Глава двадцать вторая ВОЗВРАЩЕНИЕ


Поезд двигался, то замедляя, то снова набирая ход. За окном простирался знакомый, почти пригородный пейзаж: черные избы деревень перемежались блочными пятиэтажками, сооруженными вокруг птицефабрик или леспромхозов. По-деревенски загорелая ребятня, с черными от жаркого июльского солнца руками и ногами, торчащими из молочно-белого тела, кидалась в речки, озера, карьеры, поднимая фейерверки брызг.

Возникали перед глазами и стремительно исчезали густые ели, стройные сосны. И следом — полянки, пестревшие ромашками и колокольчиками, окаймленные осинками, рябинами и тонкими молодыми березками...

Митя лежал на верхней полке, то поглядывая за окно, то задремывая и видя в мгновенных сновидениях темно-зеленые склоны Алтая, безупречно прозрачные, быстрые речки, разноцветный палаточный лагерь. Редкие глухие деревеньки, где они покупали молоко — густое, тягучее, чуть сладковатое и пахнущее чем-то бесконечно домашним и древним. Словно оно, это молоко, лилось в подставленные бидоны откуда-то из тьмы веков, прямо от сотворения мира...

И сенокос, на котором они заработали целого барана. Коса в руке. Отточенное лезвие, на котором вспыхивает жгучее солнце. Вжих, вжих, вжих — и жесткая трава покорно падает к ногам, словно принося себя в жертву всемогущему божеству... Ночные костры и песни. Первые влюбленности... Славка Голубев влюбился в Настю Митрохину. И таскал ее рюкзак, и не отходил от нее на привалах. И когда Настька отравилась, сидел возле ее палатки, как пес, и выносил тазики, мыл их и приносил обратно. И ему было наплевать на смех мальчишек, шушуканье девчонок... Митя даже позавидовал другу — надо же так отчаянно влюбиться! Правда, завидовать было нечему: Настька хоть и принимала ухаживания, но делала это так надменно и пренебрежительно, что Мите порой хотелось двинуть ей по башке.

— Вот и тресни! — ответила Настька, когда в раздражении и обиде за приятеля он высказался по этому поводу.

— Дура ты! Он так тебя любит!

— Я его не просила меня любить. Может, мне не его любовь нужна! — огрызнулась Настька.

— А чья? Ты, я вижу, совсем зажралась!

— Сам ты! Дурак безмозглый! — разозлилась вдруг Настька и убежала плакать.

Вот и пойми их, девчонок. Темное царство какое-то... Да и фиг с ними! Все это еще будет когда-нибудь и в его жизни. Но пусть уж лучше попозже. Тяжелые они создания. Все-то нужно к ним приноравливаться, приседать перед ними, лебезить... Дуры!

То ли дело мужская дружба! И с кем? С самим Максимычем! От одного только имени, произнесенного неслышно, про себя, Митю захлестывала волна восхищения и любви.

Максимыч был безупречен и всесилен, как Бог. Он был справедлив, он так умело разрешал все конфликты, что за три недели похода никто по-настоящему и не разругался.

Он все-все умел делать — и отдавал свои умения щедро, как добрый волшебник. Учил, какие именно выбирать деревья, чтобы не покалечить лес, как разжигать костер от одной спички, как уложить рюкзак и уберечь ноги от мозолей, как сплавляться на байдарках по быстрым, извилистым горным речушкам. Как удить рыбу и варить уху, как находить в лесу всякие полезные коренья, как выходить из леса, когда не светит солнце, а небо стремительно набухает черными тучами. Как не хныкать, когда устал, не скулить, когда больно, не ябедничать, когда тебя обидели. Как не быть слабаком!

Максимыч вроде бы ничем не выделял Митю среди остальных, но он-то, Митя, чувствовал, что учитель выделяет именно его! И Митька старался изо всех сил, чтобы не разочаровать своего кумира. Шел впереди цепочки, сглатывая пот, что струился по лицу, не давая себе ни минуты передышки. Собирал хворост для костра на привалах. Поднимал уставших девчонок-поварих на борьбу с голодом; шел в близлежащую деревню за молоком и хлебом, когда все остальные ребята отдыхали после переходов.

Это, последнее, занятие он любил больше всего — потому что в этих коротких походах они были вдвоем с Максимычем. И разговаривали обо всем на свете. Митя рассказывал о своем так рано ушедшем отце, Максимыч — о своей маме, за которой так долго и терпеливо ухаживал... Они говорили о Митином будущем и о всякой всячине. Это были самые лучшие, самые светлые моменты походной жизни...

В остальное время возле учителя все время крутился Гоша Юрков, и это, надо признаться, ужасно раздражало Митю. «То есть я его ревную, что ли?» — спрашивал он себя. И признавался, что да, ревнует!

Ему казалось, что даже своего отца он любит меньше, чем Максимыча. Потому что отец умер, умер почти два года тому назад, бросив их одних, оставив выживать, как смогут. А Максимыч — он рядом, он никогда не предаст. Он такой классный! Таких больше нет!

— Оленин, спишь? — раздался голос Юрия Максимовича.

Рука его при этом щекотала Митькину пятку.

— А-ай! — Митька поджал ногу. — Сплю!

— Не ври!

— Буду!

— Через два часа приезжаем. Хочешь маме позвонить?

— Ага! — Митька кубарем скатился с полки.

Мобильный телефон был только у Максимыча.

— Звони.

Митька пощелкал кнопками, набирая номер рабочего телефона.

— Але? — послышался далекий, заглушаемый помехами голос.

— Мамулька! — заорал Митя.

— Митя? Митенька, ты где? Ты откуда? Господи, это ты? — заверещала мама.

— Едем, едем! Через два часа Питер! Я такой грязный, ужас!

— А у нас воды горячей нет, Митенька! Езжай к бабушке мыться.

— Ты когда с работы придешь?

— В шесть.

— Не задерживайся! Привет тебе от Юрия Максимовича! Все, отбой.

Он протянул трубку учителю.

— Спасибо!

— Ну что мама, обрадовалась?

— Ага! Представляете, у нас горячую воду отключили. Вот гадство!

— Ладно, решим как-нибудь. Мама здорова?

— Ага. Она на работе.

— Все в порядке там у нее?

— Да вроде.

-Давай-ка пройдись по вагону. Посмотри, чем народ дышит.

— Есть! — Митька щелкнул несуществующими каблуками.

Эх, поженить бы их, маму и Максимыча! Это было бы самым главным, самым большим счастьем в его жизни... Но Максимыч все тянул какую-то непонятную резину. Митька даже, набравшись храбрости, напрямую спросил учителя, нравится ли ему его мама как женщина. Ага, так и спросил. И тот ответил, что да, безусловно нравится... Но, видишь ли, Митя, пока ты, Митя, мой ученик, ни о чем таком не может быть и речи. Я не могу демонстрировать свои чувства...

Как-то так он ответил...

То есть после того как он, Митька, закончит школу, Максимыч сделает его маме...

Ух, дальше лучше не думать, чтобы не сглазить!

Поезд прибыл по расписанию, возле вагона уже толпились родственники. Слышались возгласы, причитания, охи-ахи — всякая такая кутерьма.

Митя категорически запретил маме встречать его — что он, маленький, что ли? А Гошку Юркова сразу и мама и папа встречают. Студентик! Детский сад!

Толпа стремительно рассосалась, они остались вдвоем с Максимычем, зашагали по перрону.

— Ну, ты куда, орел?

— Не знаю. К бабушке, наверное. Помыться-то надо.

— А где бабушка живет?

— В Веселом поселке.

— Ого! Ближний свет. Вот что, я сейчас соседке по площадке звякну. Если у нас вода горячая есть, поехали ко мне мыться. Чтобы тебе потом через весь город с рюкзаком не тащиться. Идет?

— Ага, — еле вымолвил Митя, молясь всем богам, чтобы воду в квартире учителя не отключили!

И боги его услышали!

— Юрочка, вода пока есть, обещали вообще не отключать, а сантехник говорит...

— Ладно, ладно, — оборвал словоохотливую соседку Максимыч. — Я по мобильному! — Что ж, порядок в танковых войсках! Знаешь что, мы сейчас зайдем в магазин, купим всяких вкусностей, а потом возьмем машину. Имеем мы право на маленькие радости?

— Имеем! — радостно воскликнул Митя.

Все было так празднично, словно Новый год среди лета. Максимыч купил мяса, овощей, бутылку коньяка, сок, сладости, фрукты. Он покупал все подряд, все, на чем останавливался голодный Митькин взгляд. Они еле-еле дотащили сумки и рюкзаки до улицы, где их уже ждал нанятый Максимычем «жигуленок».

Наконец, замирая от благоговения, Митя шагнул в прихожую большой двухкомнатной квартиры сталинского дома.

— Оставляй рюкзак здесь, у входа. У меня флотский порядок, как на корабле! А сумки с провизией тащи на кухню, — распорядился учитель.

Митька выполнял указания с усердием служебного пса. Кухня была огромной, метров пятнадцать, с дорогой старинной мебелью. И вся нашпигована бытовой техникой.

— Пойдем, я тебе квартиру покажу.

Обняв Митю за плечи, Юрий Максимович увлек его в коридор.

— Вот здесь мой кабинет, он же гостиная.

Почти квадратная комната, письменный стол с

компьютером, кожаный диван и кресла, низкий столик со стеклянной столешницей и стоящей рядом барной стойкой в виде глобуса. Множество книг на полках. Все свободное пространство стен увешано картинами.

— Ого! Сколько картин! — удивился Митя.

— Да, у меня неплохая коллекция. Ее начинали собирать еще родители. И я стараюсь добавлять. Жаль, оставить будет некому, — усмехнулся он. — Может, какому-нибудь музею завещание оставлю... Ну, пойдем дальше. Вот, это спальня.

Митю поразила широкая, просто-таки необъятная кровать, покрытая тяжелым шелковым покрывалом темно-зеленого цвета. Такого же цвета были шторы на окнах. Две прикроватные тумбочки, шкаф-купе с зеркальной дверцей. Все это производило впечатление супружеской спальни, а не холостяцкого логова.

— Эта кровать еще от родителей осталась, — объяснил Юрий Максимович. — Я решил не менять.

Митя обернулся и увидел на противоположной стене большую картину, на которой был изображен обнаженный мужской торс. Вид сзади. Мускулистая спина, круглые ягодицы. Голова с коротким ежиком волос чуть повернута назад. Из-под полуопущенных век на зрителя смотрит юноша. На губах его играет развратная полуулыбка.

Митя отвернулся. Картина неприятно поразила

его.

— Ну, как тебе спальня?

— Красиво, — выдавил он и поспешил выйти из комнаты.

— Так, я сейчас приготовлю тебе ванную, а ты поищи белье. Что-нибудь чистое осталось в рюкзаке?

— Ага, — Митька начал копаться в своих вещах, стараясь отогнать неприятное чувство, вызванное картиной.

— Ты вроде как засмущался? — угадал его состояние учитель.— Что, картина не понравилась?

Он говорил из ванной, оттуда слышался шум воды.

— Ну почему... — откликнулся Митька.

— Я же видел. Ты аж покраснел, как барышня. Вот уж не думал, что ты такой ханжа! А как же в Эрмитаже целая коллекция скульптуры? Как же древние греки и римляне? Они умели видеть и ценить красоту не только женского, но и мужского тела. Все, что естественно, — все прекрасно.

Максимыч вышел из ванной.

— Ну, ванна готова. Белье нашел?

— Ага.

Митька держал в руках майку и трусы.

— Вот и хорошо. Полотенце и халат я тебе принесу. Ну, дуй мыться! Я пока стол организую.


Загрузка...