направленное якобы против ложной мусульманской религии, не помогло. Надо отдать кардиналу Флери справедливость. Пафос трагедии был не в разоблачении Магомета, представленного мошенником, прикрывающим свое властолюбие и корысть завесой созданного им нового религиозного учения, но в осуждении всякого фанатизма и нетерпимости. Кардинал это понял. Однако автору от проницательности Флери было не легче. Умнейший папа Бенедикт XIV сам был врагом всякого фанатизма, ему истинный смысл трагедии был тоже ясен. Потому-то он ее и поддержал.

Самыми тяжелыми, пожалуй, были неприятности, постигшие Вольтера несколькими годами раньше, опять-таки не без участия Дефонтена. Неприятности из-за того, что, как метко выразился сам автор, «Адам и Ева не мылись». В небольшой поэме «Светский человек», казалось бы, не содержалось ничего крамольного. Превозносились современные цивилизация, комфорт, даже роскошь. Однако Вольтера обвинили в том, что он противопоставил их первобытному, варварскому бытию наших прародителей и тем самым посягнул на библейские сказания.

Вероятно, он избежал бы этого преследования, если бы не проявил излишнего остроумия. Прозвал «ослом Мирепуа» Буае, бывшего епископа города Мирепуа, а тогда воспитателя дофина. Острота была основана на обычно неразборчивой подписи Буае. Он так писал слово «ancient» («бывший»), ограничиваясь одними первыми буквами, что это легко было принять за слово «âne» («осел»).

Буае, разумеется, решил отомстить шутнику, а он был при дворе весьма влиятелен.

Повредил Вольтеру, правда невольно, и другой епископ — города Люнсона. Этот весьма несвоевременно скончался, и в ящике его бюро обнаружили один из списков «Светского человека». Поэма, разумеется, не была подписана. Но это не помогло. Жалобы «осла Мирепуа» кардиналу Флери на оскорбление, нанесенное ему Вольтером, и донос аббата Дефонтена, где доказывалось, что автор «Светского человека» никто иной, повлекли за собой приказ об аресте поэта. Хорошо еще, что благодаря дружеским связям при дворе, в Сире своевременно пришло письмо с предупреждением о нависшей угрозе.

Это было 22 декабря 1736 года. Несмотря на мороз и снежные заносы, не оставалось ничего, как немедленно бежать. Нужно было лишь сделать выбор между Пруссией, куда настойчиво приглашал кронпринц Фридрих, и Голландией. Вольтер выбрал Бельгию и Голландию, потому что они ближе и разлука с Эмилией будет менее тяжела. В то время ему недоставало ее на каждом шагу. Даже работая каждый у себя, они непрестанно обменивались записками. А как не хотелось расставаться с замком, где он думал спокойно провести вечер своей жизни!

А как горевала маркиза, его провожая!

Хорошо еще, что теперь Вольтер не болел. Он всегда оживал в самые критические моменты и в трудных, больших путешествиях. И, как часто бывает, неприятности обернулись удачей. Вовсе этого не ожидая, беглец смог убедиться, что стал европейской знаменитостью. Утешение приносило всеобщее поклонение везде, куда бы он ни приехал. Так, в Брюсселе Вольтер провел всего лишь вечер, но в его честь сыграли «Альзиру». Один день в Лейдене — и на улицах города собрались толпы поклонников, чтобы только его увидеть. И все это — несмотря на то, что из осторожности он путешествовал под чужим именем. Вольтера узнавали повсюду быстрее, чем любого европейского суверена.

В Амстердаме, где изгнанник остановился, его встретили почестями еще большими, и туда пришли известия из Англии, с каким успехом идут там его пьесы.

Чуть ли не во всех городах Европы газеты извещали, что знаменитый Вольтер был вынужден, по-видимому, навсегда покинуть Францию. Предполагали, что причиной послужила «Орлеанская девственница». Впрочем, это было не так далеко от истины. Пусть она и не фигурировала в обвинительном заключении, власти об «опасной Жанне» не могли не знать, хотя это и было до неосторожности мадам де Графиньи.

Вольтер начал свою сатирическую поэму много раньше. Но после смерти Адриенны Лекуврер долго не мог к ней вернуться.

Только в атмосфере счастья и относительного покоя в Сире он снова пришел в настроение, необходимое, чтобы с такой легкостью и блеском глумиться над верой — что девственность может способствовать военным победам. Мало того, Вольтер подвергнул сомнению саму невинность французской национальной героини и святой. В этом «катехизисе остроумия» (Пушкин) атаковались наряду с ханжеством, суевериями, религией и ходячие представления о средневековой Франции, а тем самым само средневековье. Попутно изничтожалась поэма о Жанне д’Арк Шаплена, скучная до того, что ее никто не мог прочесть.

Берлинская «Фоссише цайтунг» писала, что за «Орлеанскую девственницу», где святой Доминик, святой Франциск и патрон ордена иезуитов святой Игнатий беседовали слишком весело и легкомысленно, и последовал приказ задержать и подвергнуть заключению Вольтера, где бы его ни обнаружили, и таким образом изгнать из его головы излишек вольнодумства.

Газета оказала поэту медвежью услугу. Вольтер был возмущен и требовал, чтобы ему предъявили хотя бы одну страницу поэмы, написанную его рукой.

Горечь от бездомности, разлуки с Эмилией, страх перед еще усилившейся опасностью помогает заглушить работа. Он и тут, в изгнании, погружается в нее с головой. Дела, как всегда, очень много: просмотр написанных прежде сочинений и переработка их корректуры. Особенно его беспокоили и занимали «Элементы философии Ньютона».

Потому-то он реже стал писать маркизе, и она чувствовала себя покинутой, хотя тогда это было неверно.

А вскоре после его возвращения из Голландии в жизнь Вольтера вошла еще и забота об осиротевших племянницах. Их мать, любимая сестра Вольтера, скончалась, когда он был еще в Англии. В октябре 1737-го умер и ее муж, месье Миньо, оставив двух сыновей и двух необеспеченных девушек, дочерей.

Вольтер окружил племянниц особым вниманием еще и потому, что не хотел, чтобы они попали под влияние его брата Армана, по-прежнему янсениста.

Наибольшим расположением Вольтера пользовалась старшая, двадцатипятилетняя Мари Луиза. Он сразу же решил выдать ее замуж за сына соседки, мадам де Шамбонен, желая видеть девушку и пристроенной и вблизи от себя. Но ее задуманный дядей брак нимало не устраивал. Парижанка не хотела похоронить себя в глухой провинции, и вряд ли молодой человек ей понравился. Однако прямо своего нежелания выйти замуж за выбранного Вольтером жениха Мари Луиза не высказала. Он узнал об этом от Тьерьо и Эмилии.

Вскоре Мари Луиза влюбилась в молодого красивого капитана Никола Шарля Дени и 25 февраля 1738 года вышла за него замуж. Дядя браку не препятствовал. «Пусть будет счастлива на свой лад, а не на мой», — сказал он. Наделил приданым, как и ее сестру, которая вышла замуж раньше, дал 30 тысяч ливров. Мари Луиза ухитрилась получить приданое и от второго дяди, Армана.

Вольтер пригласил молодых супругов в Сире и превосходно их принял. Он был очень доволен своими семейными делами. Мадам Дени — отнюдь. Она была недовольна и тем, что он так много тратит на замок и его хозяйку, и тем, что он в «полном подчинении» у Эмилии. «Подумать только, как должен жить самый знаменитый человек Европы!» — говорила она, однако тоже не в лицо, а за спиной. Мари Луиза вскоре уехала с мужем в гарнизонный городок. Супружество их было счастливо. Однако она слишком интересовалась жизнью дяди, и если бы на этом кончилось! Прошло не так много времени, и отношения мадам Дени и Вольтера перестали быть лишь отношениями родственными.

Теперь мы точно знаем, что любовь Вольтера и божественной Эмилии не была столь безмятежной и до ее измены с маркизом де Сен-Ламбером, повлекшей за собой поздние роды и смерть мадам. Но до 1957 года биографы великого человека утверждали: все шестнадцать лет их отношений он хранил полную верность маркизе и вообще первый не оставил ни одной женщины и ей не изменил.

Правда, понадобилось 213 лет, чтобы получить бесспорные доказательства того, что уже в 1744-м старшая племянница, едва овдовев, стала любовницей своего знаменитого дяди. (Разница в возрасте между ними была восемнадцать лет.) Это явствует из любовных писем Вольтера мадам Дени.

Сама история этих писем так любопытна, что ее нельзя хотя бы вкратце не изложить. Вскоре после смерти Вольтера мадам Дени, его полная и бесконтрольная наследница, продала, лицемерно именуя продажу за баснословную цену «подарком», библиотеку, рукописи и письма дяди Екатерине II. Но его письма ей самой, частично французские, частично по-итальянски, сумела спрятать. Перед своей смертью, в 1792-м, завещала их наследнику-племяннику с условием, чтобы они никогда не были опубликованы и кому-либо показаны.

Шесть поколений потомков мадам Дени свято хранили тайну. Но в седьмом колене владельцем тайны и самих писем оказался не столь скромный Ги де Гло, который продал их одному американскому торговцу рукописями. Затем они попали в Институт и музей Вольтера в Делис. В 1957 году «Любовные письма Вольтера племяннице» были изданы отдельной книгой в Париже директором Института и музея Теодором Вестерманом.

Из его пространного предисловия к письмам явствует также — еще в 40-х годах мадам Дени добивалась, чтобы дядя передал ей все состояние, уже явно негодуя, что он так много расходует на Сире и его владельцев. Естественно, что Эмилия не могла платить Мари Луизе за это особым расположением. Вольтер делил свое богатство, так же как и свои чувства, между обеими. Истинный характер его отношений с племянницей вряд ли был мадам дю Шатле известен.

ГЛАВА 2 СЛУЖУ ДЕВЯТИ МУЗАМ

«Я люблю их всех девятерых, — писал Вольтер, имея в виду муз, — надо искать счастья у возможно большего числа дам». К поэзии, эпической и лирической, театру, философии, истории прибавились математика, физика, химия, естествознание, геология.

В первые сирейские годы он больше всего внимания уделял новым музам. Не только потому, что маркиза отдавала точным и естественным наукам явное предпочтение перед гуманитарными. Занимаясь вычислениями и опытами, Вольтер продолжал английские уроки.

Но и Талию и Мельпомену в Сире, как мы уже знаем, не забывали. Вольтер не представлял себе жизни без театра. Маркиза в этом совершенно с ним сходилась. Различие состояло лишь в том, что он, не ограничиваясь домашним театром на чердаке (по иной версии — на одной из галерей замка), писал еще и трагедии для большой сцены. Эмилия же сочиняла комедии, в которых превосходно играла сама, но они ставились только в Сире и позже в Люневиле.

О музыке уже говорилось. Живопись и скульптуру обитатели замка ценили в той мере, в какой она способствовала украшению их покоев, галереи-лаборатории.

Парижские друзья Вольтера тревожились и обвиняли маркизу в том, что под ее влиянием автор «Генриады», «За и против», лирических и сатирических стихов совсем забросил поэзию. Они ошибались. Суть Вольтера и состояла в том, чтобы заниматься всем одновременно. Эмилия же, чтобы отвести от себя это обвинение, писала из Сире: «Мы далеки от того, чтобы ради математики отказаться от поэзии. Обитатели этой счастливой пустыни не такие варвары…» Нельзя забывать и о том, что в стихах Вольтер славил ее саму.

Чего маркиза не любила уже бесспорно — это историю.

Вольтер же, повторяю, не изменял и старым своим музам. Правда, когда он в марте 1737-го вернулся из Голландии, естествознание вышло в Сире на авансцену. Он не продолжал «Века Людовика XIV», несмотря на то, что Фридрих прислал восторженный отзыв о первых главах книги: «Европа еще никогда не видела подобного исторического труда». С тех пор как личный библиотекарь двадцатисемилетнего кронпринца Иордане посоветовал ему написать впервые самому выдающемуся уму века, Фридрих, тоже «философ», неизменно восторгался Вольтером, называл своим учителем, неустанно приглашал к себе. Оттого-то, садясь в декабре 1736-го в карету, Вольтер и колебался, выбирая между Голландией и Пруссией. Позже он не раз ездил к нему, уже королю. Маркиза была этой дружбой крайне недовольна, считая Фридриха опаснейшим соперником.

Она заперла «Век Людовика XIV» в ящике своего стола; ведь не было никаких шансов, что критическое направление этого сочинения не навлечет на автора новых неприятностей. Также спрятана была неоконченная «Орлеанская девственница». Вольтер обязан впредь работать лишь над тем, что ему не повредит. Из-под его пера должны выходить отнюдь не литературные и не исторические сочинения, но лишь естественнонаучные. Конечно, они тоже будут противоречить общепринятым и дозволенным воззрениям, но, по крайней мере, не приведут автора в Бастилию.

Вольтер на некоторое время подчиняется. И он ничего не делает вполовину.

Несмотря на то, что ему претила всякая жестокость, однажды он собственноручно изрезал сто улиток, чтобы проверить опыт итальянского ученого. Понимал, что в естественных науках нельзя ни спорить, ни соглашаться умозрительно. Только повторив опыт противника или единомышленника, можно убедиться в его правоте или, напротив, в ошибочности его утверждений.

Так же серьезно Вольтер занимался физикой и геологией. В 1738 году представил на конкурс Академии наук мемуар «О природе и распределении огня…», написал диссертацию «О дополнительных силах» и еще одну — «Об изменениях, происшедших на земном шаре, и окаменелостях, по мнению ученых, свидетельствующих об этих изменениях».

Примечательно, что его труд об огне не получил премии. Будучи основан на наблюдениях, он состоял из описании опытов и вычислений. Академия же требовала не этого, но объяснений, базирующихся на картезианских — декартовых — принципах. Экспериментальный метод Вольтера был Академии чужд и враждебен. Так же не были оценены по заслугам и обе его диссертации. Для нас все эти исследования сохранили лишь исторический интерес, но для того времени были важны.

Премии за исследования о природе и распределении огня получили два последователя Декарта.

Не менее примечательно, что Вольтер нисколько не обиделся, что Эмилия тайком от него тоже написала и представила на конкурс свою работу, да еще и противоречащую его взглядам. Напротив, с помощью крупных ученых Реомюра и Деаро добился, чтобы ее исследование напечатали. Опубликовали и его собственный мемуар.

Главным сочинением Вольтера второй половины 30-х годов были «Элементы философии Ньютона». Трудно описать возмущение и гнев автора, когда он обнаружил, что книга вышла в Голландии в 1738 году в искаженном виде. Вольтер, чтобы предупредить возможное ев издание и нежелательное включение, специально запер последнюю главу в ящике своего бюро. (На этот раз он сам, а не божественная Эмилия.) Книга не получила привилегии. Противником автора оказался канцлер и министр юстиции, ведавший делами печати, д’Агессо. Не из-за его невежества. Он был ученым, но убежденным картезианцем. Однако издатель после отъезда автора, отредактировавшего остальные главы, отсутствующую последнюю заказал одному математику, своему соотечественнику. Мог ли не отчаиваться Вольтер? Его убивала каждая допущенная опечатка, а тут целая не им написанная глава! Это не говоря уже о том, что автора обвинили в способствовании безобразному изданию…

Выход книги грозил очень большими неприятностями. В ней давалась совсем новая картина мира, столь отличная от вихрей Декарта, вскоре блистательно осмеянных в «Нескромных сокровищах» Дидро. Вольтер с горечью писал одному из своих корреспондентов: «Бедным французам, по-видимому, запрещено придерживаться всеобщих убеждений в том, что существуют всемирное тяготение, пустота в пространстве, не позволено признавать сплюснутость Земли у полюсов. Они должны следовать лишь бессмысленному учению Декарта».

Он много работал над этой книгой и как писатель. Находя стиль известного популяризатора научных знаний в художественной форме Фонтенеля, у которого учился, слишком вычурным и добиваясь словно бы только последовательности и ясности, Вольтер сделал еще один шаг вперед в своей прозе.

Комментируя «Элементы философии Ньютона», он писал академику Пито: «Я старался высказывать мысли так же просто, как просто и свободно они вошли в мою голову. Я приложил много труда с целью избавить от него наших французов» (имелись в виду читатели. — А. А.).

И получилось в самом деле на редкость легкое и приятное чтение, что помогло победе Ньютона над Декартом и по эту сторону Ла-Манша.

Однако и простота и легкость слога навлекли на него неприятности. На титульном листе тот же голландский издатель под заглавием книги поставил (от себя): «Понятно каждому». Аббат Дефонтен сделал своей мишенью и это, не Вольтеру принадлежащее, но справедливое добавление. Он высмеял его, переиначив так: «Каждого можно вышвырнуть за дверь».

Угрозу, нависшую над книгой и ее автором, усугубляло то, что высказанные в ней научные и философские воззрения задевали и теологию. А как сказал сам Вольтер: «Теологи всегда склонны кричать, что бог обруган, если кто-либо смеет не придерживаться их мнения…» Д‘Агессо тоже назвал критику учения Декарта «безбожной».

«Элементы философии Ньютона» в кавычках и без кавычек (их можно назвать и «Основы») оказались центром, вокруг которого группировалось если не всё, то многое, написанное Вольтером в Сире. Это нашло свое продолжение и потом.

Так, словно бы странным образом, споры о Ньютоне опосредствованно отразились в «Альзире», трагедии, примечательной многим. Не случайно ее второе название — «Американцы».

Она прошла с успехом на сцене и была издана. Прежде всего поразительно то, что в авторском посвящении маркизе дю Шатле сказано о широте ее интересов в науке и искусстве: Цицерон и Боссюэ, Вергилий и Тассо, Ньютон и Локк. Ни одна женщина такого посвящения еще не удостаивалась.

Что же касается самой трагедии, то в ней косвенно отразилось учение Ньютона о небесной механике. Если оно не могло быть доказано прямым путем, существовали иные способы подтвердить его истинность, и Вольтер ими воспользовался. В то время велся научный спор о форме Земли. Крупнейшие французские астрономы утверждали, что Земля у полюсов удлиненная, Ньютон же настаивал, что у полюсов она сплюснута и утолщается у экватора.

Казалось бы, сюжет трагедии отношения к этим спорам не имел. Но уже самое место действия ее, небывалое на французской сцене, — Южная Америка, и точнее Перу, с этими спорами связано. Споры можно было решить лишь опытным путем, нужны были экспедиции на Амазонку, к экватору и в Арктику, к полюсу.

Не случайно Южная Америка привлекала тогда интерес всего мыслящего Парижа. То, что Вольтер в «Альзире» решительно выступил в защиту туземцев Перу и протестовал против насильственного обращения их в христианскую веру, против зверских методов завоевателей, было продолжением его борьбы с религиозной нетерпимостью. Но не только это. 250 лет испанцы, колонизовав Южную Америку, не пускали туда других европейцев. Следовало положить конец этому запрету, чтобы ограничить их бесчеловечное хозяйничанье на захваченной земле, но и чтобы открыть путь туда не знающей границ науке.

Конечно, нельзя было обойтись без уступки цензуре. Сделав положительными героями туземцев и решительно осуждая завоевателей и таких же насильников-миссионеров во всей трагедии, в пятом акте, но лишь в нем одном, автор вынужден был наделить христианской добродетелью испанского губернатора.

Непосредственно связанными с «Альзирой» оказались успешные хлопоты Вольтера, чтобы Французская академия наук назначила его друга Кондамина начальником экспедиции, снаряжаемой к экватору для измерений на месте. Разрешение на нее удалось получить: в это время у Испании и Франции установились хорошие отношения. Кондамин, как талантливый, самоотверженный ученый, имел большие заслуги. Он недавно дернулся из экспедиции в Африку. Поездка в Южную Америку с такой же научной целью была его давней мечтой.

Кондамин с исключительной энергией принялся за подготовку новой экспедиции. Май 1735 года застал его с товарищами на борту военного корабля, плывущего к берегам Южной Америки.

В высшей степени примечательно, как встречались в Париже известия об экспедиции. Ведь они приходили из части света, о которой со времен ее кровавого завоевания ничего не знали. Вольтеру же они понадобятся еще и для его всемирной истории — «Опыта о нравах и духе народов». С не меньшим интересом, чем о путешествиях Колумба, современники читали о путешествии Кондамина. И сколько нового они узнали! Воображение поражали и исполненные драматизма скитания ученых по тропическим лесам, и описания экзотических растений и животных, и неведомый прежде материал, названный каучуком. Как же ко времени пришлась трагедия Вольтера!

А его самого не меньше интересовали исследования в Арктике, предпринятые в начале 1736 года. (Вопреки общепринятым представлениям, задолго до нашего века!) Туда была снаряжена экспедиция под руководством Мопертюи. Личная неприязнь Вольтера к этому человеку отступила перед восхищением, вызванным неустрашимостью ученого. Экспедиция отправилась сперва в Швецию, где к ней присоединился профессор университета в Упсала Цельсий (вспомните термометр!).

Вольтер был прямо-таки потрясен и зачарован смелостью ученых. В борьбе с враждебной природой они рисковали своим здоровьем и самой жизнью, рисковали не для того, чтобы завоевать чужие земли и угнетать их народы, но чтобы достигнуть истины.

Подвиг обеих экспедиций был беспримерен. Кондамин и его товарищи проводили свои измерения среди скал, в каменных пустынях, страдали от лихорадки. К тому же их преследовали местные власти и недоброжелательно относилось туземное население. Оно имело достаточно причин не любить всех белых, всех европейцев. Трое ученых в Южной Америке погибли. Трое вернулись с неизлечимыми нервными заболеваниями. Сам Кондамин возвратился на родину инвалидом и, много лет промучившись, умер парализованным и глухим.

Экспедиция Мопертюи нашла в Лапландии все то, что требовалось для изысканий. В этом смысле условия были благоприятнее, чем у Кондамина. Но ее участники очень страдали из-за трудностей передвижения через тундру и болота. Летом их поедом ели комары. Еще тяжелее оказалась полярная зима — замерзал даже термометр.

Вольтер открыл для себя в участниках обеих экспедиции новый вид героизма, без воинственности и внешней патетики. Он посвятил им стихотворение. Даю его начало в своем прозаическом переводе: «Вы, герои-физики, вы. новые аргонавты, которые соединили достоинства древних и наших современников…»

Вольтер написал так не потому, что успех экспедиции, особенно одной, развеял бурю, собиравшуюся разразиться над его собственной головой. Но и об этом умолчать нельзя, тем более что спасение Вольтера связано с победой учения, которое он защищал и пропагандировал.

Как раз тогда, когда он был снова ближе всего к Бастилии, в Париж вернулась экспедиция Мопертюи. Она привезла неопровержимые доказательства правоты Ньютона. А большой успех французской науки позволил, не стесняясь, признать заслуги англичанина.

Не удивительно, что Вольтер с его импульсивностью посвятил своему сопернику преувеличенно восторженное стихотворение. «Земной шар, который Мопертюи сумел измерить, станет памятником его славы» — вот мой прозаический перевод главной строфы стихотворения. Оно влилось в хор голосов, славящих Мопертюи. Ему были оказаны тогда небывалые еще для французского ученого почести.

А Кондамин, чьи не меньшие заслуги не были столь очевидны, потерпел горькое разочарование.

Для Вольтера же был важен не только конечный результат — победа учения Ньютона, но и самая история обеих экспедиций. Он окончательно убедился: важны не одни отвлеченные истины, но и то, как они добываются, важен живой опыт человечества.

Среди девяти муз, которым Вольтер служил, едва ли не самой любимой была Клио — история. И для нас его исторические сочинения представляют ценность.

Дефонтен позволил себе напасть и на самое святое для Вольтера — его любовь к Эмилии, тем более благородную, что великий человек гордился успехами своей подруги в науке и всячески их поддерживал.

После возвращения арктической экспедиции аббат каким-то образом выкрал и опубликовал интимное стихотворение Вольтера, оно отнюдь не предназначалось для печати, где прелесть и научные таланты маркизы дю Шатле ставились выше всех заслуг Мопертюи.

Что же касается колебаний маркизы между Лейбницем и Ньютоном, Вольтер потом, не совсем точно, идеализируя ее, в «Мемуарах» напишет: «Мадам дю Шатле занялась сначала Лейбницем и изложила часть его системы в отлично написанной книге, озаглавленной («Instition de physiques» («Руководство по физике»). Она не старалась разубрать эту философию посторонними украшениями: вычурность была чужда ее мужественному и правдивому нраву. Ясность, точность и изящество отличали ее слог. Если идеям Лейбница вообще можно сообщить некоторую убедительность, таковую надо искать именно в этой книге. Но в настоящее время (1759 или 1760 год. — А. А.) уже мало заботятся о том, что думал Лейбниц».

Вольтер пишет дальше: «Рожденная для истины, она вскоре покинула все отвлеченные системы и прилепилась к открытиям великого Ньютона. Перевела на французский язык всю книгу математических принципов, а впоследствии, укрепив свои познания, добавила к этой книге, понятной очень немногим, алгебраический комментарий, равным образом недоступный рядовому читателю…»

Затем Вольтер с гордостью сообщает, что этот комментарий просмотрел и поправил один из лучших математиков того времени — Клеро, и кончает упреком: «Нашему веку делает мало чести, что он (комментарий. — А. А.) остался незамеченным».

Вернемся, однако, к музам самого Вольтера. Уже в 1734 году он искал ответов на самые кардинальные для того времени вопросы мысли в «Трактате о метафизике». Это сочинение очень важно для понимания становления его философии. Примечательно и то, что, написав его по настоянию божественной Эмилии, чтобы разобраться в своем отношении к богу, душе, устройству мира, затем автор во многом оказался решительным противником маркизы. Она была тогда сторонницей Лейбница и краеугольного камня его учения: все к лучшему в этом лучшем из миров, Вольтер же следовал за благоразумным Локком и другими английскими философами, за Ньютоном, хотя еще не пришел к полному несогласию с Лейбницем.

Вот главные мысли трактата. Автор верит в существование бога, но рассматривает его как первую двигательную силу, довольствуясь доказательствами, вытекающими из мирового порядка, этой двигательной силы требующего. Доказательства нравственные ему не нужны, В этом они с маркизой сходятся. Для обоих метафизика — введение в физику, а существование бога — первая истина физики и в то же время лишь необходимая гипотеза. «Бог существует — версия наиболее правдоподобная, которую могут принять люди. И такой бог не допустит ни мучеников, ни палачей. Он — то же самое, что понятие об атоме. С таким богом связаны законы, управляющие вселенной. Но его свойства и его природа никому не известны. Все споры о провидении и справедливости бога — праздные рассуждения».

Вольтер сперва наносит удар пессимизму Паскаля, затем — менее сильный — оптимизму Лейбница. Человек отнюдь не так жалок, как утверждает Паскаль. И, с другой стороны, откуда мы знаем, что мир не мог бы быть лучше? Жизнь такова, какова она есть: не слишком хороша и не слишком плоха. Она выносима, раз люди ее выносят.

Относительно души позиция Вольтера в этой книге такова. Он начинает с утверждения: «Я вовсе не уверен, что имею доказательства против духовности и бессмертия души, но все вероятности говорят против них». Затем приводит положение Локка, что бог мог бы наделить материю свойством мыслить, спрашивая, однако, зачем вмешивать сюда бога. И кончает тем, что малопонятное для разума бессмертие души — гипотеза, бесполезная для общества.

Третья категория метафизики, она же категория философская, рассматриваемая Вольтером в его трактате, — свобода.

Пока его отношение к свободе еще очень шатко. К стройному детерминизму он придет лишь через тридцать лет. Теперь же он допускает лишь свободу воли, следуя английскому философу Шефтсбери. Сознание нами свободы — доказательство ее существования. Свобода — это обдуманная воля, она повелевает чувствами, борется со страстями и подчиняется разуму. Вольтер принимает положение Локка, ограничивающее свободу «возможностью делать то, что желаешь». Пример весьма наивен: «Я желаю ходить, так как понимаю пользу ходьбы и нахожу в ней удовольствие. Я свободен (то есть могу ходить), если я не калека и не заключенный».

Очень важно, что Вольтер в своем трактате отказывается от обязательной для метафизики вообще метафизики морали. Он заменяет ее моралью эмпиризма, целиком опирающейся на опыт. Нет ни абсолютного зла, ни абсолютного добра, ни врожденных нравственных законов. Вольтер соглашается с Шефтсбери в том, что добродетель — в сообразовании наших поступков с общим благом. Но опровергает другой пункт его перечня признаков добродетели. Как можно требовать от добродетели, чтобы она была послушанием закону? — спрашивает Вольтер.

Если стать на эту точку зрения, то добродетельным окажется главный прокурор, который приказал сжечь «Философические письма», и не добродетельным — писатель, сочинивший данную книгу во имя общественного блага.

Это уже выходило за пределы теоретических рассуждений, и не удивительно, что та же Эмилия, под чьим влиянием «Трактат» был начат, чего нельзя сказать про продолжение и конец, воспротивилась его изданию. Это было опасно и потому, что Вольтер еще решительнее, чем Шефтсбери, отвергал религиозные санкции.

ГЛАВА 3 МЕЖДУ ВЕРСАЛЕМ И ПОТСДАМОМ

В начале 1739-го Вольтер тяжело болел, и врачи запретили ему работать. Он, однако, предпочел иной рецепт. После четырех лет почти полного затворничества в Сире решил переменить обстановку.

Сделать это оказалось тем легче, что Эмилии нужно было продать дом в Париже и судебный процесс из-за наследства требовал присутствия ее с мужем в Брюсселе.

С тех пор Сире перестал быть постоянной резиденцией Вольтера и его подруги. В последующее десятилетие они чаще всего проводили там только лето.

В Брюсселе супруги дю Шатле и «друг семьи» обосновались обстоятельно: наняли дом и прожили там почти четыре года, пока тянулся мучительный процесс.

Вольтер деятельно помогал маркизе и маркизу своими юридическими познаниями и способностями. Но он и работал: не писать для него значило то же, что не дышать. Здесь был закончен «Магомет», переделаны две первые главы «Века Людовика XIV», некоторые старые произведения, начат гигантский труд «Опыт о нравах и духе народов».

Впрочем, и в Брюсселе они первое время не жили безотлучно. В августе Эмилию неудержимо потянуло на свадьбу старшей дочери Людовика XV с испанским инфантом. Вольтер, вероятно без огласки, ее сопровождал. Маркиза, как рыба в воду, очень легко снова окунулась в придворную атмосферу. Вольтер, напротив, привык к спокойствию Сире, да и Брюссель был сравнительно тихим городом. Суетная парижская жизнь теперь ему решительно не нравилась.

Единственное, что его утешало и занимало, — хлопоты о постановке «Магомета» в Комеди франсез и издание собрания своих сочинений.

Злые вести о конфискации тиража первого тома застали Вольтера уже в Брюсселе, куда он вернулся через Сире.

Между тем, к неудовольствию Эмилии, переписка с Фридрихом, еще более деятельная и дружеская, продолжается. Сперва Вольтер читает и одобряет весьма радикальное сочинение кронпринца «Анти-Макиавелли, или Испытание принца», дает автору советы. Потом занимается изданием этой книги, разумеется анонимным.

В «Мемуарах» Вольтер рассказывает об этом так: «Прусский король незадолго до смерти своего отца вздумал написать книгу против Макиавелли. Если бы Макиавелли был учителем принца, то, конечно, прежде всего посоветовал бы ему написать подобное сочинение. Но наследный принц не обладал подобным коварством. Он писал совершенно искренне в то время, когда не был еще государем и когда пример отца не внушал ему ни малейшей любви к деспотизму. Он в то время восхвалял от чистого сердца умеренность и правосудие и всякое преувеличение власти рассматривал как преступление. Он переслал мне свою рукопись в Брюссель, чтобы я ее исправил и отдал в печать. Я же подарил ее одному голландскому книгопродавцу, по имени Ван Дюрен, самому отъявленному мерзавцу из всех мерзавцев этой породы…»

В мае 1740-го Вильгельм Фридрих I, прусский, умирает, оставив сыну престол. Вольтер тут же отправляет молодому королю поздравительное письмо с изъявлением своего восторга и аллегорическое стихотворение, где называет его «вторым — Прометеем», который вернет Северной Европе украденный у нее огонь разума.

Фридрих II отвечает ему в не менее патетическом тоне, просит: «Пишите мне как человек человеку, забудьте все титулы, все звания!»

Впрочем, в столь явном расположении короля к философу нет ничего удивительного. Благодаря широко известной дружбе с Вольтером он стал самым знаменитым наследником одного из престолов Европы. А теперь маленькая Пруссия в центре внимания и надежд всех передовых умов материка. От молодого короля с такими прогрессивными взглядами, философа и поэта, ждут нового, еще небывалого правления его страной.

И поначалу Фридрих II словно бы не обманывает ожиданий просвещенной части человечества. Словно бы поступает как истинный приверженец идей Вольтера. Судите сами! Едва вступив на престол, отменяет пытки, освобождает крестьян от тягостного — налога на охоту. Благодаря ему в запущенную Берлинскую академию наук возвращается жизнь. Президентом ее становится наш старый знакомец, француз Мопертюи. Приглашает Фридрих в Академию и друга Вольтера, ньютонианца Альгаротти, человека независимого не только по своим убеждениям, но и благодаря богатству отца, итальянского банкира. Возвращается в Берлин и знаменитый немецкий математик Эйлер.

Сам Вольтер, несмотря на усиленные приглашения, в столицу Пруссии еще не приезжает. Но он пристально следит за каждым шагом «Северного Соломона», как называет Фридриха II. Узнав обо всем перечисленном и о том, что молодой король отменил установленный при его августейшем отце режим, когда не только существовал рекрутский набор, но новобранцев еще и покупали и похищали, Вольтер воскликнул: «Король-философ, какое чудо!»

Однако, несмотря на радость и надежды, вселяемые Фридрихом, Вольтер боится, как бы не изменились взгляды автора, уже не угнетаемого отцом наследника престола, но монарха. Поэтому он так торопится с изданием «Анти-Макиавелли», стремительно читает корректуры, теребит гаагского издателя Ван Дюрена, чтобы тот как можно скорее выпустил книгу.

И все-таки пока в Вольтере преобладает убеждение, что его друг и ученик будет «героем на престоле, не истребляющим народы военачальником, но великим правителем, полным любви к человечеству, стремления к миру, покровителем изящных искусств и наук, мудрецом на троне».

Восхищения и надежды рушатся еще не скоро, но опасения оправдываются много быстрее. Очень характерно отношение Вольтера к двум неприятностям, которые принес июль 1740-го. Его поверенный в Париже, аббат Муссино, тот же самый, который отправлял секретную почту в Сире, извещает своего патрона о банкротстве генерального откупщика Минеля. Вольтер из-за этого теряет 400 тысяч ливров, по-теперешнему — 40 тысяч долларов. Потерпевший пишет проникнутое злым юмором стихотворение и этим помогает себе забыть о потере. Но гораздо большим ударом для него является письмо от Фридриха. Вольтера огорчает уже начало, где идет речь об увеличении прусской армии (военная энергия короля, кстати сказать, удивляла даже его генералов). Правда, затем Фридрих пишет, что всячески поддерживает развитие торговли, промышленности, поощряет художников и скульпторов, доверительно рассказывает о себе самом и кончает фразой: «Никто не может так Вас любить и уважать, как я». Но есть и угрожающая приписка: «Ради бога, скупите весь тираж «Анти-Макиавелли»!»

Книга еще не вышла, но уже набрана. Разочарованный и как нельзя больше огорченный Вольтер едет в Гаагу, к Ван Дюрену. Договориться с ним, оказывается, совсем не просто. Пусть книга не подписана, все знают, кто ее автор. А то, что он стал королем, сулит издателю огромные доходы. Вольтер предлагает двойное, даже тройное, вознаграждение за убытки от того, что «Анти-Макиавелли» не увидит света. Тщетно: Ван Дюрен ждет много большего от издания книги.

Тогда Вольтер пускается на хитрость. Необходима еще одна корректура. Он просит издателя дать ему хотя бы несколько листов, рассчитывая не вернуть их и тем самым похоронить набор. Но не на того человека он напал. Вольтер хочет внести поправки? Пожалуйста! Но только у Ван Дюрена дома, в запертой комнате и под наблюдением родных и учеников хозяина. Вольтер соглашается и на это, надеясь взять Ван Дюрена измором. Он работает очень долго и «успевает» прочесть всего несколько страниц. Ван Дюрен тщательно проверяет, не исчезла ли хотя бы одна из них. Через два дня Вольтер приходит снова и опять читает так же медленно. Издатель между тем торопится, и такие темпы правки его не устраивают. Он дает Вольтеру в той же запертой комнате, под наблюдением тех же соглядатаев сразу шесть глав. Тогда у его противника возникает новый замысел. Он зачеркивает целые абзацы так тщательно, чтобы их никак нельзя было прочесть. Он вписывает явную бессмыслицу. Словом, портит корректуру, чтобы книга ни в коем случае не могла выйти. Предлагает Ван Дюрену сперва тысячу, затем тысячу пятьсот дукатов за нанесенный ущерб. Однако тот ни за какую цену не откажется печатать и бессмыслицу, лишь бы она называлась «Анти-Макиавелли» и все знали, что ее автор — монарх.

Зато выхода в свет книги с искажением не может допустить Вольтер. Он предлагает Ван Дюрену обменять испорченную им самим корректуру на другой — безукоризненный экземпляр. Задерживаться в Гааге он больще не может: другие дела зовут в Брюссель. Ван Дюрен согласился зайти к викарию, у которого Вольтер оставил неиспорченную корректуру, и взять ее взамен испорченной, но обещания не выполнил. На тревожные письма из Брюсселя отвечал нелепыми отговорками и тянул так до тех пор, пока не выпустил в свет изуродованного «Анти-Макиавелли». Неудобочитаемые места и вписанные Вольтером бессмыслицы заменил стряпней собственного сочинения.

Вольтер был вынужден выпустить другое — правильное издание книги.

И что же происходит! Произведение, в обоих вариантах вышедшее без дозволения автора и каких бы то ни было хлопот с его стороны, приносит королю громкую европейскую славу. Вольтер пишет Фридриху: в Мадриде и Лондоне, не говоря уже о Париже, книгой восторгаются все — катодики, янсенпсты, протестанты…

Ван Дюрен, разумеется, не преминул на таком триумфе дополнительно заработать. За год он выпустил несколько переизданий. Фридрих, естественно, тоже не мог не быть доволен.

И вот наконец после многих лет заочной дружбы и духовной близости, хотя и не без тучек, король и Вольтер впервые встречаются.

Фридрих еще при жизни отца мечтал о путешествии по Европе, считая его необходимым для пополнения своего образования. Покойный король придерживался иного мнения. Теперь Фридрих сам себе хозяин и может свое намерение осуществить. Вольтер согласен его сопровождать и ждет коронованного друга в Брюсселе.

С дороги приходят восторженные письма. Молодой король путешествует под строгим инкогнито и первый раз в жизни чувствует себя ничем не связанным, он забавляется и развлекается. Первое знакомство с французами, в Страсбурге, правда, производит на него дурное впечатление: соотечественники Вольтера болтливы и пусты. Сюда нужно добавить еще одно немаловажное обстоятельство: Фридрих II не только наслаждался путешествием и развлекался, он еще ездил осматривать французские границы и войска Людовика XV.

Встрече в Брюсселе, так же как совместному путешествию, не суждено было состояться. Фридрих в пути заболел лихорадкой и вызвал Вольтера в Клеве — маленький немецкий городок близ границы Голландии. Взаимная неприязнь их с маркизой дю Шатле столь сильна, что король обставляет все так, чтобы она со своим другом не приезжала.

Учитель застает ученика в замке Мойланд, под Клеве, дрожащего от сильного приступа болезни. По одной версии, Фридрих от радости встречи тут же выздоровел, по другой — общался с Вольтером в промежутки между пароксизмами. Но, так или иначе, они много говорили о литературе, о философии (свобода воли и прежде занимала немалое место в их переписке) и больше всего о собственных сочинениях. Вольтер читал Фридриху «Магомета», но и сочинил за короля политическую ноту.

Из более или менее точного описания самим Вольтером его первой встречи с Фридрихом II мы узнаем: «Меня ввели в покои его величества. Я увидел в них только голые стены и в маленькой комнатке, при свете одинокой свечи, жалкую кроватку, шириной в два с половиной фута. На ней лежал маленький человечек, закутанный в халат из грубого синего сукна. Это и был король, потевший и дрожащий от озноба под скверным одеялом в приступе жестокой лихорадки. Я отвесил ему глубокий поклон и для первого знакомства пощупал его пульс, как если бы я был придворным медиком».

В замке в это время были и Альгаротти, и Мопертюи, и Кайзерлинг, и голландский посланник короля. Отужинав вместе, все они «глубокомысленно рассуждали о бессмертии души, о свободе воли».

Учитель и ученик произвели наилучшее впечатление друг на друга. Вольтер очарован обходительностью молодого короля, который напоминает ему любимого друга — Сидевиля. Фридрих сравнивает Вольтера по красноречию с Цицероном, по спокойствию с Плинием, по мудрости с Агриппой (Нетесгеймским — знаменитым гуманистом XVI в.). Как он завидует маркизе дю Шатле, которая может наслаждаться обществом великого человека постоянно. Что предпринять, чтобы склонить Вольтера поселиться при прусском дворе? Позже он пустится для этого в довольно низкопробные интриги и все же, пока маркиза не умрет, своего не добьется. Пока же Вольтеру пришлось еще раз съездить в Гаагу по делам «Анти-Макиавелли».

Эмилия, со своей стороны, тоже принимает решительные меры, чтобы удержать Вольтера при себе и не отдавать его Пруссии. Мчится в Париж хлопотать, чтобы кардинал Флери окончательно его простил и поэт был официально приглашен ко двору Людовика XV. Если это ей удастся, победа над Фридрихом обеспечена. Разве прусский двор может соперничать с французским?!

И снова личные мотивы перекрещиваются с большими событиями. В том же 1740 году «шампиньоны изменили судьбу Европы». Отравившись грибами, скончался император Священной Римской империи — таков был титул общегерманского монарха Карла VI. Кто будет его преемником? Это тревожило многие страны, в том числе и Францию.

По этой-то причине хлопоты маркизы приводят к тому, что, даже не встретившись с Эмилией, Вольтер в ноябре 40-го скачет в Пруссию. Кардинал Флери, а он был больше чем главой правительства Франции, ее некоронованным королем, решил, простив опального поэта, использовать в государственных интересах его дружбу с Фридрихом II и послать с дипломатическим поручением к прусскому королю. Партнерам по политической игре необходимо было узнать истинные намерения и планы коварного и умного, молодого, деятельного монарха.

Хитрый кардинал даже не поленился написать Вольтеру длинное письмо, исполненное похвал «Анти-Макиавелли» и его автору, рассчитывая, разумеется, что адресат покажет Фридриху.

Молодой король и в самом деле уже задумал, воспользовавшись смертью Карла VI, отторгнуть у Австрии Силезию и оттягал у Марии-Терезии еще и Глатц.

В это время он отдыхал после первых государственных трудов в Рейнберге. Казалось бы, все шло прекрасно. Король встретил Вольтера как нельзя более любезно. Двор жил очень весело, и самый занимательный собеседник Европы, выдумщик, забавник пришелся ему весьма по вкусу.

Вот только о политических планах Фридриха посланнику Флери узнать ничего не удалось. Крепкий орешек был этот мудрец на троне! Даже добиться, чтобы он заплатил бедняге Тьерьо, давно прощенному великодушным другом за предательство с «Вольтероманией», не удалось. Хорошо еще, что Фридрих оплатил путевые издержки самого Вольтера. И то в письме Иордансу, совершенно в духе своего покойного отца, прославленного, кроме жестокости, еще и скупостью, не преминул пожаловаться: «Придворный шут обошелся мне слишком дорого». К счастью, а может быть и к несчастью, Вольтер узнал об этом «лестном» замечании много позже. Что же касается его трат на издание и предотвращение издания «Анти-Макиавелли», Фридрих ни тогда, ни потом и не подумал их возместить.

Серьезным приобретением зато было знакомство, а затем и длительная дружба с любимой сестрой Фридриха, маркграфиней Байротской, Вильгельминой.

Надо сказать, Вольтера порядком удивило, что она была чуть ли не единственной женщиной при прусском дворе. Мужчины же, благообразные, любезные, находились между собой в весьма странных отношениях. Об известном теперь всем, кто изучай историю, явном предпочтении, отдаваемом Фридрихом мужчинам перед женщинами, Вольтер тогда еще не знал. Но и не зная, кое о чем догадывался.

Потому-то и допустил неосторожность: в записке Мопертюи назвал Фридриха II «респектабельной, любезной потаскушкой». Конечно, он тогда и не подозревал, какое оружие дает в руки человека, который станет его злейшим врагом. Мопертюи, когда для этого пришло время, показал записку королю.

Пока же Вольтер с Фридрихом нежнейшие друзья и Вольтер в хороших отношениях с президентом Берлинской академии. 19 февраля 1741 года он пишет из Брюсселя Мопертюи: «Я никогда не забуду этого двора, и я Вас уверяю, что не ожидал: нужно удалиться на 400 лье от Парижа, чтобы встретить настоящий политес».

А еще раньше Эмилия, огорченная тем, что Вольтер задерживается в Пруссии, пишет Ришелье, чья жена недавно умерла: она сама была бы счастлива по собственной воле последовать за герцогиней, Маркиза в Париже всеми силами добивается возвращения друга, а он никак не может расстаться с ее соперником. Вконец расстроенная Эмилия одна возвращается в Брюссель.

Фридрих между тем 16 декабря захватил Силезию. Военные действия крайне осложнили путь Вольтера из Рейнберга в бельгийскую столицу. А тут еще суровая зима: морозы, снег, обледенелые дороги…

Только в январе 1741-го Эмилия может наконец заключить Вольтера в свои объятия. Процесс все еще тянется.

Это, однако, не препятствует их поездке в Лилль, где после повышения мужа по службе живет молодая мадам Дени. Она как нельзя лучше принимает дядю: скорее всего, чтобы его завещание было составлено в ее пользу.

Вероятно, этот преувеличенно любезный прием, оказанный Вольтеру Мари Луизой, был неприятен Эмилии. Но зато она наверняка испытала удовольствие, когда директор местного театра пожаловался Вольтеру на Фридриха. Пригласил их труппу на гастроли в Берлин и не заплатил ни пфеннига.

И все-таки отношение Вольтера к прусскому королю пока не изменилось, хотя причин для этого накопилось уже немало.

В антракте спектакля «Магомет» — автор смотрел его вместе с маркизой, мадам Дени и приехавшим в Лилль молодым философом Гельвецием — Вольтер во всеуслышание прочел письмо от Фридриха о его первой победе над австрийцами под Мальвицем. На самом деле король оттуда бежал, и противника побили подоспевшие генералы. Но тогда зрители бурно аплодировали и «победителю» — союзнику французов, и поэту — вестнику победы.

Эмилия же была очень огорчена, узнав, как пострадал под Мальвицем Мопертюи. Вместо того чтобы почивать на лаврах, он в погоне за новыми впечатлениями прибыл с прусскими войсками на поле сражения и был за это наказан. Австрийские гусары, не понимая французского языка и не зная, кого они взяли в плен, сняли с президента Академии наук тонкое кружевное белье, содрали рыжий парик. Потом острили, что Мопертюи оказался единственным трофеем австрийской армии. Полураздетый, бедняга еле добрался до главного штаба противника, объяснил, кто он такой, получил там кое-какой гардероб и через Вену был отправлен в Берлин.

Из Лилля Вольтер и Эмилия вернулись в Брюссель. Нескончаемый процесс все еще тянулся.

Написанное тогда одно из лучших стихотворений Вольтера говорило о переломе в их отношениях. Лирический герой жалуется, что возраст заставляет его расстаться с любовью, а конец любви страшнее физической смерти. Зато небеса оставляют человеку преклонных лет дружбу, и это вознаграждает за утраченную любовь. Стихотворение — как бы увертюра отнюдь не к прощанию Вольтера с любовью вообще, но к переходу его отношений с Эмилией в иную — дружескую ипостась.

Осень 1742-го снова застает их в Париже. Вольтер пользуется уже большей благосклонностью двора. Но это не значит, что его положение полностью упрочилось и он застрахован от новых неприятностей. Судьба Вольтера, как и судьба Франции, решается в Версале, при дворе. А двор не заботит ни положение Франции, ни слава ее литературы. Какое дело королю и его приближенным до того, что то в одной, то в другой провинции свирепствуют голод и болезни, до того, что стране угрожает сама чума?! Интриги, клевета, карьеры — вот что занимает двор. Одна фаворитка Людовика XV сменяет другую, и от этого опять-таки зависят судьба Франции и судьба Вольтера. Если бы младшая, несравненно более красивая и волевая сестра мадам де Мали не заняла ее места при короле, у Вольтера в 1742-м были бы еще большие неприятности.

Но причиной, автором интриги, весьма опасной для него, оказался не кто иной, как Фридрих.

Сперва он предал союзницу в войне. Прошло совсем немного времени с тех пор, как Париж чествовал пруссаков и их короля, побеждающих австрийцев; французские генералы воевали неудачно. А вскоре Франция по соглашению с Фридрихом направила свою армию в Прагу.

И вот тут мудрец и благодетель рода человеческого на троне так же неожиданно, как захватил Силезию, заключил сепаратный мир с Марией-Терезией, даже не предупредив союзников.

Французы оказались в Праге как в ловушке. Часть войск с невероятными усилиями добралась домой, вторая часть, голодная, вынуждена была капитулировать.

Не удивительно, что Париж уже не славил побед Фридриха II, но проклинал его за вероломство.

И как раз в это время чья-то неизвестная рука стала подбрасывать под двери самых влиятельных лиц Франции — министров, государственных деятелей, мадам де Мали — копии письма Вольтера коронованному другу, где он восторгался Фридрихом, вплоть до заключенного им предательского мира.

Вольтер тщетно пытался доказать, что многие строфы рифмованного письма ему не принадлежат. Так же бесполезны были его попытки отыскать того, кто списки письма подбрасывал: ведь неизвестная рука тянулась из Берлина и принадлежала прусскому королю.

Целью же этой коварной интриги было желание, рассорив Вольтера с французским двором, заставить его переехать к прусскому.

Фридрих, возможно, добился бы своего, и, во всяком случае, его друг и учитель либо предстал бы перед судом в Париже, чего настоятельно добивалась мадам де Мали, либо бежал бы в Брюссель, если бы не смена фавориток.

Казалось бы, раньше все обошлось. 22 августа 1742 года состоялась наконец премьера «Магомета». До тех пор ее всеми мерами тормозили, несмотря на разрешение кардинала Флери, данное после того, как в Лилле трагедия была одобрена высшими духовными лицами. Сейчас же зал Комеди франсез заполнили министры, сановники, «высший свет», и успех у первого представления был прямо-таки неслыханный. Но «Магомет» был сыгран в Париже лишь еще два раза.

Все те, кто был против религиозной нетерпимости, властолюбия, корысти, интриг, естественно, приняли «Магомета» восторженно. Но много сильнее оказались противники трагедии: тот же Дефонтен и другие. Разумеется, вся эта клика не преминула воспользоваться подкинутым и «отредактированным» Фридрихом письмом, чтобы объявить Вольтера антипатриотом.

Что же касается толкования самой трагедии, лорд Честерфильд заявил — в ней под Магометом скрывается Христос, а некий доктор Сорбонны подтвердил это утверждение тем, что в имени Магомет и имени сына христианского бога — Иезус Крист — одинаковое число слогов.

Ревнители религии и ультрапатриоты атаковали власти, и начальник полиции, янсенист, вызвал Вольтера к себе. Тот был болен, однако встал с постели и в сопровождении верной Эмилии к нему явился. Разговор оказался. настолько серьезным, что автор вынужден был согласиться, чтобы пьесу незаметно сняли с репертуара. В противном случае по распоряжению Флери старый «леттр каше», подписанный еще из-за «Философических писем», был бы применен — снова Бастилия!

Не спасли и принятые Вольтером контрмеры. Он ухитрился напечатать «Магомета» и послал экземпляр его папе Бенедикту XIV со следующим посвящением: «Главе истинной религии — произведение, направленное против основателя ложной религии». Папа не только поблагодарил автора в очень любезном письме, но и прислал ему золотую медаль со своим портретом. Недаром он был врагом фанатизма. Однако, как мы уже знаем, это не помогло.

И Вольтер опять в дороге. История с письмом, судьба «Магомета», сам Париж с его интригами, литературными дрязгами заставляют уже 2 сентября вернуться в Брюссель.

И снова на пути его встречает слава. Двух дней в Реймсе достаточно, чтобы дать в честь Вольтера две его пятиактные трагедии и устроить банкет, где не одного почетного гостя, но и маркизу дю Шатле — за ее пение и танцы — провожают овациями.

Личная терпимость Вольтера поразительна. Казалось бы, он должен навсегда порвать с Фридрихом из-за его интриги с подброшенными копиями письма. Но, напротив, принимает приглашение прусского короля приехать в Аахен, где тот лечится на серных источниках. Впрочем, он снисходителен не к одному Фридриху, но и к Флери.

У Вольтера воспаление обоих ушей. Он даже острит в одном из писем: «Глухому явиться к королю — то же, что импотенту к любовнице», Но, едва приехав, он снова стал слышать, хотя, как показало дальнейшее, не слишком хорошо. Как бы иначе он мог пытаться выведать новые планы Фридриха, о чем просил кардинал?

Одна фраза Вольтера свидетельствует, что он согласился снова поехать к Фридриху с тайным поручением Флери не из-за одной терпимости к обоим. Он вспоминает об Англии, где поэтам и ученым поручают государственные посты и дипломатические миссии. А это значит, Вольтер польщен, что его, французского поэта и ученого, удостоили дипломатического поручения.

С другой стороны, только что обиженный правительством Людовика XV, Вольтер, естественно, особенно дорожит дружескими отношениями с Фридрихом II.

Однако, кроме приятно проведенной недели в Аахене, и эта встреча никаких ощутимых плодов не принесла. Вольтер не смог ни выведать у прусского короля его дальнейших планов, ни заручиться какими-либо обещаниями, желаемыми Флери. Так же безуспешны оказались повторные хлопоты о том, чтобы Фридрих наконец заплатил Тьерьо за корреспонденции из Парижа для прусских газет и даже за картины, приобретенные для короля Вольтером, тем, у кого они были куплены.

В январе 1743-го, после недолгого пребывания в Брюсселе с Эмилией, Вольтер снова в Париже. В конце того же месяца умирает девяностолетний Флери.

Для Вольтера это очень важно, потому что освободилось кресло кардинала в Академии и, значит, появились шансы для действительно бессмертного занять место среди сорока сомнительных «бессмертных». Впрочем, до этого еще далеко. Ведь судьбы французской науки тоже решаются в Версале и зависят от фавориток короля.

Пока же Вольтер не оставляет мысли, что ему все-таки наконец удастся дипломатическая миссия. А необходимость в ее успехе для Франции большая: выход Фридриха II из войны за австрийское наследство — так принято ее называть — поставил французскую армию в крайне тяжелое положение. Воевать одновременно против Австрии и Англии ей не по силам. Место покойного Флери у кормила правления страной заняли Амело и д’Аржансон.

Уговорить товарища по лицею, что следует воспользоваться дружескими отношениями Фридриха II с Вольтером, и поручить последнему склонить прусского короля снова вступить в войну на стороне Франции оказалось нетрудно.

30 августа 1743 года Вольтер в Берлине. Столицу Пруссии он видит первый раз. На него производят большое и весьма благоприятное впечатление широкие, прямые и чистые улицы, нарядные дома, быстро построенный Оперный театр, дворцы членов королевской семьи, прекрасный парк, где так хорошо отдыхать. Он прямо-таки поражен и восхищен великолепным зоологическим садом. Ничего не скажешь, приятный город!

Француз, парижанин чувствует себя в Берлине свободнее и лучше, чем у себя дома. В его честь даются концерты, спектакли, балы. У короля такие очаровательные и любезные сестры: и Вильгельмина, и будущая шведская королева Ульрика, и Амалия, и Ударика… Вольтер сочиняет всем им мадригалы.

Не менее нравятся ему и резиденция Фридриха, Потсдам, и Байрот, где они с королем побывали у маркграфини, и Брауншвейг. Если бы только Эмилия с мужем согласилась переехать в Пруссию, на что Вольтер первоначально рассчитывал, вполне вероятно, он бы уже сейчас остался при дворе Фридриха. Но этот план неосуществим. А раз так — и он должен вернуться.

Дипломатическая миссия тоже — уже который раз — провалилась. Фридрих, узнав о тайном поручении, данном Вольтеру, рассердился, а потом стал вышучивать ухищрения своего учителя.

Вольтеру тем не менее казалось, что он известного успеха достиг, поэтому в декабре 1743 года, вернувшись наконец в Париж, был вне себя от неблагодарности французского правительства, не оценившего его услуг. Обида еще усилилась, когда весной 1744-го переговоры между Пруссией и Францией начались и закончились решением вместе продолжать войну. Скорее всего, однако, советы Вольтера Фридриху здесь роли не сыграли. Любопытно, что новая фаворитка, герцогиня де Шатору, приписывала эту дипломатическую заслугу себе и его претензиями была недовольна.

Если верить «Мемуарам», как раз во время этого путешествия к прусскому королю Вольтеру случайно удалось оказать французскому двору одну услугу. Он остановился на некоторое время в Голландии, и пребывание в Гааге оказалось небесполезным. «Я поселился во дворце «Старого двора», принадлежащего тогда Пруссии по разделу с Оранским домом». Через прусского посланника, весьма юного, любовника жены одного из виднейших государственных деятелей Голландии, Вольтер добыл копии тайных резолюций, принятых против Франции местными высшими властями, настроенными тогда весьма враждебно. «Я отослал копии нашему двору, и эта услуга оказалась очень кстати». Видно, его дипломатическое честолюбие было очень велико.

А желая во что бы то ни стало заполучить его в свою безраздельную собственность, Фридрих учинил еще одно предательство: довел до сведения «осла Мирепуа» новые нелестные отзывы о нем своего обожаемого учителя и старшего друга. Любыми способами старался рассорить его с французским двором.

Конечно, и это прусскому королю не помогло. Вольтер ни в коем случае не расстался бы с Эмилией, а ее удерживали дела, и вообще она ни за что бы не согласилась переехать. Да и сам Фридрих еще раньше дал понять, что и знать ее не хочет. Вольтера подобные поступки коронованного друга не могли не ранить.

Но, кроме огорчений и обид, были еще и радости.

Актеры Комеди франсез, не менее автора удрученные операцией, произведенной над «Магометом», просили Вольтера взамен этой трагедии написать или дать им готовую другую, которая могла бы пройти с таким же успехом. Просьба пришлась автору как нельзя более по душе. Он тут же предложил «Меропу», одно из самых любимых своих детищ.

Так же как «Заиру», Вольтер написал ее за три недели. Работал над ней с таким увлечением, что признался Тьерьо: «Теперь новый демон терзает мое воображение — новая трагедия. В меня вселился бог или дьявол, и я должен ему повиноваться». Примечательно, что ту же метафору Вольтер употребил уже как режиссер, работая с исполнительницей главной роли. По его мнению, в сцене Меропы с тираном Полифонтом актрисе Дюмениль недоставало темперамента.

— Но для такой декламации, как вы требуете, нужно, чтобы во мне сидел сам дьявол! — раздраженно воскликнула она.

— Вы совершенно правы, мадемуазель, — отпарировал Вольтер, — именно дьявол должен сидеть у вас внутри. Иначе нельзя добиться чего-либо в искусстве. Да, да, без дьявола под кожей нельзя быть ни поэтом, ни актером.

Вольтер снова доказал, так же как в «Магомете», — в трагедии вовсе не обязательна любовная интрига. Действительно, в «Меропе» нет ни одной любовной сцены. Но распространенная точка зрения, что, устав от политики и философии, он не вложил в эту трагедию ни крупицы пропаганды, что сюжет «Меропы», заимствованный у Еврипида, ее пафос — одно лишь материнское чувство, неверна. Изложу вкратце сюжет. Вдова царя мессинского Меропа разыскивает своего сына Эгиста, исчезнувшего после сражения, где был убит ее муж, его отец. Последнее известие об Эгисте Меропа получила пять лет назад от старца Нарбаса. В том же послании он предупреждал царицу, что называющий себя спасителем Мессины, а теперь ее властелин, тиран Полифонт — скрытый враг Меропы. Но теперь она не может найти следов и Нарбаса, а Полифонт упрашивает Меропу выйти за него замуж, разделить с ним трон. Она же настаивает на том, что трон по праву принадлежит Эгисту, и отклоняет предложение Полифонта.

То, что говорит он в ответ, как будто бы справедливо:

Но это демагогия. Полифонт предлагает Меропе:

Однако, как выясняется потом, сам Полифонт убил мужа Меропы, Кресфонта, и двоих их сыновей, после чего завладел троном и «руку мне в крови родимой предлагает», — говорит царица. Мало того — убийцей отца объявлен Эгист, не знающий своего происхождения. Как иностранец, обвиняемый в преступлении, он заточен в тюрьму, и чуть было сама Меропа не пронзила его кинжалом. Только внезапное появление Нарбаса спасло Эгиста.

Сейчас нам трудно оценить «Меропу» так высоко, как ценили ее современники, считая наряду с «Заирой» жемчужиной драматургии Вольтера. Но для того времени она явилась новаторским и даже в некотором роде реалистическим произведением.

Главным для автора были столкновения страстей. «Каждая сцена должна быть битвой. Сцена, в которой двое действующих лиц любят одно и то же, хотят или боятся одного и того же, была бы верхом безвкусицы. (Очень характерное для Вольтера мерило вкуса. — А. А.)», — писал он одному из друзей, комментируя «Меропу». И действительно, накал страстей в этой трагедии бесспорен. Конечно, на наш взгляд, монологи и диалоги излишне выспренни, хотя это хорошие французские стихи, о чем по слабому переводу Г. Шенгели судить трудно, ситуации искусственны, обстановка условна.

Между тем Вольтер вообще считал «главным украшением трагедии простоту и правдивость» и был уверен, что достиг того и другого в «Меропе». Впрочем, на фоне совершенно неправдоподобных нагромождений современных ему драматургов и постановок их трагедий «Меропу» в Комеди франсез действительно можно было счесть образцом простоты и правдивости.

Когда началисо репетиции, он принимал в них самое деятельное участие. Оговаривал каждую сцену, каждое движение. Добивался от актеров не только «дьявола внутри», но и естественности, соответствия жизни, что было тогда совершенным новшеством. Вот два примера. В один из самых патетических моментов актриса пробежала по сцене. До тех пор ни в одной постановке трагедии такие «вульгарные», а точнее — жизненные, естественные движения не допускались. И второй пример: актриса, на взгляд Вольтера, жестикулировала слишком часто и искусственно. На репетиции он привязал ее руку к платью, чтобы лишить возможности злоупотреблять жестами, традиционными и условными. Ей стало неудобно, она рассердилась и сильным и естественным движением оборвала ленту.

— Вот именно то, чего я от вас хотел, мадемуазель, — сказал Вольтер и поклонился исполнительнице.

Возможно, это только анекдот, заимствованный из биографии знаменитой французской актрисы начала XIX века, Марс. А может быть, то же самое повторилось дважды. Во всяком случае, если это и придумано, придумано хорошо. Игре Дюмениль — Меропы трагедия в значительной мере была обязана своим огромным успехом.

Премьера этого спектакля на парижской сцене 20 февраля 1743 года собрала такую же изысканную публику, как «Магомет».

Триумф же был еще больше. Слез, а они (вспомним цитату из «Поэтического искусства») служили в XVIII столетии, как и в XVII, мерилом успеха, пролилось не меньше, чем на представлениях «Заиры». Без излишней скромности Вольтер спрашивает в одном из писем той поры: «Что Вы скажете о пьесе, в которой актриса заставляет плакать весь партер все пять актов?»

Вот доказательство того, что небывалый успех премьеры «Меропы» превзошел даже успех «Заиры». Публика стала вызывать автора. Тогда это еще не было принято. Он появился в ложе одной из своих приятельниц. Неистовствуя от восторга, зрители не успокоились и на этом. Они потребовали, чтобы его тут же поцеловала, по одной версии — молодая невестка хозяйки ложи, герцогиня де Виллар, по другой — тоже молодая и красивая герцогиня Люксембургская. Так или иначе, автор трагедии удостоился поцелуя молодой и знатной, прекрасной дамы.

Это было еще до следующей поездки Вольтера с тайным дипломатическим поручением к прусскому королю. Фридрих II не был на парижской премьере. Но, прочитав трагедию, прислал автору самый восторженный отзыв: «Вы один в мире способны создать такое совершенство, как «Меропа».

Между тем, если отвлечься от традиционных суждений о трагедии, где якобы все внимание сосредоточено лишь на материнской любви, и прочесть ее свежими глазами, нетрудно заметить, какое большое место в «Меропе» занимают прогрессивные демократические речи Полифонта, противоречащие его поступкам, его сущности. Не Фридрих ли, так мягко стеливший, когда был еще наследником престола и в начале своего царствования, и так изменившийся потом, не отказавшись от прежней фразеологии, был пусть и преобразованным, но прототипом Полифонта?!

Можно счесть эти четыре года Вольтера, как и еще три, о которых речь пойдет в соответствующей главе, зигзагом. Но нельзя забывать, что в то же время, когда он пользовался или стремился пользоваться милостью двух королей, он заботился о благе двух государств, двух народов, писал «Орлеанскую девственницу», «Опыт о нравах и духе народов», «Меропу».

ГЛАВА 4 ИСТОРИЯ САМОЙ ИСТОРИИ

Но Вольтер не был бы Вольтером, если бы, удачно или неудачно выполняя дипломатические миссии, предаваясь развлечениям, колеблясь в выборе между Фридрихом II и маркизой Эмилией дю Шатле, пожиная лавры вперемежку с гонениями, не отдавал бы гораздо больше ума и души предметам, несравненно более важным для него и человечества.

Это может прозвучать парадоксально, но Вольтер занялся всеобщей историей для Эмилии, хотя, конечно, не для нее одной. Его поражало, как можно не любить историю. Маркиза не любила. Чтобы доказать своей подруге пользу истории и заставить ее полюбить, Вольтер, еще не закончив «Века Людовика XIV», сочинения тоже исторического, принялся за «Опыт о нравах и духе народов». Тот же Рене Помо, чей афоризм о палках лакеев де Роана и «главной книге века» приведен выше, заметил: «Мелкие мотивы, как всегда, переплетаются с великими идеями».

И он же определил связь «Опыта» с борьбой идей, которая велась в сирейском замке и брюссельском доме супругов дю Шатле и являлась частью борьбы несравненно большей. «Книга родилась среди философов Сире из репризы к диалогу между Лейбницем и Локком, продолжавшемуся на протяжении всего века».

Семья умов Франции XVIII столетия пренебрегала науками неповторяющихся фактов — такими, как история. Истинные картезианцы (напоминаю, так называли последователей Декарта) отказывали истории в рациональности. Презирая исторические изыскания, они предпочитали даже не рассматривать, а перекраивать историю априорно, исходя из своих отвлеченных построений.

Но не они одни так относились к истории и к фактам. Когда Жан-Жак Руссо расследовал происхождение неравенства, он начал с заявления «Откажемся от фактов!». Последующие его выводы из этого вытекали. Дени Дидро тоже не был историком. Сперва ему мешал избыток воображения, он не изучал и воспроизводил факты, а создавал примеры, чтобы подкрепить свою идею. Затем же, придя к детерминированной философии, плохо приспосабливался к причудам событий, не всегда легко укладывающимся в закономерность и причинную связь.

Но как редактор «Энциклопедии» Дидро, к его чести, не отвергал ни истории, ни историографии. И знаменательно, что этот отдел «Словаря» поручили Вольтеру. Последний написал для «Энциклопедии» статьи «История» и «Историография». Уделил истории большое внимание и в своем портативном «Философском словаре».

Но я уже забежала вперед. Руссо на восемнадцать, Дидро на девятнадцать лет моложе Вольтера. Правда, оба заявили о себе уже в 40-х годах, когда еще продолжался его сирейский период. «Энциклопедия» начала выходить лишь в 1751-м. Вольтер тогда уже два года как навсегда покинул Сире: в 1749-м умерла божественная Эмилия.

Что же касается самой маркизы дю Шатле, она не столько по возрасту, обозначенному в церковной книге, сколько по возрасту интеллектуальному принадлежала к предшествующему поколению. В ней математик и естествоиспытатель совмещался с метафизиком.

Занимаясь точными науками под руководством Мопертюи, Клеро и их коллег, Эмилия изучала Лейбница под ферулой его верного последователя, ученика известного математика Вольфа — Самуэля Кенига. Последний даже два года прожил в Сире.

Вольтер в «Мемуарах», может быть не без иронии, называет его «знаменитым Кенигом». А о визитах ньютонианца Пьера Луи Моро де Мопертюи — пора дать и его христианское имя — и базельского профессора, автора замечательных работ по интегральному и дифференциальному исчислениям Иоганна Бернулли и других ученых говорит: «Они приезжали пофилософствовать в наше убежище». Отсюда и у Рене Помо — «философы Сире».

Вольтер, будучи с Кенигом в хороших отношениях, без должного успеха сопротивлялся его влиянию на маркизу. Зато отомстил своему противнику потом, изобразив его в Панглоссе. Излюбленное изречение этого, знаменитого персонажа «Кандида» — «Все к лучшему в этом лучшем из миров» — точно выражало основную доктрину оптимистической философии Лейбница, и прототип Панглосса не мог ее не твердить.

Но Кениг Кенигом, а лейбницевский оптимизм продолжал быть несовместим с изучением исторических фактов и историческим мышлением. Недостаточно сказать, что маркиза не любила историю, — она историю презирала. Заперла «Век Людовика XIV», скорее всего, не из одной боязни за Вольтера, но и из неприязни к самому предмету.

Однако все равно не могла помешать ему служить музе истории — Клио.

И «Веком Людовика XIV», и особенно «Опытом о нравах…» Вольтер противопоставил отвлеченному разуму Лейбница конкретную реальность истории и историческое мышление, хотя и очень еще относительное — XVIII век! Он проецировал на прошлое человечества философию Локка, но шел и дальше и доказывал своим оппонентам, среди них была и Эмилия, что у человечества нет и не может быть иного существования, кроме исторического.

Сами математика и метафизика могли появиться лишь в те эпохи, когда для этого существовали необходимые условия.

Диапазон Вольтера как историка все расширялся и расширялся. Уже в авторском предисловии к «Веку Людовика XIV», напечатанном в конфискованном томе, вместе с двумя главами книги он кидает философский взгляд на мировую историю. На всем протяжении существования человечества насчитывает четыре великих века, управляемых великими суверенами, четыре века процветания и любезности, когда общественный порядок характеризовали прогресс разума, развитие искусств. Назову их. Это эпохи Перикла, Августа, Медичи и Людовика XIV.

Но в «Опыте» Вольтер пойдет гораздо дальше этого первого наброска своей философии истории в предисловии. И главное, круг одного века Людовика XIV, хотя автор и считает его великим веком, уже узок для него. Его заботит теперь «всеобщая обширность».

Неверно было бы, однако, думать, что и прежде он всеобщей обширностью не интересовался. За последние десять лет с успехом прошли трагедии, в которых он обращался к сюжетам из истории разных времен и народов. «Заира» (1732) — Иерусалим крестоносцев, «Аделаида Дюгеклен» (1734) — сюжет из истории Франции, «Альзира» (1736) — Америка конквистадоров, «Фанатизм, или Магомет-пророк» (1740) — Восток эпохи главного героя. Философская сказка «Задиг» — тоже напоминает о мусульманстве и перекликается с «Опытом».

Это не говоря уже о сочинениях более ранних: «Эдипе» — Древняя Греция, «Генриаде» — Франция и Англия XVI–XVII столетий, «Карле XII» — история самая близкая, об «Орлеанской девственнице».

Но всеобщая обширность особенно заинтересовала Вольтера, когда на историческую сцену вышел новый главный персонаж: в 1740-м кронпринц стал прусским королем, и мы уже знаем, какие надежды на его правление возлагали передовые умы Европы и прежде всего сам учитель нового суверена.

Словом, «Опыт о нравах и духе народов» Вольтер начал писать не для одной Эмилии, но и для ее соперника Фридриха II, чтобы расширить круг его идей, дать модели управления миром в прошлом одному из тех, кто претендовал едва ли не на первое место среди управлявших миром в настоящем.

Вместо того чтобы признавать наш мир лучшим из миров, необходимо его переделать. А для того чтобы переделать, нужно изучить, каким он был на протяжении веков и тысячелетий. И наоборот — книга должна была убедить в том, что мир необходимо переделать.

Как историку Вольтеру прежде всего нужно было, реабилитируя факты, пробиться сквозь необозримый хаос их, оставленный предыдущим веком, прозванным «веком Эрудиции».

Маркиза дю Шатле имела немало оснований презирать историю, такую, какой она была до Вольтера. «Я никогда не могла окончить, — говорила она, — ни одной истории новых народов. Я встречаю в ней лишь путаницу событий, множество мелких фактов, без последовательности и связи, тысячу битв, которые ничего не решают… Я отказываюсь от этого изучения, столь же сухого, сколь обширного, оно утомляет ум, не просвещая его».

Сам Вольтер ей сочувствовал: «Она хотела узнать гений, нравы, законы, предрассудки, культуру, искусство (народов. — А. А.) и вместо этого узнавала, что в 3200-м или 3900-м, неважно, в каком году от сотворения мира, один неизвестный царь разбил другого, еще более неизвестного царя, близ города, местоположение которого решительно никто не знает». За этим выражением сочувствия стоит собственная программа, позиции историка. Факты необходимы, но их нужно отбирать и осмыслять: «Не все, что является фактом, заслуживает того, чтобы быть описанным».

Вольтер искал и нашел принципы отбора и осмысления фактов, которые позволяли ему отделять главное от второстепенного и третьестепенного, позволили стать, по сути дела, первым европейским историком мира. И, несмотря на то, что он выделяет столетия, имевшие выдающихся суверенов, отнюдь не суверены больше всего занимают Вольтера-историка. «Нужно изучать дух, нравы, обычаи народов (курсив мой. — А. А.)» — так определил он то, к чему прежде всего стремился. Он хочет создать и, насколько позволяет его время, создает всеобщую историю. В нее входят история культуры, открытия и изобретения науки, развитие искусств, культурные заимствования, история экономического развития народов, особенно история торговли и финансов, история военного дела и мореплавания и, наконец, то, что позже получило название истории социальной. Вольтер заметил: «Все это имеет в тысячу раз большую цену, чем вся масса летописей дворов и все рассказы о военных кампаниях», — и это утверждение, бесспорно, справедливо.

Уже «Век Людовика XIV» не традиционная летопись одного царствования. Прежде всего автор не ограничился принятым хронологическим распределением материала, а дополнил его тематическим. Обратимся к оглавлению II тома нового критического парижского издания Антуана Адама. Мы найдем там: «Финансы и внутренний распорядок», «Науки», «Искусства», «Церковные дела. Памятные диспуты», «Кальвинизм»…

Конечно, и отвергнув провидение, изгнав божью волю и божий план развития мира, высмеяв чудеса, Вольтер не мог еще полностью постичь истинные движущие силы истории. Но, уже выведя на авансцену истории народы, сделал очень много.

А его вера в то, что «абсолютный монарх, желающий блага, может без труда достигнуть всех своих целей», хотя это и собственные слова Вольтера, никогда не была абсолютной и с течением времени все меркла и меркла. Достаточно сопоставить издания «Века Людовика XIV», чтобы увидеть, как менялось отношение автора к королю-солнцу. Книга очень менялась и пока писалась. Если сначала Людовик XIV представлялся Вольтеру образцом «просвещенного монарха», так как содействовал расцвету наук и искусств в своем государстве (это было и в «Философических письмах»), то потом автор иронизирует над теми, кто только в расцвете искусств видит величие эпохи. Вольтер быстро понял, что политика короля-солнца, его беспрестанные и разорительные войны, его вмешательство в религиозные распри привели Францию к экономическому и духовному упадку. Великое царствование кончилось весьма печально.

Последняя глава — «Споры о китайских церемониях» — на первый взгляд может произвести впечатление случайной. Но она служит авторской критике политики Людовика XIV. Ему в пример ставится китайский император. Этот разрешил споры между миссионерами-иезуитами и миссионерами-доминиканцами, изгнав тех и других, как зачинщиков смут, из Китая.

В главе «Лета, осени, зимы…» я еще вернусь к этой книге. Сейчас же скажу о том, как высоко ценил ее Фридрих II в начале 40-х годов. Король прусский писал Вольтеру из военного лагеря в Силезии: «Я теперь читаю, или, вернее, проглатываю, Ваш «Век Людовика Великого». Если Вы меня любите, то пришлите мне продолжение. Это чтение — мое единственное утешение, моя отрада, мое отдохновение». Получив продолжение, он восторгался еще больше: «Я не встречал лучшего стиля. Читаю каждый кусок по два, по три раза, до такой степени мне это произведение нравится… Каждая строчка выдержанна, все сочинение наполнено прекрасными рассуждениями, ни одной неверной мысли, ничего наивного и притом — полное беспристрастие…» Потом изменится Фридрих II, пойдет дальше Вольтер, и «Век Людовика XIV» станет едва ли не главной причиной их ссоры.

Эта книга написана просветителем. Если одни главные недостатки Людовика XIV — чрезмерное чувство собственного достоинства (позже Вольтер восстанет против его самообожествления и обожествления его другими), военное тщеславие — автор считает доведенными до крайности чисто французскими добродетелями, то религиозную нетерпимость короля-солнца автор объясняет небрежным воспитанием, им полученным. Если бы, говорится в другом месте, Людовик XIV умел как следует читать, он не отменил бы Нантского эдикта. Но отчего же его не научили как следует читать? Сперва Вольтер полагал, что тем больше чести делает королю, что при собственном недостаточном образовании он поощрял науки и искусства и покровительствовал ученым и писателям. Потом, как мы уже знаем, историк перестал придавать этому такое решающее значение.

То, что король-солнце вел слишком много войн, Вольтер осудил сразу и не только картинно, но и со смешанным чувством сострадания и негодования описал сражения и их чудовищные последствия. Его попытка оправдать воинственного монарха неубедительна: «Если бы король был очевидцем всех этих ужасов, он бы сам тушил огонь».

Преследования, которым подвергались протестанты после отмены Нантского эдикта, изображены с истинно реалистической беспощадностью. Веротерпимость, доказывает Вольтер, разумна даже из экономических соображений.

Он старается субъективно оправдать Людовика XIV, представив его человеком, убежденным в правоте своего дела, а главными виновниками бессмысленной жестокости — исполнителей королевских предначертаний. Отдает дань вере в значение доброй воли монарха просвещенного хотя бы в том смысле, что, не будучи лично просвещенным, как Фридрих II, он способствовал просвещению. Но что эго меняет в оценке царствования, особенно конца его, которое сам Вольтер, работая над книгой и перерабатывая ее, все менее и менее считает великим?

Много важнее обилие собранных и изложенных им красноречивых фактов. Вольтер использовал для этой книги и огромный материал, почерпнутый из устных рассказов современников Людовика XIV — самому ему было всего девятнадцать лет, когда король скончался.

Подчеркиваю еще раз, что автора занимал не один суверен, но его век. В конце «Века Людовика XIV» приведен список членов французской королевской фамилии, современных правителей других государств, французских маршалов и высших сановников, в алфавитном порядке даны краткие биографические сведения о наиболее известных писателях и художниках эпохи.

Действительно, блистательно написанная книга, она читается легко и сейчас, значительно больше ценна своей основательностью. Известный историк Шлоссер несправедлив по отношению к другим историческим трудам Вольтера, говоря, что это «единственная его историческая работа, из которой при надлежащей осторожности можно заимствовать факты…», но в применении к «Веку Людовика XIV» замечание правильное.

Вольтер огромное значение придает достоверности. Видит свою задачу как историка и в том, чтобы отделить правду от лжи, «выплеснуть море выдумок, которыми залили историю все историки, пока философия не стала просвещать людей».

К сожалению, он и сам не избежал фактических ошибок в своем «Веке Людовика XIV». Недаром Шлоссер говорит об «осторожности».

Но общего стремления к достоверности отдельные отклонения от нее не отменяют и не умаляют. Особенно возросло это требование в главном историческом труде Вольтера. Со всей силой своего неукротимого темперамента в «Опыте» автор обрушивается на ложь и невежественность своих предшественников и современников. И крупицы эрудиции не было у историков «века Эрудиции». Но и те, кто смеет считать себя историком теперь, не лучше. Роллен пересказал античные басни. Флери (не кардинал, глава правительства, а другой, клерикальный историк) — басни церковные. Большинство историков грубы, невежественны, лишены представления о предмете, который отваживаются трактовать. Достаточно сказать, что при определении дат событий они расходятся между собой на целую тысячу лет… Роман принимают за подлинную летопись и т. д. и т. п.

И притом, всячески понося остальных, каждый считает себя единственно правым. Так, к примеру, на монопольное владение истиной претендуют и иезуиты Болланд и Папенбрук, хотя их «история» не что иное, как изложение самых нелепых басен.

Вольтер изобличил не только множество фактических ошибок, которыми пестрела до него история древних времен и недавнего прошлого, но и тенденциозное искажение Истины историками. Правда, он в запальчивости иногда обрушивал лавину критики на тех, кто этого не заслуживал, и литературные нравы своего времени переносил на иные времена. Отдает должное Геродоту, но несправедлив к Тациту и Светонию. Не увидел достоинств Библии. То, что Григорий Турский и другие монахи превозносили дурных государей за то, что те дарили им земли, вполне вероятно. Но средневековые летописцы, авторы хроник, упрекаемые Вольтером в невежестве и корыстных интересах, большей частью стремились к беспристрастию.

Дурной тенденциозности, однако, он не выдумал. Она существовала.

Вольтер насмешливо спрашивает: не была ли бы написана история Франции совсем иначе, если бы в Столетней войне победили англичане? И вопрос не лишен основания. Возможно, историки и в самом деле стали бы до небес превозносить английского короля Генриха V, освободителя Франции.

Для нас, воспитанных на хрониках Шекспира, это прозвучит неожиданно, но Вольтер доказывает: Ричард III вовсе не был ни чудовищем моральным, ни горбуном и уродом. На самом деле он был красив, только одно плечо выше другого. Его изобразили таким и изобличили в преступлениях, которых он не только не совершал, но и не мог совершить, ибо они противоречили его собственным интересам, лишь из раболепного служения победившему Ричарда жестокому и скупому Генриху VII.

И так далее, и тому подобное. Историки Англии нового времени — тори обвиняют во всех несчастьях страны вигов, и наоборот.

Вольтер не только требует строжайшей проверки фактов, приведенных в исторических источниках. Не только сам все досконально изучает и проверяет. Количество источников, которыми пользовался он сам, огромно и всеобъемлюще. И они известны, хотя он не прибегал к сноскам и ссылкам: тогда это еще не было принято. Рене По-мо приложил к своему критическому изданию «Опыта О нравах и духе народов» список процитированных Вольтером в его сочинении авторов, а точнее — авторов и источников. Их 502. Среди них Адиссон и Апулей, Аристофан и Аристотель, Фрэнсис Бэкон и святой Василий, Бен-Джонсон, Библия, Новый Завет, Апокалипсис, Буало, святой Бунаветур, Бюффон, Кальвин, Дмитрий Кантемир, Катон, Катулл, Юлий Цезарь, Цицерон, Клемент Александрийский и святой Клементий, Конфуций, Коран и «Энциклопедия» Дидро и д’Аламбера, Корнелий, Данте, Демосфен, Епиктет, Эпикур, Фенелон, Фредегер, Гильом де Тур, Геродот, Гесиод, Гомер, Гораций, Юм, Юванси — его лицейский товарищ, иезуит и историк, Ювенал, Лафонтен, Ламот де Вайе, Лейбниц, Локк, Макиавелли, Марк Антоний, Марко Поло, Мильтон, Монтень, Овидий, Лукреций, Паскаль, Пиколомини, Вергилий, Орас Уолпол, Ксенофонт… и, разумеется, целая плеяда французских историков, начиная с Боссюэ.

На одних он опирается, далеко не все цитируя, с другими спорит или высмеивает их, третьи помогают украшению его стиля. Так, целая 95-я страница первого тома «Опыта» в издании Помо отведена цитатам из Лукреция и комментариям Вольтера. «Нет, ничего во всей античности нельзя предпочесть этому отрывку, простому и возвышенному, продиктованному разумом и добродетелью, вызванному энтузиазмом, который отвергает здравый смысл», — пишет Вольтер по поводу цитаты, начинающейся так: «Каждый гражданин должен быть убежден в существовании провидения. Достаточно наблюдать порядок и гармонию вселенной, чтобы твердо знать: случай не мог бы так ее сформировать».

Это ироническое рассуждение, если вдуматься в него, не что иное, как замаскированный выпад против Лейбница.

Исторические познания Вольтера поразительны. Достаточно познакомиться с отделом истории составленного Вольтером каталога его библиотеки в Ферне. Он работал, как ученый-историк, с тщательностью, доскональностью, добросовестностью, для того времени поистине удивительными, хотя — уже говорилось — тоже не избегал ошибок. Примечательно, что ни один из фактов, касающихся Петра I и России его эпохи, приведенных Вольтером в его первом историческом сочинении — «Карле XII», не был опровергнут последующими исследователями.

Но еще более поразительно: задолго до наших дней Вольтер опровергает чудеса, излюбленные его предшественниками и современниками — псевдоисториками, доказывая, что они противоречат естествознанию.

Мало того, он и сам как историк не претендует на полную вероятность, ибо всякая достоверность, не доказанная математически, есть лишь «крайняя вероятность».

Пусть это написано позже, в статье «История» его портативного «Философского словаря». Но естественными пауками Вольтер занимался в Сире, когда писал «Век Людовика XIV» и «Опыт о нравах и духе народов». А математикой — начал раньше и продолжал тогда. Он объединял свои музы.

И наконец — всеобщая обширность. Вольтер ее достиг первый. Первый вышел за границы Европы. Боссюэ назвал свою книгу «Всеобщая история», но забыл обо всем мире и занялся лишь тремя или четырьмя европейскими государствами, к тому же больше не существующими.

Конечно, и Вольтер в «Опыте» больше всего места уделил Европе, не Боссюэ, а настоящей, однако лишь потому, что тут имел больше материалов. Но он не забыл и других частей света. И, пользуясь сравнительно-историческим методом, отнюдь не проявлял пристрастия к европейским народам. Нередко ставил Индию и Китай им в пример. Поразительно сочувствие к американским индейцам, проявленное Вольтером уже в четвертом «философическом письме» об Уильяме Пене и созданной им стране Пенсильвании. Может быть, не все было так на самом деле. Но автор воплотил в этом письме свой идеал правителя, к которому все обращаются на «ты» и никто не снимает перед ним шляпы, свой идеал государства, где чиновники служат народу, где все равны, без различий национальных и сословных, где нет даже армии.

В «Опыте» Вольтер одним из первых показал, как много сделали арабы для европейской культуры, и заявил о всемирно-историческом значении России.

Он написал первую книгу по всемирной истории и написал ее с всемирно-исторической точки зрения. Он написал ее как правдолюбец, народолюбец, интернационалист и истинный ученый.

Он написал ее как просветитель. Для его времени это самая высокая вершина познания и осмысления мира. Упрекать Вольтера в том, что он не понимал еще многого из того, что понимаем мы, по меньшей мере неисторично.

Определить, когда он начал работать над «Опытом», помогает его корреспонденция. Первый намек на то, что Вольтер к «Опыту» приступил, мы встречаем в письме Фридриху от 1 июля 1741 года из Брюсселя.

Может быть, самое поразительное, что этот труд, такой громадный по охвату эпох, стран, событий, по обилию необходимых источников, готовился в беспрестанных передвижениях автора между Брюсселем, Парижем и Сире, прерывающихся еще и поездками в страну Фридриха II в 1741-м, 1742-м, 1743-м.

И где бы он ни находился, он работал так же упорно и кропотливо. Прежде всего для «Опыта» нужна обширнейшая библиография. В Брюсселе Вольтер пользуется библиографическими справками у внука великого Пансионария Витола. В Париже консультируется в Королевской библиотеке, доступ туда помог ему получить маркиз д’Аржансон.

И он читает и изучает все, что указывает библиография. Вольтеру незачем бояться, что он потеряется среди тысяч фолиантов и документов. Он извлекает из всего этого «экстракт, несколько капель эликсира».

Берет лишь то, что нужно брать, и движется быстро. Проходит год с небольшим с первого упоминания об «Опыте», и он уже в августе 1742-го шлет Фридриху первую часть рукописи, в ноябре — вторую… Темпы его удивительны. Отправившись от Карла Великого, он к этому времени уже прошел крестовые походы и добрался до Карла V.

Мы не знаем точно, что включал в себя первый вариант «Опыта»: рукописи, отправленные королю прусскому, до нас не дошли. Но всеобщая обширность окончательного текста очевидна. Книге предпослано введение — «Философия истории», начиная с геологических переворотов. Поразительно, что Вольтер понял — миллионы лет человек провел в первобытном состоянии, и еще более поразительно — для того времени это был скачок в науке — он отрицал дообщественное состояние человека. Одиночный человек — досужее измышление. «Человек, в общем, всегда был тем, чем является сейчас». Семья была первой ячейкой общества, утверждал он задолго до Энгельса.

В беглом обзоре древней истории автор осуждает римлян за то, что для них любовь к отечеству означала право убивать и грабить другие народы, за то, что они смотрели на свой народ как на «свирепого зверя, который надо натравливать на соседей, чтобы он не пожрал своих господ», и одобрял Древний Рим лишь за религиозную терпимость.

Зато к Древней Греции отнесся несравненно более благосклонно. Свобода мысли сделала греков самым умным народом в мире. Соединяя в себе историка с политиком, Вольтер тут же пишет, что «в наше время английская нация стала самой просвещенной в мире, потому что у англичан можно думать безнаказанно». Отдает Локку предпочтение перед Платоном.

К средневековью относится так, как было принято относиться до самого последнего времени (то есть не слишком справедливо). При всей критике, которую он обрушивал на Древний Рим, переход к средневековью представлялся Вольтеру глубоким падением. «Двадцать варварских наречий сменили прекрасный латинский язык… Мудрые законы — варварские обычаи… Вместо цирков и амфитеатров — крытые соломой хижины. Прекрасные дороги покрылись стоячими водами».

Такой же упадок постиг и умы: Григорий Турский и Фредегер — это наши Полимбии и Титы Ливии (последних Вольтер оценивал высоко. — А. А.). Человеческий разум огрубел среди глубоких суеверий. Вся Европа, по его концепции, коснеет в жалком состоянии до самого конца XVI века и освобождается от него с огромными усилиями.

Освещая историю средневековья, Вольтер не ограничивается Европой. Он пишет о странах Ближнего и Дальнего Востока — Персии, Турции, Индии, Китае, Японии, Абиссинии, Марокко, о монголах. Описанию крестовых походов предшествует характеристика положения на Востоке. Он останавливается на цивилизации Америки до прихода европейцев и, продолжая «Альзиру», с еще большим негодованием осуждает завоевателей. Разрушение этой цивилизации европейскими разбойниками, бесчеловечное истребление двенадцати миллионов человек в Новом Свете Вольтер называет самым ужасным преступлением, известным истории.

Введение было прибавлено потом. Но уже с первых страниц всемирная история началась у Вольтера с Востока, с Китая, где цивилизация появилась тогда, когда на Западе господствовало варварство. Китай он вообще идеализировал, подменяя его подлинную историю басенным поучением европейцам.

История Европы — в его трактовке — «нагромождение преступлений, безумий и несчастий». Но современную Европу он славит, сравнивая ее не только со временами Карла Великого, но и с Римской империей. Теперь она и гуще населена, и цивилизованнее, просвещеннее, богаче. Пусть в Риме было больше населения, чем в каждом из современных городов… Но тогда не существовало Парижа, Лондона, Константинополя, Каира, а лишь Александрия и Карфаген — единственные крупные столицы древности. С полемическим задором, направленным против уже не противника, но союзника, Монтескье, Вольтер восклицает: «Пусть говорят что угодно, в Европе больше людей, чем было тогда, да и люди стали лучше!» И разумеется, он объясняет это светом истинной философии, озарившим Европу в XVIII столетии.

А какого величия достигли бы Европа и его Франция, если бы не разрушительные войны и монастыри — они отнимают у полезного труда столько мужчин и женщин!

И однако, его «Опыт» продолжает оставаться всемирной историей до самого конца. В последней главе, после века Людовика XIV, следуют исторические сравнения и параллели. Предпоследняя посвящена Японии XVII века, Голландии и Франции.

Автор ценнейшей статьи «Вольтер как историк» академик Е. А. Косминский совершенно прав, опровергая укоренившуюся легенду. Он пишет: «Век Просвещения» пользуется незаслуженной репутацией «неисторичного» и даже «антиисторичного» века… И главная заслуга в деле создания новой исторической науки принадлежит тому гениальному человеку, в котором всего ярче выразились главные черты «века Просвещения», — Вольтеру».

ГЛАВА 5 ПРИДВОРНЫЙ ИСТОРИОГРАФ И КАМЕРГЕР ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

Как объяснить, что создатель первой всемирной истории становится придворным историографом, защитник народов — слугой короля, причем не того, кого мог бы признать великим сувереном, преследуемый автор крамольных сочинений прославляет своим пером тех, кто прославления не заслуживает? Дать прямой и однозначный ответ на этот вопрос много труднее, чем оправдать надежды, которые Вольтер возлагал на Фридриха II. Но такой ответ и не нужен. Зигзагов в биографии Вольтера, как уже говорилось, немало, и противоречия великого человека отражают противоречия его века.

Следуя своему герою, его биограф не вправе обходить неповторяющиеся факты и выпрямлять их как угодно.

Жизнь Вольтера складывается так. Предпочтя Эмилию Фридриху, Францию — Пруссии, зиму 1743/44-го вместе с маркизой он проводит в Париже. И зима эта оказывается очень тяжелой. Мало того что болезнь снова приковывает его к постели, что само по себе невыносимо, Вольтера мучает еще и губительная страсть Эмилии к карточной игре.

К тому же, обычно безропотный, маркиз дю Шатле, оставленный в Сире, изнывает от одиночества и скуки.

Вольтеру необходимы отдых и покой после болезни, Эмилии — скрыться от долгов и не наделать новых, маркиз умоляет их приехать… В апреле философ и его подруга снова в своем «королевстве и академии», как Вольтер называл Сире.

Казалось бы, вернулись покой и счастье, утраченные в бесконечных разъездах. Вольтер и маркиза по-прежнему наслаждаются искусством, занимаются опытами в галерее. Если бы не известие о болезни и преждевременной смерти Никола Шарля Дени и сочувствие горю овдовевшей племянницы, эти месяцы можно было бы назвать безмятежными.

Но сирейская идиллия и без того продолжается недолго. Ее нарушает поручение, полученное от первого камергера двора Людовика XV, герцога де Ришелье. Почему Вольтер согласился написать либретто оперы «Принцесса Наваррская» для предстоящего свадебного торжества по поводу бракосочетания дофина с Марией-Терезией, инфантой испанской? Ведь еще в 1732-м дан обет никогда больше к опере не возвращаться. Чего тут было больше — честолюбия, желания заслужить признание версальского двора или невозможности отказать другу?

Музыка заказана Рамо. Но Ришелье привлекает к сочинению либретто еще и Жан-Жака Руссо, музыканта и литератора.

Последний необычайно польщен самой возможностью поставить свое имя рядом с именем великого человека, которого, и не будучи лично с ним знаком, давно уже считает своим учителем и кумиром. Руссо принимается за «Принцессу Наваррскую» с усердием, достойным лучшего применения. Он пишет Вольтеру: «Месье, пятнадцать лет я трудился, чтобы удостоиться чести быть Вами замеченным».

Между тем в ответном письме явно ощущается смущение, более того — стыд, испытываемый большим писателем, принижающим свой талант для развлечения двора. «Я знаю, — пишет он, — слишком хорошо, что все усилия сделать серьезную вещь из этой безделицы окажутся напрасными…»

В «Исповеди» рассказано, чем кончилась история этого соавторства. Руссо старался не только как можно усерднее работать, но и быть предельно любезным с человеком, приближенным к самому герцогу де Ришелье — большой персоне при дворе. Спектакль в свое время состоялся. Но, увы, в программе рядом с именем Рамо стояло имя одного Вольтера. Руссо был прямо-таки убит. «Я потерял не только вознаграждение, которого заслуживали мой труд, потраченное мной время, не были возмещены мои огорчения, моя болезнь, деньги, которых мне это стоило, но и уважение к человеку, на чье покровительство я рассчитывал. Я понес одни издержки. Как это жестоко!» — вспоминал Руссо через много лет.

Почему Вольтер, обычно столь великодушный, столько заботы расходующий на молодых литераторов, обидел Руссо?

Мы можем только догадываться о причинах этого поступка. Не исключено, что, уже решив принизить свой талант, поставить его на службу не народам, но монархам, Вольтер хотел, по крайней мере, извлечь из этой уступки как можно больше выгоды. А могло быть и совсем иначе.

Несомненно, и он вложил в «Принцессу Наваррскую» немало труда. Может статься, ему и не понравилось то, что написал Руссо, и он все переделал, чего Жан-Жак, впоследствии его заядлый враг и человек, в высшей степени пристрастный и запальчивый, не захотел признать.

Усиленная работа над не стоящей того безделкой снова приводит к обострению болезни Вольтера, и маркиза везет его к врачам в Париж. Он не протестует. Дошли известия, что Рамо своевольничает, уродуя его стихи. Необходимо немедленно ехать в столицу, чтобы пресечь самоуправство композитора. Не исключено, что сюда примешалось и несогласие с Руссо.

И снова Эмилия и Вольтер погружаются в привычную светскую жизнь. Он занят еще и «Принцессой Наваррской», участвуя во всеобщей придворной суете, связанной с подготовкой к свадебным торжествам в Фонтенбло.

В ноябре король, по настоянию своей фаворитки, герцогини де Шатору, превратившийся в полководца, подобно Фридриху II, хотя и не обладал ни военным талантом, ни воинственностью своего союзника, вернулся из Фландрии, где шли сражения с австрийцами и англичанами и где он заболел. Его счастливое возвращение могло быть чревато большими переменами в управлении страной. Изгнанная из Меца духовенством, проклинаемая населением, когда минуты Людовика XV, казалось, были уже сочтены, герцогиня теперь хотела взять реванш. Она добивалась, чтобы всех, кто был виновен в пережитом ею позоре, казнили. Конечно, это было слишком. Епископы и священники, правда, пострадали довольно серьезно: их сместили и изгнали. Главный противник фаворитки, министр Морепа, однако, не получил отставки. Ему пришлось лишь лично явиться к герцогине и просить у нее прощения.

Но он застал ее уже больной, в постели. 8 декабря 1744 года она умерла. Герцогиня была четвертой из пяти дочерей герцога де Нестле, последовательно вытеснявших одну за другой из спальни короля (не успела лишь пятая, младшая, хотя и очень к этому стремилась). Де Шатору прожила на свете всего двадцать семь лет и так и не успела сделать из Людовика XV монарха, какого хотела.

И снова смена фавориток еще более решительно скажется на судьбе и Вольтера и Франции. Но произойдет это еще не сейчас.

Очень верно, почти афористически, определяет различия трех фавориток Людовика XV французский историк прошлого века Эмиль Кампар в книге «Помпадур и двор Людовика XV».

Мали любила самого Людовика, как женщина любит мужчину, ничего не требуя от него как от короля.

Шатору любила в нем только короля, когда он был королем в ее представлении, и позволяла себе руководить Людовиком, вмешиваясь решительно во все.

Помпадур, о которой речь в моей книге еще впереди, любила власть. Она была истинным министром в юбке. Ее влияние на государственные и экономические дела страны, ее роль в духовной жизни Франции, хотя направление их было иным, напоминает влияние и роль Ментенон при Людовике XIV, нисколько не уподобляясь скромному положению любовниц Филиппа Орлеанского. Притом знаменательно, что, став официальной фавориткой, Помпадур проявила исключительный такт, окружив публично демонстрируемым уважением королеву, дофина и дочерей короля.

Впервые за всю историю Франции у нее установились дружеские отношения с Австрией, и произошло это по желанию Помпадур. Она основала Севрскую мануфактуру.

Благодаря мадам при дворе появился театр, с труппой, ею лично подобранной из наиболее утонченных и одухотворенных актеров. Она и сама играла в придворных спектаклях.

Общеизвестно, что Помпадур покровительствовала писателям, музыкантам, артистам, художникам, за что и была вознаграждена не только их дружбой и множеством посвященных ей мадригалов, но и серией своих великолепных портретов, написанных Буше.

Умная, образованная маркиза понимала, что «галантный век» много больше «века Просвещения», почему, и переехав в роскошные апартаменты Версаля, не порвала своих установившихся раньше «опасных связей». Напротив, она перенесла дух вольнодумства и остроумия на «малые ужины» короля. От нее зависело, как мы скоро убедимся, очень многое, гораздо больше, чем от Шатору.

21 ноября 1744-го Вольтер празднует свое пятидесятилетие. Итоги прожитого им полувека не так уж плохи. Из гонимого литератора он превратился в европейскую знаменитость. На его счету немало выдающихся сочинений. Теперь он может ожидать уже не преследований, но покровительства двора. И вместе с тем он располагает все тем же постоянным убежищем, Сире, где больше чем когда-либо собирается провести остаток своих дней. Слабое здоровье заставляет думать, что жить ему осталось недолго. Но кому дано знать свою судьбу?

Именно тогда, не порывая с Эмилией, Вольтер обретает и новую музу в лице своей племянницы, мадам Дени. Вдовство ее отнюдь не безутешно. Она переехала в Париж и с помощью дяди открыла салон, желая радоваться жизни.

Уже говорилось, что никто из современников, более того, друзей, секретарей и слуг Вольтера, даже самых наблюдательных, не знал истинного характера отношений его и мадам Дени. Если некоторые и догадывались, то много позже, в Ферне.

Между тем уже в 1744-м, в Париже, этой женщине Вольтер дарит позднюю страстную любовь, неограниченное доверие, прощает все, даже дилетантские стихи. С его стороны это поистине слепое обожание. Вряд ли она платит ему тем же. Если и раньше мадам так занимало завещание дяди и она страстно стремилась еще при жизни Вольтера прибрать к рукам его состояние, то какие у нас основания думать, что теперь ей чужда корысть?

Стоила ли Мари Луиза такой любви? Она не была красавицей, но ее отнюдь нельзя назвать дурнушкой. Во всяком случае, и в тридцать два года вдовушка нравилась многим. Веселая и легкомысленная, она не наводила скуки. Один из посетителей ее салона, Сидевиль, хотел на мадам Дени жениться. Мы не знаем мотивов ее отказа. Не исключено, что она рассчитывала рано или поздно стать мадам де Вольтер. В романских странах близкие отношения и даже браки между родственниками не считались зазорными. (Вспомним, что брак Орлеанского с его двоюродной сестрой воспринимался так трагически лишь потому, что она была «незаконной».)

Салон мадам Дени посещали ее брат, аббат Минно, умнейший аббат Рейналь, Монтескье, Мопертюи. Возможно, гостей привлекала, помимо непринужденной беседы, и хорошая кухня: хозяйка ей уделяла внимание.

Вольтер же старался проводить здесь все время, которое оставляла в его распоряжении Эмилия. Сейчас он был даже благодарен ее картежной страсти. В салоне мадам Дени он, пожалуй чаще, чем дома, мог видеться с друзьями, вести вольнодумные разговоры, делиться наблюдениями над «высшим светом» и двором.

А сейчас он, как никогда прежде, вовлечен в королевское окружение. Два его лицейских товарища занимают высокие посты. Д’Аржансон — государственный секретарь, Ришелье — первый камергер. Оба пекутся о его карьере.

Наконец, 23 февраля 1745 года состоялось долгожданное бракосочетание дофина. «Принцесса Наваррская» была поставлена великолепно. В этом представлении сочетались опера, балет, речитативы. Но великолепие спектакля меркло перед великолепием туалетов дам и кавалеров — свадебных гостей, дефилирующих по искусно выложенным дворцовым паркетам.

Тем не менее автором либретто «Принцессы Наваррской» очень довольны. 1 апреля его жалуют званием придворного историографа, 2 тысячами ливров ежегодного вознаграждения и комнатой в Версальском дворце.

Вольтер ответил на королевские милости эпиграммой такого содержания, что ей лучше было не попадаться на высочайшие глаза. Ни «Генриада», ни «Альзира» не дали ему ничего, а за «ярмарочный фарс» (иначе автор либретто «Принцессы Наваррской» не называл) почет и деньги на него прямо сыплются.

На этом придворная карьера Вольтера не кончается. Но уже сейчас, став историографом короля, он обязан подчиняться тягостному распорядку самого прекрасного в мире дворца. Конечно, Вольтер честолюбив. Ему льстят и звание, и пенсия, и то, что он живет в Версале. Но строго регламентированная жизнь двора не по душе его независимой натуре. Между тем расписано все по часам, по дням недели, по сезонам.

Придворные интриги и омерзительное чванство, ненавистное Вольтеру со времен палок лакеев де Роана, не позволили бы ему долго продержаться при дворе. Но все сложилось иначе, чем должно было ожидать. Опять в его судьбу вмешалась новая фаворитка Людовика XV, и его положение упрочилось.

Вольтер знал мадам д’Этиоль еще подростком. (Родилась в 1721 году.) На его глазах она стала одной из самых красивых и умных женщин Франции.

С тех пор как еще девятилетней девочке гадалка предсказала, что когда-нибудь она станет любовницей Людовика XV, Жанна Антуанетта только к этому и стремилась. Мать ее, женщина опытная и предприимчивая, мечту дочери всячески поддерживала, готовила ее к высокому призванию, хотя они и не принадлежали к тому слою общества, откуда вербовались королевские фаворитки.

Мать будущей повелительницы короля и сама была красавицей, что, однако, не помешало ее браку с грубым Жаном Батистом Пуассоном стать несчастливым. Он, будучи служащим одной из крупнейших парижских фирм братьев Пари, разбогател на военных поставках. За преступление против нравственности был приговорен к смертной казни. Только вмешательство влиятельных хозяев помогло ему спастись от виселицы и бежать за границу. Жена его осталась соломенной вдовой и достаточно широко пользовалась своей свободой. В связях, и деловых и любовных, в одной и той же среде — крупных финансистов Парижа — у нее недостатка не было. Главный любовник мадам Пуассон, тоже финансист, Норман де Турмеен, дал самое лучшее воспитание Жанне Антуанетте.

Каких только дарований не было у этой девочки, не говоря уже о ее наружности — каштановые волосы, темно-серые глаза, белоснежная кожа, тонкие черты, точеная фигурка и, главное, неизъяснимое очарование женственности! Она и пела и играла на клавесине и на лютне, рисовала, могла бы стать и балериной и драматической актрисой. Добавьте к этому еще прелестную улыбку, любезнейшее обхождение — и сразу станет понятно, какие вереницы поклонников за ней волочились. Жанна Антуанетта, и видя не столь строгие нравы в доме матери, не продалась и не уступила никому из тех, кто ее добивался.

Пятнадцати лет она вышла замуж за состоятельного Нормана д’Этиоля, племянника любовника ее матери, а к девятнадцати годам родила нелюбимому мужу двух детей. Это не помешало ей, однако, давать весьма популярные приемы и в замке Этиоль и в парижской квартире. Среди посетителей ее салона можно было встретить тех же Мопертюи, Монтескье. Бывали у мадам и престарелый Фонтенель и сам Вольтер. Ее опекала одна из умнейших женщин Парижа, известная нам писательница мадемуазель де Тенсен, мать д’Аламбера. Но и советы старшей подруги, некогда любовницы кардинала Дюбуа, пока не помогали Жанне Антуанетте проникнуть в постель короля.

Однажды, правда, Людовик XV, увидев ее на охоте возле замка Этиоль, бросил на красавицу жадный взгляд. С тех пор она делала все, чтобы попадаться на глаза королю как можно чаще. И до чего была, добиваясь своей цели, изобретательна эта молодая женщина! То мадам д’Этиоль возникала перед Людовиком XV в обличье лесной феи. То, одетая, как средневековая дама, сама правила бледно-голубым или розовым фаэтоном. А однажды наперерез королю ехала карета из горного хрусталя, и в ней стояла античная богиня с обнаженными плечами и грудью. Это она подражала Клеопатре, в виде Венеры явившейся Марку Антонию. Читала, как и все в том кругу, Плутарха и помнила соответствующее место книги.

Но, несмотря на все ее ухищрения, Людовик XV хранил верность герцогине де Шатору и только иногда посылал мадам д’Этиоль в подарок дичь.

Жанна Антуанетта же начала охоту за высочайшей дичью, еще когда прежняя фаворитка властвовала над королем и ревниво оберегала свое владычество. Однажды герцогиня де Шеврез рассказала Людовику XV об очарованной его величеством лесной фее. Де Шатору услышала, незаметно подошла и наступила де Шеврез на ногу так сильно, что та едва не потеряла сознание.

Однако в 1745-м могущественной соперницы не было уже в живых. Оставалось победить других претенденток на вакантное место. На свадебных торжествах дофина мадам д’Этиоль предпринимает решительное наступление. Бал-маскарад… В Людовика XV летит стрела, запущенная маской в костюме Дианы. Казалось бы, его сердце серьезно ранено прекрасной охотницей. Но понадобились еще многократные напоминания о Диане родственника Жанны Антуанетты, камердинера короля, чтобы Людовик после нескольких интрижек с другими дамами, наконец, в апреле 1745 года пригласил ее во дворец и, главное, в свою спальню.

Однако и теперь положение мадам д’Этиоль еще не прочно. Двор в ужасе. Фаворитка короля должна быть высокого, аристократического происхождения, а не такого сомнительного, как эта буржуазна… Громче всех протестует «осел Мирепуа», кричит, что выскочка славится еще и вольнодумством.

Но недаром мадам д’Этиоль отличалась не только красотой, а и умом. В начале мая король собрался опять на поле сражения, в Фландрию. Она не последовала неудачному примеру своей предшественницы, герцогини де Шатору, не сопровождала его величество в военный лагерь, но осталась его ждать в Версале. Расчет был точен. Разлука разожгла страсть короля. Когда он после победы над австрийцами и англичанами вернулся, тут же отвел Жанне Антуанетте покои Шатору во дворце и пожаловал ее титулом маркизы де Помпадур, чем и ввел в сан главной и официальной фаворитки.

Вольтер же, как придворный историограф, должен был написать поэму в честь победоносной битвы при Фонтенуа. Литературная ценность этого произведения придворной поэзии невелика. Не историческая правда, не идея — одна лишь лесть водила пером автора. Но, однако, подобная поэма требовала и большой искусности. Нужно было назвать в звучных стихах не менее ста имен главных участников сражения, отпустить каждому из них по комплименту и при этом не забывать беспрестанно возвращаться к прославлению короля, под чьим водительством была одержана такая блистательная победа.

Если верить Стендалю, рассказавшему этот исторический анекдот в статье «Шекспир и Расин», трудно представить себе что-нибудь более забавное, чем битва И мая 1745 года. Ну и посмеялись же над рассказами о ней Вольтер с друзьями!

Началось сражение так. Офицеры английской гвардии приблизились на расстояние пятидесяти шагов к полкам французов и вежливейшим образом сняли шляпы. Французы ответили им такой же галантностью.

— Стреляйте первыми, господа! — предложил английский капитан лорд Кей Шист.

Но Ришелье, посоветовавшись со своим королем, уступил эту честь господам англичанам.

Все, что происходило дальше согласно этому анекдоту, тоже напоминало детскую игру в солдатики, а не настоящее сражение.

На самом же деле «галантность» обеих сторон объяснялась тем, что тогда при сближении противников запрещалось первым начинать перестрелку. Первые выстрелы были менее удачными, чем ответные.

Поэма Вольтера вышла в свет уже 17 мая. Но по мере того, как поступали все новые и новые сведения об этой битве, чаще всего далекие от истины, но зато эффектные, он дополнял поэму новыми строками. К тому же придворные дамы просили автора хотя бы строчку посвятить их мужу или любовнику, и он просьбами не пренебрегал. Каждые два дня выходило расширенное новое издание, и его буквально вырывали из рук книготорговцев.

Эта поэма принесла автору и новые почести и звания, и много денег. К тому же он порядком нажился и на Поставках армии обмундирования, по-прежнему не избегая коммерческих дел, чтобы чувствовать себя независимым, да и богатство ему продолжало нравиться.

Вот неполный список должников Вольтера в 1749 году:

Контракт с городом Парижем — 14 023 ливра.

Контракт с месье герцогом де Ришелье — 4000 ливров.

Контракт с месье герцогом Бульонским — 3250 ливров.

Пенсия герцога Орлеанского — 1200 ливров.

Контракт с герцогом де Вилларом — 2000 ливров.

Контракт с месье принцем де Гизом — 2500 ливров.

Контракт с Компанией обеих Индий — 605 ливров.

Поставки армий во Фландрию — 17 000 ливров.

Общая сумма долгов составляла 74 038 ливров.

И раньше и позже должников у Вольтера было, бесспорно, много.

Не меньшую пользу, а может быть вред, принесли Вольтеру и превращение мадам д’Этиоль в маркизу де Помпадур, и то, что он наконец выиграл бесконечный брюссельский процесс супругов дю Шатле против семьи Гансбруков. Маркиза и ее муж получили 260 тысяч ливров.

Июнь — июль 1745 года Вольтер очень приятно провел в замке Этиоль. А когда вернулся в Париж, занял целый этаж нового дома, купленного Эмилией на улице Траверзьер Сент-Оноре. Теперь и она опять-таки благодаря своему другу богата.

Эмилия по-прежнему проводила много времени в Версале, больше всего в салоне для карточной игры. Но не оставляла и научных занятий. К радости Вольтера, она отвернулась от Лейбница и именно тогда переводила, а скорее легко и изящно излагала книгу Ньютона. Получилась превосходная популяризация и приятное, всем доступное чтение.

Что же касалось маркизы де Помпадур, она умело ппотивостояла придворным интригам и приобретала все большую и большую власть над королем. Ее любовь к изящным искусствам и наукам была в высшей степени полезна для карьеры Вольтера. Иной вопрос, было ли это так же полезно для истинной литературы, науки, философии. Вольтеру поручают написать еще и либретто пятиактной оперы о той же победе при Фонтенуа. Он пишет. Опера называется «Храм славы». Людовик XV выведен в ней под именем Трояна. Любопытная подробность: еще недавно Трояном называл Вольтер Фридриха II.

Теперь же он славит одного Людвика XV… Не только в названной поэме, но и в оде на милосердие французского монарха после победы, и в стихотворных посланиях к третьим лицам, Ришелье, герцогине дю Мен и другим.

Вольтер называет его величество и Трояном, и Антонином, и Марком Аврелием, и даже Александром Македонским.

«Храм славы» приводит наконец Вольтера в «храм науки». 8 мая 1746-го для него все-таки нашлось место в Академии.

В «Мемуарах о жизни месье де Вольтера, написанных им самим» рассказывается, как ему не удалось заменить кардинала Флери после его смерти и стать «бессмертным» в 1743-м. «Многие академики желали, чтобы я занял его место во Французской Академии. За королевским ужином был поднят вопрос о том, кто произнесет надгробное слово кардиналу на заседании Академии (полагалось произносить преемнику покойного. — A. А.). Король ответил, что должен сделать я. Его фаворитка, герцогиня де Шатору, тоже этого хотела, но государственный секретарь, граф де Морена, не согласился: у него была мания ссориться со всеми фаворитками своего повелителя, отчего в конце концов ему пришлось плохо».

Мы знаем, что министр принес Вольтеру много зла, и поэтому тот должен был его не любить. А тут еще вмешался и Буае, «осел Мирепуа». Он распоряжался назначениями на все духовные должности. На избрание Вольтера в академики тоже взглянул с точки зрения духовной дисциплины. «Он доложил, что сделать такого профана, как я, наследником кардинала, значит оскорбить величие божие».

Философ попробовал уговорить месье де Морепа, тщетно пытаясь доказать министру, что нет связи между «жалким» местом в Академии и его ссорами с мадам де Шатору, которую любит король, и герцогом де Ришелье, который ею руководит. Морепа ответил на вопрос, будет ли он противиться, если фаворитка одержит в этом деле верх над бывшим епископом Мирепуа: «Да я вас раздавлю!»

Затем Вольтер пишет, что «священник одолел фаворитку, и я не получил места, к которому, впрочем, нисколько не стремился» (последнее, скромно выражаясь, не совсем правда. — А. А.). Но интересно заключительное обобщение автора «Мемуаров»: «Я люблю вспоминать об этом эпизоде, показывающем ничтожество тех, кого мы называем великими мира сего, и позволяющем увидеть, какое значение придают они пустякам». Однако это было написано в 1759-м или 1760 году, когда Вольтер был сам себе господином и не зависел от именуемых «великими мира сего» ничтожеств!

Вернемся, однако, в 1745 год. Благодаря маркизе де Помпадур, Ришелье и иным своим доброжелателям при дворе Вольтер наконец удостоился и ранее обещанного звания дежурного дворянина короля, или камергера. Офицером двора он был назначен тогда же, когда и придворным историографом.

Но если вдуматься в самое его благополучие, окажется, что терний было, пожалуй, больше, чем роз.

Аристократы, не слишком сильные в науках и простой грамоте, открыто возмущались, как это наряду с ними сын нотариуса смог стать камергером.

Избрание в Академию расшевелило осиное гнездо старых и новых противников Вольтера. Переиздаются старые пасквили, издаются новые. Измышления, грубости сыплются как из рога изобилия. Изо всех сил стараются его опорочить Пиро, Миро, и, как всегда, среди его врагов есть один главный. Сперва это был Жан Батист Руссо, затем аббат Дефонтен. Когда этот негодяй в 1745-м умер, вакантное место тут же занял, с тем чтобы не отставать от Вольтера до конца его жизни, Фрерон. Теперь мишенью для насмешек становятся придворные успехи Вольтера, его вступление в Академию.

Он, как всегда, обороняется с чрезмерной страстью. Опасно заболев и несколько месяцев лежа в постели, добивается ордера на арест одного из пасквилянтов, Траверсе. Уже одно это настраивает общественное мнение против знаменитого писателя, который должен был бы быть выше тех, кто его травит. А тут еще он, пожалев старого отца своего противника, уничтожает ордер… Вместо того чтобы оценить по заслугам великодушие Вольтера, этот поступок осуждают еще больше.

Мало того, все его неумеренные восхваления короля не могут растопить ледяной холодности Людовика XV. До поры до времени тот терпит своего нового придворного, но даже не дает себе труда скрывать отвращение, которое по-прежнему к нему питает, не удостаивает его и разговора.

После представления «Храма славы» на придворной сцене Вольтер намеренно громко спросил у Ришелье, доволен ли Троян. Вопрос явно предназначался для ушей «Трояна», он стоял рядом, но тот молча отвернулся от поэта.

Короля нетрудно понять. Равнодушный к литературе и театру, мог ли находить он удовольствие в обществе Вольтера? Первый дворянин Франции, он не мог даже та самую далекую дистанцию допустить до себя сына Аруэ. И вряд ли верил в его искреннюю преданность короне: слишком много прегрешений было в недавнем прошлом этого вольнодумца и безбожника.

Тем более холодна была к Вольтеру благочестивая королева. К тому же он возвысился благодаря маркизе де Помпадур. А как ни узаконены были в те времена фаворитки короля, Марии Лещинской трудно было не ревновать мужа к такой могущественной сопернице. Королева и стала главным противником пребывания Вольтера при дворе и все искала предлога, чтобы его оттуда удалить, хотя в свое время сама ему покровительствовала.

Предлог нашелся, правда, позже, уже в 1748-м. Вольтер посвятил своей покровительнице неосторожный мадригал, где сравнивал завоевание королем Фландрии с завоеванием его собственной августейшей особы маркизой де Помпадур. Разумеется, сравнение понравилось фаворитке, но вызвало такие толки при дворе королевы, что верная Эмилия поспешно увезла друга сперва в Сире, а затем в Люневиль, к отцу виновницы его бегства, тестю короля.

Больше Вольтер ко двору Людовика XV никогда не возвращался.

Но это было потом, а уже сейчас, в 1746-м и особенно в 1747-м, положение его становилось все более тяжелым и двусмысленным.

Маркиза де Помпадур тоже не была такой уже надежной опорой. По-прежнему обращаясь с Вольтером приветливо, она вовсе не желает признавать его единственным поэтом и драматургом, достойным ее покровительства, легко попадает под влияние враждебных ему литераторов и открыто поддерживает Кребийона, который снова вошел в моду. К тому же маркиза обидчива, боится каждого намека на свое буржуазное происхождение и, так как Вольтер тоже выходец из третьего сословия, опасается, как бы чрезмерное расположение к нему ей не повредило.

А что уж говорить о неприязни и зависти придворных?!

ГЛАВА 6 БЕЗДЕЛКИ ОКАЗЫВАЮТСЯ САМЫМ СЕРЬЕЗНЫМ

Принято считать годы, проведенные Вольтером при французском дворе, бесплодными. «Принцесса Наваррская», оды королю, мадригалы маркизе де Помпадур, балы, парады, приемы — какая растрата времени и таланта!

Но для писателя ничто не проходит напрасно. Вольтер не написал бы «Задига» и всего первого цикла философских повестей, сказок, притч, если бы не жил при дворе и не вынужден был его покинуть.

И снова мелкое происшествие вызвало большое событие. Поспешный переезд в Фонтенбло принес Вольтеру новые огорчения и повлек за собой новое бегство. Расстояние между двумя королевскими резиденциями в прямом и переносном смысле слова было слишком маленьким. Придворные нравы и пагубная страсть маркизы дю Шатле остались теми же. И здесь Вольтер скучал и негодовал, стоя за стулом мадам дю Шатле, когда она ставила огромные куши.

Однажды за карточным столом королевы маркиза проиграла 80 тысяч ливров. Вольтер заметил, что ее партнеры передергивали. Не смог сдержаться и по-английски сказал Эмилии: она играет с мошенниками. Допустил двойную ошибку. Забыл, что перед ним не слуги, а люди, владеющие английским языком… И жульничать в игре при дворе дозволялось, говорить об этом — ни в коем случае.

Маркизу его неосмотрительное замечание напугало. Сделав вид, что ничего не слышала, она под каким-то предлогом тут же вышла и велела немедленно заложить карету.

И вот уже Вольтер и Эмилия сломя голову мчатся из Фонтенбло, убегая от опасности в Со, в замок своей семидесятилетней приятельницы, герцогини дю Мен.

Эмилия тут же уезжает, и никто не видит, как верный слуга герцогини по боковой лестнице провожает Вольтера в потайную маленькую каморку, где даже днем; не раздвигаются жалюзи. Там в полном одиночестве затворник проводит семь недель. Лишь вечерами, под покровом полной темноты, он спускается в спальню владелицы замка. Она уже не покидает постели. Сюда же подают ужин на две персоны.

За едой они сперва болтают о том, о сем и потом неизменно засиживаются допоздна. Герцогиня блистательно остроумна и обладает превосходной памятью. Будучи внучкой принца де Конти, вдовой известного нам герцога Менского, имевшей большое влияние на мужа, рассказывает Вольтеру столько подробностей былых придворных нравов, что они послужат бесценным вкладом для «Века Людовика XIV». Для книги «Век Людовика XV» у автора накопилось немало личных впечатлений. Это тоже можно счесть возмещением за словно бы напрасно проведенные в королевских резиденциях годы.

Вольтер, в свою очередь, развлекает герцогиню. Читает ей то, что успел сочинить за истекший день, — при тусклом свете свечей, но зато с небывалым еще блеском таланта. Старая дама неизменно приходит в восторг. Но и мы, потомки, должны быть благодарны баснословному проигрышу маркизы дю Шатле, аристократическим правилам поведения за карточным столом и тому, что последовало за неосторожным замечанием Вольтера.

В потайной каморке открылась тайна истинного направления его таланта. Современники считали Вольтера первым драматургом и поэтом Европы XVIII столетия, чаще всего называли его автором то «Заиры» или «Меропы», то «Генриады». К его философским повестям, сказкам, притчам, особенно к первому их циклу, относились как к безделкам, сочиняемым для развлечения друзей и высоких особ.

Но они-то и оказались его истинным жанром как писателя. Они, а не трагедии, комедии, даже стихи, хотя среди них есть и превосходные, наряду с «Орлеанской девственницей», определили почетное место, занятое Вольтером во французской и мировой литературе, co-хранив живое значение для нас и будучи многим близки прозе самых последних лет.

Вольтер-рассказчик, что может быть естественнее?! Не был ли он своим писательским темпераментом предназначен для жанра философской сказки? «Идея у него приобретала форму, окраску, движение, самые непосредственные и блистательные», — таково мнение Рене Помо. К этому можно добавить, что Вольтер считался лучшим собеседником века. И беседы тогда в идейной жизни общества играли очень большую роль.

А вот что говорит Михаил Лифшиц: «Как художник Вольтер сильнее всего именно там, где на первый взгляд образ кажется только внешней оболочкой мысли, — в философских романах и повестях. Проза Вольтера является высоким образцом реализма, близкого реализму Свифта». Это правильно, как правильно суждение Рене Помо. Но дальше Лифшиц пишет: «Здесь меньше всего можно говорить о правдоподобии картин, изображающих явления природы и общества. Образы Вольтера отражают реальность общих законов и отношений». Герои философских повестей Вольтера всего лишь персонифицированный «опыт», они способны лишь «выдвигать гипотезы или делать эксперименты, чтобы выяснить правильность той или другой философии». Исследователь утверждает: «события Вольтера вне истории… человек — игрушка естественных сил».

С этим я позволю себе не согласиться, хотя так думает не один Михаил Лифшиц, высказавший эту мысль в журнальной статье. Приведенное суждение характеризует лишь одну сторону вольтеровской прозы. Бесспорно, его персонажи — это признает и Помо — рупоры авторских идей. Ефим Эткинд справедливо заметил, что и в «Задиге» вопрос всех вопросов для Вольтера — религия присутствует так же, как в «Магомете». Остроумнейшим образом высмеяны глупые различия между католиками и протестантами. В повести дебатируется вопрос, с какой ноги нужно входить в храм — с правой или левой. Задиг входит, прижав друг к другу обе ноги, и вавилоняне признают его правоту, потому что он первый визирь.

Именно эту сказку Вольтер и читал герцогине дю Мен в ее спальне, а по другой версии, не менее вероятной, и всему ее двору. Только первоначально сказка или повесть называлась еще не «Задиг, или Судьба», а «Мемнон», и таково было имя главного героя. Тот же «Мемнон», которого читаем мы, — другое произведение, сочиненное позже, в 1749 году в Люневиле, и автор читал его не старой герцогине, а Станиславу Лещинскому и лотарингскому двору. Однако до сих пор эти повести путают, и Лайтхойзер, к примеру, принял за первого «Мемнона», то есть начальный вариант «Задига», второго.

Между тем первый «Мемнон» был опубликован в июле того же 1747 года в Амстердаме — разумеется, без привилегии. Ему не было еще предпослано посвящение маркизе де Помпадур, как в каноническом «Задиге», не было эпизода с Иебором (прозрачный псевдоним епископа Мирепуа), добавленного лишь в 1752 году, главы о партии ханжей, сцены девушки и двух магов, ужина, рыбака…

Издать начальный вариант повести во Франции не удалось, хотя Вольтер с этой целью ездил в расположение армии, к военному министру графу д’Аржансону, и просил старого товарища помочь.

У нас нет сведений о том, когда первый «Мемнон» превратился в «Задига». Копия секретаря Вольтера Ланшана, приезжавшего в Со или, по другой версии, прожившего там со своим патроном все семь недель, — она и сейчас хранится в ленинградской Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина — являет собой нечто промежуточное между первым «Мемноном» и «Задигом». В частности, она отражает колебания Вольтера при выборе имен персонажей.

Автор хотел, чтобы они выражали сущность героев. Нам же трудно разгадать смысл этих эмблем, какими Вольтер сделал новые имена. Понятно одно имя Задига вместо Мемнона. Я объясню его происхождение дальше.

Зато мы знаем последующие редакции сказки — 1752, 1756 годов.

Философские повести Вольтера воспринимались как импровизации. Но рождались ли они как импровизации или его актерский талант создавал эту иллюзию? Во всяком случае, как мы видим уже на примере «Задига», он потом еще долгие годы над многими из них работал, переделывая, дополняя, переписывая, совершенствуя и заостряя, приближая к современной французской действительности.

Принято было также считать, что он сочинял их — за столом или прямо перед публикой — лишь для развлечения друзей или высокопоставленных особ и их дворов. «Развлечение» служило только предлогом и позволяло проверить новое сочинение на первых слушателях. Истинные же побуждения автора были совсем иными. Потому-то история показала, повторяю, что по-настоящему значительными оказались не серьезные трагедии Вольтера, а эти «безделки».

Задумаемся хотя бы над формой восточной легенды или восточной сказки, выбранной автором для «Задига, пли Судьбы», второго «Мемнона», «Видения Бабука», «Кривого носильщика». Вольтер не мог обойтись без переодевания, чтобы не повторился костер, на котором сожгли «Философические письма», или нападки на «Историю Карла XII». Ориентализм был во Франции первой половины XVIII века в моде… Вспомним хотя бы «Персидские письма» Монтескье или «Нескромные сокровища» Дидро.

Но экзотика Вольтера, как неожиданно это ни звучит, в «Задиге» документальна. И в восточной легенде он выступает как историк, причем не только во втором — скрытом плане, очень точно рисуя Францию эпохи старого порядка, айв первом — явном, внешнем восточном плане повествования. Известны источники, которыми он пользовался для «Задига». Это и «Восточная библиотека» Горбелло, откуда заимствовано само имя главного героя второй и последующих редакций: Задиг — видоизмененный Садик… И труд англичанина Хайда по истории персидской религии, куда входили переводы Саади, и описания путешествий Шардена, Берсье, Тавернье…

Не случайно Вольтер работал параллельно над «Опытом о нравах и духе народов» и восточной трагедией «Семирамида», «Задигом» и другими философскими повестями.

Тогда же он опубликовал в «Ла Меркюр» итоги своих исторических изысканий, первые главы «Опыта», касающиеся Востока, но они же, чего долго не замечали, вводили и в лабораторию автора названных выше ненаучных, но художественных произведений.

Вернемся, однако, в спальню герцогини дю Мен…

Владелица Со была умна, проницательна, много видела и знала. Поэтому, бесспорно, «Мемнон» — будущий «Задиг» — не только очаровал ее блистательным остроумием, искристым весельем, неистощимой выдумкой, изяществом стиля… Прежде всего старая дама не могла не разгадать, что подзаголовок «восточная легенда» — камуфляж, за которым стоит изображение истинных парижских и придворных нравов, и сказочная форма делает их еще более явно дурными и смешными. Глазами чужестранца, мудрого молодого человека из Вавилона, автор тем более точно показал зло, всеобщую придворную кабалу, вплоть до самого короля, который не управлял, но был управляем, реквизиции, продажность, глупость, зависть, лесть как лучший способ сделать карьеру.

Вероятно, герцогиня догадывалась и что повесть автобиографична. Вольтер спроецировал на главного героя самого себя 1745–1747 годов — академика, придворного историографа, дежурного дворянина короля. Эта повесть, как и большая часть остальных, содержит очень много личного. В ней даны не только внешние обстоятельства, но и внутренний мир самого автора — Вольтер сомневающийся, разочарованный в придворной жизни и размышляющий над сложностью жизни вообще, Вольтер, изверившийся в женской любви и верности. Он последовательно изображает сперва маркизу дю Шатле, затем мадам Дени. Задолго до того, как были опубликованы его письма к племяннице-любовнице, ввел в Две главы «Задига» примеры ее неверности, надеясь этим удержать Мари Луизу от новых измен.

Форма путешествий главного героя, так часто избираемая Вольтером для философских повестей, позволяет как можно шире обозревать жизнь; чужеземец замечает многое, чего уже не замечает привычный глаз постоянного населения страны. Прием остранения (термин Виктора Шкловского, означающий свежий взгляд на вещи) позволяет выпуклее и острее показать то, что автор хочет показать. В полной мере это относится и к «Задигу».

Кроме того, внешняя занимательность, виртуозность формы помогают выразить наиболее доходчиво философское содержание. Само переодевание героев в восточные костюмы позволяет автору поставить в «Задиге» проблему судьбы, проблему восточной философии. Недаром второе название повести — «Судьба». Но в «Задиге» Вольтер уже опровергает и философское учение Лейбница — оно сближается с восточной философией, хотя часто опровержение воспринимали как утверждение.

Сперва автор со своим героем полагается на судьбу. Что такое этот свет, где все кажется случайным, где из-за ошибки Задига и лошадь теряет дорогу, спасаясь лишь благодаря попугаю?

Вольтер знает ответ на все зло мира классического провиденциализма (от слова «providentia» — провидение), ответ своих противников, философов Сире и вкладывает этот ответ в уста ангела-отшельника. Он звучит еще не так, как потом прозвучит формула Панглосса, но близко к ней: «Нет такого зла, которое не приносило бы добра».

Но сам автор на стороне не отшельника, а своего главного героя. «А что, — сказал Задиг, — если бы совсем не было зла и было бы только добро?»

Отшельник в ответ на этот наивный вопрос пустился в длинные рассуждения, утверждая, что это был бы другой мир, и случая не существует, так как все предопределено. Задиг собрался было ему возразить, но успел сказать только «но», как ангел (в других переводах повести — гений) уже летел на десятое небо, крикнув ему с воздушных высот: «Ступай в Вавилон!»

Задиг действительно туда вернулся, и все кончилось хорошо, как и положено кончаться в сказке. Но благополучие это иронично. Серьезен только ответ Задига на вопрос великого мага, заданный им рыцарям, состязающимся в догадливости.

Вопрос таков: «Что на свете самое долгое и самое короткое, самое быстрое и самое медленное, самое делимое и самое беспредельное, самое пренебрегаемое и вызывающее больше всего сожалений, без чего ничто не делается, что пожирает все мелкое и оживляет все великое?»

Ответы были разными: «Земля», «Счастье», «Свет».

Задиг ответил: «Время», — и разъяснил: «…нет ничего более длительного, чем время, ибо время — мера вечности, и нет ничего короче, потому что его всегда не хватает на выполнение наших намерений, нет ничего медленнее для ожидающего, ничего короче для наслаждающегося, время достигает бесконечности! в великом и длится до бесконечности в малом, люди пренебрегают им, а потеряв — жалеют; ничто не происходит вне времени, оно заставляет забывать то, что недостойно памяти, и делает бессмертным все великое».

Этот ответ направлен против Декарта и картезианства, его мог вложить в уста своего героя только автор «Опыта о нравах и духе народов» и «Века Людовика XIV», историк.

Рене Помо, говоря о реальной жизненной основе философских повестей Вольтера, их автобиографичности и самовыражении в них автора, прав, утверждая: «…мало сказать, что его протагонисты — рупоры автора. Они — это он сам. Основа его персонажей — собственная активность Вольтера, его непрекращающаяся критика…» Сюда можно добавить — активность, направленная на переустройство мира, вместо того чтобы признавать все предопределенным и не зависящим от человеческой воли и успокаиваться на том, что все к лучшему в этом лучшем из миров.

Вольтер еще не раз вернется в других философских повестях к лейбницианскому ангелу-отшельнику. У Панглосса есть старшие братья. Я же еще обращусь к философским повестям по ходу своего рассказа о Вольтере.

Сейчас же, говоря об этой первой повести, с чем, впрочем, некоторые предшественники Рене Помо не согласны, утверждая, что «Видение Бабука», «Кози-Санкта», «Кривой носильщик» написаны раньше, нужно еще кое-что добавить.

Задиг — это и частное лицо, и муж неверных жен, и премьер-министр, и раб, затем освобожденный, и претендент на престол, и, наконец, король и обладатель Астарты, то есть человек в самых различных аспектах. И, проходя через все эти превращения, он не перестает размышлять. Лейтмотив героя, человека, наделенного подлинными достоинствами — они перечислены в самом начале повести, — как добиться от судьбы счастья, которого он заслуживает? Это и общий вопрос, вопрос философа, охватывающий все человечество, и опять-таки в нем заключено самовыражение автора, чья судьба тоже проводила его через множество превращений.

Самовыражение, непременное присутствие личности автора — неотъемлемый признак самого жанра. Романиста может в произведении как будто и пе существовать. Чаще всего, если он не прибегает к лирическим отступлениям или рассуждениям, автор романа держится именно так. Но «я» рассказчика, сказочника обязательно. Он вмешивается в действие, оп объясняет, судит, делится с читателем своими мнениями.

Так же естественно для сказочника прибегать к чудесам и метаморфозам, что отнюдь не противоречит правдивости его повествования. Когда философским повестям Вольтера (отнюдь пе всем) придана форма сказки, оп по пренебрегает традиционными сказочными приемами вроде обычного зачина: «Однажды там-то и там-то жил тот-то и тот-то».

Вольтер пишет, например: «На одной из планет, которые вертятся вокруг звезды Сириус, был один молодой человек большого ума…» («Микромегас»).

«Задиг, или Судьба» начинается с «Апробации», где на первый план выходит рассказчик, в котором легко угадывается автор: «Я, нижеподписавшийся, прослывший за ученого и даже умного человека, читал эту рукопись и невольно нашел ее любопытной, занимательной, нравственной…» Затем следуют послание — посвящение султанше Шераа, то есть маркизе де Помпадур, которого, повторяю, в Со еще пе было, и, наконец, первая глава, начинающаяся сказочно традиционно: «Во времена царя Мобадара жил в Вавилоне молодой человек по имени Задиг, прекрасные природные наклонности которого были еще более развиты воспитанием. Хотя он был богат и молод, он отнюдь не желал быть постоянно правым и умел уважать человеческие слабости». (Самый перечень достоинств героя, среди них главное — терпимость, очень характерен для Вольтера.)

Кто не знает его изречения: «Все жанры хороши, кроме скучного»? Мы, увы, пе можем сказать этого про его собственные трагедии и «Генриаду». Но философские повести, так же как «Орлеанская девственница», бесспорно, сочинены человеком, который не любил скучать сам и позволять скучать другим. Он прямо-таки заставлял слушателей, а потом читателей помирать со смеху от своих веселых выдумок.

Раскроем хотя бы одну главу «Задига» — «Василиск». Герой пешком идет по Азии. Внезапно его глазам открывается зрелище, которое не может не заинтересовать. Женщины, согнувшись, что-то ищут на земле. Выясняется, они ищут василиска. Женщины — рабыни государя Огула. Он болен, и врач велел ему как лекарство принимать василиска, сваренного в розовой воде. На самом деле такого животного в природе не существует. Повелитель же обещал жениться на рабыне, которая отыщет то, чего отыскать нельзя.

Такой фестиваль нелепостей и абсурдов Вольтер-рассказчик устраивает постоянно. В них его философия находит свое наилучшее выражение: мир устроен неразумно, полон нелепостей. Играя со слушателями — самый жанр всегда предполагает слушателя — в эту игру неожиданностей, Вольтер не забывал о философии. Изобретательность рассказчика соперничает с напряженной работой мысли автора, заставляя задумываться и слушателя и читателя. Несомненно, задумывалась и старая герцогиня дю Мен.

Вольтер заставляет своего Задига прогуливаться не только по Вавилону и Египту, но и по вершинам и низинам реального современного французского общества и попутно осмыслять общие законы, управляющие миром.

Нельзя забыть и того, что Вольтер обычно следовал за общим движением литературы. Не случайно он начал писать свои сказочные философские повести во второй половине 40-х годов, а как рассказчик в «Истории Карла XII» и особенно «Философических письмах» выступил еще в 30-х.

Ивой Белаваль в статье 1967 года «Философская сказка» относит апогей этого жанра к XVIII веку и риторически спрашивает, не определено ли это духом Просвещения.

Правда, затем исследователь поворачивает движение литературы и философской мысли вспять и вспоминает «Телемака» Фепелона, Сирано де Бержерака, Рабле, «Тиля Уленшпигеля», Грациана, Боккаччо, Маргариту Наваррскую, других писателей и произведения предшествующих веков и разных наций. Но притом выделяет из всех философскую сказку XVIII столетия: «Такого слияния сказочной формы с философией не было и по могло быть, — пишет он, — пока не прошла мода на метафизику».

К этому надо добавить, что само название жанра отвечало пониманию философии XVIII веком и фривольная сказка была излюбленным жанром стиля рококо. Не случайно тогда во Франции пользовались таким успехом не только «Восточная библиотека» Горбелло, но и другие «библиотеки» китайских, арабских, персидских сказок.

Просвещение сумело поставить сказку на службу своим идеям.

Вольтера постоянно упрекали в том, что он не оригинален. Упрек этот адресовали и его «сказкам». Бесспорно, философские сказки или повести писал не он один, и не он первый тем более. В этом жанре, как и в других, у Вольтера были ученики и предшественники, были и литературные соседи, тоже сказочники и рассказчики. Французское слово «conteur» означает и то и другое.

Уже на «Философических письмах» сказалось влияние изданной в начале XVIII века во Франции Галланом «Тысячи и одной ночи», так же как Свифта и Рабле. Продолжал в них Вольтер и Фонтенеля с его даром забавно рассказывать о самом серьезном. Конечно, не миновало его философских сказок и влияние «Персидских писем» Монтескье.

Однако «Задига, или Судьбу», как потом «Кандида», «Простака», «Принцессу Вавилонскую», написал и мог написать только Вольтер.

Вернемся, однако, в замок герцогини дю Мен и в то время, когда бедный изгнанник скрывался там от гнева королевы.

Пока он сочинял первые повести, Эмилия уплатила свой огромный карточный долг — ведь бежать из Фонтенбло пришлось и из-за проигранных 80 тысяч ливров — и сделала все, что было в ее силах, чтобы заставить двор забыть неосторожное замечание о титулованных шулерах.

Маркизе удалось наконец вызволить Вольтера из Со, где он находился тайно, отсюда, очевидно, и истина или легенда о каморке и закрытых жалюзи.

Но к французскому двору они так больше и не вернулись.

Так кончается эта глава его жизни, эта глава книги.

ГЛАВА 7 ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Расставшись навсегда с двором Людовика XV, Вольтер принял приглашение королевского тестя и весь 1748-й и половину 1749-го вместе с Эмилией прожил в Люневиле. Сире тоже не был ими окончательно покинут.

Потеряв надежду на польский престол и утратив значительную часть своей амбиции, суверен маленькой Лотарингии, однако, от претензий на двор не отказался. Поэтому не будет ошибочным заключение, что Вольтер и Эмилия сменили большой Версаль на маленький.

Но еще больше Люневиль напоминал Потсдам. Подобно своему прусскому собрату, Станислав Лещинский тоже хотел быть мудрецом на троне и даже превзошел Фридриха II в занятиях философией, литературой и еще наукой. В его дворце был «зал машин» с самыми по тем временам совершенными телескопами и микроскопами, приборами.

Так как управление герцогством не занимало у герцога слишком много времени, он порой спускался с небес на землю: любовно занимался своими полями, садом, птичником и увлекался различными сельскохозяйственными усовершенствованиями.

Фаворитка Станислава Лещинского мадам де Буффлер оставалась верна любовнику и когда фортуна ёму изменила, относилась к герцогу Лотарингскому с не меньшей нежностью, вниманием, заботой, чем относилась бы к королю польскому, и отличалась таким же гостеприимством, как владелец Люневиля.

Все это создавало в маленьком дворце атмосферу, несравненно более приятную, чем в роскошных Версале и Фонтенбло, и Вольтер о принятом им приглашении не Жалел.

Что же касается Лещинского, он стал тем более страстным поклонником философа, когда тот подвергся преследованиям ненавидимой отцом французской королевы.

Мария была сверхблагочестива. Станислав, напротив, склонен к скептицизму и по религиозным убеждениям ближе всего к деизму. Признавая существование бога, он отнюдь не благоволил к божьим слугам на земле — духовенству.

Естественно, что подобный образ мыслей герцога Лотарингского еще увеличивал расположение к нему Вольтера. Жить в Люневиле ему нравилось. Много времени вместе с хозяином и Эмилией он проводил в «зале машин», простаивая долгие часы у телескопов и микроскопов. А в постель ложился, лишь до изнеможения насладившись беседой с владельцем дворца, столь же содержательной, сколь приятной. От политики они переходили к религии, от философии к литературе, касались бога, осуждали нетерпимость и мечтали о терпимости. Порядком доставалось от Вольтера и Лещинского иезуитам, и каждый разговор неизменно кончался сожалением о безумстве многих представителей человеческого рода.

Мы уже знаем, что здесь сочинялись и читались новые философские повести.

Гостеприимство, которым пользовались философ и его подруга в Люневиле, жизнь, легкая и приятная, комфортабельная — чего, казалось бы, можно было еще желать после козней и интриг Версаля и затворнического существования в Со, скрашиваемого только расположением старой герцогини дю Мец и работой? Но и здесь счастье Вольтера оказалось недолгим и непрочным. Слишком быстро начали омрачать дурные вести из Парижа.

Враги Вольтера не успокоились. Теперь они решили наброситься на его старые пьесы и переделанную трагедию «Семирамида». Доведенный до отчаяния, так он волновался за последнее свое детище, Вольтер, как ни странно это звучит, обратился с просьбой поддержать «Семирамиду» к королеве французской. Она осталась равнодушной и даже не ответила. Тогда он прибег к помощи маркизы де Помпадур. Эта обещала прочесть. Но обещать еще не значит обещание выполнить.

Не имея известий из Парижа и тревожась о судьбе трагедии, Вольтер решил секретно съездить в столицу. Эмилия на этот раз отказалась его сопровождать. Он поехал со своим секретарем Лоншаном и не рискнул появиться нигде, кроме кафе «Прокоп», постоянного- сборища литераторов, философов, ученых. Просидев там в темном углу, чтобы не быть замеченным и узнанным, весь вечер, Вольтер досыта наслушался разговоров о кознях своих врагов. Так ничего и не предприняв, он вернулся в Люневиль совершенно больным.

Оставался еще один заступник — Фридрих II. Но прусский король сердился на Вольтера и за то, что тот предпочел ему маркизу дю Шатле, и за то, что перестал писать стихи. Исторические сочинения своего учителя коронованный ученик одобрял, но был противником его «легкомысленной» прозы.

Вольтер ответил комплиментом: «Ваше величество само пишет великолепные стихи». Фридрих действительно писал стихи, причем по-французски, но вряд ли они заслуживали названия великолепных.

И, не подумав поддержать «Семирамиду», мудрец на троне рассчитывал, что новые неприятности в Париже заставят наконец Вольтера перебраться в Потсдам. «Приезжайте, — писал он, — приезжайте без зубов, без ушей, без глаз, если Вы не можете приехать здоровым!» Но и эта попытка короля прусского не увенчалась успехом.

Между тем Вольтера подстерегала еще и новая беда, им самим уготовленная. Он представил Эмилии молодого, красивого, обаятельного офицера и литератора, маркиза де Сен-Ламбера, разумеется и не подозревая, к чему эта неосторожность приведет.

Маркиза сразу увлеклась новым знакомым — более того, страстно его полюбила. Он был на десять лет ее моложе. Вольтер же не обладал ни молодостью, ни красотой своего соперника.

Ценой различных ухищрений Эмилия добилась исполнения своих желаний, рассчитывая вместе с тем сохранить тайну.

Существует немало версий, весьма подробных, как именно Вольтер обнаружил измену. Поверим его секретарю Лоншану. Однажды Вольтер непреднамеренно и неожиданно для него самого застал пару в комнате, предназначенной для занятий маркизы дю Шатле науками и философией. То, чем занималась она с Сен-Ламбером, нимало не напоминало ни наук, ни философии.

Взбешенный от ревности и обманутого доверия — соперника он считал другом, Вольтер обрушил на Сен-Ламбера тираду как нельзя более оскорбительную, чтобы не назвать ее ужасной бранью. Маркиз был тоже не из тех, кто кротко принимает от кого-либо оскорбления.

Вольтер в ответ на то, что услышал от де Сен-Ламбера, спросил, согласен ли тот дать ему удовлетворение. Ответ нам не известен. Остается лишь предположить, что маркиз примеру кавалера де Роана не последовал, от дуэли не отказался.

Пока же все трое должны были немедленно уехать. Вольтер приказал Лоншану распорядиться, чтобы немедленно заложили его карету. Но тот достаточно привык к вспышкам своего патрона и, прежде чем исполнить распоряжение, пошел посоветоваться с маркизой дю Шатле. Совет был таков: сказать, что карета не в порядке.

Вольтер, в ожидании отъезда и, разумеется, от горя и обиды немедленно заболев, лежал в постели у себя в спальне. Сперва Лоншан доложил о неисправности экипажа. Затем в комнату вошла Эмилия. Она говорила долго и много, сначала по-английски, потом по-французски. Поначалу Вольтер был непреклонен. Самым сильным аргументом было, что он все видел сам, какие же теперь возможны объяснения?! Это же, вероятно, больше всего его и оскорбляло: хоть бы сумели скрыть!

Но Эмилия не замолчала. Она вовсе не отрицала очевидного. Однако ревнивец должен выслушать ее мотивы. Любит она только одного Вольтера. Но чем больше любит, тем больше заботится о его здоровье, очень ей дорогом.

— Вы, со своей стороны, — продолжала маркиза, — проявили к своему здоровью интереса много больше, чем ко мне, и установили для себя строгий режим, которому неукоснительно следовали.

Вольтер понял: маркиза предположила, именно поэтому он не обидится на то, что один из друзей займет его место в ее постели. Оказывается, изменница всего лишь берегла больного старика.

Маркиза сказала все, что хотела сказать. Оба долго молчали, пока раздражение Вольтера не прошло совсем. Недаром он был философом и ко всему привык относиться философски. Мы знаем, что он не раз прощал друзьям и любовницам измены.

Вольтер признал правоту маркизы. Ведь, в самом деле, он был очень уж не молод и постоянно болел. Она же нуждалась в любви, которой он не мог ей дать. Мы знаем еще и то, чего не подозревала Эмилия, но прекрасно знал сам Вольтер. Уже четыре года он был любовником обожаемой мадам Дени. Не это ли послужило главной причиной его снисходительности?

Словом, теперь уже он обвинял маркизу и де Сен-Ламбера лишь в том, что они не сумели скрыть своей связи. Постепенно он перестал настаивать и на этом прегрешении. Они с Эмилией расстались друзьями.

Прошло совсем немного времени с ее ухода, как раздался новый стук в дверь. Это Сен-Ламбер явился просить прощения за допущенные им резкие выражения. Вольтер стал настаивать, что, напротив, маркиз должен извинить его, и закончил следующей тирадой:

— Вы, а не я в счастливом возрасте любви и наслаждений. Пользуйтесь этим как можно больше, пока молоды!

И это объяснение кончилось объятиями и заверениями в неизменной дружбе. На следующий день они, как прежде, ужинали вместе.

В декабре маркиза дю Шатле и Вольтер вернулись в Сире. Жизнь их вошла в прежнее русло и текла спокойно, пока маркиза ему первому не призналась: в сорок три года она беременна. Кто был отцом будущего ребенка, сомнения не вызывало.

Они выписали в Сире Сен-Ламбера (тот долго проявлял равнодушие) и втроем стали думать, как узаконить младенца. Вольтер предложил: нужно заставить маркиза дю Шатле поверить: ребенок от него. Задача была нелегкой. Слишком давно у Эмилии с ее мужем не было интимных отношений. Однако желаемого достигнуть удалось.

Маркиза написала в Дижон, где ее муж находился со своим полком, и предложила ему в выражениях самых любезных приехать в Сире. Он не замедлил явиться и, застав в замке Вольтера и Сен-Ламбера, сперва приревновал к последнему, но потом был очень доволен: более приятных собеседников не мог себе и представить.

Эмилия же сделала вид, что без памяти рада приезду супруга. Зная, что путь к его сердцу лежит через желудок, устроила вместо обычного ужина настоящий банкет. Маркизу не изменил его постоянный прекрасный аппетит, и он отдал дань яствам и напиткам, которыми был уставлен стол. Большое удовольствие доставила бедняге и застольная беседа. Никогда еще с таким вниманием не слушали его рассказов о военных кампаниях, казарменных анекдотов. Вольтер, со своей стороны, не остался в долгу и рассказал множество занимательных историй. Еще большую роль сыграло шампанское, оно лилось на этот раз рекой, и большую часть бутылок опустошил, разумеется, маркиз дю Шатле. Эмилия без труда уверила мужа, что к ней вернулись былые, казалось бы, давно утраченные чувства к нему.

С этой ночи они расположились уже в общей анфиладе комнат, среди которых главной, разумеется, была спальня. А через несколько недель Эмилия призналась маркизу, восстановленному в супружеских правах, что будет матерью.

Тот был без памяти рад этому доказательству, что наконец вновь женат на самом деле, и принялся направо и налево рассказывать об ожидаемом событии своей семейной жизни. Поздравления приходили за много миль — казалось, об этом знала вся округа.

Между тем развлечения Сире наскучили «счастливому отцу», и его призывал оставленный полк. Маркиз дю Шатле отбыл обратно в Дижон. Маркиз де Сен-Ламбер тоже в Сире задерживаться не хотел. В Люневиле его ждала другая дама сердца и, очевидно, привлекала больше.

Вскоре замок покинули и Вольтер с Эмилией, уехав в Париж. Но незадолго перед предстоящими родами маркизы они вернулись в Люневиль, чтобы быть там, где находился истинный отец будущего ребенка. Вольтер проявлял редкостную заботу о беременной маркизе.

Фридрих II, знавший всю историю, был крайне недоволен и писал своему другу: маркиза разродится лишь в сентябре, и присутствие Вольтера ни до, ни во время родов отнюдь не обязательно, звал его к себе в Потсдам. Вольтер не повивальная бабка, ребенок великолепно появится на свет и без него, тем более что не он отец ожидаемого младенца.

Вольтер ответил не менее решительно. Да, он не творец этого ребенка, не повивальная бабка, не врач, но даже для его величества не оставит дорогую ему женщину, которая может в сентябре и умереть. В ее возрасте и после такого длительного перерыва — последний раз она рожала в 1732-м — Эмилии грозит большая опасность.

Великодушие и преданность Вольтера своей подруге были тем поразительнее, что Эмилия больше, чем о предстоящих ей родах, тревожилась из-за недостаточного внимания Сен-Ламбера и все так же страстно его любила, храня сладостные воспоминания о короткой счастливой поре их связи.

Вольтер же волновался все больше и больше, не оставляя ее ни на один день.

Не менее поразительно, что маркиза продолжала работать до последней минуты. Она и родила, сидя за секретером. Служанка едва подоспела. Младенца положили на том Ньютона, в которого Эмилия «вгрызалась» (Вольтер), и только после этого в колыбель, а роженицу — в кровать.

Ребенок скончался через несколько дней, и у матери его началась послеродовая горячка. Вскоре приехал муж. Все трое: маркиз дю Шатле, Вольтер и маркиз де Сен-Ламбер — дежурили у постели больной. Очень внимательны были к ней и Лещинский и Буффлер.

Смерть ее отнюдь не была неизбежной. Но погода стояла очень жаркая. Эмилия опрометчиво выпила ледяной оранжад, и он-то ее и погубил. Началось, очевидно, воспаление легких. Еще была надежда — Эмилия выживет. Она поправлялась, кризис миновал. Но в один из вечеров у больной начался страшный кашель. Начался и вдруг оборвался… Сен-Ламбер подумал, что Эмилия в обмороке, попробовал привести ее в чувство. Тщетно. Тогда он побежал или послал за Вольтером, маркизом дю Шатле, Лещинским, Буффлер… Увы, это был не обморок, а смерть.

Вольтер не помнил, как он вышел из спальни маркизы, как потерял сознание.

Когда пришел в себя, позвал верного Лоншана и попросил секретаря снять с пальца покойницы и принести кольцо, в которое был вставлен его собственный портрет. Через несколько минут Лоншан вернулся без кольца и долго не решался ничего сказать.

— В кольце не ваш портрет, месье, но Сен-Ламбера, — наконец с трудом вымолвил секретарь.

Реакция Вольтера оказалась самой неожиданной.

— Таковы женщины, — сказал он. — Не удивляйтесь, мой друг! В свое время я заменил в кольце маркизы герцога де Ришелье, меня же заменил маркиз де Сен-Ламбер. Таков закон природы, более того, общий ход вещей в мире.

Это не значит, что Вольтер не горевал о смерти женщины, которая скончалась, по сути, оттого, что изменила ему. Напротив, долго он был безутешен.

Сирейская жизнь Вольтера кончилась. Он получил с маркиза дю Шатле очень скромную сумму в компенсацию за то, что превратил запущенный замок в дворец и научную лабораторию и больше никогда туда не возвращался.

Теперь можно подвести итоги пятнадцати лет, прожитых им с Эмилией. Ее влияние на Вольтера, вне сомнения, было сильным, хотя не всегда отвечало его подлинным интересам. Эмилия делала все, чтобы он мог работать легко и много. Вольтер вспоминал об этом с благодарностью. От скольких опасностей она его спасла! Не сидел ли бы он по сей день в Бастилии?! И сколько лет он был с ней счастлив.

Но маркиза была перед Вольтером и виновата… Не столько в том, что полюбила человека, моложе и красивее его самого. Из-за Эмилии он далеко не полностью выполнил обещание, данное в «Философических письмах», — всеми силами бороться со старым режимом. То, что, следуя ее научным интересам, Вольтер в эти годы много занимался естествознанием, физикой, математикой, хотя и не было бесполезным для служения его главным музам — литературе, истории, философии, но отвлекало его ум и время.

С другой стороны, маркиза колебалась между увлечением Лейбницем и преданностью Ньютону. В спорах с ней и ее учителями, лейбницианцами, кристаллизовалось отрицание Вольтером доктрины «все к лучшему в этом лучшем из миров». А в деятельной пропаганде учения Ньютона и разоблачения картезианства они шли рядом.

Лесть королям, погоня за придворными чинами, креслом академика, частично тоже связаны с влиянием маркизы. Но-если принять во внимание, какой школой оказалась для Вольтера жизнь в Париже, Версале и Фонтенбло, то, что без нее он не написал бы первых циклов философских повестей и сказок, по этому поводу можно согласиться с Панглоссом или вспомнить поговорку «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Так или иначе, эти пятнадцать лет отнюдь не прошли для него бесполезно. Если Вольтер в 1734-м приехал в Сире уже известным писателем, философом, ученым, автором произведений, высоко ценимых современниками, среди них были и оставшиеся в веках, то в 1749-м покинул замок уже всемирно знаменитым мыслителем и художником. Притом это отнюдь не была еще его вершина. 60-е годы, когда он на нее поднимется, — впереди…

Пока же Вольтеру было невыносимо тяжело. Горе его после понесенной утраты казалось безутешным. Вероятно, он тогда не вспоминал и о мадам Дени, чувствуя себя безнадежно старым и больным.

Письма маркизы дю Шатле к нему почти все были уничтожены и до нас не дошли. Его письма к божественной Эмилии удалось разыскать через два с лишним столетия, немногим раньше, чем любовные письма к племяннице. Тогда же они были изданы и отдельной книгой, и в бестермановской полной «Корреспонденции Вольтера». В последней же мы находим и его письма друзьям о понесенной утрате.