Врывалась буря

VI

Воробьев возвращался из горкомовской столовки, к которой был прикреплен, когда по площади, распугивая собак, поднявших лай, устрашающе дребезжа, с шумом пронесся старенький «форд» Щербакова. В салоне сидели Бугров, Шульц и раскрашенная секретарша немца. Никита, видно, вез их в гостиницу. «Интересно, до чего они договорились?» — подумал Егор. Он вспомнил, как еще в партизанах у костра Сергеев рассказывал о том, что все капиталисты без баб никуда не ездят, а если она заболеет, то они тут же отменяют все поездки. Тогда Егор командиру не поверил. Не такие уж капиталисты дураки, чтобы от баб так зависеть. Теперь, глядя на Шульца, Егор засомневался. Может, оно так и есть, а все ж интересно, для чего они их берут?.. Неужели для услады, как утверждал Сергеев?..

«Конечно, если женщину возить с собой как куклу, то тогда другого предназначения она за собой знать и не будет, — подумал Егор. — А вот ударники Челябинска и других городов поступили правильно, начав вербовку домашних хозяек в производство. В одном только Челябинске уже вовлечено 10 тысяч женщин, хлопотавших ранее лишь на кухне, а теперь влившихся на заводы и фабрики. Там, во-первых, женщина укрупняется, как социальный элемент, во-вторых, она двигает социализм и повышает свой политический уровень, ну, а в-третьих, ей уже не до любви и прочей буржуазной одури, которыми угнетают женщину на Западе. Правильно женский пол на вокзале завозмущался, потому что наверняка малевание себя да одевание занимает больше часа и в таком виде посуду мыть не будешь. А когда не работаешь, что еще делать, как не разлагаться морально и физически…»

Дойдя до этого пункта размышлений, Егор даже запнулся, ибо его моментально бросило в жар от самого слова «разлагаться», за которым он представлял если женщин, то непременно в полуголом виде, а мужчин — перемазанных в помаде, как изображалась эта «малина» в советском звуковом фильме «Путевка в жизнь».

Раскрыли такую «малину» год назад и в Краснокаменске, на дому у бывшей подкулачницы Любки Ерыкаевой, жившей в ветхом домишке на окраине городка. Собирала она девочек и зазывала на свои вечера не просто парней, а некоторых и руководителей с портфелями, кто втайне от своих жен (нашлись и такие!) бегали на Любкины перины. Не даром, конечно. Платили деньгами, мануфактурой и продуктами.

Егор участвовал в этой операции, и среди всего шума, ругани, слез его вдруг поразило тихое, помертвевшее от ужаса лицо черноволосой девушки, размалеванной под стать всем. Сквозь толстый слой румян и помады проступало почти детское личико, невинное в своих помыслах и мечтаниях. Она, видно, и попала сюда случайно, заманили коробкой конфет или другими посулами, а может быть, кинулась в этот омут от нужды отчаянной, но, так или иначе, грязь еще не успела к ней прилипнуть и все в ней дышало стыдом, гневом и ужасом. Егор еще подумал, что надо будет с ней переговорить да отпустить, не внося фамилию в общий протокол. Да опоздал. Наутро она повесилась в камере. Наверное, тогда ночью еще можно было спасти ее, если б сразу же отправить домой, в общежитие завода, где ее нашла Любка. Но их всех сгребли скопом и отвели в тюрьму до выяснения. Егор потом долго переживал, хотя Сергеев этих переживаний не понимал и удивлялся его чувствительности.

— Была бы моя воля, я бы их самолично из пулемета, как сорную траву, выкосил! Да! Из пулемета! — кричал он. — Эти шваловки хуже диверсантов! Они, воздействуя на слабую мужскую струнку, разлагают всех мужиков поголовно, превращают их в животных, убивают в них всякую сознательность! И твои переживания из-за этой дряни мне просто непонятны! И даже оскорбительны! — багровел Сергеев.

— А как же семья? — возражал Егор. — Ведь там тоже они воздействуют… — краснел Воробьев.

— А я бы и семью запретил, особенно в нашем деле! — горячился Сергеев. — Дети — это понятно. Тут есть необходимость. Но сделал свое дело и все, больше не подходи, пусть они воспитывают до десяти лет, а после десяти — в коммуну, под начало командира! Вон Лынев рассказывал, как в древности было… Лынев, где одних воинов воспитывали? — крикнул Василий Ильич в приемную.

— В Спарте, в Древней Греции… — отвлекаясь от книги, кричал оттуда Лынев.

— Во, спартаковцы! Так какие ребята потом вырастали!.. Другое дело женщина-боец, когда она сама это паскудство презирает и борется с тобой рука об руку за здоровый коммунистический быт! Взять хотя бы Ленина и Крупскую! Ведь детей у них не было. А могли бы завести кучу! Но они понимали, что борьба за идеалы человечества, революцию и дети несовместимы! Тюрьмы, ссылки, эмиграция, шпики, опасности — вся жизнь в борьбе!

— У Карла Маркса было четверо детей, и они ему не помешали, — пожал плечами Егор.

— Ты что же, против Ленина?.. — опешив, гневно сверкнул глазами Сергеев.

— Я не против Ленина, кстати, он сам стоял за семью и в семье Ульяновых…

— Ну хватит! — рявкнул Сергеев.

Он не любил, когда с ним не соглашались. А в последнее время Егор часто с ним схватывался в споре, чувствуя, что к добру такие стычки не приведут. Причем, Василий Ильич уже потом, успокоившись, даже шел на попятную, признавая егоровскую правоту и выдавая ее за свою, но сразу согласиться никак не мог. Такой уж был у него характер.

Теперь предстояло посвятить Сергеева в странную историю с посещением дома Русанова, и Егор, оттягивая этот момент посвящения, никак не мог сам во всем разобраться, чтобы изложить начотдела сразу свою версию. Пакля, песок, деньги — все говорило о причастности Русанова к аварии. Да и то, что турбину, кроме него и Бугрова, никто не знал — тоже. И с заваркой он мог сам провернуть, это тоже факт. Но кто тогда прятался у Русанова и почему? Зачем так наглядно выставлять улики против себя? По неопытности?! По чьей указке он действует? Нет, здесь явно что-то не то. И кому-то явно выгодно свалить всю вину на Русанова. Но кому? Бугрову?.. Чушь! Но, кроме Бугрова и Русанова, турбину никто не знает! Шульц?! Это огородное пугало?! Но он только что приехал, да и подозревать его смешно. Это все равно, что подозревать Пуанкаре. Кто же тогда? Снова Бугров и Русанов. Но для чего? Их завербовал Шульц? Ради денег? Не похоже! Но кто тогда? Вот черт!

Егор остановился, зачерпнул пригоршню снега, растер лицо. После обеда хочется спать и голова совсем не соображает. Главное — не пороть горячку. Но как же выложить все факты Сергееву?.. Они будто нарочно выстраиваются против Русанова и Бугрова. И не сказать нельзя. Не имеет Егор такого права. Обязан.

В отделе Сергеева не оказалось. Пришлось идти домой. Год назад у Василия Ильича умерла жена, Клавдия Петровна, воевавшая вместе с ними еще в партизанском отряде. Там ее ранили, рана вроде зажила, не тревожила, но детей из-за этого она иметь не могла, и Сергеев поначалу тяжело переживал такую беду. Из-за этого и семью, как ячейку общества, стал отрицать. Однако жену не бросил, сделавшись еще злее и беспощаднее к врагам революции. А полтора года назад у Клавдии Петровны неожиданно открылось сильное кровотечение. Василия Ильича, как назло, дома не было, вызвали в Свердловск на совещание, и, пока она дошла до больницы, пока нашли врача, слишком много потеряла крови.

Воробьев без стука ввалился в дом к Сергееву. Василий Ильич обедал, хлебая густые, горячие щи. После смерти жены он жил один, но дом не запускал, убираясь и готовя себе сам.

— Садись, наливай вон! — кивнул Сергеев на чугунок. — Перцу лишку сыпанул, продирает аж всего!.

Воробьев выложил на стол тряпку с крупинками песка.

— Что это? — крякая и вытирая от щей усы, спросил Сергеев, уставясь на песок.

— Наждачный песок. По виду тот же, что подсыпали в турбину. Надо послать на экспертизу!.. И деньги еще, три тыщи под подушкой… — Егор вытащил пачку денег.

— Где нашел? — загорелся Сергеев.

— У Русанова дома…

— Вот и бублики! — Василий Ильич вылез из-за стола, стал натягивать сапоги. — Где он сейчас?

— Был на станции… — Воробьев пожал плечами.

— Собирай ребят, будем брать! — распорядился Сергеев.

— Когда я был у Русанова, — продолжал Егор, — кто-то, видно, раньше еще вошел к нему, а заметив меня, затаился и выскользнул, когда я в комнатах был…

— Кто?! — дернулся Сергеев. — Чего не схватил?!

— Когда выскочил, чтоб схватить, — никого! Смотрю, кто-то идет по дороге. Я к нему… — Воробьев осекся.

— Ну?! — грозно спросил Сергеев.

— Оказался Бугров, — договорил Воробьев.

— Так-та-ак!.. — промычал Сергеев, наливаясь азартом. Егор даже пожалел, что поспешил с таким сообщением, попробуй останови теперь Сергеева!

Все решалось сейчас здесь. Егор уже предвидел, что скажет Сергеев в ответ на его возражения, хлебные крошки еще висели на усах, но глаза уже горели, как в те горячие денечки, когда они громили колчаковцев. Щербаков как-то, слушая сетования Егора на злейшую лютость Сергеева, обронил: «А ты что ж, в стороне? Его заносит, а останавливать его должен я, у самого силы не хватает?!» — «Какой силы?» — не понял Егор. «Партийной, — отозвался Щербаков. — Ты коммунист! Если по службе не имеешь еще прав, то обязан, как партиец, высказать все то, что считаешь нужным. Пусть обижается! Будет зарываться — поправим, а молчать нельзя. Особенно в вашем деле. Тут за ошибки дорого платить приходится… Да что тебе говорить, сам все знаешь. И коли уверен — стой до последнего!»

Разговор этот происходил сразу же после той конференции, когда Бугров раскритиковал Сергеева. И Щербаков не зря спросил Егора о том, как чувствует себя Василий Ильич. Сам знал про крутой нрав и замашки бывшего комразведки. Знал, хоть сам же рекомендовал его в ВЧК. Впрочем, тогда и требовалось, не щадя живота, искоренять белогвардейскую нечисть. Теперь время другое, и различить, где враг, а где друг, совсем не просто.

Сергеев сдернул с крючка полушубок.

— Поехали! — приказал он. — Возьмем обоих!

— Я категорически против и считаю, прежде, чем хватать людей, надо доподлинно установить их причастность к диверсии! — резко ополчился на Сергеева Воробьев. — Выяснить: тот ли это песок? Чьи деньги, с кем поддерживал связь Русанов? Иначе, это беззаконие и самосуд! — выпалил он.

Сергеев, не ожидавший столь решительного сопротивления, накалился от таких слов.

— Это я-то самосуд творю?! — еле сдерживая гнев, зашипел он. — Да только что мне Щербаков выговаривал, что мы спим и мышей не ловим! И он прав! Мы для чего есть на этой земле?! Мы есть для того, чтобы наш рабочий человек трудился спокойно и строил социализм? А что сейчас? Завод стоит, график поставок летит!

— Но надо проверить же!.. — не выдержав, вскричал Воробьев. — Песок еще не улика, его могли подбросить, а Бугров вообще не виновен! В чем его можно подозревать?! Да мало ли кого я мог встретить?! — горячился Егор. — Нужны факты, а не… симпатии!..

Сергеев неожиданно успокоился, стер крошки с усов, прищурив глаз, взглянул на Егора, усмехнулся.

— Ты что же, меня за самодура держишь?.. — проговорил он. — Не ожидал от тебя! Думал, за десять лет ты меня… — Он не договорил, достал из нагрудного кармана листок. — Вот читай, бублики!

В заключении химэксперта говорилось, что «белый порошок, принесенный Сергеевым В. И., происхождения неизвестного, но соответствует аналогичным частицам, найденным в заварке бойца военизированной охраны т. Зеленого И. Л.».

— А пузырек с этим белым порошком я обнаружил в кабинете Бугрова, — проговорил Сергеев. — Уж больно он мне подозрительным показался, вот я и отсыпал немного…

— Где он был?..

— В шкафу…

— Вы что, обыск проводили? — не понял Егор.

— Ну уж, куда хватил! — Сергеев хитровато прищурился. — Бугров на обед пошел, а я вроде как варежки забыл, нарочно оставил, вот и вернулся и осторожненько так осмотрел все… Кстати, и песочек вот такой же там имеется! А то и другое, Егор Гордеич, уже не симпатии, как ты изволил выразиться, а самые натуральные фактики, горяченькие и весьма щипательные!.. И потом, давай-ка рассуждать: кто в Краснокаменске, кроме Бугрова и Русанова, еще так хорошо знает турбину. Вот, скажи?

— Еще Шульц, инженер-эксперт фирмы «Пакс», — не задумываясь, сказал Егор.

Сергеев пристально посмотрел на Воробьева.

— Ты его, кстати, встретил?..

— Встретил…

— Будем его, значит, подозревать? — усмехнулся Василий Ильич.

— Но он мог кого-нибудь обучить?! — пожал плечами Воробьев.

— Он приезжал сюда трижды, — не без насмешки заметил Сергеев. — И ты, между прочим, знаешь, что нам известен его каждый шаг в Краснокаменске. Но, может быть, ты имеешь какие-то особые сведения? Список знакомых, их адреса… — не без язвительности пропел Сергеев.

Егор молчал. Этот порошок и экспертиза выбили его из седла.

— И все же я считаю арест Бугрова и Русанова преждевременным! — вздохнув, угрюмо проговорил он. — Уж слишком все как-то легко… Факты надо проверить, а за ними установить наблюдение. Куда они денутся?..

— Они-то, может, и никуда не денутся, а турбину угробить могут! — жестко сказал Сергеев. — Кто будет тогда отвечать?.. Ты возьмешь на себя эту ответственность?

Егор помедлил, потом, качнув головой, ответил:

— Я отвечу!

— Тебе ее пока не доверили! — не выдержав, вдруг зло вскрикнул Сергеев. — Когда доверят, тогда будешь и командовать. А пока твое дело подчиняться! Все! — Василий Ильич схватил полушубок.

— Я оставляю за собой право написать рапорт о несогласии с вашими действиями, о чем обязуюсь известить Свиридова! — жестко заявил Воробьев.

Сергеев, уже стоявший в кубанке на пороге, вдруг развернулся, пронзил бешеным взглядом Егора и хлопнул кубанкой о пол.

— Змееныша пригрел на груди! Под монастырь меня подвести хочешь, мое место занять? — вскричал он. — Не выйдет!.. Подавишься! Ну, бублики! — захрипел нач-отдела. — Черт с тобой! Даю сутки разобраться во всех вопросах и представить мне рапорт о диверсии на электростанции со всеми вытекающими последствиями. Сутки, и ни часом больше! Всю ответственность за сохранность турбины возлагаю на тебя! Понятно?

— Разрешите идти? — спросил Воробьев.

— Иди! — задыхаясь от злобы, рявкнул Сергеев.

Воробьев выскочил на морозец, вздохнул глубоко, и в глазах даже потемнело. «Ну вот и бублики! — усмехнулся он. — Что ж, сутки, это сутки!..»

Егор закурил и направился вверх по улочке к площади, на которой стоял каменный чугуевский особняк ОГПУ. Здесь в приречной части Краснокаменска Егора в девятнадцатом выследили беляки, когда он, семнадцатилетний парень, пробрался по заданию Щербакова и Сергеева на явку. Кто и как его выследил, до сих пор остается загадкой. Тогда он спустился по этой же улочке, постучался в предпоследний от конца дом Огневых. Хозяев уже нет, их расстреляли в ту же ночь вместе с семнадцатилетней дочкой Таиской. Схватили и Егора. Война подходила к концу, и к Краснокаменску приближалась Красная Армия. Поэтому партизанский отряд Щербакова и решил захватить беляков врасплох. Иван Огнев должен был предупредить станционных и не дать колчаковцам уйти по железной дороге. Так тогда из-за этого провала они и выпустили всю колчаковскую верхушку, умчавшуюся на бронепоезде.

Егора пытали всю ночь, а утром его освободил Василий Ильич, ворвавшись, как вихрь, в городок. Потом они два года с Сергеевым ломали головы, пытаясь понять причину столь неожиданного провала, но так ни к чему и не пришли. То ли белая разведка выследила Огневых, то ли кто-то из соседей донес на них, сказать трудно. В доме Огневых и поселился Василий Ильич. Через дом двор Афанасия Мокина, чья дочь Антонина работает теперь секретаршей в отделе. Антонине в девятнадцатом было одиннадцать лет, мать умерла неожиданно через месяц после ухода белых… Егора это тогда даже насторожило: ничем не болела и вдруг, в одночасье. Но как влезешь в чужую жизнь? Тогда, в горячке дней, митингов, субботников, когда, не жалея себя, забывали о еде и болезнях, что значило чье-то горе в этой общей разрухе? Странно, странно и все. Там поджог, там убийство, там банда, людей не хватало, и кто будет разбираться в странной смерти. Захворала и померла.

Егору вспомнилась эта история еще и потому, что ему нравилась Антонина. Да и кому она не нравилась? Высокая, стройная, белолицая, с резким разлетом черных бровей и лукавыми озорными глазами, она вносила в суровую жизнь отдела ту нечаянную радость жизни, от которой вмиг теплело на душе. Ей одной прощался и звонкий смех, и лукавая усмешка, каковую терпел даже Сергеев. Одно время Егор даже думал, что Василий Ильич влюблен в Антонину, так заботливо он ее опекал. Может быть, что-то и вспыхнуло поначалу в сердце лихого рубаки, но то ли он устыдился этой внезапной любви, то ли почудилась она в ревнивом угаре Воробьеву, но дальше нежной приветливости со стороны Сергеева к новой работнице дело не пошло. А у Егора в его сердечной смуте случались разные перепады. Взглянет Антонина ласково — неделю сам не свой ходит, холодом окатит — и весь мир почернел. Порой и сам Егор забывался в работе, мог по неделям даже не замечать, какие глаза у Тони, добрые или злые, а потом снова будто оживал и томился, страдал, терзаясь новой болью и новой радостью. Несколько раз надумывал он открыться ей, но каждый раз, глядя на себя в зеркало, на свое изрытое оспинами грубое лицо, он вздыхал и, вздыхая, качал головой: нет, нельзя, не время. Вот, если выйдет в герои, тогда еще есть резон или она сама подаст какой-нибудь знак, тогда что же, он немедля откроется. А так последует отказ, и как жить после этого?.. Так хоть есть надежда.

На свое несчастье, Егор уродился однолюбом, и как ни старался он порушить свою любовь, завязать хоть какую-нибудь дружбу с другой каменчанкой, у него ничего не получалось. И нельзя сказать, что на него вообще никто не обращал внимания. Дважды он ходил в кино с библиотекаршей Катей из клуба железнодорожников «Луч». И, сидя в полутемном зале, он чувствовал, как она замирала, ожидая, что сейчас его рука коснется ее, но Егор сидел, как статуя в городском парке, и лицо Кати выглядело печальным после сеанса. Он знал, что она из бедной многодетной семьи и будет верной, настоящей женой, другом на всю жизнь. Катя же понимала, сколь трудна и опасна его работа, и ее восхищение, нежный взгляд сердечно трогали Егора, но, как ни старался, он не мог ответить ей взаимностью. Она это понимала и терпеливо ждала, насмешливо рассказывая о притязаниях на ее сердце какого-то завскладом, который, приходя к ним в дом, задаривает отца и мать продуктами, и родители допекают ее просьбами выйти за него замуж. Егор мрачно выслушивал эти рассказы и вздыхал. А как раз перед захватом банды в Выселках Егор увидел и жениха. Катя торопилась с ним в кино. Встретив Воробьева, она очень смутилась, опустила голову, а жених, круглолицый, гладкий и усатый, как кот, точно почувствовав опасного соперника, гоголевато вздернул головой. Воробьев усмехнулся и больше не стал заходить в библиотеку. Катя прибежала сама и тот же день, когда вышла заметка о ликвидации банды. Прибежала в слезах, вызвала его на крыльцо и, запинаясь, сообщила, что поступила книга о героях Бородина и что если Егор Гордеич имеет времечко ее почитать, то она ему ее отложит. Воробьев поблагодарил Катерину Кузьминичну и сказал, что он обязательно зайдет за книгой в обед. И не зашел. Потому что в обед он вызвался провожать до дома Антонину и потом весь день ходил шальной, но наутро она на него снова не взглянула, и сердце опять оборвалось, повисло на ниточке, и жизнь показалась глупой и неудачливой.

Умом Егор понимал, что не стоит вот так терзать себя понапрасну, а сделать ничего не мог. Вот и теперь, стоило ему пройти мимо дома Мокиных, и точно кто за веревочку память потянул, и пошло, поехало, это вместо того, чтобы думать о Бугрове, Русанове и Шульце… И ведь видно, как все ловко закручено вокруг Бугрова и Русанова, но кто, для чего?.. Он вздохнул, выбравшись на угор, и оглянулся. Приречинская улица теперь была как на ладони, вытянувшись вниз до самых мостков через Каменку. За речкой луга, а дальше лес, вздымающийся на очередной угор, а за ним уж горы. Самые настоящие Уральские горы. Урал-батюшка…

Постояв на угоре, Воробьев вдруг вспомнил слова Бугрова о том, что господин Шульц замечательно говорит по-русски… Значит, что?.. О турбине можно рассказать, объяснить! Но если так, то выходит, что в городе сидит агент немецкой разведки?

От этих слов Егору даже стало жарко, и он сдвинул на затылок шапку-ушанку. Вот черт! А что? Сергеев поручил наблюдение за Шульцем Лыневу. Надо его найти и предупредить.

Но перед, тем как идти в отдел, Егор забежал к Микову, в милицию.