Время тяжелых ботинок

1

25 июля 2000 года, во вторник, Кинжал ловил себя на противоречивых чувствах.

Вроде бы и не его это праздник, а день рождения покойного Брута Леонида Сергеевича, которого он и знать не знал. Тем не менее, в офисе все ходят улыбчивые и загадочные. А сам он – в своём лучшем костюме, прощальном подарке Ликуши из Англии. Она вышла замуж за какого-то итальянского то ли барона, то ли графа. Костюм – белый, к нему прилагалась белоснежная сорочка со стоячим воротником, на двух больших серебряных пуговицах.

И мокасины – белые, от любимой фирмы «Валентино».

Когда он узнал о её замужестве – из электронного письма представителя холдинга в Италии, его, как бы сказали психоневрологи, постигло чувство невосполнимой утраты.

К счастью, оно улетучилось уже через две недели – поболело и прошло. Со времён первой отроческой любви к красавице-таджичке в школе, когда он понял, что любовь – это мрак, тяжесть, ревность, безответность, щемящая боль – и никакого ж тебе УДОВОЛЬСТВИЯ! – он стал гасить в душе её спорадические пожары. И вот уже почти три года решал эту проблему легко и просто – с помощью денег.

Как-то в мае в Бабушкине он увидел на улице девушку. Кинжал попросил остановить и устремился следом. Девушка вошла в обувной магазин и стала примерять то босоножки, то туфли. Ей ничего не подошло, как он понял, по причине высокой цены.

А то, что было на её потрясающих маленьких ножках, никакой критики не выдерживало.

Кинжал догнал неудачливую покупательницу на тихой улице Ленской, представился.

Реакция на такого «душистого и пушистого», как говорила о нём за глаза его секретарь Ксения, была однозначная – слишком хорош, чтобы знакомиться на улице, поэтому ему ответили: я спешу, извините! «У меня сегодня день рождения, – сказал Кинжал. – Сделайте мне подарок». Такой поворот озадачил девушку: «Я бы, может, и с удовольствием…» «Подарок, о котором говорю я, только снимет вашу проблему. Позвольте мне купить вам те красные босоножки, что так вам понравились». И это сработало.

Оказывается, бедным нравятся причуды богатых, и особенно когда они – в пользу бедных.

Уже через месяц в дополнение к трём парам дорогущей обуви, купленной в день их знакомства, тонкая, как былинка, девушка из города Владимира по имени Лера – с белой прозрачной кожей – получила новую однокомнатную квартиру, обставленную по её вкусу, села за руль собственного автомобиля и поменяла работу на весьма денежную и престижную.

Всё это были подарки влюблённого Брута.

Сегодня до шестнадцати часов он принимал гостей, которые на вечерний раут в его особняк на Можайском шоссе приглашены не были.

Начальник охраны, бывший полковник спецназа, оказался опытным церемониймейстером.

Из всех, кто лично хотел поздравить генерального директора ОАО «Компания «Брут», были заранее составлены списки и каждый пункт тщательно проверен. Кинжал не знал, что двенадцати персонам, вызвавшим вопросы, было вежливо отказано – с мотивировкой чрезмерной загруженности дня. Человек пять перенесли – с их согласия – на среду, 26 июля, – но уже без гарантии личного контакта с виновником торжества.

Первым в списке значился Адам Устяхин.

Понятно, таковой не мог оказаться ни вторым, ни, тем более, последним.

Он появился на улице Ивана Бабушкина в серебристом «мерседесе», за рулём которого восседала его жена Стефания – в розовом платке, который в течение полутора часов ей повязывала личный парикмахер и стилист. Свои глаза маслянисто-нефтяного декора она задрапировала чёрными очками. В рублёвском магазине такие стоили всего две тысячи долларов, а, например, в Мюнхене – целых пятьдесят евро.

Небольшую мобильную клумбу, сформированную из тридцати четырёх видов цветов, по числу прожитых лет именинника – и только жёлтого цвета, – фирма, которая это обеспечивала, доставила отдельно.

Минут через пятнадцать Стефания вышла из дамской комнаты и предстала перед мужем в своей сногсшибательной обворожительности, изнурённой жестоким фитнесом и безуглеводной диетой.

Адам самодовольно заметил: «Сама знаешь – плохих не держим».

Стефания обожала эту его манеру облекать комплименты в форму самохвальства.

Им показали, в какую сторону начинать движение.

Церемония проходила в зале для презентаций, специально для этого случая оформленном.

Здесь было просто, но богато.

Много света, цветов, позолоты и серебра. Блюда для фуршета на длинном столе были выложены так, что не всякий даже умирающий с голоду отважился бы нарушить это буйство ароматной живописи. Шампанское, виски, коньяки, бальзамы, водки и вина присутствовали в изысканном элитном ассортименте.

Атмосферу заполняла живая нежная вибрация скрипичного квартета.

Вышколенные официанты с нечеловеческой выправкой были выбриты, как офицеры гвардии, а их воротнички накрахмалены до обездвиженности: смотреть они могли только прямо.

Леонид Брут встречал гостей без улыбки. Некстати вдруг подумалось, что тело того, настоящего, даже не было погребено по-человечески.

Внесли жёлтую клумбу.

Виолончель, альт и две скрипки резко усилили звук и перешли на музыку Вивальди.

– Дорогой Леонид Сергеевич! Позвольте представить вам мою супругу Стефанию!

Ноги сами понесли Кинжала навстречу этому чуду, празднично упакованному в длинное платье из тончайшей змеиной кожи и с таким декольте, для которого определение «смелое» – всё равно, что для музыки Вивальди – «симпатичная». Это чудо со стрижкой под мальчика улыбалось во всю ширь своих безукоризненных природных зубов. Улыбка была поставлена рублёвским имиджмейкером, который эту бестию с русских нефтяных полей и четвертушкой татарской крови забыл научить главному – чувству меры.

Кинжал на секунду решил, что это и есть подарок Дрозда на день рождения.

Он церемонно приник к прохладной атласной ручке Стефании и ощутил привычную реакцию своего могучего организма на подобный раздражитель.

Виолончель, альт и скрипки запели слаще и пронзительнее.

«Возьму её прямо здесь и сейчас! – пронеслось в горячей голове. – Виновник я торжества, или как!»

Однако пришлось срочно трезветь, делать шаг вправо и жать руку удачливому компаньону:

– Рад приветствовать.

Это были слова отца, капитана первого ранга Чекашкина, которые сейчас почему-то вдруг вспомнились.

– Уважаемый господин Брут! – снова глухо, но торжественно зазвучала скороговорка Адама Устяхина. – Те, кто имеют счастье работать с вами, не дадут соврать, какой это безмерный капитал – иметь такого партнёра. Поделюсь одним своим, где-то даже интимным, секретом. Каждое утро я смотрю в зеркало и говорю изображению: «Тебе хорошо, с тобой сам Брут работает». И только потом спохватываюсь, что говорю это сам себе.

Именно в эту секунду поднесли шампанское – ни раньше, ни позже.

Адам сообразил, что над сценарием работали всерьёз. Ему давали понять, что надо лаконичнее, – там уже очередь. Он поднял тяжеленный фужер:

– С днём рождения! И огромное вам спасибо, что вы осчастливили наш грешный мир своим криком ровно тридцать четыре года назад!

«Дурашка, мне только будет тридцать два, – прокомментировал Кинжал про себя тост Дрозда, – я моложе и намного умнее, чем ты думаешь».

На золочёном подносе внесли нечто, покрытое белоснежной до голубизны салфеткой.

Адам принял поднос, кивнул супруге, и та, всё ещё не «снимая» с очаровательного лица улыбки, сдёрнула покрывало.

Кинжал, начальник его личной охраны в смокинге и с автоматом в руке, замаскированным под кейс, увидели огромную, скорей всего, килограммовую конфету.

На обёртке был изображён знакомый дворец, кажется, где-то на Ленинском проспекте.

– Леонид Сергеевич! Переверните, пожалуйста.

Кинжал оторвал от подноса конфетищу.

На клочке бумаги, вставленном в обёртку, рукой Дрозда было написано всего несколько букв – ЦНИИ ТМиСО.

Улыбка прелестной возбуждающей Стефании тут же показалась имениннику пресной.

Это была не просто шоколадная конфета, изготовленная по специальному заказу.

Только что его компаньон по рейдерским атакам преподнёс ему, ни много ни мало, Центральный научно-исследовательский институт точной механики и специальной оптики. Это – уникальное оборонное предприятие, снабжавшее определённого рода устройствами всё военное производство того, что ездит, летает, плавает и при этом стреляет. В результате хитроумной многоходовой комбинации контрольный пакет акций института перешёл в руки подставной подконтрольной ОАО «Компания «Брут» фирмы в Красноярске.

Здесь Кинжал на языке рейдеров выступал в роли «дядьки». А практически институт возвращался государству – с подачи Кирилла Юрьевича, он же – генерал военной разведки Елагин Н.И.

Ещё три недели назад там были проблемы – с акционерами. Но глядя на сосредоточенное лицо и мигающие на нервной почве глаза Дрозда, Кинжал был уверен, – этот, если вцепился, не выпустит. Два пробных проекта прошли без сучка и задоринки,

– Антон уже и забыл, когда расплатился с тестем. Но прихватить такое, как этот ЦНИИ, – это же песня, как говорит Толстый, – гимн Советского Союза!

Сейчас можно было бы и не шифроваться, – здесь всё равно бы никто ничего не понял.

Однако Кинжал вынул бумажку, скатал её в шарик, спрятал в карман и торжественно произнёс:

– Дорогой коллега! Позвольте со всей ответственностью заверить вас, что сейчас у меня просто нет слов! И такое – впервые в жизни.

Он подошёл к противоположному концу длинного стола, уставленного, как на хорошем банкете в «Газпроме», взял серебряное ведро с пятью килограммами белужьей серебристо-серой икры и преподнёс Дрозду – как кубок Дэвиса.

Скрипичный квартет взвизгнул.

Это было краткое музыкальное приветствие – туш.

2

Все знали, что Кинжал – «жаворонок» и к полуночи начнёт зевать, поэтому после одиннадцати братва стала разъезжаться.

Витя Китаец заметил, что никогда так не отдыхал – есть в мальчишнике особый кайф.

Садясь в свой «мерседес», Федя Штрек, «вор в законе» из Кемерова, обнял Кинжала:

– На правильную дорогу ты, братишка, стал. И оставайся аристократом, нам такие люди сейчас во как нужны! «Быков» и ликвидаторов хоть пруд пруди, а головой работать никто не хочет. Молодёжь пошла отмороженная, стариков не уважают, закон не чтут. Как их воспитывать – не знаю. Да и те, что постарше, оборзели вконец.

Когда такое было, чтобы «короновали» за деньги! А сейчас – сплошь и рядом.

Любителя длинных и красивых базаров, друга Кинжала, Костю Фанеру из Петрозаводска, грузили в «БМВ» почти мёртвого. В его жилах бурлил целый литр любимого американского виски «Джек Дэниэлс».

Вася Пикап из Красноярска, особо доверенное лицо Кинжала и большой любитель салютов, требовал фейерверка, но один из его пацанов увещевал: «Дома пошумим, братан».

Не было только Сени Крюка из Хабаровска.

Его застрелили зимой, на выходе из казино на Новом Арбате – средь бела дня.

Кинжал видел фотографии, сделанные следственной бригадой. Огромный Сеня Крюк лежал навзничь в расстёгнутом кожаном пальто с голым животом на вымороженном до льда грязном снегу и открытыми глазами с недоумением смотрел в сизое московское небо.

Дольше всех в гостях задержались Желвак и Толстый.

Личный писатель пахана стал молчаливым, глядел тяжело и недобро. Он не ожидал, что Кинжал устроит праздник именно для братвы.

Захарыч ревностно наблюдал за генеральным директором их холдинга и никак не мог взять в толк: как за три года человек мог так вписаться в коллектив?

Чувствовалось, что Кинжал в этом окружении – в своей стихии, и именно здесь его семья, а не где-то ещё. Для человека, который сформировался в течение долгих лет выживания на зоне, это было загадкой.

А Желвак только посмеивался:

– Ты же писатель, Захарыч, инженер человеческих душ. Почему я Кинжала понимаю, а ты никак в толк не возьмёшь? Нас с тобой ломали на зоне, а его корёжил кто-то другой и делал это с малолетства. Я так думаю, что – отец, но надо уточнить. Потом – жена. Это какой же надо сукой быть, чтобы муж, лишившийся тебя не по своей воле, только обрадовался! А работа? Сколько нас с тобой били – ты не считал? А, думаешь, в том институте его били меньше? Нас – за дело, система такая. А его, знаешь, за что?

Толстый скривился и недоумённо дёрнул плечом.

– За то, что умный. И, конечно, гордый. Но, главное, за голову, и это – по-нашему, по-русски.

А Кинжалу было хорошо.

Он видел – его уважали.

Все присутствующие были свидетелями его стремительного взлёта на вершину группировки. Каждый примерно знал, чего и сколько принёс в клюве Кинжал, и это было выше самой лютой зависти. Он не выставлял себя авторитетом, хоть, по существу, таковым был с самого начала. Кинжал с удовольствием носил звание пацана, и тот же Желвак убедился, что это не поза.

А у Толстого был один интеллектуальный недостаток – он не мог вытерпеть собственное непонимание. Пустоту, образовавшуюся от недостающих фактов, Захарыч тут же должен был заполнить собственными догадками и, наконец, игрой воображения. А это частенько искажало реальную картину. Что поделаешь, Толстый в вузах не учился, свои университеты он проходил с отмычками для вскрытия чужих дверей да на зонах.

Последующий опыт сочинителя – это много, но далеко не всё.

Он просёк, что Кинжал с Желваком при встрече обнялись, как кореша, и Брут с паханом уже на «ты». И он бы не был мозговиком ОПГ, если бы не придумал против Кинжала одну каверзу – под видом подарка ко дню рождения.

Когда они остались втроём, Толстый вынул из кармана увесистый пакет.

Это были цветные фотографии размером 18х24 сантиметра, редакционный стандарт.

Сели они с Желваком так, чтобы свет падал на лицо Кинжала, – предстояло фиксировать его реакцию.

Когда жизнь делала подлянку, у смуглолицого руководителя холдинга начинало белеть вокруг рта. Это хорошо знали и Желвак, и Толстый, который однажды и просёк, что у того «рожа матом покрывается».

Расслабленный и, кажется, вполне счастливый Кинжал вынул из конверта снимки, тут же катанул на скулах желваки и местами побелел.

Кореша увидели – попали в точку.

Это была профессиональная съёмка его жены, дочери, любовницы и сыновей-близнецов.

Семья была снята на море, скорей всего, где-то в Южной Европе. На фоне голубой воды и зелёных пальм – вполне довольные жизнью лица. На двух-трёх фотографиях были срезы ножницами, – убрали чьё-то лишнее изображение.

Вологодская Маргарита играла с сыновьями на детской площадке у нового высотного дома. Съёмка была зимняя, и Кинжал отметил, что одеты все – на уровне, а на Марго – дорогая норковая шуба.

Умный Кинжал видел: братаны ЖДУТ. И главным для него было сейчас это, а не ёкнувшее сердце тренированного спортсмена.

«Умрите сегодня, а я – завтра», – сказал он про себя, бросил пачку снимков на столик у гигантского торшера, широко демонстративно зевнул, с хрустом потянулся и максимально равнодушно посетовал:

– Жаль, собаку не сфотографировали. Где она теперь, Аделина, девочка моя?

Уже в машине Желвак матюгнул Толстого:

– Стареешь, Захарыч. Утёр он нас. А ты знаешь, я не люблю выглядеть дурнее, чем я есть.

Шустрая домработница-украинка с напарницей были отпущены заранее, остались лишь четверо охранников.

Кинжал принял горячий душ и решил заночевать внизу, в гостиной. Он постелил на диван бельё, погасил свет, поднялся наверх и включил ночник в своей спальне: пусть снайпер, если он вдруг образуется, думает, что цель там.

В полумраке тени ожили.

Сначала он вспомнил о своей коллекции холодного оружия, и на душе стало тепло.

Вчера заветный чёрный чемодан наконец вернулся к законному владельцу. Он с упоением ждал встречи со своими раритетами – после столь долгой разлуки.

Потом Кинжал стал грезить о Веточке и Олесе.

Последняя степень несчастья – это когда даже подумать не о чем, потому что ничего хорошего в жизни больше нет.

Выходит, у него ещё не всё потеряно.

Часа в четыре утра, когда было уже светло, заиграл один из мобильных телефонов – экстренная связь с его ласточками.

– Леонид, – услышал он апатичный юношеский басок резко повзрослевшей Олеси. – Приезжай. Я только что убила сестру.

3

Справку с диагнозом «внезапная смерть» подписал главврач городской больницы.

Место на кладбище – самое престижное. На купленном участке Кинжал оплатил и последующее перезахоронение матери и бабушки.

Оперативно организованные похороны охраняла местная милиция.

Отпевал отец Василий. Оказывается, Веточка, как и сестра, была крещёной.

Во дворе их родительского дома накрыли столы для желающих помянуть безвременно ушедшую из жизни 19-летнюю землячку.

Не пришёл ни один человек.

Даже местные алкаши не позарились на халявную дорогую водку, привезённую из Москвы.

Охрана проверила дом на предмет прослушки.

Кинжал жестом показал, чтобы СМОТРЕЛИ, и заперся изнутри вдвоём с пришибленной Олесей.

– Рассказывай; не торопись; всё по порядку; со всеми подробностями.

Олеся ещё утром сообразила – ей ничего не будет.

Единственный следователь, прокурор, судья и палач у неё один – её красивый Леонид, которого слушаются и менты, и местные бандиты, как строгого воспитателя в детском садике.

Когда в седьмом часу утра он влетел сюда, Веточка лежала на ковре в засохшей луже крови. Рядом – орудие убийства, хозяйственно-бытовой топор. Во всём доме горел свет. Олеся с густо накрашенными губами, распущенными волосами в богатом чёрном пеньюаре танцевала под песню «Чашка кофею», даже не завесив окна и не закрыв дверь, а звук – на полную громкость.

Но уже через полчаса все улики, обильно политые бензином, догорали на огороде.

Потом Кинжал заставил найти среди пепла топор без топорища, лично отвёз его на Оку и зашвырнул в воду, сначала узнав, где там самое глубокое место.

С Олесей всё это время находился в спальне его охранник Глеб. В его задачу входило одно – время от времени подливать в рюмку её любимый яичный ликёр и следить, чтобы убийца ни с кем не общалась.

Но Олеся была трезва.

Спокойная и равнодушная ко всему происходящему, женским чутьём она уловила, что прежняя жизнь закончилась, и больше никогда не вернётся. Она успела понять, что ничего хорошего этой ночью не случилось, а скорее, наоборот.

Да, эту ненавистную сучку она убила. Но где же радость или хотя бы облегчение?

– Есть хочешь?

Это уже было по-отечески, – Кинжал словно услышал свой голос со стороны.

Здесь стоял нестерпимый запах хлорки.

Смыванием следов занимались его телохранители и делали они эту грязную работу так, как считали нужным – запах пока не выветрился. Зато – «чисто», как говорили эти хваткие бывалые ребята.

– Олеся, девочка моя. Я бы ни за что тебя сейчас не пытал, но мне срочно надо знать, что здесь произошло – во всех деталях. Веточку уже не вернёшь, а нам с тобой ещё жить да жить. Но в случившемся нужно обязательно разобраться. Может, выпьешь ещё любимого ликёра?

Олеся была в наскоро собранном траурном одеянии – брюках и водолазке. В белых пышных волосах – любимая чёрная лента.

Она подошла к Кинжалу и уселась на колени.

Московский «следователь» легко приподнял стрёмный груз и усадил на стул:

– Ласточка моя, сейчас нужен конкретный базар – за мочилово, которое ты здесь устроила. Или это – не ты? Может, кто-то другой? Тогда – кто? Давай, колись по-шустрому, и рвём отсюда когти – навсегда.

Данный филологический стандарт был Олесе ближе.

И озерковская ведьмочка заговорила:

– Ветка продала те перстенёчки.

– Это она сама тебе сказала?

– Нет, я увидела, что коробочка пустая. Они лежали вместе, мой – с круглым камешком, её – с овальным. Я спросила – где подарок Леонида? Она хихикнула, что толкнула на базаре.

– И ты сразу – топором?..

– Нет. Я говорю, тогда где деньги? Она тут же побежала смотреть коробочку, потом налетела, вцепилась в волосы. Стала кричать, что убьёт…

«Как нашкодившая студентка библиотечного техникума».

Чем рельефнее вырисовывалось происшедшее здесь, тем больше у Кинжала холодело в груди.

Мысли роились, наползали одна на другую.

– Что было потом?

– Я закричала, боялась, вырвет волосы. Она отпустила, а я побежала на кухню, за топором. Прибегаю, она роется в том ящике… Я и рубанула, сзади. А зачем она продала, они были такие красивые…

– Собери самое необходимое, не забудь все деньги, документы и драгоценности, что есть в доме. Ребята проводят тебя в машину. Ни с кем не разговаривай, сиди там и носа не высовывай. Скоро поедем в Москву.

Во дворе с ноги на ногу переминался Ржавый, здешний «положенец».

Он понимал, что проблемы – лично у него, а не в этом доме, чтоб он сгорел!

Уважаемые московские люди попросили его приглядывать за сестричками, и – вот тебе на!

Когда он увидел, что прямо на него идёт сам Кинжал, понял, сейчас будет решаться, как ему дальше жить и, главное, где: на том свете или по-прежнему на этом?

– Братан, войдём в дом, – Кинжал был собран и интеллигентен.

– Скажи, за сестричками присматривали какие-то определённые пацаны или они всё время менялись?

– Хвощ и Тыра, оба живут по соседству, в зоне прямой видимости. Народ надёжный, проверенный.

– Они сейчас с тобой?

– Нет, оба отпросились, когда ты приехал, – на рыбалку. А то, жаловались, поссать отойти некогда.

– А где рыбачат?

– Их кореш в курсе – Шмель. Сейчас найдём.

Кинжал вспомнил завербованного им бомбилу. Теперь, наверное, солидный хозяин автосервиса.

– А что за Шмель? Физически он – как?

– Да нормальный пацан, бывший десантник.

– Слушай, Ржавый, дай мне этого Шмеля на несколько часов, а сам можешь быть свободен – лады? Мне только проводник и нужен.

У Ржавого отлегло от сердца, кажется, пронесло. Пусть москвичи сами решают свои проблемы, вон сколько их на трёх машинах понаехало!

4

Русская рыбалка – дело известное.

Хвощ и Тыра даже не разматывали удочки.

Они – упились.

– Говорил тебе, держись меня, не пропадёшь, – маленький вёрткий Хвощ обращался к здоровенному красномордому Тыре, но тот его почти не слышал. У него отказались работать уши, в них стоял шум морского прибоя, – наверное, водка палёная.

Тыра сидел, привалившись к толстенной берёзе, которая не давала ему упасть, тупо смотрел на тихую реку, и ему было хорошо.

– Бабла мы с тобой срубили по-лёгкому, – Хвощ рассматривал жёлтую пачку дорогого «Кэмела», щурился от дыма. – Красиво жить не запретишь – факт.

Он уже понял, что Тыра не собеседник, слаб на водку, поэтому больше говорил сам себе. Пьяный Хвощ становился добрым, но его сожительница Зойка была в курсе: тронь этого добряка после двух стаканов – смерть.

– Если б не я, не шуршала бы сейчас у тебя в кармане целая тысяча «бакинских». Это – факт, Тыра, не шуршала бы.

Хвощ находился в эйфории гордости самим собой – ни с чем не сравнимое чувство, которое хоть раз в жизни испытал каждый русский мужик.

В этом состоянии он и увидел глюк.

Хвощ щелчком выстрелил сигарету в реку, проводил её взглядом и ещё раз посмотрел туда, где появилось видение.

Это был их кореш Шмель – с огромным рюкзаком, в болотных сапогах и дорогущими снастями, таких в Озёрах не было ни у кого. Шмель имел собственный автосервис, богател с каждым месяцем, но друзей не забывал. Правда, денег в долг не давал, если проект был связан с опохмелом, или тем, что ему предшествует.

– А я вас ищу, ищу, куда вы пропали? – в отдельной брезентовой сумке у Шмеля был сборно-разборный мангал, – сейчас такое мясцо замастырим… Тыра, братан, ты живой? Опять водку у Анапы брали? Там же сплошь одна политура!

– Мы здесь, – трезво, но уже некстати констатировал Хвощ.

Тыра промолчал, но другана узнал и блаженно улыбнулся.

– Пить надо качественный продукт, – с этими словами Шмель извлёк из рюкзака литровую бутылку самой дорогой водки, какая была у них в центральном супермаркете. Он приладил её в воде, у самого берега – для обязательного охлаждения, что даже на этикетке было предписано.

– Смотри, Шмель, не унесёт? – озаботился Хвощ. – Помнишь, как тогда, на майские? Кинулись, а бутылочка – тю-тю!

– Я ей унесу, – шутливо грозно заметил Шмель. – Реку осушу!

Он ловко собрал мангал, прикинул, откуда дует ветер, чтобы дым в рожу не стремился, установил жаровню и стал давить припасённую обёрточную бумагу в катышки – для разжигания огня.

– Наташка такой шашлычок заквасила – атас. Счас нажарим, а рыба нехай пока в реке поплещется – до следующего раза, зараза. Как думаешь, Хвощ?

Шмель ловил себя на том, что начинает говорить интонациями Кинжала, который целый час инструктировал, натаскивал его для этого непростого разговора с корешами.

Сейчас Кинжал всё слышит, потому что на груди Шмеля прилажен микрофон, но подсказать не может. Зарабатывай, Шмель, обещанные полторы тысячи долларов самостоятельно, – понятно, тяжело, головой работать надо, но такие бабки на дороге не валяются.

Между тем Хвощ начал трезветь.

Он вспомнил, что сегодня – рабочий день.

В автосервисе Шмеля работы невпроворот, а он – на рыбалку, да с шашлыком. «Что-то не вяжется, – почувствовал рыжий, – неспроста Шмель “прилетел”. У него, бывшего бомбилы, каждый шаг – рубль, он бесплатно даже не бзднёт».

А Тыра захрапел – с открытыми глазами.

Шмель всё-таки заставил дружно запылать пять тучных берёзовых поленьев, что припёр в рюкзаке. Одно, шестое, – про запас.

Настало время покурить.

– Едрёна шишка, сигареты не купил! – он показал Хвощу тощую пачку любимого «Кэмела».

– Угости, братан, я потом съезжу.

Увидев у Хвоща тот же «Кэмел», Шмель сделал вид, что приятно обрадован:

– Это какими же темпами растёт благосостояние российских безработных! – и сам себе удивлялся, откуда у него берутся такие благородные слова. Это всё Кинжал, говорят, он настоящий академик и пять штук институтов закончил.

– Хорошо, – Шмель затянулся, соображая, готов ли Хвощ к серьёзному разговору, или ещё погодить. Кинжал, вообще-то, просил побыстрее, – может, за скорость прибавит?

– Ну, так расскажи, Хвощ, товарищу, как разбогател? Глядишь, и я тоже подразживусь на деньжата.

Откуда? Кто мог заложить? – Хвощ всё понял.

Два дня не прошло, а уже все Озерки знают, что они срубили бабла.

Он с ненавистью посмотрел на Тыру, но блаженная рожа вдрызг пьяного друга и компаньона никак не располагала к подозрениям. Тогда – кто?

– Ты это про чё? Про сигареты? Дык Зойка раскошелилась.

– Я Зойку знаю во-от с таких лет, – показал ладонью от земли сидящий на корточках Шмель. – Она если и расщедрится, то не больше, чем на «Дымок». А тут целый «камаль» – «верблюд», серьёзное животное.

– Не пойму я тебя, Шмель, загадками говоришь, непонятками. Скажи прямо, чё там тебе наболтали в твоём автосервисе?

Пошевелился Тыра. Он воздушным шариком надул слюну, и она лопнула. Тыра тут же проснулся – аж вздрогнул, как будто приснилось что-то страшное.

– Пацаны… налейте, – это были его первые слова.

– Тыра, братан, с добрым утром! – Шмель встал, чтобы быть готовым к обострению ситуации.

Если что – убить его не дадут люди Кинжала, они тут неподалеку. Но эти двое считались у Ржавого лучшими бойцами, с ними надо осторожней, без пик и стволов не ходят.

– Тыра, нам тут предъява, – рыжий Хвощ резво вскочил, сделал пару приседаний, несколько резких кругов руками. Разминается, – правильно понял Шмель. Значит,

Кинжал не ошибся в своих подозрениях и уже об этом знает.

– Какая ещё предъява? – прогудел Тыра из-за кустов, пуская под соседнюю берёзу мощную струю.

– А такая, – отбросил дипломатию Шмель. – Бабла срубили, а с другом поделиться не хотите. Я ж вам не чужой. Кто вас после отсидки Ржавому рекомендовал – разве не я? А когда у тебя, Хвощ, мать заболела, – кто дал на лекарства?

– Я с тобой, братан, рассчитался до последнего цента! – возмутился Хвощ.

– Дело не в этом, – Шмель давил дальше, – а в том, что до сегодняшнего дня мы были три товарища. И что теперь, из-за свалившегося на вас бабла – дружба врозь? Так получается?

Хвощ стал прикидывать. Они заработали по тысяче долларов. Если поделиться со Шмелём, каждому останется чуть больше шестисот пятидесяти. Не-ет, так он несогласный – так ему не надо. Что же получается – была «штука»… Не-ет, так он несогласный.

– Объясни толком, чё ты хочешь? – наконец стал въезжать в ситуацию и Тыра. Ума он был не ахти какого, но за свой интерес проломил бы голову собственной бабушке.

Шмель старался на месте не стоять. Хвощ был отличным метателем ножей и свой коронный, охотничий всегда носил с собой. Вот и сейчас – они же на рыбалке! – опасный предмет многозначительно притаился у него на поясе.

– Я тебе объясню, – сказал Хвощ, видно, про себя уже что-то решивший. – Нам предлагают отстегнуть по тридцать три американских «копейки» от каждого ихнего «рубля», – так хочет Шмель.

– Не по-онял! – загудел Тыра, – чё-о эт-то?

– А то, дружбан, что делиться сам Бог велел, – Шмель видел – начинается.

Ну, кто первый? – прикидывал бывший десантник. Тыра, конечно, он. Первым бросается тот, у кого слабее нервы.

Так и случилось.

И уже в следующий момент туша боевика из группировки Ржавого в давно не стираном камуфляже с размаху накрыла пылающие в мангале берёзовые поленья. Тыра взорвался снопом искр, дымом пыхнуло из-под брошенного наземь нападавшего. Шмель наскока ждал, поэтому бросок ему удался.

– Мочи его! – прокричал Хвощ, выхватил нож, но уже в следующий момент взглядом упёрся в чёрный холодный зрачок пистолета.

– Ты чё, брат! Мы же пошутили! – при этом Хвощ показывал Шмелю нож, как будто это и было доказательством их с Тырой прикола.

Для убедительности и страховки – а вдруг микрофон оборвался, пока он проводил бросок! – Шмель жахнул из своего «ТТ» китайского производства под ноги вскочившему Тыре.

«Счастливые» обладатели двух тысяч баксов окончательно убедились – не газовый.

– Стволы, пики – на землю! – скомандовал Шмель.

Оказалось, что сейчас у них на двоих только нож Хвоща.

– Сядь, убоище! – приказал Шмель Тыре, – и поближе к своему рыжему компаньону.

Убивать не буду. А только поинтересуюсь, сколько часов жизни вам отмерено после того, как о вашей подлянке узнает Ржавый? Вы же его продали! По вам самый глубокий омут плачет, и нырять будете без плавок, с дырками в голове. А если и всплывёте, то не раньше, чем под Нижним Новгородом.

5

Кинжал сидел в машине один, благоразумно закрыв все окна.

В наушниках звучал приговор.

Хвощ рассказывал, как приехали из Москвы, на «мерседесе» цвета «мокрый асфальт» здоровый мужик с усами, с ним водитель с пушкой на поясе.

Он заплатил им с Тырой по штуке баксов – за шмон в доме сестричек.

Чего искать, непонятно. Он просил, чтобы они ему подробно рассказали, что там есть вообще – тряпьё, бытовая техника, бижутерия, косметика всякая. Его не интересовали ни деньги, ни документы, ни наркотики. Ему нужно было, как он сказал, просто сделать ревизию.

Спросил, нет ли там коллекции кортиков?

До фига было драгоценностей, он просил их описать. Но – как? Ни Хвощ, ни Тыра в ювелирном деле не разбирались. Ну, жёлтый металл, ну, зелёный камушек…

Дважды приезжал в течение двух недель. Два шмона делали, пока сестрички ходили по рынку.

В третий раз москвич пошёл в дом сам.

Приехал на убитой «семёрке», сам за рулём, загримированный, еле узнали.

Тыра ходил по рынку за сестричками – с радиостанцией, деловой вручил. Хвощ дежурил у дома.

А тот вошёл и тут же… вышел.

Ничего, сказал, интересного, – и уехал. Как назвался? Зовите, говорит, Адвокатом.

Когда это было? Да позавчера.

Рассчитываясь со Шмелём, Кинжал прибавил двести долларов:

– Завтра дом сожги.

Не доезжая до Москвы, он отпустил и водителя, и охрану.

Его шишкинские домохозяева Василь и Наталья приняли Олесю с радостью:

– Сергеич, дочка или племяшка?

– Это моя невеста, – сказал Кинжал.

6

В «кирпичах» Толстый разбирался профессионально.

Изъятую пару перстней он оценил сразу – порядка четырёхсот тысяч долларов.

Такие подарки Кинжалу явно не по карману. Или сам не знал, что дарит, – такое тоже бывает.

То, что работа – новодел, он понял сразу, значит, никак не бабушкино наследство.

И алмазам лет двадцать – не больше.

Но кроме бухгалтерского подхода был ещё один – криминологический.

Сочинитель Лев Рокотов, он же Толстый, знал, что почти за каждым таким камнем – обязательно какая-то история, и не исключено, что уголовная.

Он сидел в своём особняке на Новой Риге, нацепив специальные окуляры для ювелиров, рассматривал камни и размышлял.

Впервые за последние семь лет он пошёл на дело, и так удачно. И стоимость бриллиантов его сейчас волновала в последнюю очередь. Он чувствовал, что здесь какая-то тайна Кинжала, а возможно, и разгадка его личности, которая вот уже почти три года не давала покоя.

Говорить или нет пахану – вот в чём вопрос.

Когда тот рассказал про Озерки, то вовсе не имел в виду, что кореш тут же поедет делать там ревизию. Чего, скажет, искал? Или какие подозрения? Тогда давай, выкладывай.

Такая инициатива наказуема – Желвак этого не любит.

И Толстый решил события не торопить.

7

Айсор выслушал Осу, не перебивая:

– Причин для тревоги не вижу. Да, Желвак может установить, откуда камни, если они попадут ему в руки. Но – и только. А бриллианты ты купил у бывшего заместителя министра внутренних дел Глеба Аркадьевича Живило и всего за пятнадцать тысяч долларов. У того возникли финансовые проблемы – внуку понадобилась операция по поводу лейкемии.

– Это факт, мальчик до сих пор проходит реабилитацию в Германии. Вот и пусть пахан организует проверку – пупок развяжется ещё задолго до того, как узнает правду. А вывел на тебя ментовского генерала председатель правления банка «Ротор»

Джон Борисович Касаткин, то есть лично я. Сделка прошла в помещении моего банка, – тут Айсор назвал дату и точное время. – И не дрейфь, кореш!

Это была любимая поговорка отца.

– Оса, лично мне, для души, ты можешь поведать, как тебя угораздило отвалить сотни тысяч баксов двум периферийным шлюшкам? Ты честно заработал хорошие деньги – в виде дорогих камней. Спрятал бы их подальше; такое хранят всю жизнь и передают по наследству. Бриллианты даже инфляции не подвержены.

Кинжал никогда не краснел – он бледнел. Вот и сейчас Оса покрылся белыми пятнами, но ответить Айсору не смог – не нашлось слов.

8

Так плохо Кинжалу не было давно.

Разговор с Айсором его не успокоил, а только больше растревожил.

Пришлось всё рассказать и об организованной им заимке в Озерках, и о том, как к сестричкам попали бриллианты, выданные под расписку Шкипером со словами «за помощь российской военной разведке». Для скрытного Кинжала это было сущей пыткой.

Да и Цифра на этот раз над ним, математиком, горько посмеялась, что вообще было невыносимо.

А та лёгкость, с которой Айсор придумал, как объяснить Желваку, откуда у него оказались бриллианты, купленные в 1983 году в Якутии цеховиком Гельфондом, попахивала смертным приговором.

И – поделом!

Он подвёл профессионалов защиты государственных интересов. И они теперь просто обязаны будут его убрать, чтобы начисто исключить даже теоретическую возможность утечки информации о финансировании какой-то наверняка совершенно секретной операции.

О ней Кинжал ничего не знал, но о происхождении алмазов на его месте не догадался бы только дурак. Сначала его пересказ Шкиперу о подпольном пушном «короле» и, наконец, боевая награда в виде двух крупных бриллиантов.

Сперва он крепко помог.

А потом – коварно подставил. Он этого не хотел – видит Бог – только судят и приговаривают по результату, а не по намерениям.

Он должен был предвидеть, что сестричек могут обокрасть. Перстнями они могли похвастаться, продать их за бесценок. А в руках опытного геммолога «кирпич» превращается в раскрытую книгу, по которой тот сможет прочитать и время, и место его добычи.

Кинжал был уверен – попади эти алмазы в руки Желвака, он обязательно раскопает их происхождение. И поверит ли он истории с бывшим замминистра внутренних дел – это ещё вопрос.

Палыч – один из самых крупных спецов в стране по бриллиантам, – это ему сказал тот же Глеб Живило. А случись, то и консультанты у Желвака найдутся на уровне экспертов Алмазного фонда – в этом сомневаться не приходится. У пахана будет стимул разгадать происхождение камней, потому что к ним прикасались руки его «крестника».

9

Жизнь Олеси в секретном особняке Кинжала оказалась не сахар. Не так она себе всё представляла, когда увидела, куда её привезли. Любимый Леонид тут же исчез, строго-настрого приказав во всём подчиняться лично Василию. Мобильный телефон у неё отобрали.

«Девочка моя, ты в бегах и сама знаешь, по какому случаю. Если не хочешь перейти на тюремную баланду за колючей проволокой, сиди тихо и не рыпайся. Нет тебя здесь».

Первую ночь она проспала как убитая и проснулась только от того, что почувствовала на себе чей-то взгляд. Спала Олеся в одних трусиках, во сне одеяло было отброшено, она открыла глаза и увидела раскрасневшуюся от удовольствия физиономию Василя.

Тот стоял с подносом, на котором дымился кофе, лежали две нежнейшие булочки с изюмом домашней выпечки, а в вазочке стояли три огромные жёлтые ромашки.

Олеся потянулась, а укрыться одеялом даже не попыталась.

«Какая же это невеста Сергеича!» – тут же сообразил благоразумный Василь.

Он поставил поднос на тумбочку, шмыгнул носом и пошёл делиться впечатлениями с женой Натальей.

Первое утреннее желание юной развратницы из города Озерки осталось неудовлетворённым.

Она позавтракала. Кофе и сливки выпила по отдельности, а булочки проглотила чуть ли ни целиком, так они были вкусны.

Она страшилась одиночества и тут же решила – домой!

Леонид её, скорей всего, больше не хочет, этого Василя она напугала до смерти, а в Озерках до её тела охочих хоть отбавляй! Четыреста долларов у неё есть, ничего, как-нибудь проживёт. А кончатся деньги – рванёт путанить в Москву, в бригаду к однокласснице Таньке, та давно зовёт.

С этими мыслями она вдоволь повалялась в ванной, пошалила со своей беленькой лохматой киской и стала собираться.

Из окна второго этажа нелегалка увидела, как домоправители Василь и Наталья грузятся в мотоцикл с коляской, выезжают за ворота, и те автоматически закрываются.

Ей страсть как захотелось порыться в шкафах и ящиках, походить по комнатам, заглянуть под кровати и сунуть нос во все тёмные углы этого огромного дома. На неё снова нахлынуло возбуждение, она привычно рукой его сняла, это помогло, но ненадолго.

Олеся бегом спустилась в столовую на первом этаже, открыла первый попавшийся шкаф на стене и увидела початую бутылку своего любимого яичного ликёра. Это было единственное, что могло отвлечь от плотского вожделения, и она прямо из горла сделала огромный глоток.

– Теперь можно и в путь! – прокричала она своему отражению в большом овальном зеркале в ажурной раме, подхватила сумочку и распахнула дверь чёрного хода.

Если бы на пороге её встретили шесть милиционеров с наручниками, которые хором скандировали: «Убийца, ты осуждена и приговорена к расстрелу на месте!», то и тогда она бы испугалась меньше.

На неё, готовые к атаке, уставились свирепые морды четырёх ротвейлеров.

Они стояли полукругом, в центре – самый крупный кобель Окчар и сука Абигель, кобели Прум и Кеззи – по бокам. Клички по разноцветным ошейникам она легко запомнила ещё вчера, но с утра собаки были заперты в вольере: на тракторе привозили для рассадки кустарник.

Олеся в ужасе захлопнула дверь и почувствовала, что сердце вот-вот вырвется из груди.

Больше всего на свете она боялась таких огромных собак.

На кухне, перепуганная, ещё раз приложилась к бутылке с яичным ликёром, поняла, что брошена всеми, и стала тихонько плакать от жалости к самой себе.

10

Через неделю Кинжалу позвонил Желвак и попросил срочно приехать в особняк Толстого.

За себя Брут не боялся – этому учил Палыч но необходимые меры безопасности решил предпринять.

– Прихвати свой «дипломат» – приказал он начальнику охраны.

Кроме стреляющего кейса-автомата фирмы «Хеклер унд Кох» в руках бывшего полковника-спецназовца Кинжал увидел, что следом выехали две машины: одна сопровождающая, другая прикрывающая – обычно, обходились только телохранителями внутри «мерседеса».

На Бруте под сорочкой был бронежилет новейшего образца. В кобуре мобильного телефона – золотой кастет, подарок деда Вано.

«Никогда не таскай с собой огнестрельного оружия», – учил пахан.

На повороте с Новой Риги повстречались кавалькада милицейских машин и «скорая помощь».

«Убрали другого», – понял Оса.

Метров через сто пятьдесят он попросил остановить, вышел из машины и набрал номер Айсора:

– Твоя работа?

– Вас не слышно, перезвоните через семь минут.

Это означало: «По данному каналу связи тема не обсуждается».

Айсор даже не счёл нужным шифроваться, сделать вид, что он здесь ни при чём. Он косвенно подтвердил – да, а ты как думал?

«А, действительно, Леонид, о чём вы думали?» – с усмешкой обратился он к самому себе.

В особняке хозяйничали Желвак и его начальник охраны Алекс.

В огромной столовой сидела молодая женщина в простом чёрном платье и траурной косынке, безвольно опустив на колени руки. Она уставилась в одну точку, а ей в глаза пытался заглядывать мальчик лет шести, очень похожий на Толстого.

Братаны обнялись.

– Присоединяйся, Кинжал.

Таким Желвака он не видел никогда.

– Убийство?

– Да нет, похитрее… Тут инфаркт организовали, серьёзные люди, с-суки рваные.

Такой заказ раза в два дороже, чем работа снайпера.

– Может, он сам…? – Кинжалу было трудно владеть голосом.

– Запомни, братишка, есть люди, которые своей смертью не умирают никогда.

Толстый принадлежал к их числу. Я – не прокурор, мне доказательства не нужны, тут и так всё ясно.

Алекс осматривал оружие в распахнутом железном шкафу.

Там были ружья, винтовки. Кинжал увидел самозарядный карабин Симонова, – с таким до недавнего времени бойцы Кремлёвского полка охраняли мумию Ульянова-Ленина.

Брошенный хозяином весь этот арсенал выглядел самодостаточно, грозно и всем своим видом выражал готовность к бою.

Желвак перебирал бумаги покойного, одни рвал и бросал в пластиковый мешок, другие откладывал.

– Леонид Сергеевич, обшмонай те ящики, – Желвак показал на два комода по разные стороны огромного окна. – Все бумаги, оружие – сюда. Остальное – не наше дело.

– Я могу поговорить с женщиной? – Кинжал страшился прикасаться к ящикам и решил потянуть время.

– С ней уже так поговорили менты, что валокордина в доме не осталось. А что ты хочешь узнать? Может, я тебе отвечу? – Желвак близоруко щурился, а носить очки или хотя бы линзы категорически отказывался: «Вор в очках – всё равно, что х… в пенсне».

Это была цитата из Толстого.

– Я просто хотел с ней… познакомиться, – хорошо, что Желвак был занят бумагами, а то рассмотрел бы побелевшие скулы Кинжала.

– Валяй, только недолго, нас ещё в прокуратуре ждут, а ты должен быть рядом. Пусть видят, что к ним не просто кореша покойного вломились, а притопали ДЕНЬГИ. Мне надо, чтобы их следаки по этому делу работали на меня и перекрыли все каналы утечки информации. Ту гниду, что Захарыча замочила, я найду. И порежу на пионерские галстуки.

Кинжал взял стул, присел рядом с женщиной.

Он знал, это была гражданская жена Толстого, на законный брак тот никогда бы не пошёл. Для Льва Рокотова закон на этой земле был один – воровской.

Истинный бродяга в мужья не годится.

Убитая горем женщина посмотрела на богатого душистого молодого самца и опустила глаза, в которых, видно, уже не осталось слёз.

– Вас как зовут?

– Софья.

– А по отчеству, фамилия, если, конечно, можно?

– Софья Андреевна Прудникова.

«Чертовщина какая-то, – подумал Брут, – воровское погоняло «притянуло» по жизни женщину с именем и отчеством жены великого писателя Льва Николаевича Толстого.

Жизнь полна идиотских совпадений».

– Я – Леонид Сергеевич Брут, вот моя визитная карточка. Со всеми проблемами, пожалуйста, – ко мне. Я очень обязан Льву Захаровичу, и теперь время платить по долгам. Для начала вам позвонит хороший юрист, – вся недвижимость и имущество должно остаться вам и ребёнку.

– Спасибо, мне теперь ничего не нужно.

– Софья Андреевна, на этой земле, к сожалению, так не бывает.

Она была лет на двадцать пять моложе гражданского мужа, красива, даже слишком, – Кинжал не сразу рассмотрел это на бледном лице без макияжа. А маленький Лев

Львович глядел прямо, как отец, – насмешливо и проницательно.

Кинжалу вдруг очень захотелось взглянуть в гороскоп этой Софьи Андреевны.

Он наизусть знал астрологические стандарты своей половинки, затерявшейся где-то в толпе землян женского пола. Однажды ему приснилась – женщина без лица, но сердцем он тут же почувствовал – ОНА.

То сновидение длилось долю секунды, но запомнил его на всю жизнь.

А вдруг?

С этими мыслями он выдвинул первый ящик, и ему холодно блеснули два знакомых бриллианта, оправленные в белое золото. Они словно притаились здесь и только ждали, когда объявится Брут.

«Рад приветствовать, ребята!» – сказал он словами капитана первого ранга Чекашкина.

Вот они, лучшие друзья девушек, – САМЫЙ твердый, дорогой, редкий и блестящий из всех драгоценных камней.

Бриллиант придаёт владельцу твёрдость и мужество, хранит его тело, но – только если носить его с левой стороны. Он даёт победу над врагами – но только, если дело правое. Он предохраняет от печали, колдовства и злых духов. Никакой дикий зверь не осмелится напасть на человека, который носит на себе бриллиант.

Но огранённый алмаз должен быть получен свободно – без принуждения и насилия.

Он теряет силу – из-за греховности и невоздержанности его владельца.

Эти два камня уже забрали две жизни. Но это только часть их истории.

Кто знает, что было до их изъятия из тайников Гельфонда?

Любой негатив алмаз впитывает, как губка.

Он мог «услышать», как на прииске грязно выругался обиженный прорабом рабочий.

Мимо него не пролетело бы осуждающее слово, случайно обронённое огранщиком. Он наверняка вкурил бы зависть того, кто передавал сокровище подпольному миллионеру.

Да мало ли разрушительных человеческих вихрей веяло над камнями с той минуты, как из самого сердца Земли они были вынуты на свет божий! И свидетелями какой ещё враждебной силы станут они завтра?

Геммологи утверждают, что алмазы реагируют даже на атмосферное давление. При низком – друг к другу прилипают, при высоком могут самопроизвольно подпрыгивать.

«Лично я к ним больше не прикоснусь», – решил Кинжал.

Он почувствовал за спиной чьё-то дыхание.

Как подошёл Желвак, он не слышал: ноги утопали в ковре.

Драгоценности, принадлежавшие Софье, хранились в спальне – здесь сияли только эти два перстня.

– Четыре карата… – раздумчиво произнёс пахан.

Он вынул из кармана десятикратную лупу, с которой, как с талисманом, не расставался никогда, бережно, большим и средним пальцем взял один из перстней и повернул его к свету.

– Якут. Сравнительно молодой, лет двадцать. Но качество отменное, бриллиант чистой воды. Камень не случайный, а специально отобранный. Такой потянет тысяч на двести долларов.

Подошёл Алекс:

– Сергей Палыч, я закончил, какие будут указания? Оружие погрузили. В гараже нашли триста тысяч баксов. Десятку я отдал Софье, остальное передадим Касаткину, пусть откроет счёт в своём банке на её имя – как считаете?

Но Палыч его не слышал.

Желвак ласкал пальцами и взором крупный бриллиант.

Это была его лихая молодость, удавшаяся жизнь, его фарт.

Сколько такого божественного сияния прошло через его ладони, и все камни он помнил «в лицо».

Он подолгу рассматривал каждый алмаз, впитывал его энергетику, хоть и знал, что она может быть пагубной, чёрной, губительной. Иногда ему даже казалось, что он чудесным образом проникает внутрь алмаза, раздвигая его атомы, спрессованные космической энергией невиданной мощи, прохаживается в том холодном мерцании, наслаждаясь абсолютной первозданной чистотой и эталонной ценностью. При этом время словно останавливалось. В «общении» Желвака с десятком камней могло пройти и три, и четыре часа, чему удивлялись даже геммологи. А он просто не замечал бега времени и сам поражался, когда оказывалось, что прошло не пять минут, а сорок раз по пять.

«Неужели Захарыч решил вернуться к старому? – недоумевал пахан. – Зачем? У него денег куры не клевали. А может, ради спортивного интереса? Не похоже это на Толстого. Но перстни явно краденые. Ради чего его мозговик впервые за последние годы пошёл на дело? Что заставило его рисковать? Попадись – сколько деньжищ ментам пришлось бы отвалить!»

Палыч хорошо знал своего кореша. Если бы там, куда он влез, затырили целое ведро «кирпичей», не посоветовавшись с паханом, тот бы на дело не пошёл.

А если такой «скачок» всё-таки состоялся, значит, братан выступал никак не в роли домушника. У Захарыча была куча других проблем, никак не связанных с его базовой воровской профессией.

«Что же ты, Лёва, от меня скрыл? Чего затеял?»

И по тому, чем это кончилось, Желвак понял, что Толстый влип в историю с какими-то серьёзными людьми.

Вор украл бриллианты. Его вычислили и убили – дорогостоящим и изощрённым способом. Только камни вернуть почему-то даже не попытались. Достаточно было подкупить кого-то из следственной бригады, и эти «кирпичи» здесь бы уже не лежали – на видном месте.

Выводы напрашивались самые неутешительные.

Желвак показал такое лицо, что у Кинжала пересохло во рту.

– Слушай, Алекс, внимательно. Прошерсти мне все передвижения Толстого за последний месяц. С камнями я разберусь, но при нынешнем бардаке их история для нашего расследования, скорей всего, ничего не даст. На этом рынке сейчас беспредел: мне как-то предлагали диадему – прямо из запасников Эрмитажа. Захарыч всё куда-то мотался, кажется, в Подмосковье. Опроси всех, кого можно. Хребтом чувствую, разгадка его смерти где-то рядом.

При этом он посмотрел сквозь Кинжала. И хорошо, что тот поймал этот расфокусированный взгляд, а то бессонная ночь была бы гарантирована.

Бруту понадобилось срочно закрыться словами:

– Палыч, братан, если что, я в доле.

Но Желвак, скорей всего, не слышал и этого.

Кажется, он почуял след тайного и очень опасного врага. И теперь его было не остановить.