Врывалась буря

XXI

Экспертиза показала, что смерть наступила в результате спазмы сердечной мышцы, вызванной, возможно, введением в организм непонятного вещества, частицы которого были обнаружены в крови. Это все, что смогли установить в лаборатории местной больницы, переслав все данные в Свердловск.

Обыск, проведенный Воробьевым, доказал причастность Мокина к поджогу электростанции. Была обнаружена потайная дверь, выводящая прямо ко входу в машинный зал станции. В тайнике эксперты нашли следы керосина и четкий след от ведра. Дома на чердаке в старом бауле под рухлядью было спрятано сто пятьдесят тысяч рублей.

Привезли сведения о скупке керосина и Сергеев с Семеновым. Получилось, что в городе и районах орудует целая банда спекулянтов, дело о которых Егор велел передать в милицию. Шел уже одиннадцатый час вечера, когда в отдел прибежала встревоженная Катя. Егор сидел в кабинете с Сергеевым, обсуждая смерть Мокина и поджидая возвращение Микова и Лынева. Смутившись, он вышел с Катей в приемную, хотел объясниться, но она приложила ладонь к его губам.

— Я все знаю, — проговорила она. — Ты голодный?

— Да нет, я…

— Я принесла, вот поешьте, — она достала из сумки кастрюльку. — Тут картошка, селедочка, хлеб…

Егор принес кастрюльку, поставил на стол. Сергеев с удивлением и любопытством наблюдал за ним.

— Давай порубаем, что ли, — вздохнув, проговорил он, снял крышку, пододвинул кастрюльку к Василию Ильичу.

— Ты женился что ли? — воскликнул Сергеев.

— Да, вот, женюсь, — вздохнул Егор.

— Ну бублики! Чего молчишь-то? — радостно пропел он. — Откуда воробьиха такая? — Сергеев мотнул головой на дверь и крякнул. «Воробьиха» выскочила у него непроизвольно.

— Из школы, Чеснокова, — сообщил Егор, первый взял картофелину, кусок селедки и хлеба.

Они поели, напились воды, закурили. Егор угостил куском селедочки и Спартака. Тот проглотил ее, потом доел хлеб и картошку и ушел спать в арестантскую, на топчан.

— Мышей-то хоть нет теперь? — спросил Василий Ильич.

— Да вроде нет, — усмехнулся Егор.

— Кстати, в этой школе твоей намечают демонстрацию провести за освобождение восьми негров, ну, которых к смерти-то приговорили, так Щербакова тут встретил, он просил выступить от отдела. Я сказал: тебе передам, кого назначишь, тот и выступит… — Сергеев хитро прищурился. — Может, сам и выступишь?..

— Нет, лучше ты, — помолчав, сказал Егор, — из меня оратор, сам знаешь! — Воробьев вздохнул.

— Надо привыкать, положено, — отозвался Сергеев.

Они помолчали.

— Ну, за негров-то я выступлю, — сказал вдруг зло Василий Ильич. — Они и без того в рабстве натерпелись, без того обездоленные из-за кожи своей, так нет, надо им еще головы отвернуть!.. Я бы этих империалистов, Егор, не поверишь, без военного суда к стенке — и бублики! Вот такое зло у меня на них, когда я в газетах про их расправы читаю!

Сергеев не выдержал, заходил по кабинету.

— И женщин бы к стенке? — усмехнулся Егор.

— А бабы тут при чем? — не понял Сергеев.

— Тоже капиталистки, — заметил Воробьев.

— Ну если злостные, то есть, которые эксплуатируют рабочий класс или негритянских товарищей, всенепременно! — заключил Василий Ильич. — А ты, что, против?

Договорить им не удалось, пришли Миков с Лыневым, принесли еще банку с царскими золотыми монетами и украшениями, а также предписание колчаковской контрразведки, по которому «господину Мокину А. Г. разрешается взять себе в качестве презента за некоторые услуги личные вещи пособников партизанских бандитов Огневых…». Егор не смог дочитать до конца предписание. Точно что-то толкнуло в спину чуть пониже сердца, и он ощутил странную падающую пустоту; вовремя схватился за край стола, потом уже сел на стул. Прочитал предписание и Сергеев.

Егор вспомнил Таиску, длинноногую, круглолицую, с большими черными глазами, с любопытством и симпатией, как казалось ему, поглядывающую на него. Они виделись всего раза три, когда Егор приходил передать поручение хозяину дома Ивану Огневу, работавшему в подполье, в железнодорожных мастерских. Всего три раза, а ему вполне хватило и этого, чтобы по-юношески влюбиться. Ее расстреляли вместе с родителями в ночь перед освобождением города.

— Во кого мы с тобой проворонили! — налившись гневом, громыхал Сергеев. — За одни эти бублики под трибунал нас отдать стоит!..

— Левшин весь день дежурит сегодня, никуда не отлучался, кроме как на обед, — сообщил Лынев, получив донесение Чекалина, которого Егор послал на вокзал наблюдать за Роговым и Левшиным.

— Когда обедал? — спросил Егор.

— С двух до трех, — ответил Лынев.

— С двух до трех… — пробормотал Егор. — Так-так-та-ак!

Он вспомнил, что в это самое время был у Мокина, вспомнил, как скрипнула половица в сенях, как боязливо насторожился Мокин. Левшин, значит, и был у него в это время, наблюдал за Егором в щель. Увидел лицо Егора, и все понял. И решил с Мокиным покончить…

— А где был Рогов? — спросил Сергеев.

— У него выходной сегодня, — доложил Лынев.

Сергеев нахмурился, взглянул на Егора, но говорить не стал.

— Ладно, по домам! — объявил Егор. — Деньги, драгоценности в сейф! Лынев на дежурстве!

Катя вскипятила чай, и они до двух чаевничали, говорили о том, как будут жить, а потом Катя рассказала, как она влюбилась в Егора, как выводила веснушки, чтобы ему понравиться, как дежурила возле его дома, а он не замечал ее.

Егор усмехнулся. Он вспомнил об Антонине, и сердце у него защемило.

Он взглянул на часы: половина третьего. Засобирался идти. Катя растерялась.

— Поздно уже, куда ты пойдешь? — она смутилась. — Оставайся!

Он взглянул на ее узкую кровать, улыбнулся.

— Тебе ведь тоже завтра на работу. Надо отдохнуть… — Они помолчали.

— Я не хочу с тобой расставаться, — прошептала она. — И потом такая ночь, я боюсь за тебя!

— Ничего, у меня оружие с собой, — успокоил он ее.

Он стоял не в силах выдавить из себя даже улыбку.

В голове то и дело вспыхивала Антонина, ее истошные крики: «Нет! Это ложь! Вы нарочно!», ее лицо, перекошенное от боли, глаза, в которых одна мольба о помощи, глаза, обращенные к нему, Егору. И точно Егор пробудился, точно ожила давняя любовь, которую он годами прятал в себе, не давая волю чувствам. И слова, и жесты Кати показались ему наигранными, фальшивыми по сравнению с жестокой болью Антонины.

Егор ушел. Катя обиделась, в глазах мелькнули слезинки, хоть она и старалась не выдать своего огорчения.

Егор шел и думал об Антонине, сердце его оживало, и он ни о ком больше думать не мог. Присуха, присуха и есть, та болезнь, о которой любил болтать Прихватов.

Не случись несчастья и выйди Антонина за Левшина, Егор бы переболел этой «присухой», с великой радостью женился бы на Кате и зажил спокойно. А тут все переплелось в одно: и за Левшина она вроде не собиралась, и Егору особых надежд не давала, так, жила и жила, полагая, видно, что срок придет и хомут найдется. Так рассудил Егор и решил свою судьбу сам одним махом. Надоело бобыльничать, это он особенно остро почувствовал у Кати и раздумывать не стал. И все бы решилось, как он и рассудил, да, видно, кому сгореть, тот не утонет. В одночасье судьба перевернула все, и вот уже одна дума об Антонине заполонила душу, и хоть что тут делай, хоть кричи, хоть плачь.

Егор остановился, закурил, вечерок привалился теплым боком к домам, краснокаменцы уж спали, лишь переругивались собаки. Воробьев вспомнил о Мокине. Теперь он мог поклясться кому угодно, что в тот же час, когда он приходил к Афанасию с проверкой керосина, в доме кто-то был. И был это не кто иной, как Левшин. И где-то же он хранит свои немецкие порошки, деньги, оружие. И где-то прячет. Антонина должна знать, хоть вряд ли он откроет ей свои тайники. Вряд ли…

Егор заснул уже в шестом, но через два часа проснулся и ушел в отдел. Все уже были в сборе. Егор отозвал Лынева и строго-настрого наказал ему не спускать глаз с Антонины. Не исключено, что Левшин попробует отравить и ее.

— Надо брать! — посоветовал Сергеев. — Уйдет, гад!

— Надо, чтоб не ушел, — ответил Егор. — Брать пока погодим. До вечера. А вот взять его под неусыпное наблюдение надо! Вместе с Семеновым, Василий Ильич, установи дежурство возле его дома. Но до моего распоряжения — никакого самовольства! Я к Антонине… — Егор заметил недовольную мину на лице Сергеева и, кашлянув, вышел.

«Я в конечном счете по делам!» — строго сказал он себе.

На улице вывешивали большой кумачовый призыв вносить деньги в фонд помощи гражданской авиации. Егору еще неделю назад звонили из горкома по поводу этого фонда, он дал поручение Чекалину, сам сдал десять рублей, а спросить забыл. Дело нужное, размышлял он. Теперь матрицы «Правды» доставляют самолетами, и в Краснокаменск газета приходит с опозданием на один-два дня, а не на неделю, как раньше. Скоро тираж уже третьего займа «Пятилетка в четыре года», надо тоже будет проверить, все ли подписались на него. Забот полон рот, как говорил дед.

То, что он шел к Антонине по делам, было чистой правдой. Предстояло решить сразу несколько вопросов. Во-первых, выяснить вопрос причастности. Что знала, какие поручения выполняла. Егор, конечно, был уверен, что Антонина касательства к делам отца не имела, но все же могла что-то и рассказывать из оперативной сводки, что имелась на каждый день в ОГПУ или передавать, в каком русле идет расследование, а это уже разглашение служебной тайны. Во-вторых, вопрос с работой, в-третьих, тайники Левшина. Так что разговор предстоял серьезный.

Кончался июнь, стояла теплынь, и Егор с Антониной разговаривали в саду на лавочке позади дома. Ее белое лицо с разлетом черных бровей, точно стерлось, посерело, а красивые большие глаза, обычно завораживающие Егора, теперь погасли, потускнели, но все равно, стоило Егору ее увидеть, как он оробел и беспокойно смял кепку.

— Левшин тоже… враг?.. — сразу же спросила она.

Егор не ответил, нахмурился.

— Этого я сказать не могу, — проговорил он. — Просто не знаю…

— Мне теперь, конечно, уже нельзя будет работать вместе с вами, я знаю, я хочу только, чтобы вы, именно вы, Егор Гордеич, верили мне в том, что я… — голос у Антонины дрогнул, — что я ни сном, ни духом не ведала ни о чем! Вы верите мне?..

— Я-то верю, — вздохнул Егор, взглянул на Антонину, и она опустила голову.

— Расскажи мне, интересовался ли отец нашим расследованием, что ты ему отвечала, какие вопросы он задавал или Левшин, словом, все, что помнишь! Это очень важно, Тоня!

Антонина понемногу стала рассказывать. Да, отец интересовался, но она старалась от этих разговоров уходить. Спрашивал два раза и Левшин. Первый раз относительно Бугрова: по правде ли его выпустили или сообщников на него, как на приманку, хотят поймать.

— А ты что ответила?

— Я сказала, что по правде… Разве не так?..

— Так-так-та-ак! — кивнул Егор.

— А второй раз спросил, когда московский уедет и что происходит… Это перед пожаром еще… Я сказала, не знаю. Ищут…

— Вспомни, есть дома у Левшина тайники?

— Тайники? — удивилась Антонина.

— Ну да, где он прячет что-то.

— Не знаю… — Антонина пожала плечами. — Я один раз и была всего.

— А вот деньги? Он действительно занимал у отца или ты тоже не поняла?

— Я тоже не поняла, — кивнула Антонина— Обычно отец всегда брал у Николая Митрофановича в долг, а тут отец в долг дал…

— У отца не спрашивала потом? — спросил Егор.

— Нет, забыла…

Антонина замолчала, глядя перед собой. Сад сходил вниз, к речке, а за речкой — луга, за ними — лес, а еще дальше уже синели горы. Изредка налетал прохладный ветерок, касался их лиц, а они молча сидели на скамейке, словно завороженные этим тихим июньским деньком, теплом и тишиной.

— Неужели отец враг? — спросила Антонина.

— Да… — твердо ответил Егор.

— И его бы расстреляли?..

— Судили бы сначала…

— Но он же… — Антонина запнулась. — Если это и так, то его втянули, заставили, и я знаю, кто!.. Знаю! — выкрикнула она.

— Он работал еще на Колчака, — помолчав, сказал Егор. — Так что… Тебе надо вот что, Тоня… — Воробьев впервые назвал ее так, и она вздрогнула. — Тебе надо, наверное, пойти работать на завод. Я позвоню Парфенову, Щербакову, если надо, и тебя возьмут. Нельзя одной с этими мыслями сидеть дома. Дети за отцов не отвечают. Конечно, трудно примириться с этой мыслью, но что делать. Вспомни о матери, ты молода, выйдешь замуж, все забудется. Время многое стирает из памяти. Ты комсомолка, вникни в общественную работу… Вот такой тебе совет!..

Егор, хоть, казалось, и все слова сказал, но с места не двинулся. Оставалось меж ними еще невысказанное, чего ни она, ни он никогда не касались, но Антонина знала о том давнем чувстве Егора к ней, чувстве, к которому она раньше относилась лишь уважительно. Не один Егор заглядывался на нее, не раз засылали к ней сватов, но Антонина все выжидала, надеясь, то ли на принца заморского, то ли на чудо, но уж очень ей хотелось уехать из Краснокаменска, и, предложи ей это любой, она бы согласилась. Время шло, ухажеры сменялись, Егор оставался. Он никогда не заговаривал об этом, точно зная, что пока не время, и теперь она ждала его слов, хоть в глубине души понимала, что именно-то теперь это и невозможно.

— Я вот что еще хотел сказать, — хрипловато начал Егор.

— Не надо, Егор Гордеич, — неожиданно для себя оборвала его Антонина. — Отец хоть и мертв, но всегда будет стоять меж нами… Видно, не суждено при этой жизни свидеться нам! — она медленно поднялась и, больше не сказав ни слова, ушла.