Время тяжелых ботинок

1

Покончить с собой старший научный сотрудник НИИ эконометрики Дмитрий Астрыкин решил прямо в институте, над своим рабочим местом.

Особняк на Морской – это его жизнь, пусть теперь будет и смерть. Двенадцать лет он служил здесь науке; боролся, сколько мог.

8 марта 1998 года ему исполнилось тридцать четыре года, и он, по общему мнению, лучший математик и статистик в институте – после исчезновения Чекашкина – высчитал, что всё, достаточно.

С детства цифры были его единственной путеводной нитью по жизни. В пятом классе он услышал изречение Пифагора, что в цифрах можно представить любую вещь, и заболел математикой. Механико-математический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова ему не дался, он недобрал одного-единственного балла. С московским экзаменационным листом и рекомендацией лучшего воспитанника математического кружка ленинградского Дворца пионеров он был зачислен в Ленинградский университет.

«Красный» диплом и эхо хрущёвской оттепели определили его дальнейшую судьбу.

В середине шестидесятых по инициативе руководителя советского правительства Алексея Николаевича Косыгина был образован Научно-исследовательский институт эконометрики. Москвичи со своими столичными амбициями заниматься этой «лженаукой» отказались, а ленинградцы взялись, правда, уже через три года институт пришлось переименовать в НИИ статистического анализа социалистической экономики. Институт на страх и риск его беспартийного директора, академика Лиманского, продолжал заниматься эконометрикой, то есть анализом хозяйствующих систем, который объединяет экономическую теорию со статистическими и математическими методами.

Товарищ Косыгин, наверное, планировал, что та масштабная экономическая реформа, которую он попытался затеять в стране, будет опираться на разработки его ленинградского научного детища. Однако его начальнику, товарищу Брежневу, объяснили, что премьер больше печётся о том, чтобы стать генеральным секретарём, чем модернизировать самую эффективную в мире экономику, которая в реформировании не нуждается по определению.

И кремлёвские маги решили: не фиг учиться хозяйствовать у загнивающих капиталистов, победа коммунизма во всём мире и так неизбежна.

Косыгинские реформы тихо похерили.

Эконометрикой Астрыкин увлёкся ещё в университете. Все курсовые и дипломная работа были посвящены одной из конечных прикладных задач этой науки – прогнозированию показателей анализируемой экономической системы. Потом, уже работая в НИИ, он переключился на имитацию возможных сценариев развития объекта экономических исследований.

Однако хитрая это наука, эконометрика.

Астрыкин на досуге просчитал, что было бы, если бы задуманное Косыгиным воплотилось в реальность. Вывод – а ничего хорошего. Только как теперь это проверишь?

До этого он проанализировал несостоявшиеся реформы Столыпина в России начала ХХ века – вывод тот же! Но снова – ни подтвердить, ни опровергнуть.

Эконометрика начисто лишена политики, там царствует цифирь. А она – дама беспристрастная.

Дмитрию Ивановичу Менделееву его периодическая система привиделась во сне. И эти грёзы оказались более жизнеспособны, чем явь. Когда же он, как ему казалось, просчитал будущее своей родины, то получалось, что к середине ХХ века население России будет больше, чем в Индии, а в плане экономического развития она станет царицей планеты.

Что вышло на самом деле, – общеизвестно.

Эконометрика лишь даёт информацию для выбора управленческих действий. За качество этих решений и их направленность ни сама наука, ни её жрецы нести ответственности не могут.

В 1991 году институту вернули его исконное название. Но старый особняк на Морской ещё долго стоял без таблички, на которую не было денег.

После смерти академика Лиманского выбивать бюджетные средства стало некому, а директором прислали пятидесятилетнего «младореформатора», которому надо было пересидеть лихие времена.

Всё это Астрыкин пережил, продолжал работать над докторской диссертацией.

Когда в середине 1997?го появились первые отдалённые признаки экономического кризиса в Юго-Восточной Азии, срочно была образована научная группа экономического прогнозирования, а ему предложили её возглавить.

Астрыкин отказался.

Он просчитывал всё, и себя – в первую очередь. Цифры на его счёт изначально предупреждали – в начальники не суйся. Зато его друг детства, старший научный сотрудник Анатолий Чекашкин, подходил на эту роль идеально – и это было просчитано Астрыкиным с помощью изобретённого лично им метода астро-статистического анализа жизненных циклов человека. Он тут же предложил друга на место руководителя группы: «Это – начальник и организатор от Бога», – сказал он на учёном совете.

И не ошибся.

Чекашкин действительно организовал процесс исследований – без дураков, излишней бумажной волокиты и того русского бюрократизма, который, как чертополох, выскакивает везде, где только потянулась к солнцу хоть одна живая травинка нужного людям дела.

Правда, при назначении Чекашкин заметил, что институт эконометрики без компьютерного обеспечения – всё равно, что подводный ракетоносец на вёсельной тяге.

«Компьютеры будут», – пообещал директор-«младореформатор», но не сказал – когда.

Ничего, – решили между собой математики, статистики и экономисты группы Чекашкина. Может, впервые в жизни им поручили интересное и важное государственное дело. Дали немного бюджетных денег – и на том спасибо. Левша блоху подковал, а мы и без компьютеров всё и всех просчитаем.

Была у них, правда, вычислительная машина ЕС-1060.

Но данный агрегат требовал ста пятидесяти квадратных метров жизненного пространства, а ещё и комнаты для вентиляции. Обслуживать этот «персональный» компьютер должны были 100 персон. Таких кадровых возможностей у института не было, а помещения приходилось сдавать в аренду. Поэтому монстра разобрали, упаковали и компактно сложили в подвале, чтобы не мешал двигать науку на «вёсельной тяге».

Когда группа Чекашкина представила результаты своих исследований, предсказав драматические последствия безграмотной игры российского правительства по схеме «ГКО – валютный коридор», научный коллектив тут же распустили.

Директор назвал их прогноз «бредом сумасшедшей сивой кобылы».

Целую ночь друзья-эконометрики просидели на кухне у Чекашкина, строчили письмо в администрацию президента. Ответа не дождались: то ли адрес не тот указали, то ли почтовых марок пожалели.

А осенью Чекашкина из института сократили.

Астрыкин побежал к директору и сказал всё, что думает об этом решении руководства. Эмоциональным человеком он не был, предпочитал оперировать цифрами и аналитическими выводами. По его расчётам, один старший научный сотрудник, кандидат экономических наук Анатолий Владимирович Чекашкин, являл собой около сорока процентов интеллектуального потенциала института, если точно, то 38,685 %.

В ответ ему предложили написать заявление «по собственному желанию», тем более, что финансирование разработок института вновь приостановлено, и виноваты в этом Чекашкин и Астрыкин – со своими предсказаниями скорого конца света.

У него случился гипертонический криз, и целый месяц он провалялся в больнице. А когда выписался, оказалось, что Чекашкин, его жена, дочь и собака – пропали.

Он ходил в техникум, где его приятель подрабатывал преподавателем русской литературы. Там сказали, что Чекашкин уволился. Тогда Астрыкин пошёл в милицию.

Там потребовали паспорт, осведомились, кем ему доводится пропавший, как он заявляет, Чекашкин А.В., и, когда выяснилось, что просто коллега, – указали на дверь.

После дефолта Астрыкин как-то притих, перестал разговаривать с людьми.

Он не злорадствовал: ага! мы же предупреждали! Он знал, что так и должно быть – закончился один жизненный цикл системы и начинался другой. А то, что их прогноз остался невостребованным – а когда вообще было такое, чтобы власть имущие прислушивались к научным прогнозам?

Он занимал в коммуналке две комнаты, где жило его дружное семейство – семь человек.

Трое из них постоянно болели – мать, отец и жена, а дети, три девочки, росли так быстро, что Астрыкин не успевал просчитывать размеры их одежды и обуви на будущий год.

Цифры ему подсказали, что уйти из жизни он должен именно 16?го числа двенадцатого месяца, в год «девятки», значит – в 1998?м.

Он дождался, пока уборщица тётя Глаша перестанет греметь своим ведром, и достал припасённую удавку.

На потолке, прямо над его рабочим местом, маячил железный крюк, говорят, при царях на нём висела люстра. Он иногда задирал голову, изучал этот никому не нужный жалкий остаток былой роскоши и, как всякий нумеролог, пытался представить его в цифрах. Конечно, это не количество металла, потраченное на изготовление крюка, не расчётный вес нагрузки, которую он может выдержать. Это не его химическая формула и физические характеристики. Скорей всего, это дата, когда рабочий вонзил кайло на руднике в ком железной руды. Именно в тот момент произошло астральное пространственно-временное изменение алгоритма будущего металлического изделия, который был постоянным десятки миллионов лет. Можно было бы посчитать, но на поиск и уточнение исходных данных уйдёт не меньше одного рабочего дня.

И, конечно, в нумерологии этого крюка заложена сегодняшняя дата.

Думал ли он, что станет с теми шестью дорогими его сердцу людьми, которые после его смерти останутся без средств существования?

Безусловно, он и там всё просчитал.

И у него получилось, что невелика потеря – с его зарплатой. В одну комнату можно пустить квартирантов. Он скопил пятьсот долларов и, как ему казалось, выгодно вложил в фирму по оптовой продаже обуви, – должны же они когда-нибудь вернуть его деньги плюс заработанные проценты. Жена на дому подрабатывает переводами с сербохорватского – тоже заработок. Родители получают пенсию, конечно, деньгами это назвать трудно, но всё же…

Он взял лист чистой бумаги и своим каллиграфическим почерком вывел: «Решать задачи – малоперспективно, / Решение вгоняет в транс и сон. / Задача решена, но – некрасива. / А гроб красив – но не решён».

Подписываться не стал, – стихи ему не принадлежали.

Он смахнул со стола бумаги, взгромоздил на столешницу тяжёлый древний стул.

До крюка еле дотянулся – ростом не вышел – накинул на железку петлю, испытал её на прочность – рванул, что было сил. Ничего, его несчастные семьдесят килограммов должна выдержать, хорошо, что больше не нажил.

Зазвонил телефон.

Однако он просчитал и это, и уже минут сорок на звонки не отвечал – нет его.

Говорят, у самоубийц аура исчезает задолго до физической смерти, с момента принятия окончательного решения об уходе из жизни. А без ауры – какой разговор по телефону?

Старый кургузый аппарат шестидесятых годов замолк и тут же снова настырно оживился.

Астрыкин решил, что надо выключить свет. Штор на окнах не было, а его висящее тело может привлечь внимание какого-нибудь прохожего ещё до того, как висельник пройдёт точку невозврата. Могут вернуть к жизни, а это – против Цифры.

Свет погас. Он задержался у окна.

Морская освещалась плохо, но сквозь мутное стекло он увидел, как к особняку института неслышно подкатил огромный чёрный «мерседес». Охранник открыл заднюю дверь, и в тусклом свете фонарей образовался «новый русский», хозяин жизни – с идеальной стрижкой, в короткой блестящей меховой куртке и летних сияющих ботинках человека, который по слякотным улицам не ходит никогда. Он тут же целенаправленно подошёл к окну, словно специально для этого приехал, сделал Астрыкину знак, чтобы тот взял трубку, и тут же стал набирать номер на мобильном телефоне.

Опять – звонок.

– Старший научный сотрудник Астрыкин, – ответил всё ещё живой статистик и математик.

– Ты помнишь, что сказал мне в субботу, 4 февраля 1995 года? – это был голос Чекашкина, его он узнал сразу.

От резко подскочившего давления у Астрыкина из правой ноздри хлынула кровь.

Он запрокинул голову, нащупал в кармане платок и, глотая живую биологическую субстанцию, с трудом ответил:

– Конечно… помню.

Он тогда сказал, что именно шестнадцатого двенадцатого в год «девятки» с ним произойдёт что-то, что в корне изменит его Цифру.

– Возможно – смерть… – кровь никак не хотела останавливаться.

– Димыч, про смерть тогда речи не было. Ты сам себя убедил, что умрёшь именно в день Большого Предательства, в среду. Мои расчёты, если помнишь, указывали на другое. Ладно, оставим нумерологию до лучших времён. Степенно, но мгновенно – одеваешься и выходишь на набережную. Нас ждут великие дела!

На морозном влажном воздухе к чуть было не вознёсшемуся под высокий потолок гнилому интеллигенту, очевидно, вернулась аура, что вызвало у него приступ резкой критики в адрес друга и спасителя:

– Слушай, Челкаш, а что за рифма безвкусная: степенно-мгновенно. Это даже ниже уровня литературного кружка при домоуправлении. И, вообще, лицо у тебя другое, может, это и не ты вовсе?

– Только не надо ни агрессии, ни депрессии, – скривился Кинжал.

– У тебя что – навязчивое стихосложение? Между прочим, это признак психопатического комплекса.

– Ладно тебе, фраер! Падай в тачку, фильтруй базар и не кати бочку на реального пацана. Короче, в машине – ни слова, сейчас будет встреча, которая тоже удивит.

Задача у тебя одна – молчать, пока не спросят.

Астрыкин ничего не понял, всё сказанное запомнил и подумал, что не успел снять с крюка петлю. Да и стишок про нерешённый гроб остался на виду…

А Кинжал срисовал и ту удавку, картинно свисавшую с потолка, и огромный полумягкий стул, место которому отнюдь не на столе.

Далёкий голос Осипа Мандельштама озвучивать он не стал: «Ленинград, Ленинград, / я ещё не хочу умирать. /У меня ещё есть адреса, / по которым найду голоса».

С некоторых пор смерть и поэзия шли по его жизни рука об руку.

2

Да, это был его друг Чекашкин.

Но рядом на заднем сиденье в салоне автомобиля, чуть поменьше комнаты в коммуналке, сидел другой, – с иным лицом, запахом элитного цифрового кода, в тонкой одежде не для повседневной носки, а главное, – с движениями и голосом человека, который может ВСЁ.

А Кинжал вспоминал рваный матрас в подсобке того гастронома на Невском, где он, перспективный учёный-эконометрик, мог хоть пару часов вздремнуть, потому что утром, к девяти, – в институт. Приходилось подрабатывать сторожем-грузчиком, чтоб хоть на минимальном уровне удерживать семейный бюджет.

Ночью привозили молочные продукты – несколько тонн. Он должен был не только принять и разместить контейнеры в холодильных камерах, но, главное, не быть обманутым пройдохой-экспедитором, у которого полны карманы фиктивных накладных.

Образованного Чекашкина использовали ещё и в качестве материально ответственного лица, хоть формально он таковым не являлся. Всплыви недостача – с него бы сняли три шкуры, заставили продать квартиру, как это было с его предшественником, от которого и перешёл тот матрас. Спасало базовое математическое образование: в то время цифры любили Чекашкина, он любил их, и они друг друга не подводили.

О тех трудовых ночах было написано стихотворение, которое начиналось словами: «Сгружал тяжёлую молочку без суеты и в одиночку».

Как-то, по настоянию его требовательной жены Зинаиды, данной ему свыше, чтоб жизнь мёдом не казалась, Чекашкин попросил владельца магазина прибавить ему заработную плату. Вопрос он поставил грамотно: «Мне платят за погрузочно-разгрузочные работы и ночное дежурство в качестве охранника. Но я несу материальную ответственность, это мой личный риск. Завозы товара в одиночку не обслуживают, обязательно нужна страхующая пара глаз. А у торговых людей считается дурным тоном, если, как они говорят, не нагрел компаньона – поставщика или покупателя. Но меня обмануть ещё не удалось никому, и прошу за это доплачивать». Лазарь Ильич обещал подумать. А потом Чекашкин случайно подслушал разговор директора с кем-то из прошлой «крыши».

На вопрос, прибавлять ли зарплату сторожу-грузчику, бандит уточнил: «Это тот лох с дипломом кандидата наук? Знаешь, Ильич, есть люди, у которых на лбу написано, что деньги ему не нужны. Твой грузчик из таких – перебьётся. Увидишь – больше не подойдёт». Владелец магазина согласился: «Ты прав, хороших людей деньги портят.

Пусть останется просто добрым малым».

И вот уже больше года этот «добрый малый» стараниями своего пахана, «вора в законе» по кличке Желвак, являлся криминальной «крышей» своего бывшего работодателя на Невском. Сумма накопилась приличная, пора брать, для этого он и приехал в родной Питер. Тринадцать месяцев не отстёгивал барыга с прибыли, крутил чужие деньги.

Сейчас будет ему поздняя дойка.

Кинжал набрал номер на сотовом телефоне, каких Астрыкин не видел даже в телевизионной рекламе, – он раскладывался, как книжка, а экран был, как у портативного цветного телевизора.

Вынутый из петли статистик слушал, словно находился в камерном драматическом театре, где на сцене был актёр, которого он любил, но никогда бы не осмелился подойти и хотя бы поздороваться.

– Алло, Лазарь Ильич?

Там подтвердили: «Да-да!»

– Барыга, ты сидишь или стоишь?

На другом конце линии выразили недоумение тоном разговора.

– Если стоишь, лучше присядь. С тобой говорит Кинжал – слыхал такого?

Там воцарилась тишина.

Астрыкин не знал, куда звонит его друг и в каком качестве. Но то внезапное безмолвие после весёлого «да-да» наводило на неприятные мысли. Не исключено, что на другом конце сейчас вспоминали прожитую жизнь, – это Астрыкин вдруг почувствовал остро, глядя на профиль человека, которого знал с детства.

– Ты разговаривать можешь?

Астрыкин закрыл глаза и прислушивался, – тому Ильичу было нехорошо.

– Алло! Ты там живой? Передай трубку водителю. У тебя тот же, Гришка?

Тут же провякал бодренький голос:

– Слушаю вас внимательно.

– Молодец, Гришаня! Я – Кинжал, забиваю вам «стрелку». Отвези своего шефа на

Обводной канал, он знает, – и прямо сейчас. Ты всё понял?

– Так точно, – почему-то по-военному ответил шофёр.

На душе Астрыкина опять воцарилась зияющая пустота. Но поскольку голова интеллигента работает всегда и независимо от воли её обладателя, он всё пытался понять, как это может быть – степенно и в то же самое время – мгновенно? Если первое обозначить условно числом сто, то мгновенно – это не больше единицы. Разница девяносто девять процентов! Неужели блистательный математик Челкаш этого не понимает и может вслух произносить такую дичь?

Наконец, телохранитель, сидевший впереди, тронул водителя за плечо, тот притормозил, охранник выскочил из машины и распахнул их дверь.

Кинжал проинструктировал друга:

– Стоишь, делаешь серьёзное лицо и продолжаешь многозначительно молчать. Все вопросы – потом.

Было ветрено, и Астрыкин натянул на голову свою спортивную шапочку, потрёпанную неумолимым временем.

Кинжал посмотрел на его очки на верёвочке, – они так и норовили перекоситься перпендикулярно линии глаз, – жалкое пальтишко, полуботинки «прощай, молодость!», купленные десять лет назад по талону, выданному в институте. «Ничего, – подумал он, – будем менять Цифру, – интеллигентно, но нагло – вплоть до безобразия».

К ограде полутёмной набережной одиноко привалилась бесформенная громада в длинной шубе из дублёной овчины и пыжиковой шапке. Рядом с включённым двигателем и фарами, как дорогая эскорт-проститутка, распласталась новенькая «вольво».

– Добрый вечер, я – Кинжал. Это – господин Астрыкин, мой компаньон.

– Здравствуйте, – торгаш не без труда выдавил слово, непростое для произношения перепуганных и нетрезвых людей.

В тридцать четыре года Астрыкина впервые в жизни назвали господином, и он приосанился.

– Сначала вопрос: почему на «стрелку» ты не надел свою шубу из седого соболя?

Или считаешь эту встречу для себя не столь важной, поэтому сойдёт афганская овчина?

Ты небось уже весь салон в новой машине провонял, а, наш дорогой Ильич?

Коммерс пожимал плечами, бурчал – про то, что ту шубу он надевает раз в год, и вообще, какая разница, кто во что одет…

– Есть разница… Ну, да ладно, давай о главном. Сколько месяцев ты не платил «крыше»?

– Тринадцать.

Оказывается, с цифрами и у него полный порядок.

– Ответ правильный. Это – шестьдесят пять тысяч долларов.

Барыга дрожащей рукой протянул увесистый пакет.

Кинжал к «подарку» не притронулся:

– Здесь, надеюсь, с процентами?

Коммерс стал вращать глазами, о процентах речи не было. Да, больше года он не платил. Но это не его вина, никто не приходил, а он каждый день и каждую ночь ждал, что позвонят и скажут: «Я – Кинжал».

– Это же по факту – кредит, любой пацан с этим согласится. Лазарь Ильич, или я чего-то недопонимаю?

Бывший работник советской торговли, а ныне розничный король с Невского, может, впервые в жизни почувствовал, что такое настоящий наезд.

– Чё молчишь, ты готов обсуждать проценты?

Кинжал кивнул Астрыкину, чтобы и тот включался. Друг, математик и статистик, с готовностью повёл плечами.

– Давайте считать вместе, – «по-доброму» предложил Кинжал. – Сначала договоримся о размере процента – как считаешь?

Вопрос был к Ильичу. А тот уже примерно знал, во что выльется ему эта отсрочка платежей, о которой он не просил.

Но он ведь и не пытался найти тех, кому должен, – это же факт!

Жил по-русски, на авось. А умные люди его предупреждали: в крайнем случае, открой в банке счёт на предъявителя, но деньги отдавай регулярно. Один деловой так пяти заправок лишился – думал, про него забыли, никто не беспокоил, год не платил. Потом пришли, посчитали, сумма вышла астрономическая: проценты на проценты – а как же! Всё по понятиям!

– Процент, я думаю, здесь может быть такой – сорок. По-моему, корректно, как считаете, Дмитрий Сократович? – толкнул Кинжал друга в плечо.

Астрыкин знал, что именно под сорок процентов в месяц сейчас можно занять валюту у самых «добрых» питерских ростовщиков – моментально и любую сумму, поэтому утвердительно кивнул.

– А ты как мыслишь, Ильич? – обратился Кинжал к барыге.

Тот медленно растекался по чугунному ограждению, как холодец в обществе паяльной лампы.

– Молчание – знак отсутствия несогласия, – продолжал «переговоры» Кинжал.

– Но я не кровопийца, и волей, данной мне авторитетными людьми, уменьшаю процентную ставку ровно на…

Он вспомнил Толстого и сделал паузу.

Куда торопиться?

Нам ли, питерцам, бояться промозглых холодов!

В свете электрического фонаря краем глаза он уловил мелькнувшую надежду под дорогой шапкой барыги.

– Короче, процент я срезаю ровно в два раза.

Лазарь Ильич тут же подсобрался, чтобы в уме прикинуть, быть ему или не быть, – в рамках вновь образовавшихся стандартов.

– А с цифрами мы попросим разобраться профессионала, – Кинжал развернулся к другу, – кто же, как не господин Астрыкин, лично назовёт нам сейчас сумму долга.

Задача очень простая, Сократыч. Дано: тринадцать месяцев по пять тысяч долларов – с учётом ежемесячных кредитных в размере двадцати процентов. Первый месяц – беспроцентная фора, это подарок от меня, персонально. Не забудь, дружище, плюсовать проценты на проценты.

– Обижаешь математика, – подал голос Астрыкин.

Он никогда не пользовался калькулятором, в уме на спор перемножал четырёхзначные числа, практически не напрягаясь.

– В чью пользу округлять? – поинтересовался Дмитрий Сократович.

– Конечно, на карман уважаемого представителя славной российской торговли! – внёс методологическую коррекцию Кинжал.

– Результат – один миллион триста тысяч долларов.

Барыга не удивился. Он и сам примерно прикинул сумму, поэтому оспаривать подсчёты компаньона Кинжала не стал.

Он только глянул через ограждение канала вниз, на тонкий лёд и подумал, что уж лучше – туда…

– Вот и я об этом, – перехватил его взгляд Кинжал. И продолжил:

– «Я видел смерть – благодаренье Богу, омылся кровью – тоже не роптал». Вот такие стишата, наш дорогой Ильич. Но всё дело в том, что твоя смерть – неходовой товар, тухлый, никому не нужный, в том числе – мне. Поэтому предлагаю сделку: о процентах я забываю, а ты будешь делать то и так, как тебе скажу я, согласен?

Бедный Лазарь Ильич так энергично кивнул, что дорогая шапка чуть не слетела в канал.

Кинжалу даже показалось, что барыга утвердительно хрюкнул.

3

– Тогда слушай меня внимательно. В Подмосковье, на двадцать третьем километре Киевского шоссе, в деревне, продаётся новый коттедж – одна бизнесвумен разорилась.

Этот дом согласился купить господин Астрыкин. Но у моего компаньона возникли временные финансовые затруднения, поэтому оплатить эту сделку должен ты – что-то около сорока тысяч долларов, сущие пустяки. Удастся сбить цену – разница твоя. Как считаешь, это справедливо?

– Вполне, – уже повеселее выдавил барыга.

– Но это ещё не всё. По Старокаширскому шоссе есть деревня Шишкино, там продают другой дом, побольше и побогаче, стоит он тысяч шестьдесят, но опять – торг уместен, и снова – всё, что выторгуешь, тебе для украшения жизни. Его купишь на имя одной старушки, документы я представлю. Времени тебе на всё про всё – до Нового года. И до середины лета – ты свободен от ежемесячных десяти процентов в пользу «крыши». Как – успеешь?

– Управлюсь, Кинжал! – Ильич едва сдерживал распирающие его эмоции: «Ё… твою мать!!! Будем жить!!!»

Кинжал вёл базар, а Астрыкин то узнавал друга, то ловил себя на том, что это совершенно другой человек.

Как такое может быть? Кто и что с ним сделал?

– Теперь давай о приятном. Что там у тебя за проблемы с поставщиками морепродуктов?

О своей работе хозяин крупнейшего в Питере гастронома заговорил увереннее:

– У меня единственная в городе точка, где есть и красная, и чёрная икра проверенного качества – из Астрахани. После дефолта началась чехарда с ценами, поставки идут с перебоями, качество упало – хоть криком кричи.

– Кричать не будем, это неинтеллигентно. – Кинжал говорил сейчас, как преподаватель русской литературы в библиотечном техникуме. – Со следующей недели тебе будут поставлять икру и осетровых, и лососевых, рыбу, краба, кальмара – самолётом, прямо из Петропавловска-Камчатского. И твоему магазину хватит, и можешь мелкооптовую торговлю организовывать, я знаю, у тебя получится.

Ассортимент и график поставок согласуешь с тем, кто позвонит от меня. Новая жизнь начнётся, Ильич!

Это барыге понравилось. Он понял, что Кинжал может не только убивать, но и подарки делать, как Дед Мороз.

– Поговори о дешёвой рыбе, тот же человек тебя выведет на Мурманск, сейчас это хорошая позиция для потребительского рынка большого города. Не забудь заложить и его интерес. У них этой замороженной продукции навалом, получать будешь вагонами, а я позабочусь, чтобы хотя бы год ты в Питере оставался монополистом этой темы.

Когда от хороших новостей Ильич отмяк, Кинжал напомнил ему, что в этой жизни лучше не расслабляться:

– Три процента от оборота по всем этим поставкам будешь переводить на счёт господина Астрыкина, он укажет, на какой. Ты уловил – не от прибыли, а от оборота! Как думаешь, – это справедливо?

– Конечно-конечно, – тут же согласился Лазарь Ильич, понимая, что всё равно будет в огромном плюсе.

– О проекте с домами под Москвой должны знать три человека – я, ты и господин Астрыкин, усвоил?

– Могила! – клятвенно прохрипел барыга.

Люди Желвака по предложению Толстого распустили слух, что это Кинжал растворил в кислоте трёх подмосковных торговцев, которые отказались после дефолта платить «крыше», – коммерс с Невского был об этом наслышан.

Кинжал хлопнул его по мягкому меховому плечу:

– Смотри у меня, Ильич! Шаг вправо, шаг влево – растворю!

Барыга затряс головой, как клоун-стажёр, давая понять, что будет платить аккуратно и при этом молчать, словно эта чугунная опора для электрического освещения.

– А сейчас схоронись в машине и отсчитай мне на прощание из своего пакета десять «штук». Это – за то, что я специально приехал из другого города и потратил тут с тобой столько времени на морозе. Ног не чувствую, – видишь, ботинки летние. Как бы гангрена не случилась, отрежут мне конечности, – что мы тогда с тобой будем делать, а Ильич?

Торговец бегом пустился к своей «Вольво», и уже через секунды образовался вновь.

– Наезды были? – Кинжал небрежно сунул пачку долларов в карман меховой куртки.

– Три, – плаксивым голосом пожаловался коммерс, – чеченцы, наши местные и ещё какие-то, не помню.

– А ты – что?

– Как учили: работаю с Кинжалом.

– А они?

– Их как ветром сдувало. А чеченцы долго смеялись.

– А чего ржали?

– Не верили, что я лично знаю самого Кинжала. Ты, говорят, мордой не вышел, чтобы общаться с таким большим человеком, – наверное, кто-то от него приходит?

«А ещё я умею танцевать вальс, быстро разгадывать кроссворды и громко свистеть», – посмеялся про себя Кинжал.

4

Астрыкина повезли домой, на набережную Робеспьера.

– У тебя что – правда ноги замёрзли? – спросил он друга, как будто это было единственное, что его удивило на Обводном канале.

Вопрос Кинжал понял не сразу, он анализировал, насколько надёжен этот барыга, и не придётся ли его потом убирать.

– Что ты спросил? – отвлёкся он своих бандитских размышлений.

– Я говорю, лютая зима на дворе, а ты в летних туфлях.

– А-а, ты про это… Не переживай, они с электрообогревом.

Приехали, и Кинжал вышел проводить.

– За этот год, – сказал он, – изменилось так много, что рассказывать придётся сутками, а времени у меня нет. Ты готов жить в Москве, работать по специальности? Зарплата пока… Сколько у тебя в институте?

– А то ты не знаешь…

– Откуда, сто лет прошло.

– Мне платят сорок долларов в месяц минус подоходный налог.

– У меня для начала будешь получать восемьсот в конверте.

Астрыкин понимал – это новый цикл его жизни. Жить в своём доме, на природе! Он думал, что мечта его стариков, жены и девочек уже не сбудется никогда.

Кинжал продолжал:

– Из квартиры не выписывайся, с работы не увольняйся, – трудовая книжка пусть лежит в институте, это я устрою. Соседям скажи, что на три года уезжаешь в Новосибирск, к брату, там предложили хорошую работу. Свои комнаты запри – пригодятся, но туда ты, скорей всего, больше не вернёшься. Семья должна думать, что коттедж оплатил твой брат, его предупредят. Переберёшься в Москву – купи новый мощный компьютер, позаботься о программном обеспечении и скоростном Интернете, работать будешь дома, в моём офисе тебя видеть не должны. Обзаведись хорошим мобильным телефоном, а лучше – двумя, один – только для связи лично со мной. Вот тебе подъёмные, от коммерса с Невского. Пять тысяч долларов – на переезд и обустройство и ещё пятёрка на машину, дочек в школу возить. Срочно учись водить, купи права. И ещё – очень тебя прошу, сделай мне подарок.

Презентуй свои очки на верёвочке, на память. Подбери и закажи себе пар пять самых дорогих окуляров, а эти отдай мне, ладно, Димыч?

Астрыкин подумал: вот тебе и год «девятки»! Но этот поворот по жизни ему нравился больше, чем задуманное – с антикварным стулом и удавкой, свисающей с дореволюционного железного крюка.

– Никогда больше не произноси в мой адрес прежних имени, отчества, фамилии и кличку Челкаш. Такого человека ты когда-то знал, но осенью прошлого года он исчез вместе с семьёй, ты его больше не видел, не слышал и ничего о нём не знаешь. Теперь меня зовут Леонид Сергеевич Брут, тебя я нашёл по Интернету, предложил работу, больше – никакой информации. Моим бывшим и своим родственникам, детям и знакомым, если вдруг объявятся, ответ по поводу Чекашкина один: ничего не знаю, – даже если будут пытать утюгом или паяльником. О любых вопросах, касающихся меня, докладывать по телефону в течение пяти минут.

Астрыкин робко поинтересовался:

– А почему – Кинжал? Ты что – бандит?

– А что тебе не нравится?

Бедный интеллигент передёрнул плечами.

– Зови как хочешь, только Лёнькой не надо, референт не рекомендовала.

– Да-ну, чепуха какая-то!

– Это вовсе не чепуха, дорогой Димыч, – ох, какая не чепуха! Ты даже представить себе не можешь, какая это не чепуха! Это вопрос жизни и смерти – моей, твоей, жены

Кати, твоих девочек и родителей – въехал?

5

Было около полуночи, когда Астрыкин тихо вошёл в свою коммуналку.

Две их комнаты были поделены так: пятеро, старики с внучками, – в большой, двое, супруги – в маленькой.

Жена Катя, как всегда, ждала. Она никогда не встречала мужа вопросами, которых не было даже в её взгляде.

Там всегда было одно и то же: «Я тебя люблю».

Он увидел её лицо – в розовом свете торшера.

Ему вдруг захотелось упасть перед ней на колени и разрыдаться во весь голос, не сдерживаясь, прокричать на всю набережную Робеспьера, – как он её любит, как прекрасна она сейчас! Сказать ей, что за все пятнадцать лет их совместной жизни не было ни одного часа, когда бы он был к ней равнодушен, и ни одного дня, когда бы он не хотел её как женщину!

Сдержался Астрыкин, а напрасно.

У неё опять обострился хронический бронхит. Врачи давно рекомендовали сменить гнилой питерский климат.

В комнате был беспорядок.

Но это – не тот бардак, когда всё свалено в кучу и ничего невозможно найти.

Здесь был вполне симпатичный хаос, обихоженный любовью обитателей этой небольшой, но такой тёплой и уютной обители. Когда сюда попадал гость, он, как правило, восклицал:

«Как же у вас хорошо!», сам не понимая, что тут особенного.

Здесь любил бывать Чекашкин.

Он приходил, располагался на старом адмиральском диване и просто молча сидел, напитывался дивной позитивной энергетикой. Хозяева знали эту его слабость и старались не мешать. А Чекашкин смотрел на картину «Девятый вал», кучу старых отрезов, купленных по случаю для шитья, на рулоны каких-то эскизов, старую посуду на полках, которой никто и никогда не пользовался, и словно ощущал в душе музыку. И всё себя спрашивал, почему у него дома не так? А особенно – последние пять лет, когда там появилась жена Зинаида…

– Как тут дела? – Астрыкин привычно встряхнул термометр.

– Папа и мама хорошо. Наточка получила пятёрку по истории. Младшие никак не поделят тот свитерок, что ты купил в прошлом месяце. А меня можешь поздравить: я получила заказ – на перевод детектива.

Катя слегка картавила, и от этого у влюблённого мужа ещё больше сносило крышу.

– А ты когда в последний раз читала детектив?

Катя полулежала на кожаном диване из адмиральского гарнитура её покойного отца и куталась в плед:

– Я их вообще не читала, – в руках она держала том о морских сражениях издательства «Вече».

– Как же будешь переводить?

– Не знаю, как-нибудь.

«Родная ты моя, – пела душа Астрыкина, побывавшая сегодня на том свете, да и на этом прожившая за день больше, чем за все прошедшие годы, – теперь, если я и соберусь умирать, то только за тебя!»

– А ты что-нибудь слышала про бандитов? – он торопился на кухню, чтобы поскорее оттуда вернуться.

– По телевизору показывали, – они такие гадкие.

«Если б ты только знала, как я тебя люблю!»

– По-моему, среди них есть вполне симпатичные люди. Катюш, откажись ты от этого заказа.

– Дима, это же деньги, – она привстала и отложила раскрытую книгу.

– И сколько тебе обещали?

– Целых сто восемьдесят долларов.

Астрыкин положил на плед перед женой банковскую упаковку стодолларовых купюр.

– Откуда столько? – почти невозмутимо отреагировала красивая меланхоличная Катя.

– Лучше спроси – куда? Я побегу перекушу, сегодня был очень тяжёлый день. А ты привыкай к мысли о том, что скоро мы переезжаем в собственный дом под Москвой и у меня будет высокооплачиваемая работа.

– Неужели Артём наконец для брата расстарался? – она трогала длинным тонким пальчиком американские деньги, как хомячка, которого ей только что подарили, но она его пока побаивалась.

– В самую точку, Катенька! Брательник, родная кровь! – он побежал ужинать.

Катя подумала: странный какой-то сегодня.

«А богатому коммерсанту Артёму давно пора было помочь интеллигентному бедствующему брату», – сделала аналитический вывод хрупкая мать большого семейства.

Она закрыла глаза и предвкусила, как её любимый «ракетный катер», заправившись острыми котлетами, через ванную уже лёг на боевой курс, и вот-вот на всех парах влетит сюда. После небольшой прелюдии, жадного покусывания её огромных колоколообразных тёмных сосков, – он с дрожью и трепетом войдёт в свою любимую тесную гавань с буйной ароматной растительностью по берегам, и, чтобы сокрушить «противника», вновь и вновь будет наносить ему таранные удары в самую чувствительную глубину обороны. За время налёта жертва успеет не менее трёх раз бурно ответить супостату, и каждая из этих контратак вызовёт у агрессора дикий восторг.

Погода для «стрельб» идеальная, температура из-за разыгравшегося бронхита – тридцать семь и восемь, а это как раз то, что нужно её развратнику-математику, – он любит погорячее.

Мечты о приближающемся «морском бое» Катеньку увлекли.

Она и не почувствовала, как пачка твёрдой валюты мелкими шажками поползла вниз, на старый ковёр у дивана, чего не скажешь о курсе доллара, который неумолимо поднимался изо дня в день.