Воздушные рабочие войны. Часть 2

V

Ну, вот и разошлись. Умчался с озабоченным видом Василий Сталин, следом засобирался Тимур Фрунзе. Последней убежала Зина, протараторив, что ей еще надо зайти на почту отправить письмо Витеньке. Лена мимолетно улыбнулась. Суровый, с обожжённым лицом, которое делало его еще угрюмее, Коротков, в представлении Лены никак не вязался с Витенькой или Витюшенькой. Но при упоминании мужа у Зинаиды в глазах появлялось столько любви и нежности, а сама она начинала светиться изнутри. Повезло с ней Короткову. И ей с ним повезло. Несмотря на всю свою непохожесть, они как-то гармонично дополняли друг друга — красивая, разбитная и говорливая Зинка и молчаливый основательный капитан.

Сердце тяжело сдавило. Вспомнился ее Колька. Как он переживал, что не был в бою, как рвался воевать! Обижался на Стаина, что держит их с парнями на земле, вечными поднеси-подай. А как трогательно за ней ухаживал, стеснялся, ревновал к Сашке. И застенчиво краснел, после той ночи. А потом его не стало! И теперь все по-другому. Не так, как раньше. И она не такая. Нет больше той Ленки Волковой, прямой и порывистой, желающей постоянно что-то доказывать и спорить, стремящейся быть похожей на отца и мечтающей о героических сражениях и подвигах. Умерла вместе с первой своей любовью. Захотелось забиться в угол и заплакать, завыть тяжело, по-бабьи. Но слез не было. Кончились. Осталась только лютая ярость и ненависть к врагу, пришедшему на ее землю и разрушившему все самое дорогое, что у нее было. Как же она понимала теперь Сашу Стаина, впервые пришедшего к ним в дом и с удивление и обидой хлопавшего ничего непонимающими глазами, в ответ на ее глупые, совершенно несправедливые обвинения! Какой же беспросветной дурой она тогда была!

Лена доковыляла до курилки. Рука нырнула в карман халата. Эх, папиросы оставила в палате! Курить она начала уже здесь, в госпитале. Знала, что зря. Но от табака становилось как-то легче. А как ругался на нее за это доктор Царьков. Смешной он право слово, Аристарх Федорович. Курить вредно! Тут еще дожить надо до того, как этот вред проявится!

— Ребята, папиросы не будет? Оставила свои в палате, — она обратилась к стоящим тут же и о чем-то, не замечая ничего вокруг горячо спорящим мужчинам в таких же больничных халатах, как у нее. Они раздраженно обернулись, но увидев симпатичную девушку, разулыбались.

— Махорка у нас, красавица. Но папироску сейчас организуем. Лех, ты самый шустрый, сгоняй в палату, у меня там, в тумбочке Казбек, — обратился один из них к товарищу.

— Для такой красавицы сделаем! — блеснул масляным взглядом симпатичный чернявый паренек.

— Не надо, — поморщилась Лена, ей стало неприятно и от этих комплиментов и от оценивающих ее мужских взглядов.

Парни попытались настоять, но вмешался сидящий на подоконнике и читавший книжку, делая на полях пометки химическим карандашом, пожилой мужчина с роскошной вьющейся седой бородой и лихо подкрученными усами. Он, не торопясь, заложив страницу карандашом, отложил книжку и отлипнув от окна сделал шаг к Волковой:

— Цыць, шленды! Охолонись! Напали на девку, жеребцы стоялые! — осадил он парней и протянул Волковой пачку «Герцеговины», — Держи, дочка.

— Спасибо — Лена достала из пачки папироску и прикурила от зажженной дедом, почему-то про себя она именно так его стала называть, спички. Затянувшись ароматным терпким дымом, она закашлялась и отошла от скользких взглядов к тому самому окну, у которого читал книжку дед.

— Как звать-то тебя, дочка? — облокотился на подоконник рядом с ней дед, уверенно отодвинув в угол свою книжку.

— Лена, — разговаривать не хотелось. Хотелось покурить, отвлечься от грустных мыслей и пойти проведать ребят из разведроты. Только вот мужчину, видимо, тянуло поговорить. Вот ведь пристал! И не нагрубишь. Во-первых он старше, а во-вторых, вроде, хороший дядька. Да и не виноват он, что у нее настроение поганое. Оно у нее последнее время всегда такое.

— А меня Василием Исаевичем все кличут. Ну еще дедушкой иногда, — он хитро блеснув глазами усмехнулся в усы, — Давно здесь?

— С апреля.

— Как и я, — кивнул Василий Исаевич, — где вдарило-то тебя, дочка?

Вот же «дочка», да «дочка»! Какая она ему дочка?! У нее свой папа есть!

— Под Вязьмой, — односложно, давя в себе раздражение, ответила Лена.

— Вот как?! — ни с того ни сего оживился дед, — И как ты там оказалась?

«Да что ж ты пристал, хрыч старый! Лучше б мимо курилки прошла! Сначала эти, — она неприязненно посмотрела на переговаривающихся парней, — взглядами всю облапали! Теперь дед этот!»

— А почему это вас так интересует? — она подозрительно уставилась на мужчину. В Ленке проснулась дочь сотрудника госбезопасности, большую часть жизни прожившая на границе. Хоть госпиталь и считается ведомственным Наркомата внутренних дел, но лежали здесь все. И армейские и флотские и даже гражданские, больные и раненые, всяких хватало. И кто такой этот Василий Исаевич, она знать не знает. А такой пристальный интерес к ее месту службы был очень подозрителен. Да и в доверие вон как сразу втерся. Папиросой угостил, познакомился, разговорить старается.

— Похвальная бдительность, — улыбнулся дед, — дело в том, что я тоже ранен в апреле под Вязьмой. А учитывая, что в то время и в той местности бои происходили только в одном месте, делаю выводы, что повоевать нам пришлось вместе. Давайте представлюсь еще раз. Василий Исаевич Воронченко, командир партизанского соединения «Дедушка», вернее теперь уже дивизии, — с гордостью сообщил дед.

— Сержант Волкова, второй пилот отдельной вертолетной эскадрильи НКВД.

— Так это вы нас вытаскивали?! — обрадовался Воронченко, — Знатно нас там немцы прижали! Если б не вы, хана нам! Лично буду ходатайствовать перед товарищем Сталиным о наградах для вас! Только вот выйду отсюда! Совсем залечили, трубки клистирные! — и вид у него при этом был такой обиженно-возмущенный, что Лена поневоле улыбнулась. Только вот улыбка у нее получилась блеклая, не веселая улыбка. Что не укрылось от взгляда Василия Исаевича. — Ээээ, девонька, да ты сама не своя! Сморило? Не надо было тебе эту гадость, — он заботливо и в то же время настойчиво вытащил у нее из пальцев недокуренную папиросу и раздавил ее об консервную банку из-под американской свиной тушенки. — Давай, я тебя лучше до палаты провожу.

— Не надо до палаты, — покачала головой Лена, — все хорошо. Спасибо. Я сама, — и она побрела в сторону лестницы, под пристальными взглядами примолкших парней, и сочувствующим Василия Исаевича. Надо зайти, ребят проведать. Может, расскажут, как там наши. Главное, чтобы живы все были. На прошлой неделе Ида забегала проведать, но Весельская сама толком ничего не знала. У нее своих забот полон рот. Каждую ночь вылеты в немецкий тыл по заявкам партизан и НКВД.

Лена соскучилась по ребятам и девочкам из эскадрильи, по запаху аэродрома и по чувству полета. Сердце опять екнуло. А вдруг, больше не допустят до полетов, как Зину. Сколько нервов, упорства и наглости понадобилось Воскобойниковой, чтобы вернуться в небо. И все равно, не вышло! Формально разрешили, а фактически сослали в тыл. В кино сниматься. Надо же! Зинка теперь настоящая артистка! Как Любовь Орлова и Валентина Серова!

— Да знаем мы, как они воюют, — донеслось ей вслед, — кто на передке, а кто передком.

Плечи девушки вздрогнули, глаза полыхнули яростью. Вся боль, горе, обида за погибших девчонок и страх перед будущим сейчас вылились в ненависть к этому говоруну. Волкова обернулась, столкнувшись взглядом с похабно-улыбающимся чернявым. Ей нестерпимо захотелось выстрелить между этих глаз, прямо в складочку перечеркивающую лоб. И желание было настолько сильным, настолько пронзительным, что она просто молча смотрела на парня, на густые черные красивые брови птицей разлетающиеся над карими насмешливыми глазами и представляла, как между ними появляется аккуратное отверстие из которго тоненькой струйкой течет кровь, заливая лицо негодяя и превращая его в уродливую кровавую маску. И так явно проявилась картинка перед глазами, что Лене стало страшно. Неужели она готова выстрелить в своего?! Пусть подлеца, но своего! И поняла — да, готова! Будь у нее сейчас пистолет, выстрелила бы, не задумываясь! Да как же так?! Что же такое с ней стало?! Девушку стало потряхивать. Видимо что-то поняв по ее взгляду, парень отступил назад, обернувшись на своих товарищей, молча наблюдавших за отвратительной сценой.

— А ну-ка извинись! — раздался жесткий голос Воронченко. Паренек был уже сам не рад своей несдержанности.

— Да ладно, бать. Ты чего?! Что я сказал-то такого?! Баба она и есть баба! Не убудет с нее! — захорохорился он. Не хотелось ему извиняться перед этой пигалицей на глазах у товарищей. Засмеют же потом.

— Баба, значит, — зло зашипел Воронченко, — передком воюет, значит! — его глаза горели лютой злобой. — Представьтесь!

— Вот еще! Да ты кто такой, вообще?! — закусил удила чернявый. Будет ему еще кто-то указывать. Оно конечно, можно и нарваться. Но не похож этот дед с бородой на начальство. Гражданский какой-нибудь. Самое плохое, если по партийной линии. Тогда да, могут быть неприятности. А так — ерунда!

— Я командир 1-ой Смоленской партизанской стрелковой дивизии подполковник Воронченко. Ну?! — это «ну» прозвучало как выстрел.

— Лейтенант Евдокимов, — нехотя представился чернявый.

— И все?

— Лейтенант Евдокимов, 91-ый пограничный полк НКВД по охране тыла.

— Где ранен?

— Я не ранен, — смутился чернявый, — у меня язва.

Воронченко взорвался:

— Так какого хрена ты такой красивый с язвой, девочку обижаешь?! Ты про нее знаешь что-нибудь?! Нет?! А метешь помелом своим поганым! Они нас из ада вытащили! Она и такие же девочки, как она. Горели, но летели за нами! Да ты ногтя ее не стоишь! Извиняйся, засранец, пока я тебе морду не разбил! И не посмотрю, что ты лейтенант НКВД! А вы что молчите?! — он переключился на товарищей чернявого, — Ваш товарищ подлость творит, а вы стоите, улыбаетесь. Еще комсомольцы пади?! Да вы у меня в отряде из толчков не вылезали бы! Чтоб подобное к подобному! — Воронченко тряс тяжелым кулаком перед ошарашенными таким напором лицами парней — Ничего, разберусь я с этим! Смотри-ка! Извиняйся! — вызверился он.

— Девушка, Вы извините меня, пожалуйста, — пролепетал бледный Евдокимов, — глупость сморозил. Больше не повториться.

— Нас тоже извините, — вмешался еще один парень, выглядящий постарше своих товарищей.

— Хорошо, — кивнула Лена. — Василий Исаевич, спасибо Вам, — она развернулась и пошла к себе в палату. К ребятам потом. Не сейчас. Не после всего этого. Лена слышала, как Воронченко продолжал распекать парней. Но ей было все равно. Обида как пришла, так и ушла. Быстро. Не оставив после себя ничего, кроме тянущей пустоты. Она и раньше слышала подобные высказывания. Но чтобы именно про нее. Как же все это мерзко!

Соседка по палате спала, выводя курносым в веснушках носиком тонкие трели. Неунывающая хохотушка Света медсестричка из стрелковой роты. Красивая, светлая под стать своему имени. Только вот ноги левой как не бывало. Срезал осколок снаряда выше колена. Как живой осталась, чудо просто. Днем Света весело щебетала и шутила, сама же хохоча над своими шутками, а ночью, думая, что Лена спит, плакала, приглушенно воя в подушку. А утром, как ни в чем не бывало, улыбалась. Только красные опухшие глаза выдавали ее. Это вот она пердком воевала?! Или девчонки из ночного бомбардировочного и из их эскадрильи?! Да что он знает, этот Евдокимов?! Сволочь он! Самая настоящая! Лена тяжело уселась на койку. Заныли раны. Ничего. Бывает. Она уже привыкла к этой тянущей боли. Сейчас еще нормально. Первые дни вообще было, хоть волком вой. Волкова воет волком. Невеселый каламбур получается у нее. Она потерла ладонью бинты под халатом. Душно. И форточка открыта, а воздуха не хватает. К дождю что ли? Она посмотрела на лежащий на тумбочке чистый тетрадный листок. Пододвинувшись ближе, чтоб было удобней писать, взяла в руки карандаш. Листок стал покрываться аккуратными круглыми буквами с красивыми завитками. Почерк у Лены был отличный, Елена Петровна всегда хвалила ее.

«Дорогая, любимая моя, родная мамочка! Если б ты знала, как соскучилась я по тебе! Помнишь, как мы, бывало, сидели с тобой в темноте на моей кровати и шептались, ожидая со службы папу? Как он там? Есть вести от него?

У меня все хорошо. Учусь летать, и прокладывать курс, постигаю военную и летную науку. Кормят нас по летным нормам. До отвала! Даже молоко с булочками дают! Вкусными. С повидлом. Как я люблю. А еще…»

Она писала так, будто не лежала в госпитале, а училась в училище. Рассказывая маме разные забавные истории, случавшиеся когда-то у них, но не с ней, а с другими девочками-курсантами. Писала про столовую, про новую форму, про старшину Кандыбу, про всякую ерунду… Только вот написать, что она в госпитале, буквально в нескольких кварталах от дома духу не хватало. Не могла. Боялась. Мама же примчится сразу, будет переживать, плакать. Зачем? Не надо ей этого! Пусть лучше думает, что дочка в Люберцах учиться на казарменном положении. Так спокойней. Всем. Потом расскажет. Когда-нибудь.

Только вот невдомек было Лене, что мама ее, недели три, как встретила почерневшую от горя мать Коли Литвинова. И уже знает, что Коля погиб. И воевал он в одном экипаже с дочкой. И что Лена ранена, она тоже узнала от Колиной мамы. Только вот не знала, что лежит она на лечении совсем рядом. А то примчалась бы, бросив все. Домашней еды принесла, одежду какую. И бульончик обязательно! И переживала бы, как без этого. И плакала. Но все одно было бы легче, видеть свою Леночку, свою маленькую девочку. А так приходиться ронять тихие слезы на линованные листки из ученической тетрадки, исписанные сладкой ложью и гадать, как она там? Все ли с ней в порядке? И кто ее, заразу такую, научил врать матери?! Вот вернется, получит ремня по жопе! И не посмотрит, что она взрослая! Да что ж это она?! Как можно?! Нельзя ремня! Девочка раненая, а она тут разошлась! И сидела мама на дочкиной кровати, всхлипывая и гладя рукой колючее шерстяное покрывало.

Роскошная квартира в доме на Берсеневской набережной вызывала не радость и тщеславную гордость как еще совсем недавно, а раздражение и даже злость. Камин, вычурная мебель, тяжелый портьеры с золотой бахромой, вазы и какие-то пошлые статуэтки с крылышками. Василий резким движением смахнул с полки чайный сервиз. Голубые с золотом осколки рассыпались по паркету и шикарному ковру, подаренному отцом. Василий безжалостно хрустнул сапогом по ни в чем не повинному фарфору. Как?! Как ему это могло нравится?! Он подошел к серванту, наклонившись, достал из бара внизу бутылку армянского коньяка и хрустальную рюмку. Набулькал с краями, так что часть янтарного напитка пролилась на полированную поверхность. Плевать! Поднял рюмку и столкнулся взглядом со своим отражением в зеркале. На него смотрел майор с тяжелым взглядом в выцветшей летной форме с полевыми погонами и аккуратно зашитым кармашком гимнастерки. Он вспомнил, как подорвал его, случайно зацепив пряжкой лямки парашюта, а девочки-техники из ночного бомбардировочного заметив это, забрали у него гимнастерку и буквально за пару минут зашили. Пить расхотелось. Он оглянулся и поморщился. А ведь совсем недавно он устраивал тут веселые вечеринки. Выпивка, джаз, друзья, девушки. Как буржуй какой-то! И льстивые взгляды и слова. Почему он этого не замечал тогда? Может быть, потому что все это было привычным и обыденным? А что изменилось? Люди! Василий посмотрел на обитое кожей кресло. В нем так любила сидеть, положив стройные ножки в американских нейлоновых чулочках на журнальный столик, Нинка Орлова. По телу прошлась сладкая истома. Интересно, где она сейчас? Отыскать что ли? Хотя… Нет! Поймал себя на мысли, что думает о том, как к его поступкам отнесся бы Стаин. Раздражение накатило с новой силой. Дожился! Мнение мальчишки интересовать стало! Так если бы только мальчишки, но ведь и осуждающий взгляд капитана Агеева и насмешливый Бершанской сразу лезут в голову. Вдруг представилось, что вместо Нинки в кресле сидит некрасивая лейтенант Алексеева, обслуживающая его самолет в первый их прилет на аэродром ночников. В помасленном комбинезоне, с подвязанными грязной косынкой волосами, игриво ему подмигивает и начинает перематывать портянки. Вася хохотнул. Вот же напридумывал! Раздражение исчезло, будто и не было.

А ведь ему хочется оказаться сейчас там, на аэродроме под Керчью. Черт бы побрал этих волокитчиков из ГУ ВВС! В чем проблема выписать наряд на новый самолет?! Хотя их понять можно, сыну Сталина, какую попало машину не всучишь. Случись что и фронт покажется курортом. Вася покачал головой. Как же легче быть простым летчиком.

Взгляд зацепился за осколки сервиза. Намусорил! Ничего, домработница уберет. Только вот ноги сами понесли в гардеробную. Здесь, вроде, где-то должен быть веник. Да где же он?! Ничего не найдешь! Бардак! Ну?! Ага! Вот он! И швабра, и ведро! А спрятала-то! Квочка! Василий понимал, что ругается на прислугу совершенно зря, что как раз у нее-то все в идеальном порядке. Это он за два года жизни в квартире впервые обеспокоился тем, кто и как здесь убирает. Опять накатило раздражение. Да что это с ним сегодня такое?! Ведет себя как истеричка! Он взял веник, металлический самодельны совок на длинной ручке и, вернувшись в гостиную, стал заметать осколки. Жалко. Красивый был сервиз. Ручная работа. Это получается кто-то творил, лепил тончайшие чашечки, филигранно скручивал завитые ручки, потом расписывал, щуря подслеповатыми глаза, а он вот так взял и смахнул рукой на пол чей-то труд? А что он сам создал в этой жизни? Ничего! Только развлекался! Хорошо хоть на фронт попал! А то, вообще, смотреть людям в глаза стыдно было бы! Или нет? Не стыдился же он инспекторской должности. Он и в действующую-то просился, чтоб вырваться из-под опеки отца, да и себя проверить хотелось. Проверил. Печально все оказалось. А ведь считал себя отличным летчиком и командиром. Самомнение под самый потолок. Осколки звонко высыпались в металлическое ведро. Василий унес веник и совок на место, не поленившись накрыть их тряпочкой, как было. Разрывая тишину, раздалась резкая трель телефона:

— Квартира товарища Сталина, — ответил он шуткой как когда-то давно, до войны.

— Товарищ Сталин. Тут Фрунзе, — в тон ему ответил Тимур.

— Здравствуйте, товарищ Фрунзе, — Василий старался голосом подражать отцу.

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

Вася не выдержал первый и рассмеялся.

— Тимка, ты где? Когда тебя ждать? Распрощался с подружками своими?

— Они не подружки, боевые товарищи скорей, — не поддержал фривольность Тимур, — я тут, что звоню. Не смогу я к тебе подъехать, Вась.

— Что так?

— В полк вызывают. Объявили повышенную боеготовность.

— Ясно, — в голосе Василия послышалось сожаление, — ну тогда потом как-нибудь. И Тимка…

— А?

— Я все равно попробую отца за тебя попросить.

— Спасибо, Вась, — в трубке было слышно, как Тимура кто-то позвал, — Все, я побежал. Увидимся! — послышались короткие гудки отбоя. Эх, жалко! С кем-кем, а с Тимкой он бы посидел. Это не эти пустышки, что тут когда-то крутились. Василий положил трубку на рычажки, но задержав руку, тут же снова ее поднял, решительно набрав номер.

— Слушаю! — раздался знакомый с детства негромкий голос.

— Отец, здравствуй! Это Василий.

— Ты почему не на фронте? — ага, можно подумать не знает. А хотя может и не знает. Все как-то быстро закрутилось. Днем его сбили, а уже ночью он летел в Москву. Наверное, не успели еще должить.

— За самолетом прибыл. В ГУ ВВС уже был. Вот тебе решил позвонить.

— За самолетом? — ну точно еще не доложили, — А что с твоим?

— Сбили. На том конце провода повисла тишина. — Алло, отец?! — Василий подул в трубку, проверяя связь. Хотя именно на этой линии неполадки были практически исключены.

— Вот как? — наконец отозвался отец — А мне зачем звонишь? — вопрос прозвучал с сильным акцентом. Ни здравствуй, ни как дела. Только зачем позвонил. В этом был он весь. Одним словом Сталин.

— Просто. С фронта приехал. Думал увидеться, — Василий покраснел, как когда-то в детстве, отчитываясь за школьные шалости. Глупо конечно, у отца дел невпроворот, вся страна на нем, но и не позвонить он не мог. Опять тишина и голос отца:

— Ты где сейчас?

— У себя. На Набережной.

— Сам дойдешь или машину прислать?

— Сам, — с души словно упал камень.

— Жду, — и связь оборвалась. Василий положил трубку, наткнувшись глазами на так и не выпитую рюмку. Ай, умерла, так умерла! Взял рюмку и, быстрым шагом зайдя на кухню, опрокинул содержимое в раковину.

К отцу пошел не через приемную, а через кабинет Власика. Это тоже был своеобразный ритуал. Все-таки он вырос можно сказать на глазах у Николая Сидоровича, под его чуткой опекой. Да и покрывал он их с друзьями-товарищами перед отцом частенько. Правда, и получать от него же доводилось. А он шкет еще огрызался и обижался! Да натерпелся с ними дядя Коля!

Но поговорить, толком, не удалось. Позвал отец.

— Товарищ Верховный Главнокомандующий, майор Сталин, отметиться по случаю прибытия с фронта прибыл, — за своей бравадой Василий пытался скрыть робость, охватывающую его перед этим родным и в то же время таким далеким и недостижимо уважаемым человеком.

— По случаю прибытия прибыл, — проворчал отец, — проходи уже, паяц! — но в глазах плясала одобрительная смешинка. — Формы другой не нашлось? К Верховному пришел, как-никак, — недовольно заметил он, глядя на Васькину полинявшую гимнастерку.

— Не нашлось, — развел руками Василий, — все в казарме осталось. Так получилось. Неожиданно улететь пришлось, — ну не говорить же отцу, что он специально не надел парадную форму, желая щегольнуть своим фронтовым видом.

— И куда это ты так спешил? — усмехнулся в усы Сталин.

— Самолет с ранеными летел в Москву. Ну и я с ними, — голос Василия, став серьезным слегка дрогнул. Вспомнилось бледное, с прилипшей ко лбу прядкой потных волос, лицо раненой девушки из самолета. Кажется Зои.

— Ясно, — кивнул отец и вдруг неожиданно спросил, — жарко там? Тяжело?

— Жарко, — кивнул головой Вася, — и стал рассказывать. Про свою группу, про бои, про девчонок из корпуса Стаина, про капитана Агеева и некрасивую лейтенанта Алексееву и про то, как его сбили. Про сержанта-пехотинца, встретившего его на земле и про усталого комбата с перебинтованной кистью. И про девушку из самолета, чем-то так зацепившую его. А отец неожиданно внимательно его слушал, кивая головой и постукивая по столу пальцами. А когда Василий остановился, заметил:

— А ты изменился, сын! — и было в его словах что-то такое, от чего Васе стало радостно-радостно, а сердце готово было вырваться из груди. Прикажи сейчас отец и он сделал бы за него и для него все что угодно! — Значит, правильно я все решил, — Сталин сам себе покивал головой.

— Что решил? — недоуменно спросил сын.

— Ты когда обратно? — не ответил на вопрос отец.

— Не знаю еще. Самолет надо дождаться. В Управлении сказали, позвонят, как готов будет.

Сталин задумчиво помолчал и поднял на сына глаза:

— Не надо ждать. Самолеты вам перегонят.

— Нам?

— Вам, — кивнул Сталин, — новые «Яки». Испытатели очень хвалили. А в бою ты со своими героями их и проверишь. Справитесь?

— Справимся, товарищ Сталин, — Василий вскочил. Сейчас с ним разговаривал не отец, а Верховный Главнокомандующий.

— Вот и отлично, — Сталин прикурил папиросу и отошел к окну. Василий ждал, что еще скажет ему отец. Наконец, не оборачиваясь тот произнес: — Завтра улетай обратно. Нечего тебе в Москве делать.

Сердце кольнуло обидой:

— Есть! — предательски дернулась щека. Отец обернулся и тяжело посмотрел на него:

— Светлану с собой заберешь.

— Какую Светлану? Сестру? — он что, с ума сошел?!

— Да…

— Отец, она же еще ребенок! Ей пятнадцать лет!

— Ничего, — Сталин снова отвернулся к окну, — и пятнадцатилетние воюют.

Василий молчал, отказываясь верить в безумное решение отца. Для чего?! Зачем?! Неужели он не понимает, что там война, кровь и смерть?! Они не были особо близки с сестрой, все-таки пять лет разница в их возрасте это много. Но Светлану он любил. И ее, такую утонченную и увлекающуюся на фронт? А отец повернувшись подошел вплотную к нему и глядя в глаза сказал:

— Так надо, — Василию на миг показалось, что он хотел сказать что-то другое, но это лишь показалось, — на передовую ее никто отправлять не собирается. Будет в госпитале служить. Стаин в курсе.

— И как Саша воспринял эту во всех отношениях прекрасную новость? — голос Василия сочился сарказмом. Буквально несколько минут он боготворил отца, а сейчас готов был кинуться на него с кулаками.

— Нормально воспринял, — усмехнулся Сталин, — в отличие от тебя.

— Отец!

— Все! — Сталин слегка повысил голос и Василий понял, что спорить бесполезно. — Присмотри там за ней, — попросил отец, — хотя она и так уже взрослая. Даже чересчур.

Василию ничего не оставалось, как кивнуть. Эта тема была закрыта. Оставалась еще одна. Не ко времени, но он обещал.

— Отец…

— Ну что еще?! — раздраженно отозвался Сталин.

— Я Тимура Фрунзе встретил…

— Уже нашлись дружки, — добродушно усмехнулся отец, — на фронт просился?

— Да. Я хочу Тимку забрать к себе в авиагруппу.

— У твоего Тимки и здесь работы хватает! Все, иди! — Сталин махнул рукой на дверь. — Завтра со Светланой заеду к тебе, дома будь. И не пей!

— Не буду, — буркнул Василий, — Бросил.

— Ну-ну, — недоверчиво покачал головой Сталин. — Все, — он отвернулся, показывая, что разговор закончен. Василию ничего не оставалось, как выйти. Уже в дверях отец его окликнул: — Василий! — сын обернулся, — На счет Тимура, я подумаю.

— Спасибо, — благодарность пришлась в ссутулившуюся спину отца. Даже не попрощался толком. Горло перехватило спазмом обиды. Ничего. Скоро домой, на фронт! Там все по-другому, там все по-настоящему! Только вот Светлана! И зачем отцу это понадобилось? Чего такого могла натворить сестренка, что ее аж на фронт отправляют?