Все расследования отца Брауна

Она подошла к капитану Катлеру и премило с ним заговорила:

– Мне дороги эти цветы, ведь они, наверно, ваши любимые. Но знаете, букет не полон, пока в нем нет и моих любимых цветов. Прошу вас, пойдите в магазин за углом и принесите ландышей, вот тогда будет совсем прелестно.

Первая цель ее дипломатии была достигнута – взбешенный Бруно сейчас же удалился. Он успел уже величественно, точно скипетр, вручить свое копье жалкому Паркинсону и как раз собирался расположиться в кресле, точно на троне. Но при столь явном предпочтении, отданном сопернику, в непроницаемых глазах его вспыхнуло высокомерие скорого на обиду раба, огромные смуглые кулаки сжались, он кинулся к двери, распахнул ее и скрылся в своих апартаментах. А меж тем привести в движение британскую армию оказалось не так просто, как представлялось мисс Авроре. Катлер, разумеется, тотчас решительно поднялся и, как был, с непокрытой головой, словно по команде, зашагал к двери. Но что-то, быть может, какое-то нарочитое изящество в позе Сеймора, который лениво прислонился к одному из зеркал, вдруг остановило Катлера уже на пороге, и он, точно озадаченный бульдог, беспокойно завертел головой.

– Надо показать этому тупице, куда идти, – шепнула Аврора Сеймору и поспешила к двери – поторопить уходящего гостя.

Не меняя изящной и словно бы непринужденной позы, Сеймор, казалось, прислушивался; вот Аврора крикнула вслед Катлеру последние наставления, потом круто обернулась и, смеясь, побежала в другой конец проулка, выходящий к улице над Темзой, – Сеймор вздохнул с облегчением, но уже в следующее мгновенье лицо его снова омрачилось. Ведь у него столько соперников, а дверь в том конце проулка ведет в комнату Бруно. Не теряя чувства собственного достоинства, Сеймор сказал несколько вежливых слов отцу Брауну – о возрождении византийской архитектуры в Вестминстерском соборе, и как ни в чем не бывало направился в дальний конец проулка. Теперь в комнате оставались только отец Браун и Паркинсон, и ни тот, ни другой не склонны были заводить пустые разговоры. Костюмер ходил по комнате, придвигал и вновь отодвигал зеркала, и его темный поношенный сюртук и брюки казались еще невзрачней оттого, что в руках у него было волшебное копье царя Оберона. Всякий раз, как он поворачивал еще одно зеркало, возникала еще одна фигура отца Брауна; в этой нелепой зеркальной комнате полным-полно было отцов Браунов – они парили в воздухе, точно ангелы, кувыркались, точно акробаты, поворачивались друг к другу спиной, точно отъявленные невежи.

Отец Браун, казалось, совсем не замечал этого нашествия свидетелей, словно от нечего делать внимательным взглядом следовал он за Паркинсоном, пока тот не скрылся вместе со своим несуразным копьем в комнате Бруно. Тогда он предался отвлеченным размышлениям, которые всегда доставляли ему удовольствие, – стал вычислять угол наклона зеркала, угол каждого отражения, угол, под каким каждое зеркало примыкает к стене… и вдруг услышал громкий, тут же подавленный вскрик.

Он вскочил и замер, вслушиваясь. В тот же миг в комнату ворвался белый как полотно сэр Уилсон Сеймор.

– Кто там в проулке? – крикнул он. – Где мой кинжал?

Отец Браун еще и повернуться не успел в своих тяжелых башмаках, а Сеймор уже метался по комнате в поисках кинжала. И не успел он найти кинжал или иное оружие, как по тротуару за дверью затопали бегущие ноги и в дверях появилось квадратное лицо Катлера. Рука его нелепо сжимала букет ландышей.

– Что это? – крикнул он. – Что за тварь там в проулке? Опять ваши фокусы?

– Мои фокусы! – прошипел его бледный соперник и шагнул к нему.

А меж тем отец Браун вышел в проулок, посмотрел в другой его конец и поспешно туда зашагал.

Двое других тотчас прекратили перепалку и устремились за ним, причем Катлер крикнул:

– Что вы делаете? Кто вы такой?

– Моя фамилия Браун, – печально ответил священник, потом склонился над чем-то и сразу выпрямился. – Мисс Роум посылала за мной, я спешил, как мог. И опоздал.

Трое мужчин смотрели вниз, и в предвечернем свете, по крайней мере для одного из них, жизнь кончилась. Свет золотой дорожкой протянулся по проулку, и посреди этой дорожки лежала Аврора Роум, блестящий зеленый наряд ее отливал золотом, и мертвое лицо было обращено вверх.

Платье разодрано, словно в борьбе, и правое плечо обнажено, но рана, из которой лила кровь, была с другой стороны. Медный, чуть поблескивающий кинжал валялся примерно в ярде от убитой.

На какое-то время воцарилась тишина, слышно было, как поодаль, за Черринг-кросс, смеялась цветочница и на одной из улиц, выходящих на Стренд, кто-то нетерпеливо свистел, подзывая такси. И вдруг капитан то ли в порыве ярости, то ли прикидываясь разъяренным схватил за горло Уилсона Сеймора.

Сеймор не испугался, не пробовал освободиться, только посмотрел на него в упор.

– Вам нет нужды меня убивать, – невозмутимо сказал он. – Я сам это сделаю.

Рука, стиснувшая его горло, разжалась и опустилась, а Сеймор прибавил с той же ледяной откровенностью.

– Если у меня не достанет духу заколоться этим кинжалом, я за месяц доконаю себя вином.

– Ну нет, вина мне недостаточно, – сказал Катлер. – Прежде чем я умру, кто-то заплатит за ее гибель кровью. Не вы… но, сдается мне, я знаю кто.

И не успели еще они понять, что у него на уме, как он схватил кинжал, подскочил ко второй двери, вышиб ее, влетел в уборную Бруно и оказался с ним лицом к лицу. И в эту минуту из комнаты вышел своей ковыляющей неверной походкой старик Паркинсон. Увидев труп, он, пошатываясь, подошел ближе, лицо у него задергалось, он снова заковылял, пошатываясь, в комнату Бруно и вдруг опустился на подушки одного из мягких кресел. Отец Браун подбежал к нему, не обращая внимания на Катлера и великана-актера, которые уже боролись, стараясь схватить кинжал, и в комнате гулко отдавались удары их кулаков. Сеймор, сохранивший долю здравого смысла, стоял в конце проулка и свистел, призывая полицию.

Когда полицейские прибыли, им пришлось разнимать двух мужчин, вцепившихся друг в друга, точно обезьяны; после нескольких заданных по форме вопросов они арестовали Изидора Бруно, которого разъяренный противник обвинил в убийстве. Сама мысль, что преступившего закон задержал собственными руками национальный герой, была, без сомнения, убедительна для полиции, ибо полицейские в чем-то сродни журналистам. Они обращались к Катлеру с почтительной серьезностью и отметили, что на руке у него небольшая рана. Когда Катлер тащил к себе Бруно через опрокинутый стол и стул, актер ухитрился выхватить у него кинжал и ударил пониже запястья. Рана была, в сущности, пустяковая, но пока озверевшего пленника не вывели из комнаты, он смотрел на струящуюся кровь и с губ его не сходила улыбка.

– Вот уж злодей так злодей, а? – доверительно заметил констебль Катлеру.

Катлер не ответил, но немного погодя резко сказал:

– Надо позаботиться об умершей. – Голос его прервался, последнее слово он выговорил беззвучно.

– О двух умерших, отозвался из дальнего угла комнаты священник. – Этот бедняга был уже мертв, когда я к нему подошел.

Отец Браун стоял и смотрел на старика Паркинсона, черным бесформенным комом осевшего в роскошном кресле. Он тоже отдал свою дань умершей, и сделал это достаточно красноречиво.

Первым нарушил молчание Катлер, и в голосе его послышалась грубоватая нежность.

– Завидую ему, – хрипло сказал он. – Помню, он всегда следил за ней взглядом… Он дышал ею – и остался без воздуха. Вот и умер.

– Мы все умерли, – странным голосом сказал Сеймор, глядя на улицу.

На углу они простились с отцом Брауном, небрежно извинившись за грубость, которой он был свидетелем. Лица у обоих были трагические и загадочные.

Мозг маленького священника всегда напоминал кроличий садок, самые дикие, неожиданные мысли мелькали так быстро, что он не успевал их ухватить. Будто ускользающий белый хвост кролика, метнулась мысль, что горе их несомненно, а вот невиновность куда сомнительней.

– Лучше нам всем уйти, – с трудом произнес Сеймор, – мы, как могли, постарались помочь.

– Поймете ли вы меня, – негромко спросил отец Браун, – если я скажу, что вы, как могли, постарались повредить?

Оба вздрогнули, словно от укола нечистой совести, и Катлер резко спросил.

– Повредить? Кому?

– Самим себе, – ответил священник, – я бы не стал усугублять ваше горе, но не предупредить вас было бы просто несправедливо. Если этот актер будет оправдан, вы сделали все, чтобы угодить на виселицу. Меня вызовут в качестве свидетеля, и мне придется сказать, что, когда раздался крик, вы оба как безумные кинулись в комнату актрисы и заспорили из-за кинжала. Если основываться на моих показаниях, убить ее мог любой из вас. Вы навредили себе, а капитан Катлер к тому же повредил себе руку кинжалом.

– Повредил себе руку! – с презрением воскликнул капитан Катлер. – Да это ж просто царапина.

– Но из нее шла кровь, – кивнув, возразил священник. – На кинжале сейчас следы крови, это мы знаем. Зато нам уже никогда не узнать, была ли на нем кровь до этого.

Все молчали, потом Сеймор сказал взволнованно, совсем не так, как говорил обычно:

– Но я видел в проулке какого-то человека.

– Знаю, – с непроницаемым лицом сказал отец Браун. – И капитан Катлер тоже его видел. Это-то и кажется неправдоподобным.

И, еще прежде чем они взяли в толк его слова и сумели хоть что-то возразить, он вежливо извинился, подобрал свой неуклюжий старый зонт и, тяжело ступая, побрел прочь.

В нынешних газетах все поставлено так, что самые важные и достоверные сообщения исходят от полиции. Если в двадцатом веке убийству и вправду уделяется больше места, чем политике, на то есть веские основания, убийство предмет куда более серьезный. Но даже этим едва ли можно объяснить широчайшую известность, какую приобрело «Дело Бруно», или «Загадочное убийство в проулке», и его подробнейшее освещение в лондонской и провинциальной прессе. Волнение охватило всю страну, и потому несколько недель газеты писали чистую правду, а отчеты о допросах и перекрестных допросах, хоть и чудовищно длинные, порой просто невозможные, во всяком случае заслуживали доверия. Объяснялось же все, разумеется, тем, какие имена замешаны были в этом деле. Жертва – популярная актриса, обвиняемый – популярный актер, и обвиняемого, что называется, схватил на месте преступления самый популярный воин этой патриотической эпохи. При столь чрезвычайных обстоятельствах прессе приходилось быть честной и точной; вот почему все остальное, что касается этой единственной в своем роде истории, можно поведать по официальным отчетам о процессе Бруно.

Суд шел под председательством судьи Монкхауза, одного из тех, над кем потешаются, считая их легковесными, но кто на самом деле куда серьезней серьезных судей, ибо легкость их рождена неугасимой нетерпимостью к присущей судейскому клану мрачной торжественности, серьезный же судья, по существу, легкомыслен, ибо исполнен тщеславия. Поскольку главные действующие лица пользовались широкой известностью, обвинителя и защитника подобрали особенно тщательно. Обвинителем выступал сэр Уолтер Каудрей, мрачный, но уважаемый страж закона, из тех, кто умеет производить впечатление истого англичанина и притом внушать совершенное доверие и не слишком увлекаться красноречием. Защищал подсудимого мистер Патрик Батлер, королевский адвокат, – те, кто не понимает, что такое ирландский характер, и те, кого он ни разу не допрашивал, ошибочно принимали его за фланеур[15]. Медицинское заключение не содержало никаких противоречий: доктор, которого вызвал Сеймор, чтобы осмотреть убитую на месте преступления, был согласен со знаменитым хирургом, который осмотрел тело позднее. Аврору Роум ударили каким-то острым предметом, вероятно, ножом или кинжалом, во всяком случае, каким-то орудием с коротким клинком. Удар пришелся в самое сердце, и умерла жертва мгновенно. Когда доктор впервые увидал ее, она была мертва не больше двадцати минут. А значит, отец Браун подошел к ней минуты через три после ее смерти.

Затем оглашено было заключение официального следствия; оно касалось главным образом того, предшествовала ли убийству борьба; единственный признак борьбы – разорванное на плече платье, но разорвано оно было не в соответствии с направлением и силой удара. После того как все эти подробности были сообщены, но не объяснены, вызвали первого важного свидетеля.

Сэр Уилсон Сеймор давал показания, как он делал все, если уж делал, не просто хорошо, но превосходно. Сам куда более видный деятель, нежели королевский судья, он, однако, держался с наиболее уместной здесь долей скромности, и хотя все глазели на него, будто на премьер-министра либо на архиепископа Кентерберийского, он вел себя как частное лицо, только вот имя у него было громкое. К тому же говорил он на редкость ясно и понятно, как говорил во всех комиссиях, в которых он заседал. Он шел в театр навестить мисс Роум, встретил у нее капитана Катлера, к ним ненадолго присоединился обвиняемый, который потом вернулся в свою уборную; кроме того, к ним присоединился католический священник, назвавшийся Брауном. Потом мисс Роум вышла из своей уборной в проулок, чтобы показать капитану Катлеру, где находится цветочный магазин, – он должен был купить ей еще цветов; сам же свидетель оставался в комнате и перемолвился несколькими словами со священником. Затем он отчетливо услышал, как покойная, отослав капитана Катлера, повернулась и, смеясь, побежала в другой конец проулка, куда выходит уборная обвиняемого. Из праздного любопытства к столь стремительным движениям своих друзей свидетель тоже отправился в тот конец проулка и посмотрел в сторону двери обвиняемого. Увидел ли он что-нибудь в проулке? Да, увидел.

Сэр Уолтер Каудрей позволил себе внушительную паузу, а свидетель мене тем стоял, опустив глаза, и, несмотря на присущее ему самообладание, казался бледней обычного. Наконец обвинитель спросил совсем негромко голосом, и сочувственным и бросающим в дрожь:

– Вы видели это отчетливо?

Как ни был сэр Уилсон Сеймор взволнован, его великолепный мозг работал безупречно.

– Что касается очертаний – весьма отчетливо, все же остальное нет, совсем нет. Проулок такой длинный, что на светлом фоне противоположного выхода всякий, кто стоит посредине, кажется просто черным силуэтом. – Свидетель, только что твердо смотревший в лицо обвинителя, вновь опустил глаза и прибавил. – Это я заметил еще прежде, когда в проулке впервые появился капитан Катлер.

Опять наступило короткое молчание, судья подался вперед и что-то записал.

– Итак, – настойчиво продолжал сэр Уолтер, – что же это был за силуэт? Не был ли он похож, скажем, на фигуру убитой?

– Ни в коей мере, – спокойно ответил Сеймор.

– Каков же он был?

– Он был похож на высокого мужчину.

Сидящие в зале суда уставились кто на ручку кресла, кто на зонтик, кто на книгу, кто на башмаки – одним словом, кто куда. Казалось, они поставили себе целью не глядеть на обвиняемого, но все ощущали его присутствие на скамье подсудимых, и всем он казался великаном. Огромный рост Бруно сразу бросался в глаза, но стоило глаза отвести, и он словно бы становился с каждым мгновением все огромней.

Каудрей, мрачно-торжественный, расправил свою черную шелковую мантию и белые шелковистые бакенбарды и сел. Сэр Уилсон ответил еще на несколько вопросов касательно кое-каких подробностей, известных и другим свидетелям, и уже покидал место свидетеля, но тут вскочил защитник и остановил его.

– Я задержу вас всего на минуту, – сказал мистер Батлер, с виду он казался деревенщиной, брови рыжие, лицо какое-то сонное. – Не скажете ли вы его чести, откуда вы знаете, что это был мужчина?

По лицу Сеймора скользнула тень утонченной улыбки.

– Прощу прощения, дело решила столь вульгарная подробность, как брюки, – сказал он. – Когда я увидел просвет меж длинных ног, я в конце концов понял, что это мужчина.

Сонные глаза Батлера вдруг раскрылись – это было подобно беззвучному взрыву.

– В конце концов! – медленно повторил он. – Значит, поначалу вы все-таки думали, что это женщина?

Впервые Сеймору изменило спокойствие.

– Это вряд ли имеет отношение к делу, но, если его честь пожелает, чтобы я сказал о своем впечатлении, я, разумеется, скажу, – ответил он. – Этот силуэт был не то чтобы женский, но словно бы и не мужской – какие-то не те изгибы. И у него было что-то вроде длинных волос.

– Благодарю вас, – сказал королевский адвокат Батлер и неожиданно сел, как будто услышал именно то, что хотел.

Капитан Катлер в качестве свидетеля владел собой куда хуже и внушал куда меньше доверия, чем сэр Уилсон, но его показания о том, что происходило вначале, полностью совпадали с показаниями Сеймора. Капитан рассказал, как Бруно ушел к себе, а его самого послали за ландышами, как, возвращаясь в проулок, он увидел, что там кто-то есть, и заподозрил Сеймора, и, наконец, о схватке с Бруно. Но он не умел выразительно описать черную фигуру, которую видел и он и Сеймор. На вопрос о том, каков же был загадочный силуэт, он ответил, что он не знаток по части искусства, и в ответе прорвалась, пожалуй, чересчур откровенная насмешка над Сеймором. На вопрос – мужчина то был или женщина, он ответил, что больше всего это походило на зверя, и в ответе его была откровенная злоба на обвиняемого. Но при этом он был явно вне себя от горя и непритворного гнева, и Каудрей не задерживал его, не заставил подтверждать и без того ясные факты.

Защитник тоже, как и в случае с Сеймором, не стал затягивать перекрестный допрос, хотя казалось, – такая уж у него была манера, – что он отнюдь не спешит.

– Вы престранно выразились, – сказал он, сонно глядя на Катлера. – Что вы имели в виду, когда говорили, что тот неизвестный больше походил не на женщину и не на мужчину, а на зверя?

Катлер, казалось, всерьез разволновался.

– Наверно, я зря так сказал, – отвечал он, – но у этого скота могучие сгорбленные плечи, как у шимпанзе, а на голове – щетина торчком, как у свиньи…

Мистер Батлер прервал на полуслове эту странно раздраженную речь.

– Свинья тут ни при чем, а скажите лучше, может, это было похоже на волосы женщины?

– Женщины! – воскликнул капитан. – Да ничуть не похоже!

– Предыдущий свидетель сказал, похоже, – быстро подхватил защитник, беззастенчиво сбросив маску сонного тугодума. – А в очертаниях фигуры были женственные изгибы, на что нам тут красноречиво намекали. Нет? Никаких женственных изгибов? Если я вас правильно понял, фигура была скорее плотная и коренастая?

– Может, он шел пригнувшись, – осипшим голосом едва слышно произнес капитан.

– А может, и нет, – сказал мистер Батлер и сел так же внезапно, как и в первый раз.

Третьим свидетелем, которого вызвал сэр Уолтер Каудрей, был маленький католический священник, по сравнению с остальными уж такой маленький, что голова его еле виднелась над барьером, и казалось, будто перекрестному допросу подвергают малого ребенка. Но, на беду, сэр Уолтер отчего-то вообразил (виной тому, возможно, была вера, которой придерживалась его семья), будто отец Браун на стороне обвиняемого, – ведь обвиняемый нечестивец, чужак, да к тому же в нем есть негритянская кровь. И он резко обрывал отца Брауна всякий раз, как этот заносчивый посланец папы римского пытался что-то объяснить; велел ему отвечать только «да» и «нет» и излагать одни лишь факты безо всякого иезуитства. Когда отец Браун в простоте душевной стал объяснять, кто, по его мнению, был человек в проулке, обвинитель заявил, что не желает слушать его домыслы.

– В проулке видели темный силуэт. И вы говорите, вы тоже видели темный силуэт. Так каков же он был?

Отец Браун мигнул, словно получил выговор, но он давно и хорошо знал, что значит послушание.

– Силуэт был низенький и плотный, – сказал он, – но по обе стороны головы или на макушке были два острых черных возвышения, вроде как рога, и…

– А, понятно, дьявол рогатый! – с веселым торжеством воскликнул Каудрей и сел. – Сам дьявол пожаловал, дабы пожрать протестантов.

– Нет, – бесстрастно возразил священник, – я знаю, кто это был.

Всех присутствующих охватило необъяснимое, но явственное предчувствие чего-то чудовищного. Они уже забыли о подсудимом и помнили только о том, кого видели в проулке. А тот, в проулке, описанный тремя толковыми и уважаемыми очевидцами, словно вышел из страшного сна: один увидал в нем женщину, другой – зверя, а третий – дьявола…

Судья смотрел на отца Брауна хладнокровным пронизывающим взглядом.

– Вы престранный свидетель, – сказал он, – но есть в вас что-то вынуждающее меня поверить, что вы стараетесь говорить правду. Так кто же был тот человек, которого вы видели в проулке?

– Это был я, – отвечал отец Браун.

В необычайной тишине королевский адвокат Батлер вскочил и совершенно спокойно сказал:

– Ваша честь, позвольте допросить свидетеля. – И тут же выстрелил в Брауна вопросом, который словно бы не шел к делу: – Вы уже слышали, здесь говорилось о кинжале; эксперты считают, что преступление совершено с помощью короткого клинка, вам это известно?

– Короткий клинок, – подтвердил Браун и кивнул с мрачной важностью, точно филин, – но очень длинная рукоятка.

Еще прежде, чем зал полностью отказался от мысли, что священник своими глазами видел, как сам же вонзает в жертву короткий клинок с длинной рукоятью (отчего убийство казалось еще чудовищней), он поспешил объясниться: – Я хочу сказать, короткие клинки бывают не только у кинжалов. У копья тоже короткий клинок. И копье поражает точно так же, как кинжал, если оно из этих причудливых театральных копий; вот таким копьем бедняга Паркинсон и убил свою жену – как раз в тот день, когда она послала за мной, чтобы я уладил их семейные неурядицы, – а я пришел слишком поздно, да простит меня господь. Но, умирая, он раскаялся, раскаяние и повлекло за собою смерть. Он не вынес того, что совершил.

Всем в зале казалось, что маленький священник, который стоял на свидетельском месте и нес совершенную околесицу, просто сошел с ума. Но судья, по-прежнему смотрел на него в упор с живейшим интересом, а защитник невозмутимо задавал вопросы. – Если Паркинсон убил ее этим театральным копьем, он должен был бросить его с расстояния в четыре ярда, – сказал Батлер… – Как же тогда вы объясните следы борьбы – разорванное на плече платье? – Защитник невольно стал обращаться к свидетелю как к эксперту, но никто этого уже не замечал.

– Платье несчастной женщины было порвано потому, что его защемила створкой, когда она пробегала мимо, – сказал свидетель. – Она пыталась высвободить платье, и тут Паркинсон вышел из комнаты обвиняемого и нанес ей удар.

– Створкой? – удивленно переспросил обвинитель.

– Это была створка двери, замаскированной зеркалом, – объяснил отец Браун. – Когда я был в уборной мисс Роум, я заметил, что некоторые из зеркал, очевидно, служат потайными дверьми и выходят в проулок.

Снова наступила долгая неправдоподобно глубокая тишина. И на этот раз ее нарушил судья.

– Значит, вы действительно полагаете, что когда смотрели в проулок, вы видели там самого себя – в зеркале?

– Да, милорд, именно это я и пытался объяснить, – ответил Браун. – Но меня спросили, каков был силуэт, а на наших шляпах углы похожи на рога, вот я и…

Судья подался вперед, его стариковские глаза заблестели еще ярче, и он сказал особенно отчетливо:

– Вы в самом деле полагаете, что когда сэр Уилсон Сеймор видел нечто несуразное, как бишь его, с изгибами, женскими волосами и в брюках, он видел сэра Уилсона Сеймора?

– Да, милорд, – отвечал отец Браун.

– И вы полагаете, что когда капитан Катлер видел сгорбленного шимпанзе со свиной щетиной на голове, он просто видел самого себя?

– Да, милорд.

Судья, очень довольный, откинулся на спинку кресла, и трудно было понять, чего больше в его лице – насмешки или восхищения.

– А не скажете ли вы, почему вы сумели узнать себя в зеркале, тогда как два столь выдающихся человека этого не сумели? – спросил он.

Отец Браун заморгал еще растерянней, чем прежде.

– Право, не знаю, милорд, – с запинкой пробормотал он. – Разве только потому, что я не так часто гляжусь в зеркало.

Машина ошибается

Фламбо и его друг, маленький священник, в предзакатный час сидели на садовой скамейке в Темпл-гарденс. Подействовала ли на них окружающая обстановка или какие-то другие, случайные флюиды, неизвестно, но только разговор этих двоих зашел о правосудии. Признав, что перекрестный допрос обвиняемого адвокатом и прокурором заключает в себе элемент случайности, они заговорили о пытках, вспомнили Древний Рим и средневековье, истязания по приговору французского магистрата и американский допрос третьей степени.

– Мне доводилось читать о пресловутой психометрии, то есть о детекторе лжи, – сказал Фламбо. – В последнее время по этому поводу подняли много шума, особенно за океаном. Вы, наверное, знаете, что я имею в виду: испытуемому надевают на запястье манжетку пульсомера, затем произносят вслух самые разные слова и ждут, не станет ли его сердце биться чаще после некоторых из этих слов. Что вы думаете об этом методе?

– На мой взгляд, он весьма занятен, – отозвался отец Браун. – Кстати, наш разговор напомнил мне одну интересную идею, возникшую в глубокой древности: в те времена верили, что, если убийца коснется тела жертвы, из ран хлынет кровь.

– Неужели вы хотите сказать, что считаете оба этих метода равноценными?

– Один стоит другого, – ответил маленький священник. – В мертвом ли, в живом ли теле кровь все равно течет то быстрее, то медленнее, и причин тут много. Тайна сия велика есть, и, боюсь, мы никогда в нее не проникнем. Могу лишь сказать вам о себе: скорее кровь человеческая затопит альпийский пик Маттерхорн, чем я решусь ее пролить.

– Но ведь американский метод превозносят крупнейшие заокеанские ученые! – не отставал Фламбо.

– Наивные они люди, эти ученые! – воскликнул отец Браун. – А самые наивные из них – именно американцы. Кому еще, кроме янки, могло прийти в голову судить о чем бы то ни было по частоте сердечных сокращений? Да эти ваши ученые не менее наивны, чем самонадеянный мужчина, полагающий, что если женщина краснеет в его присутствии, то, значит, любит его. Кстати, вот вам еще один тест, основанный на законах кровообращения, открытых великим Гарвеем. Такой же дурацкий, как и первые два.

– Но вы должны признать, – настаивал Фламбо, – что психометрия дает определенный результат: она прямо указывает, правду говорит человек или нет.

– А что хорошего в том, что она «прямо указывает»? – вопросил отец Браун. – Что это, в сущности, значит? Когда один конец указки на что-то нацелен, другой в это время показывает в совершенно ином направлении. Все зависит от того, сумеете ли вы взять указку за нужный конец. Один раз я уже попадал в такое положение и с тех пор не верю в пользу подобных методов.

И маленький священник приступил к рассказу о том, как его постигло разочарование.

История эта случилась лет двадцать назад, когда он служил капелланом в чикагской тюрьме, где томилось множество его единоверцев. Люди эти были одинаково способны на злодеяние и на раскаяние, так что работы у него было немало. Шерифом округа губернатор сделал бывшего сыщика по имени Грейвуд Ашер, бледного, молчаливого, склонного к философствованию янки, на лице которого обычное для него суровое выражение порой сменялось странной смущенной улыбкой. Отца Брауна этот человек любил и относился к нему немного покровительственно. Маленький священник платил ему такой же симпатией, хотя терпеть не мог его теорий, по сути весьма сложных, хотя и излагаемых достаточно просто.

Как-то вечером Ашер послал за капелланом. Тот, по своему обыкновению, молча сел у стола, заваленного бумагами, и стал ждать. Шериф извлек из кипы бумаг газетную вырезку и протянул ее Брауну. Тот внимательно прочел текст. Это был напечатанный на розовом фоне столбец светской хроники из одной американской газеты. В заметке говорилось:

Самый блистательный из светских вдовцов снова появился в обществе, на этот раз – на «Обеде чудаков». Всем нашим именитым гражданам должен вспомниться другой обед, названный «Парадом детских колясок», на котором мистер Тодд, по прозванию Очередной Фортель, в роскошном своем особняке посреди поместья «Пруд пилигрима» дал возможность очаровательным дебютанткам этого сезона казаться даже моложе своих лет. Не менее радушным, нетривиальным и изысканным был и прошлогодний прием в особняке Тодда, получивший название «Завтрак каннибалов», на котором сласти по форме напоминали человеческие руки и ноги, а один из остроумнейших гостей вслух высказал желание съесть своего собеседника. Дух непринужденного юмора будет царить и на новом приеме, ибо он свойствен сдержанной манере поведения мистера Тодда, а может быть, таится и под сверкающими бриллиантами в булавках на галстуках самых высокопоставленных весельчаков нашего города. Говорят, на приеме будут пародировать манеру поведения и разговоры горожан, находящихся на противоположном полюсе социального спектра. Пародия обещает быть весьма выразительной – ведь перед гостеприимным мистером Тоддом стоит задача потешить не кого иного, как лорда Бекасла, знаменитого путешественника и чистокровного аристократа, чье родовое гнездо находится в самом сердце английских дубрав. Путешествовать лорд начал раньше, чем ему вернули полагающийся по праву рождения титул. В нашем отечестве он уже однажды побывал – в молодые годы, – и молва утверждает, что вернулся он к нам не без причины. С именем лорда связывают имя мисс Этты Тодд, одной из самых прекрасных и великодушных обитательниц Нью-Йорка, наследницы состояния, оцениваемого почти в сто миллионов долларов.

– Ну как, – спросил Ашер, – интересно?

– Даже говорить об этом не хочется, – отозвался отец Браун. – Трудно придумать что-нибудь менее интересное для меня, чем эта заметка. Не понимаю, зачем вы ее вырезали. Если только не собираетесь, конечно, сажать на электрический стул борзописцев, подобных ее автору.

– Гм-м, – недовольно хмыкнул мистер Ашер и положил поверх статьи еще одну газетную вырезку. – Ну, а это вас заинтересует?

Заметка была озаглавлена «Зверское убийство охранника. Злодей на свободе».

Сегодня утром, на рассвете, в каторжной тюрьме в местечке Секва, штат Нью-Йорк, раздался крик о помощи. Охранники, подоспевшие к месту происшествия, обнаружили труп часового, дежурившего на вершине ограждающей тюрьму широкой стены. Северная часть стены – самая высокая, и этот участок считался самым труднопреодолимым для тех, кто мог бы задумать побег, поэтому здесь дежурил всего один охранник. Как раз его-то и сбросили со стены; он упал головой вниз, и мозги его брызнули во все стороны, словно их вышибли дубиной. Ружье охранника было похищено. На утренней поверке обнаружилось, что одного арестанта недостает. Пустующую камеру занимал некий угрюмый головорез, назвавшийся в свое время Оскаром Райаном. Ему дали небольшой срок за самое обычное для этих мест разбойное нападение, но он произвел на всех впечатление человека с жутким прошлым и совершенно непредсказуемым будущим. Когда забрезжил дневной свет, на стене над самым телом убитого обнаружили довольно невнятное послание, нацарапанное, очевидно, смоченным в крови пальцем: «Это самозащита – у него было ружье. Не желаю зла ни ему, ни другим, кроме одного человека. Когда попаду в «Пруд пилигрима», пуля у меня найдется. О. Р.» Чтобы штурмовать такую стену, охраняемую к тому же вооруженным часовым, нужно быть отчаянным человеком или, на худой конец, иметь сообщников.

– Ну, что касается литературного стиля, эта заметка написана лучше, – усмехнулся маленький священник, – но все же не понимаю, чем тут смогу помочь я. Боюсь, если я пущусь вдогонку за этим атлетом-убийцей на своих коротеньких ножках, то буду являть собою жалкое зрелище. Да и вообще, сомневаюсь, что кому-нибудь удастся отыскать этого человека. Насколько я знаю, отсюда до каторжной тюрьмы в Секве тридцать миль по безлюдной пересеченной местности, да и вокруг дикие прерии. Этот человек может прятаться в любой яме, на каждом дереве.

– Он не в яме и не на дереве, – сказал шериф.

– Откуда вы знаете? – поинтересовался отец Браун, моргая.

– Хотите с ним поговорить? – спросил Ашер.

Маленький священник широко раскрыл свои наивные глаза:

– Да неужто он здесь? Как же ваши люди до него добрались?

– Добрался до него я сам, – медлительно проговорил американец, вытягивая длинные ноги к камину. – Подцепил крючком моей трости. Да-да, не удивляйтесь, именно так. Знаете, у меня есть обыкновение бродить вечерами на природе, подальше от этих мрачных мест. Так вот, сегодня вечером я поднимался в гору по аллее, с обеих сторон которой за живой изгородью были вспаханные поля. Луна освещала дорожку серебристым светом. И вот вижу: прямо по полю к аллее бежит человек. Пригнувшись бежит и с хорошей скоростью, как легкоатлет, специализирующийся в беге с препятствиями. Мне показалось, что он уже выдохся, однако, приблизившись к дорожке, он с ходу проскочил сквозь редкую изгородь, как сквозь паутину, или, вернее, как будто сам он был сделан из камня – я ведь ясно слышал треск ломающихся веток. Чуть только его силуэт показался на фоне луны на аллее, я бросил трость ему под ноги. Он споткнулся и упал. Я же достал свисток и во всю мочь засвистел. Тут подоспели наши ребята и скрутили этого типа.

– М-да, вот была бы история, если б оказалось, что это действительно какой-нибудь известный спортсмен, – заметил отец Браун.

– Никакой он не спортсмен, – мрачно пробурчал Ашер. – Мы вскоре узнали, что это за птица, хотя я все понял, как только его осветила луна.

– Вы решили, что это беглый каторжник, поскольку утром того самого дня прочли в газете о его побеге, – спокойно сказал священник.

– Ну, нет, у меня были более веские причины так думать, – холодно ответил шериф. – Отбросим даже самое простое: профессиональный спортсмен не стал бы бежать по вспаханному полю и продираться сквозь живую изгородь, рискуя выколоть себе глаза. Не стал бы он и пригибать голову, как побитый пес. Но были и еще кое-какие детали, не укрывшиеся от моего наметанного глаза. Одежда на этом человеке была ветхая и местами рваная, более того, он выглядел в ней на редкость уродливо. Когда его силуэт появился на фоне луны, огромный стоячий воротник показался мне горбом, а свободно свисающие длинные рукава создавали впечатление, что у этого человека нет рук. Мне пришло в голову, что ему каким-то образом удалось сменить тюремную робу на гражданскую одежду, вернее, на лохмотья, которые он кое-как на себя напялил. К тому же в лицо ему дул сильный ветер, но разметавшихся по ветру волос я, как ни старался, так и не заметил – значит, они было очень коротко острижены. Потом я вспомнил, что как раз за этим вспаханным полем располагается «Пруд пилигрима», в хозяина которого этот каторжник, как вы, должно быть, помните, собирался всадить пулю. И тогда я бросил ему под ноги мою трость.

– Блестящий образчик искусства моментально делать умозаключения, – отозвался отец Браун. – Однако скажите, было ли у него ружье?

Ашер, меривший шагами комнату, резко остановился, и священник добавил извиняющимся тоном:

– Боюсь, что без ружья всадить в кого-то пулю затруднительно.

– Нет, ружья у него не было, – хмуро ответил ему собеседник, – но, очевидно, только по случайности или потому, что его планы изменились. Должно быть, он решил, что переодеться мало, надо еще избавиться от оружия. Скорее всего, он не раз вспоминал об окровавленной куртке охранника, оставшейся под стеною.

– Похоже, что так, – откликнулся отец Браун.

– Однако нам вряд ли стоит все это обсуждать, – заявил, Ашер. – Теперь уже точно известно, что это тот самый человек.

– Как вы это узнали? – тихо прозвучал вопрос священника.

И тогда Грейвуд Ашер скинул со стола газеты и снова положил на него все те же вырезки.

– Ну, раз уж вы так дотошно вникаете во все мелочи, давайте начнем с начала. Если вы еще раз пробежите глазами эти две заметки, то обнаружите: их объединяет лишь одна вещь, а именно, упоминание поместья миллионера Айртона Тодда, которое, как вы знаете, называется «Пруд пилигрима». Вам также должно быть известно, что хозяин этого имения – человек в высшей степени необычный, один из тех, возвышению которых послужили…

– Загубленные души его ближних, – закончил за него отец Браун. – Да, мне это известно. Кажется, он нажил состояние на торговле бензином.

– Во всяком случае, – отозвался шериф, – пресловутый Тодд Очередной Фортель играет важную роль в этой загадочной истории.

Он снова уселся в кресло, протянул ноги к камину и продолжил свой рассказ – столь же эмоционально, но не упуская ни малейших подробностей.

– На первый взгляд в деле этом теперь не осталось ничего таинственного. В том, что каторжник собирается явиться с ружьем в «Пруд пилигрима», нет ничего необъяснимого или даже странного. Мы, американцы, не похожи на англичан, готовых простить толстосума, если он не жалеет денег на больницы или на скаковых лошадей. Своей карьерой Тодд обязан самому себе, своим незаурядным способностям. Не сомневаюсь, что многие из тех, кому он эти способности продемонстрировал, жаждут продемонстрировать ему свои – по части искусства обращения с ружьем. Тодда вполне мог бы подстрелить человек, о котором он даже никогда не слышал, – какой-нибудь рабочий, уволенный им в числе других, или клерк фирмы, которая по милости Тодда обанкротилась. Очередной Фортель – человек с незаурядными умственными способностями и сильным характером, но в нашей стране взаимоотношения тружеников и работодателей очень напряженные.

Таким образом, складывается впечатление, что этот Райан направлялся в «Пруд пилигрима», чтобы покончить с Тоддом. Так мне казалось до того момента, когда развитие событий заставило меня вспомнить, что я не только шериф, но и детектив. Когда пленника увели в тюрьму, я поднял свою трость и пошел дальше. Извилистая аллея в конце концов привела меня к одной из боковых калиток в ограде вокруг владений Тодда. Калитка эта – ближайшая к пруду, или озерцу, в честь которого, собственно, и названо поместье. Все это происходило часа два назад. Было около семи вечера, лунный свет стал ярче и высветил длинные белые полосы на таинственной черноте водоема, окаймленного сизыми илистыми берегами. Говорят, наши предки заставляли ходить по этому илу женщин, подозревавшихся в колдовстве, пока те не тонули. Я не помню, что еще говорили об этом месте – вы, наверное, представляете себе, где оно расположено. Если взять за ориентир особняк Тодда, к водоему надо идти на север, в сторону пустоши, которая начинается сразу за ним. Там еще растут два странных приземистых дерева, похожих на огромные грибы. Так вот, я стоял, завороженный мистическим видом этого пруда, когда мне вдруг померещилось: от дома к пруду кто-то идет. Однако то, что казалось мне человеческой фигурой, было настолько скрыто туманом да и так далеко от меня, что я не только не мог присмотреться внимательнее, но даже засомневался, не привиделось ли мне это. К тому же мое внимание было отвлечено событиями, происходившими гораздо ближе ко мне. Я притаился за оградой, которая тянулась от этого места до одного из флигелей огромного особняка. По счастью, в ней кое-где были дыры, как будто специально для того, чтобы мне удобнее было наблюдать за тем, что происходит по ту ее сторону. На темном фасаде флигеля вдруг мелькнул свет – открылась дверь, и в проеме показался темный силуэт. Человек, то ли укутавший голову платком, то ли накинувший капюшон, пристально вглядывался во тьму, при этом даже чуть нагнувшись вперед. Затем дверь закрылась, и по садовой дорожке стала перемещаться чья-то тень, перед которой двигалось желтое пятно света – очевидно, от фонаря. Я разглядел, что фигура женская. Незнакомка с фонарем закуталась в обтрепанный плащ и, должно быть, хотела остаться незамеченной. Все это было очень странно – и принятые ею меры предосторожности, и ее ветхая одежда, очертания которой вырисовывались в теплых желтых лучах света. Женщина осторожно свернула на извилистую садовую тропинку и вскоре оказалась от меня всего лишь в полусотне ярдов; затем она на мгновение остановилась у торфяной террасы, обращенной к илистому берегу пруда. Подняв фонарь над головой, она трижды повела им из стороны в сторону, очевидно, подавая кому-то сигнал. В этот момент фонарь осветил ее лицо. Оно было мне знакомо. Несмотря на неестественную бледность женщины и повязанную вокруг головы дешевую шаль, без сомнения, позаимствованную у кого-то из слуг, я узнал мисс Этту Тодд, дочь миллионера.

Подав сигнал, она сразу же пошла обратно, так же стараясь не привлекать к себе внимания, и вскоре дверь за нею закрылась. Я хотел было перелезть через ограду и последовать за мисс Тодд, когда мне вдруг пришло в голову, что детективный раж, подбивавший меня на подобную авантюру, чуть не заставил меня совершить недостойный поступок, к тому же совершенно ненужный – ведь у меня и так были все козыри на руках. Но только я собрался повернуть назад, как ночную тишину вдруг нарушил новый звук. В одном из верхних этажей распахнулось окно – оно было, очевидно, за углом, потому что я ничего не увидел, – и кто-то громовым голосом осведомился, куда подевался лорд Бекасл и почему его нет ни в одной из комнат. Голос этот, отчетливо выговаривавший слова и затопивший весь сад своими раскатами, я узнал сразу – слишком часто я слышал его на избирательных митингах и совещаниях воротил нашего бизнеса. Это был голос самого Айртона Тодда. Кто-то из обитателей дома, должно быть, подошел к окну или вышел в сад, после чего крикнул хозяину дома, что лорд час назад отправился на прогулку в направлении пруда и с тех пор его не видели. Тодд взревел: «Да его же убили!» – и с силой закрыл окно. Послышался топот ног по лестнице – хозяин дома, по всей вероятности, спускался вниз. Решив все-таки избрать прежний и, прямо скажем, разумный план действий, я постарался, чтобы меня не заметили при начинавшемся прочесывании местности, в результате чего благополучно улизнул и около восьми часов был уже здесь.

Теперь, прошу вас, вспомните ту маленькую заметку о нравах нашего высшего общества, которая показалась вам совершенно неинтересной. Если каторжник не собирался разделаться с Тоддом – а он, судя по всему, действительно изменил свои намерения, – то разумно было бы предположить, что он избрал жертвой лорда Бекасла Похоже, он намеревался расквитаться со всеми, кто ему не по нраву. Трудно найти более подходящее место для убийства, чем берега этого зловещего пруда, где ил быстро засосет тело жертвы и оно бесследно исчезнет. Таким образом, рискнем предположить, что наш коротко остриженный приятель явился к пруду, чтобы убить лорда Бекасла, а вовсе не Тодда. Хочу еще раз обратить ваше внимание вот на что: у многих людей в нашей стране есть причины разделаться с Тоддом, однако зачем американцу убивать английского лорда, лишь недавно прибывшего в нашу страну? Может быть, дело в том, что лорд этот, как было сказано в заметке, ухаживает за дочерью Тодда? Наш коротко остриженный приятель, хотя он и разгуливает в лохмотьях, – скорее всего страстный воздыхатель этой девицы.

Понимаю, это мое утверждение покажется вам нелепым, даже сметным, но это лишь потому, что вы англичанин. Мои слова для вас сравнимы лишь с утверждением, что дочь архиепископа Кентерберийского венчается в церкви святого Георгия на Ганновер-сквер с бывшим дворником, досрочно освобожденным из заключения. Не способны вы отдать должное неуемной энергии и жизненной силе наших замечательных соотечественников. Когда вы видите благообразного седого американца в смокинге, пользующегося большим влиянием в обществе и занимающего в нем видное положение, вам сразу приходит в голову, что он из родовитого семейства. А вот и нет! Вам трудно себе представить, что каких-нибудь два года назад вы могли бы обнаружить его в дешевых меблированных комнатах, а то и в тюрьме. Упускаете вы из виду нашу национальную черту – способность держаться на плаву, а при удобном случае выбираться на берег успеха. Многие из наиболее влиятельных наших граждан возвысились совсем недавно, причем в довольно немолодом возрасте. Дочери Тодда было уже восемнадцать, когда ее отец впервые загреб много денег. Так что не удивлюсь, если ее поклонником окажется человек из низов и она будет верна ему по-прежнему, что следует из эпизода с фонарем. Мне кажется, женщина с фонарем и мужчина с ружьем должны быть сообщниками. История эта, без сомнения, наделает много шума.

– Ну, и что же вы предприняли дальше? – спокойно спросил священник.

– Думаю, вас это шокирует, – отозвался Грейвуд Ашер. – Насколько я понимаю, вы не одобряете научный прогресс в некоторых областях человеческой деятельности. Мне была предоставлена полная свобода выбора, и я совершил довольно смелый поступок. Мне показалось, что данный случай как раз из тех, когда есть смысл применить детектор лжи. Я вам рассказывал, что это за штуковина Теперь я убежден: эта машина не лжет!

– Машина и не может лгать, – заметил отец Браун. – Но и говорить правду не может тоже.

– Ну, в нашем случае она таки сказала правду, – уверенно продолжал шериф. – Я усадил этого человека в удобное кресло, надел ему на запястье манжетку и стал писать мелом слова на грифельной доске; машина регистрировала частоту его пульса, я же наблюдал за его реакцией на разные слова. Весь фокус в том, что в беспорядочной их череде некоторые слова в большей или меньшей степени связаны с преступлением, которое, возможно, совершил подозреваемый, причем попадаться они должны неожиданно. Ну вот я и написал сначала «цапля», потом «орел», затем «сокол»; когда же я начал писать слово «бекас», этот человек очень занервничал, а когда я вывел на конце слова букву «л», стрелку прибора зашкалило. У кого еще в Штатах найдется причина подскочить на стуле, прочтя фамилию только что прибывшего на наш континент англичанина, кроме человека, который его убил? Разве можно сравнить невнятное бормотание свидетелей с таким неопровержимым доказательством, как показания абсолютно надежного аппарата?

– Все почему-то забывают, – заметил маленький священник, – что надежным аппаратом всякий раз управляет аппарат ненадежный.

– То есть как? Что вы имеете в виду? – удивился шериф.

– Я имею в виду человека – самый ненадежный из всех известных мне аппаратов. Я не хочу быть невежливым и надеюсь, что вы не примете мои слова на свой счет. Я хочу сказать вот что: по вашим словам, вы наблюдали за поведением этого человека, но кто даст гарантию, что вы все сделали правильно? Вы говорите, подбор слов был естественным, но откуда вы знаете, что вели себя во время испытания должным образом? Если уж на то пошло, можете ли вы быть уверены, что он сам в это время не наблюдал за вами? Кто подтвердит, что вы не были в это время взволнованы? На вашем запястье ведь не было манжетки!

– Говорю вам, я был невозмутим, как пень! – вскричал взбудораженный американец.

– Преступник порою тоже бывает невозмутим, как пень, – усмехнулся отец Браун, – а иногда даже – как шериф!

– Ну, уж этот спокоен не был, – заявил Ашер и швырнул на стол бумаги, которые держал в руках. – Ох, утомили вы меня!

– Прошу прощения, – отозвался маленький священник. – Я только указал вам на очевидную возможность ошибки. Если вы сумели по его поведению выделить слово, которое может привести его на виселицу, то почему бы ему по вашему поведению не догадаться: вот оно, роковое слово! На вашем месте я бы основывался на чем-нибудь более существенном, чем слова, когда решается вопрос о жизни и смерти.

Ашер грохнул кулаком по столу и вскочил с торжествующим видом.

– Ну, так я и выдам вам сейчас нечто более существенное, – воскликнул он. – Я потом проверял машину на других людях и могу сказать с полной уверенностью, сэр, что она не ошибается.

Он сделал небольшую паузу и затем продолжал уже с меньшим пылом:

– Хочу особо подчеркнуть, что до сих пор испытание машины интересовало меня лишь в качестве научного эксперимента. У меня не было никаких улик против этого человека. Хотя одежда его была потрепанной, наши бедняки обычно одеваются еще хуже, а он, судя по всему, из их числа. Больше того, если не считать пятен и маленьких дырочек на одежде – а он ведь, как вы, должно быть, помните, бежал по вспаханному полю и продирался сквозь изгородь, – этот человек был не так уж и грязен. Это, конечно, может означать, что он только недавно вырвался из тюрьмы, но мне почему-то это напомнило отчаянные потуги некоторых бедняков иметь благопристойный вид. Его манера поведения, должен признать, вполне подтверждала мое предположение. Он был молчалив и держался с достоинством, как все они; казалось, его терзает какая-то тайная печаль, а это вообще можно назвать отличительным признаком неимущих. О преступлении и вообще обо всем этом деле он якобы ничего не знал и с угрюмым нетерпением ждал каких-нибудь событий, которые дали бы ему возможность выйти из затруднительного положения. Не раз он просил у меня разрешения связаться по телефону с адвокатом, который когда-то давно помог ему в деле, связанном с некой сомнительной торговой сделкой. Вел он себя как совершенно невиновный человек. Против него не было никаких улик, если не считать стрелки детектора лжи, которая, словно пальцем, указала, что сердце его в тот момент стало биться чаще.

Затем, сэр, я проверил машину. Оказалось, она в полном порядке. Когда я вышел вместе с этим человеком в холл, где было много людей, ожидавших допроса, он, по-моему, надумал облегчить душу чем-то вроде признания. Повернувшись ко мне, он тихо сказал:

«Ох, не в силах я больше молчать! Если вам хочется, чтобы я подробно рассказал о себе…»

Но в этот самый момент одна из плохо одетых женщин, сидевших на длинной скамье, вскочила, показала пальцем на моего спутника и крикнула:

«Дурманщик Дэвис! Они сцапали Дурманщика Дэвиса!»

Никогда в жизни я не слышал более отчетливо произнесенных слов. Каждый слог был четок, как стук часов, и даже подвывающая интонация не помешала мне сразу разобрать, какие прозвучали слова. Тощий палец женщины, казалось, сейчас проткнет этого человека, как спица.

Все женщины, сидевшие на лавке, – а это были в основном воровки и проститутки, – повернули головы и обратили к моему спутнику примерно двадцать физиономий, на которых ясно читались ненависть и злорадство. Если б я даже не разобрал, что сказала женщина, то все равно бы понял, что человек, которого мы условно называли Оскаром Райаном, услышал свое настоящее имя. Не так я прост, как вы, возможно, изволите думать. Дурманщик Дэвис – закоренелый и бессовестный преступник, долго водивший за нос полицию. Не сомневаюсь, что на его совести не одна загубленная человеческая жизнь, даже если не считать историю со стражником. Но, как ни странно, его никогда не задерживали по подозрению в убийстве – быть может, потому, что он совершал эти преступления так же, как и остальные – менее тяжкие, но более гнусные, – за которые его, наоборот, арестовывали часто. Он статный, смазливый парень, по сей день таким остался, хотя времени с тех пор, когда он начинал, прошло немало. Крутился он все больше среди молоденьких продавщиц и судомоек, тративших на него свои сбережения. Часто он преступал закон: опаивал своих подружек снотворным и очищал их кошельки. Потом как-то раз одну из его девиц нашли мертвой, но мотивы убийства выяснить не смогли, да и преступника, как обычно, не поймали. До меня дошли слухи, что Дэвис впоследствии избрал несколько иной род деятельности, можно сказать, противоположный прежнему – не отнимал у людей деньги, а давал их в долг под процент. Клиентура его осталась прежней: неимущие вдовы и девицы, которых он покорял своим обаянием и для которых все кончалось не менее плачевно, чем раньше. Вот каков он, этот человек, которого вы считаете невиновным, причем с такой уверенностью, что сомневаетесь в правильности показаний детектора лжи. С тех пор как он у нас, его опознали трое надзирателей и четверо заключенных. Они тоже наслышаны о его подвигах. Ну, так что вы теперь скажете о моей бедной, обиженной машине? Разве не она его разоблачила? Или вам приятнее думать, что его вывели на чистую воду мы с этой женщиной?

– Насчет того, куда или откуда вы его вывели, – отвечал отец Браун, встав и лениво потянувшись, – я бы сказал, что вывели вы его из-под виселицы. Едва ли найдется судья, который решится казнить Дэвиса на основании туманных россказней об умершей девице. Что же касается каторжника, который сбросил со стены надзирателя, его вы, без сомнения, упустили. Уж в этом-то преступлении ваш Дурманщик неповинен.

– Что вы хотите этим сказать? – удивился шериф. – Почему он в нем неповинен?

– Почему, почему?! – воскликнул священник, которого неожиданно охватило возбуждение. – Да потому, что он виновен в других преступлениях! Странная у некоторых людей логика: им кажется, что все грехи на Земле хранятся в одном мешке. По-вашему, человек может в понедельник вести себя как последний скряга, а во вторник – как бесшабашный мот! Вы ведь сами сказали мне, что Дэвис месяцами обхаживал нуждающихся женщин, чтобы выманивать у них их жалкие гроши, что он пользовался в лучшем случае снотворным, а в худшем – ядом, что он стал мелким ростовщиком и обманывал таких же точно бедняков, действуя в той же манере – методично и спокойно.

Давайте на время допустим – в порядке предположения, – что он действительно все это делал. Если так, тогда я скажу вам, чего он не делал: не взбирался на отвесную стену, которую охранял вооруженный часовой; не делал надписи на стене, чтобы взять на себя ответственность за смерть этого человека; не объяснял, что это была самозащита и что он не имел ничего против несчастного часового; не изображал своих инициалов пальцем, смоченным в крови убитого. Господи помилуй! Неужели вы не понимаете, что это совершенно другой характер, иначе проявляющийся и в добре, и в зле, а следовательно, и другой человек?! Из особого теста, что ли, вы сделаны, не из того, что я? Можно подумать, сами вы никогда не грешили!

Ошеломленный американец не сразу сумел даже раскрыть рот, чтобы выразить протест, но тут в дверь его кабинета, смежного со спальней, кто-то забарабанил, причем так громко и неистово, что не привыкший к подобной бесцеремонности шериф вздрогнул.

Затем дверь рывком отворилась. Перед этим Грейвуд Ашер успел подумать, что маленький священник, должно быть, спятил. Но теперь ему показалось, что сходит с ума он сам: в комнату ворвался человек в совершенно непристойных лохмотьях и надетой набекрень засаленной фетровой шляпе, под которой яростно сверкали тигриные глаза. Остальная часть лица была скрыта клочковатой бородой и огромными бакенбардами, из гущи которых выглядывал нос; нижняя часть бороды уходила под повязанный вокруг шеи замусоленный красный шарф или платок. Мистер Ашер гордился тем, что повидал на своем веку – надо признать, прошедшем довольно спокойно, – самое разное отребье рода человеческого, но такой образины лицезреть ему еще не доводилось. К тому же это огородное пугало посмело заговорить с шерифом, и как заговорить!

– Послушай, Ашер, старый хрен, мне это надоело! – проорало чучело в красном платке. – Хватит играть со мной в прятки, тебе меня не провести. Оставь в покое моих гостей, иначе у тебя будет куча неприятностей. Если же сделаешь по-моему, не пожалеешь. Ты ведь знаешь, у меня неограниченные возможности.

Осанистый Ашер внимал этому рыкающему чудищу с изумлением, которое вытеснило все остальные чувства. Он был настолько поражен видом посетителя, что просто не понял смысла его слов. Наконец он пришел в себя и резко дернул шнур звонка.

Пронзительный звон еще не отзвучал, когда послышался тихий, но отчетливый голос отца Брауна:

– Мне кажется, я должен поделиться с вами своей догадкой. Она, правда, несколько обескураживающая. С этим джентльменом я не знаком, но… но мне кажется, что я его знаю. Да и вы его знаете… очень хорошо знаете… хотя на самом деле с ним незнакомы… Мои слова, разумеется, кажутся парадоксом.

– По-моему, весь мир спятил! – воскликнул Ашер и повернулся в кресле боком.

– Послушай, не суй нос в мои дела! – заорал незнакомец и грохнул кулаком по шерифскому столу. Голос его прозвучал как-то загадочно – это явно был голос разумного и воспитанного, хотя и совершенно необузданного человека. – Я хочу…

– Да кто вы такой, черт возьми? – возопил Ашер, внезапно сев очень прямо.

– По-моему, фамилия этого джентльмена – Тодд, – заявил священник. С этими словами он взял со стола газетную вырезку и сказал шерифу: – Боюсь, вы плохо читаете прессу, – после чего монотонно стал бубнить: – «…или эту тайну хранят самые богатые и одновременно самые веселые из столпов нашего общества. Ходят слухи, что они сговорились пародировать представителей наших обездоленных социальных низов». Вчера вечером в поместье «Пруд пилигрима» состоялся «Большой трущобный обед», во время которого исчез один из гостей. Мистер Айртон Тодд, как и подобает хорошему хозяину, проследил дальнейший его путь до этого дома, мистер Ашер. Он даже решил не терять времени на то, чтобы снять свой маскарадный костюм.

– Чей путь?! О ком вы говорите?

– О мужчине в нелепых лохмотьях, который на ваших глазах бежал по вспаханному полю. Не пойти ли вам его проведать? Ему, должно быть, не терпится вернуться к недопитому шампанскому, в дом, от которого он с такой скоростью убегал, чуть завидев вдали каторжника с ружьем.

– Вы что, на самом деле хотите сказать… – начал было шериф.

– Знаете, мистер Ашер, – спокойно молвил отец Браун, – вы ведь сами заявили, что ваша машина не ошибается, и в известном смысле так оно и было. Однако ошиблась другая машина – та, которая управляла первой. Вы решили, что человек в лохмотьях подскочил при упоминании имени лорда Бекасла потому, что он его убил. На самом же деле это произошло по той причине, что он и есть лорд Бекасл.

– Так какого дьявола он это скрывал? – вопросил шериф и удивленно уставился на священника.

– Он понял, что вел себя не по-аристократически – струсил, да еще бежал, – ответил отец Браун. – Так что первым его побуждением было скрыть свое имя. Впрочем, он уже собрался вам его сообщить, когда… – тут священник смущенно потупил взор, – …когда та женщина назвала его другим именем.

– Да вы что, совсем спятили? По-вашему, лорд Бекасл и есть Дурманщик Дэвис? – спросил очень бледный шериф.

Отец Браун посмотрел на него с серьезным видом, и лицо его при этом было совершенно непроницаемым.

– Ну, я ведь этого не сказал, – отозвался он. – Все в ваших руках. Из этой розовой газетной вырезки следует, что титул он получил недавно, но на газеты ведь полагаться нельзя. Там говорится также, что юность свою он провел в Америке, но ведь вся эта история совершенно неправдоподобна. Как Дэвис, так и Бекасл – порядочные трусы, но ведь трусов на свете много. Я бы не стал в данном случае делать чересчур поспешных выводов. Однако хочу сказать вот что, – задумчиво продолжал священник, и голос его зазвучал еще тише: – Мне кажется, вы, американцы, чрезмерно скромны. Идеализируете вы нашу английскую аристократию – она кажется вам слишком уж благородной. Когда вы видите благообразного англичанина в смокинге и знаете, что этот человек – член палаты лордов, вам сразу же приходит в голову, что он всего достиг только за счет родителей. Упускаете вы из виду нашу национальную черту – способность держаться на плаву, а при удобном случае выбираться на берег успеха. Многие из наиболее влиятельных наших граждан выдвинулись совсем недавно, но…

– О, довольно, довольно! – ломая руки, как грешник в аду, взмолился Ашер, поджариваемый на нестерпимо жгучем пламени иронии.

– Да хватит вам болтать с этим помешанным! – яростно взревел Тодд. – Отведите меня к моему другу.

На следующее утро отец Браун снова появился в кабинете шерифа. В руке у него была еще одна розовая газетная вырезка.

– Боюсь, вы пренебрегаете чтением светской хроники, – проговорил он, кладя вырезку на стол. – Между тем, эта заметка может вас заинтересовать.

Ашеру бросился в глаза заголовок: «Заблудившиеся участники застолья у Тодда Очередного Фортеля».

В заметке было напечатано:

Вчера вечером у гаража Уилкинсона произошел забавный эпизод. Дежурный полисмен заметил человека в одежде каторжника, который с самым невозмутимым видом садился за руль новенькой машины марки «Пэнхард». С ним была девушка, чье лицо скрывала рваная шаль. Когда полисмен и механики приблизились, девушка откинула шаль с лица, и все узнали дочь миллионера Тодда – она только недавно встала из-за стола после «Большого трущобного обеда», на котором и остальные гости были в подобных же deshabille[16]. Эта дама и ее спутник, облачившийся в наряд каторжника, собирались, как обычно, отправиться на увеселительную прогулку.

Под этой заметкой Ашер обнаружил еще одну. Заголовок гласил: «Ошеломляющее бегство дочери миллионера с каторжником после «Большого трущобного обеда». Парочке удалось скрыться».

Шериф поднял голову, но отца Брауна в комнате уже не было.

Ошибка машины

Однажды под вечер Фламбо и его друг священник сидели в Темпл-гарденс, и то ли из-за соседства адвокатских контор, то ли по какой иной причине, речь у них зашла о законности в судопроизводстве. Сперва они говорили о злоупотреблениях при перекрестном допросе, затем – о древнеримских и средневековых пытках, о французских следователях и, наконец, об американских допросах третьей степени.

– Я недавно читал, – сказал Фламбо, – об этом новом психометрическом методе, о котором столько разговоров, особенно в Америке. Ну, вы знаете: на запястье укрепляют особое устройство и следят, как бьется сердце при произнесении тех или иных слов. Какого вы об этом мнения?

– Что же, – ответил отец Браун, – это интересно. Знаете, в средние века считали, что раны на теле убитого кровоточат, если к нему прикоснется убийца.

– Неужели, по-вашему, – удивился его друг, – эти методы равно достоверны?

– По-моему, они равно недостоверны, – ответил Браун. – И у живых, и у мертвых кровь течет или не течет по самым разным причинам. Да пусть она что угодно вытворяет, пусть потечет хоть вверх по Монблану – я все равно не пролью человеческую кровь по такой причине.

– Однако же, – возразил Фламбо, – этот метод одобрили виднейшие американские ученые.

– Ученые так сентиментальны! – воскликнул отец Браун. – Американские – и подавно! Кому, кроме янки, придет в голову строить доказательства на биении сердца? Они чувствительны, как тот простак, который думает, что женщина в него влюблена, если она краснеет. Гадание по крови, по кровообращению, открытому бессмертным Гарвеем, – дело пустое.

– Однако, – настаивал Фламбо, – этот признак на что-то же указывает!

– Палка тоже на что-то указывает, – отвечал его собеседник, – и все же она может подвести, другой-то ее конец указывает в другую сторону. Все зависит от того, каким концом держать палку. Я когда-то видел такой эксперимент и теперь настроен недоверчиво.

И он поведал историю своего разочарования.

* * *

Это произошло лет двадцать назад, когда отец Браун был духовным пастырем своих единоверцев в одной из чикагских тюрем, ирландское население которой проявляло не меньшую способность к покаянию, чем к преступлению, так что без дела он не оставался. Начальником тюрьмы был отставной сыщик по имени Грейвуд Ашер, тощий и вежливый философ в американском стиле, у которого суровое выражение иногда, как-то вдруг, сменялось виноватым. К отцу Брауну он относился с несколько снисходительной симпатией, и тот симпатизировал ему, впрочем, не одобряя его теорий. Теории эти были до крайности сложны, и Ашер исповедовал их с крайней простотой.

Как-то вечером он послал за священником. Тот, по своему обыкновению, молча уселся перед столом, заваленным бумагами, и ждал, пока Ашер отыщет среди бумаг газетную вырезку, а потом сосредоточенно прочитал ее. Это была статья в одной из самых чувствительных и бойких газет, и в ней сообщалось вот что:

«Самый блестящий вдовец нашего общества решил опять закатить умопомрачительный вечер. Все наши избранные граждане, конечно, припомнят „Парад младенцев“, который Затейник Тодд устроил в своем роскошном доме на Пруду Пилигрима, когда многие наши дебютантки резвились, как козочки. А каким элегантным, неподражаемым, щедрым был банкет за год перед тем! Мы имеем в виду «Обед каннибалов», во время которого подавались сласти, приготовленные в виде рук и ног, и наши превосходные остроумцы то и дело предлагали друг другу кусочек ближнего. Новая выдумка мистера Тодда пока скрывается в его молчаливом уме, да еще, может быть, в золотых душах неунывающих отцов города, но публика поговаривает о прелестной пародии на манеры и нравы городского дна. Если это правда, то тем более пикантно, что радушный Тодд принимает сейчас у себя лорда Гриффитса, знаменитого путешественника и чистокровного аристократа, буквально только что из-под сени английских дубов. Лорд Гриффитс пустился в свои путешествия еще до того, как получил свой древний титул. В молодости он жил в нашей Республике, и в обществе есть слушок, что он вернулся неспроста. Мисс Эмма Тодд – девушка утонченная, родом из Нью-Йорка, да еще унаследует доход почти в миллиард двести долларов».

– Ну как? – спросил Ашер. – Интересная заметка?

– Просто не знаю, что и сказать, – ответил отец Браун. – Я и вообразить не могу ничего менее интересного. Не пойму, чем бы она могла привлечь ваше внимание… Разве только Республика ваша в праведном гневе не решила казнить журналистов за такой слог.

– Так, – сухо молвил мистер Ашер, передавая священнику другую газетную вырезку. – А что вы скажете об этом?

Шапка была: «Страшное убийство тюремного стражника. Бежал заключенный», а статья – такая:

«Сегодня утром перед самым рассветом каторжная тюрьма города Секуаха в нашем штате огласилась криком о помощи. Представители власти, поспешившие на крик, обнаружили труп караульного, чей пост находился на верху северной стены, настолько неприступной, что ее всегда охранял один человек. Несчастный часовой, однако, был сброшен с высокой стены, череп его размозжен тупым орудием, а карабин исчез. Дальнейшее расследование выявило, что одна из камер пуста; в ней содержался некий мерзкий субъект, назвавшийся Оскаром Райяном. Он был задержан за какой-то довольно незначительный проступок, но производил впечатление человека с темным прошлым и угрожающим будущим. Позднее, когда совсем рассвело, оказалось, что на стене рядом с телом убийца оставил короткую надпись, очевидно, сделанную пальцем, смоченным в крови: «Я защищался. Он был вооружен. Я не хотел его убить. Моя пуля для «Приюта Пилигрима». О.Р.». Какое дьявольское коварство и какая дикая ярость! Броситься на штурм такой стены, да еще с вооруженным часовым наверху!»

– Что ж, стиль уже получше, – весело заметил священник. – Но мне все же неясно, чего вы от меня ждете. Представляю, как бы я выглядел, пустившись на своих коротких ногах в погоню за дюжим головорезом. Его и вообще вряд ли найдешь. Тюрьма в тридцати милях отсюда. Местность эта пустынна, изрыта оврагами, а за Секуахом и вообще ничейная земля до самых прерий. Наверное, туда он и подался. Там он может спрятаться в любой яме, на любом дереве.

– Он не в яме, – сказал тут начальник тюрьмы, – и не на дереве.

– Откуда вы знаете? – озадаченно спросил отец Браун.

– Хотите поговорить с ним? – осведомился Ашер.

Простодушные круглые глаза священника широко раскрылись.

– Как, он здесь? – воскликнул он. – Неужели ваши люди уже поймали его?

– Я сам его поймал, – с расстановкой произнес американец, лениво вытягивая длинные ноги поближе к огню. – Я поймал его загнутой ручкой трости. Да-да, не удивляйтесь. Понимаете, я иногда люблю отвлечься от дел и прогуляться по окрестным полям. Так вот, сегодня, в конце дня, шел я между темными изгородями из кустарника, за которыми простирались рыхлые пашни. Всходила молодая луна и светила на дорогу. В ее серебряном свете я увидел, что по полю, мне наперерез, бежит, пригнувшись, человек. Он, по-видимому, уже здорово устал, но пронизал густую изгородь, будто паутинку, или же – поскольку жесткие ветви упирались и ломались, как штыки, – будто он сам из камня. Когда он выскочил прямо передо мной на дорогу, я взмахнул тростью и ручкой поймал его за ноги. Он упал. Тогда я свистнул во всю мочь, прибежали наши ребята и отвели его куда следует.

– Вышло бы очень неловко, – спокойно заметил отец Браун, – если бы это оказался какой-нибудь известный спортсмен.

– Нет, он не спортсмен, – без улыбки отвечал Ашер. – Мы быстро выяснили, кто он такой. Впрочем, это я понял сразу, едва разглядел его в лунном свете.

– Вы решили, что это сбежавший преступник, – простодушно сказал отец Браун, – потому что читали утром о побеге.

– У меня были и более веские основания, – холодно ответил начальник тюрьмы. – Вряд ли стоит говорить о том, что и так очевидно: порядочные спортсмены не бегают по вспаханным полям и не продираются сквозь колючие изгороди. И уж подавно не стелются по земле, как провинившиеся собаки. Нет, опытный глаз приметил кое-что посущественнее: на бегуне была грубая и потрепанная одежда, и сидела она как-то слишком скверно. Когда я увидел в свете восходящей луны черный силуэт – огромный воротник горбом, длинные рукава болтаются, как у безрукого, мне сразу пришло в голову, что он сменил тюремную робу на платье сообщника и оно ему не впору. К тому же волосы у него не развевались на бегу, хотя дул довольно сильный ветер – значит, они были коротко острижены. Я вспомнил, что за этими полями и находится «Приют Пилигрима», для которого он, как вы помните, приберегал пулю. И пустил в ход свою трость.

– Блистательный образец мгновенного умозаключения, – сказал отец Браун. – А вот был ли при нем карабин?

Тут Ашер, расхаживавший по комнате, резко остановился, и потому священник добавил, как бы извиняясь:

– Без винтовки, я слышал, от пули мало толку.

– Карабина не было, – ответил его собеседник в некотором замешательстве. – Что ж, видно, у него изменились планы или что-то пошло не так. Вероятно, он бросил карабин по той же причине, по какой сменил одежду, – скажем, он пожалел, что оставил робу в крови убитого.

– Что ж, это возможно, – проронил священник.

– Ну, тут во всяком случае все ясно, – продолжал Ашер, занявшись какими-то бумагами. – Мы и так уже знаем – это он.

– Откуда же? – пробормотал Браун.

Грейвуд Ашер отбросил свои бумаги и снова взял газетные вырезки.

– Хорошо, начнем сначала, – сказал он. – Видите, в этих двух заметках упоминается «Приют Пилигрима», усадьба миллионера Айртона Тодда. Фигура незаурядная – из тех, кто поднялся вверх по лестнице…

– …оставив прежнее, вознесся вверх, – кивнул отец Браун. – Да, я понимаю. Вероятно, нефть?

– Во всяком случае, – сказал Ашер, – Затейник Тодд совсем не случайно оказался в центре событий.

Он опять потянулся перед камином и продолжал своим излюбленным тоном:

– Начнем с того, что никакой тайны, собственно, и нет.

Нет ничего таинственного, или даже странного, когда арестант угрожает владельцу богатой усадьбы. У нас народ не то, что в Англии, – это у вас богачу прощается богатство, если он швыряет деньги на больницы или лошадей. Затейник Тодд возвысился благодаря собственным способностям.

Что ж, многие жертвы этих способностей не прочь отыграться хотя бы и с помощью ружья. У Тодда есть враги, о которых он понятия не имеет, например, уволенные рабочие или конторщики разоренных им компаний. Он – человек незаурядного ума и видная в обществе фигура, но у нас в стране у рабочих с хозяевами довольно напряженные отношения.

Вот как обстоит дело, если считать, что Райян собирался в «Приюте Пилигрима» убить хозяина. Я так и полагал, пока новое маленькое открытие не пробудило во мне задремавший инстинкт детектива. Пристроив надежно своего пленника, я подобрал трость и пустился, не торопясь, по проселку; миновав два-три поворота, я оказался перед боковым входом во владения нашего миллионера, как раз неподалеку от озерца, или пруда, давшего название усадьбе. Это было часа два назад, около семи. Луна светила еще ярче, и длинные серебристые полосы лежали на поверхности таинственного озера, окруженного мрачными, болотистыми берегами, где, по преданию, наши прадеды топили ведьм.

Подробностей легенды я не помню, но вы знаете, где это – к северу от усадьбы, ближе к пустоши; там растут два кривых, уродливых дерева, похожих на огромные сморчки. Так стоял я у подернутого туманом озера, когда мне показалось, будто от дома к берегу движется человек, но из-за темноты и расстояния я не был в этом уверен и уж подавно не различал подробностей. Кроме того, мое внимание вдруг привлекло нечто, происходившее гораздо ближе. Я спрятался за забором, от которого до огромного особняка, стоявшего боком ко мне, не больше двух сотен ярдов; к счастью, в заборе нашлись щели, словно нарочно для любопытного глаза. В темной громаде левого крыла открылась дверь, и на фоне освещенного проема возник силуэт закутанного во что-то человека. Человек наклонился вперед, очевидно, вглядываясь в темноту. Дверь закрылась, и стало видно, что неизвестный несет в руке фонарь, от которого на него падает слабый свет.

Это была женщина в широкой и потрепанной шали, которую она накинула, вероятно, чтоб ее не узнали. Было что-то очень странное и в этой скрытности, и в скверной одежде – ведь женщина вышла из очень богатого дома. Она стала осторожно спускаться по изогнутой дорожке, а в полусотне ярдов от меня остановилась на дерновом уступе у воды и, подняв над головою фонарь, покачала им три раза, как бы подавая сигнал. Когда она взмахнула во второй раз, на лицо ее пал отблеск света – и я узнал ее. Она была неестественно бледна, шаль была явно чужая, приличная разве простолюдинке, но я уверен, что видел Эмму Тодд, дочь миллионера.

По-прежнему таясь, она вернулась обратно, и дверь закрылась за нею. Я хотел было перелезть через забор, однако сообразил, что детективный пыл мой заходит слишком далеко, тогда как у меня и так все карты в руках. Я собирался уйти, но вдруг ночь огласилась шумом. Во втором или третьем этаже распахнулось окно, но сбоку, за углом дома, куда я заглянуть не мог. По темному саду разнесся жутко знакомый голос, он спрашивал, где лорд Гриффитс, которого не могли найти. Ошибиться я тоже не мог – много я слышал этот голос на политических собраниях и на совещаниях директоров: это был сам Айртон Тодд. К окнам внизу или к крыльцу подбежали люди, они отвечали ему, что лорд отправился к озеру час назад и с тех пор его не видели. Тогда Тодд взревел: «Тьфу, пропасть!» – и с силой захлопнул окно; я слышал, как он прогрохотал по лестнице в недрах дома. Вспомнив теперь о прежней, более благоразумной цели своей прогулки, я поспешил ретироваться и вернулся сюда часам к восьми.

Теперь обратимся к той заметке о светской жизни, которая показалась вам столь безнадежно неинтересной. Если беглый преступник приберегал пулю не для Тодда, то, скорее всего, для лорда Гриффитса; и похоже, она попала по назначению. Не придумаешь лучше места для убийства, чем эти окрестности озера, где все, что упадет наземь, утопает в вязком иле. Итак, предположим, наш остриженный приятель собирался убить Гриффитса, а не Тодда. Однако, как я уже говорил, убить Тодда в Америке хотят многие, тогда как вряд ли здесь у кого-нибудь есть причины для убийства недавно приехавшего лорда, если не учитывать того, о чем упомянуто в газете, а именно – что лорд проявляет внимание к дочери миллионера. Так вот, наш подопечный, хотя он и дурно одет, – это ревнивый влюбленный.

Я знаю, вас такая мысль покоробит, а то и насмешит, но это потому, что вы англичанин. Для вас это все равно как если бы дочь архиепископа Кентерберийского венчалась в церкви святого Георгия на Ганновер-сквер с досрочно освобожденным вором, подметающим улицы. Но вы не вполне понимаете, сколько энергии и честолюбия в наших самых выдающихся согражданах. Вам покажут благообразного седого человека, во фраке и с властными повадками, а потом вы узнаете, что он – один из столпов штата, и предположите в нем отпрыска достойного рода. Но вы ошибетесь. Буквально несколько лет назад он вполне мог обретаться в ночлежном доме или, что весьма вероятно, в тюрьме. Вы не учитываете нашу напористость и хватку. Многие из самых влиятельных граждан выдвинулись совсем недавно, да притом и немолодыми. Дочери исполнилось восемнадцать лет, когда папаша наконец сколотил капитал. Так что совсем не удивительно, если ее домогается какой-нибудь голодранец, или она его домогается, о чем можно догадаться по ее прогулке с фонарем. В таком случае рука, державшая фонарь, и рука, державшая винтовку, – это руки единомышленников. Сегодняшнее происшествие еще наделает шуму!

– Так, – терпеливо вставил священник, – а что же вы делали дальше?

– Вы, наверно, будете шокированы, – отвечал Грейвуд Ашер, – вам ведь не по нутру, если наука вмешивается в такие дела. Но мне даны широкие полномочия, и я еще расширяю их по своему усмотрению. Теперь представился прекрасный случай испытать ту психометрическую машину, о которой я вам говорил. Я убежден, что машина не соврет.

– Машина и не может соврать, – заметил отец Браун, – так же, как сказать правду.

– На этот раз сказала, как вы сейчас убедитесь, – продолжал Ашер без колебания. – Я усадил субъекта в нелепом балахоне в удобное кресло и стал писать слова мелом на доске. Машина просто отмечала, какой у него пульс, а я наблюдал за ним. Хитрость тут в том, что среди слов, подбираемых по тому или иному принципу, вставляется – причем совершенно естественно – какое-то слово, связанное с предполагаемым преступлением. Я написал «цапля», потом «орел» и «сова», а затем «гриф», и тогда испытуемый заволновался. Я приписал еще одно «ф», и стрелка прибора прямо взбесилась. Кто бы еще во всей нашей Республике так забеспокоился при имени только что приехавшего англичанина, как не его убийца? Разве не лучше такое показание, чем бестолковая болтовня свидетелей? Показание совершенной машины!

– Вы все забываете, – проронил его собеседник, – что совершенной машиной, хочешь – не хочешь, управляет несовершенная машина.

– Это какая же?

– Да человек, – сказал отец Браун. – Он – самая несовершенная из всех известных мне машин. Не примите, ради Бога, это на свой счет, но вы сказали, что наблюдали за испытуемым. Откуда вы знаете, правильно ли вы толковали его поведение? Вы говорите, что слова должны сочетаться естественным образом, но откуда вы знаете, что вам это удалось? Кто докажет, что вы-то сами не были сильно взволнованы? Ведь за вашим пульсом не следила никакая машина.

– Да сказано вам, – воскликнул американец в крайнем возбуждении, – я был холоден, как огурец.

– И преступник может быть холоден, – улыбнулся отец Браун, – почти так же холоден, как вы.

– Ну, а этот не был, – раздраженно отбрасывая бумаги, возразил Ашер.

– Простите, – продолжал священник, – мне кажется, тут следует подумать. Если вы по его поведению могли видеть, какое из слов опасно для него, разве не мог он видеть этого по вашему поведению, когда вы писали это слово? Мне бы потребовалось что-нибудь повесомее слов, чтобы решать вопрос о жизни и смерти.

Ашер хлопнул по столу и поднялся с каким-то свирепо-торжествующим видом.

– Именно это, – заявил он, – я вам сейчас и представлю. Я применил машину, собираясь проверить ее показания иным путем, и машина оказалась права.

Он помолчал немного и уже спокойнее продолжал:

– Видите ли, покамест я хотел только провести научный эксперимент. Против этого человека не было, собственно, никаких улик. Одежда сидела на нем плохо, но сама по себе выглядела много приличнее, чем носят у нас в низших слоях общества, к которым он явно принадлежал. Да вообще, если не считать грязи, приставшей, когда он бежал по вспаханным полям и продирался сквозь колючие изгороди, он казался довольно чистым. Конечно, и это могло указывать на то, что он недавно бежал из тюрьмы, но мне подумалось о гордых бедняках и о том, как нелегко им сохранять благопристойность. Да и держался он в точности как они, с достоинством, лишних слов не говорил, и так же, как они, словно скрывал глубоко в душе обиду. Он заявил, что знать не знает о преступлении и в толк не возьмет, о чем речь.

Казалось, он лишь ждет с угрюмым нетерпением, когда победит здравый смысл и кончится эта нелепая история. Он настойчиво спрашивал, нельзя ли ему вызвать по телефону адвоката, который много лет назад помог ему в деловом конфликте. И во всех отношениях он вел себя так, как должен вести себя невиновный. Против него не говорило абсолютно ничего, кроме тоненькой стрелки прибора, отметившего перемену в ритме его пульса.

Таким образом, мы подвергли машину испытанию, и она вышла из него с честью. Я повел задержанного по коридору, где ожидало допроса множество всякого народа. Видимо, он уже более или менее был готов сдаться – он обернулся ко мне и тихо сказал: «Ох, больше не могу. Если уж вам надо все обо мне знать…». В этот момент одна из бедно одетых женщин вскочила и пронзительно закричала, указывая на него пальцем. Ее костлявый палец прицелился в него, как пистолет, и каждый слог был отчетлив, как удар часов.

– Дурманщик Девис! – крикнула она. – Они взяли Дурманщика Девиса!

В унылой толпе, состоявшей преимущественно из воровок и уличных женщин, человек двадцать повернулись к нам, и лица их засветились жестокой радостью. Если б я никогда и не слышал о Дурманщике Девисе, то уже по гримасе Оскара Райяна мне стало бы ясно, что так его и зовут. Удивляйтесь – не удивляйтесь, а я кое-что знаю. Дурманщик Девис – один из самых отвратительных, растленных преступников, с какими только доводилось иметь дело нашей полиции. Как нам доподлинно известно, он убивал и раньше, задолго до своего недавнего подвига. За эти преступления его так ни разу и не удалось привлечь и, самое забавное, именно потому, что убийства он совершал точно таким же образом, как и обделывал свои более безобидные делишки, за которые привлекался довольно часто. Он был видный собой, галантен – таким он, собственно, и остался, – и вот обхаживал официанток и продавщиц, облегчая их кошельки. Однако он на этом не останавливался: девушек находили в обмороке, он подмешивал наркотики в сигареты или в сласти. Потом одна девушка погибла, но злой умысел не был доказан, и, что существеннее, не удалось разыскать его самого. Теперь он, по слухам, опять где-то появился, на сей раз – в противоположной роли: не берет деньги, а дает в рост, но по-прежнему обирает бедных вдовушек, которых пленяет внешностью и обхождением, с прежним, печальным для них исходом. Таков ваш безвинный страдалец, таков его почтенный послужной список. К тому же, четверо преступников и три надзирателя опознали его и все подтвердили.

– Ну-с, что вы теперь скажете о моей машине? Не она ли изобличила его? А может, мы с той женщиной оказали ему услугу?

– Конечно! – ответил отец Браун, подымаясь и неловко встряхиваясь. – И я скажу вам, какую. Вы спасли его от электрического стула. Вряд ли можно осудить Дурманщика Девиса на основании давнишней туманной истории. А каторжник, который убил часового, остался, судя по всему, на свободе. В этом преступлении по крайней мере мистер Девис не повинен.

– Это еще как? – изумился Ашер. – Как это он не повинен?

– Господи помилуй! – вскричал флегматичный священник. – Да потому, что он повинен в тех, других преступлениях! Диву даюсь, из чего сделаны люди! По-вашему, человек может быть скопищем всех грехов сразу. Вы рассуждаете так, точно сегодняшний скряга назавтра окажется мотом. Вы говорите, что этот человек годами обманывал беззащитных женщин и прикарманивал их гроши, что он использовал в лучшем случае наркотик, а в худшем – яд, что он заделался ростовщиком последнего разбора и тихо-мирно грабит бедняков. Приходится принять все на веру, но если это так, я вам скажу, чего он просто не мог сделать. Он не мог взять приступом тюремную стену, усаженную шипами и с вооруженным часовым наверху. Он не мог своей рукой сделать на стене надпись, удостоверяющую, что часового убил он. Он не стал бы задерживаться, чтобы в оправдание себе заявить о самозащите. Он не уверял бы, что у него не было ничего против стражника. Он не сообщил бы, что собирается навестить с ружьем такой-то дом. Он не написал бы своих инициалов человеческой кровью. Боже праведный! Неужели вы не видите? Тут же совсем иной нрав, и в добром, и в дурном! Ничего не скажешь, далеко мне до вас – у вас, как видно, нет никаких пороков.

Ошеломленный американец открыл было рот, чтобы возразить, но в этот момент дверь его кабинета заходила ходуном от громких, бесцеремонных ударов, каких он не мог бы и вообразить.

Потом дверь распахнулась. Секундой раньше Грейвуд Ашер склонился к мысли, что отец Браун сошел с ума. Секундой позднее он засомневался, не помешался ли он сам. В кабинет ворвался человек в самых отвратительных лохмотьях. Засаленную фетровую шляпу он и не подумал снять; потертые зеленые поля были заломлены сбоку. Глаза горели тигриной яростью, лица было почти не видно – его скрывали затрепанный красный шарф и спутанные бакенбарды, сквозь которые едва пробивался нос. Мистер Ашер тешил свою гордыню тем, что знает в своем штате самую неотесанную публику, однако такую гнусную личность он видел впервые. И уж подавно за всю его ученую, почтенную жизнь субъект вроде этого не заговаривал с ним первым.

– Слушай, Ашер! – закричал неизвестный. – Этак не пойдет. Со мной в прятки не играй. Я тебе кто? Моих гостей не трожь, а то я прихлопну твой цирк. Давай его сейчас сюда, а то пожалеешь. Помни, с кем говоришь.

Ашер взирал на скандалиста с изумлением, вытеснившим все другие чувства. Видимо, от потрясения он потерял и слух. Наконец он протянул руку и неистово задергал колокольчик. Громкий и резкий звонок еще не затих, когда раздался мягкий, но вполне отчетливый голос отца Брауна.

– У меня есть предположение, – проговорил он, – только и сам не знаю, как выразиться. Я этого господина не знаю, но… но, мне кажется, я его знаю. А вот вы-то его знаете, очень хорошо знаете – но, собственно говоря, не знаете совсем. Да, конечно, звучит странновато.

– Господи, мир перевернулся! – сказал Ашер, откинувшись на спинку кресла.

– Эй, ты! – крикнул человек в красном шарфе и стукнул по столу; но в его голосе, хотя от него дрожали стены, зазвучала мягкая, увещевающая нотка. – Я ж без дураков. Мне только надо…

– Да кто вы такой?! – возопил Ашер, внезапно выпрямляясь.

– Полагаю, что перед нами мистер Тодд, – сказал священник и взял со стола газетную вырезку. – Вы невнимательны к светской хронике, – заметил он и принялся монотонно читать: – «…выдумка… скрывается… так… в золотых душах неунывающих отцов города. Публика поговаривает о прелестной пародии на манеры и нравы городского дна». Сегодня вечером в усадьбе «Приют Пилигрима» был большой «Трущобный обед». Исчез один из гостей. Мистер Айртон Тодд – хороший хозяин, он поспешил ему на выручку, не тратя даже времени, чтобы снять маскарадный костюм, и догадался поискать его здесь.

– Кто же тогда этот гость?

– Человек в смешном, мешковатом платье, который бежал через поле, когда попался вам на глаза. Может быть, вам стоит прямо спросить его? Наверное, ему не терпится вернуться к своему шампанскому, хотя он и покинул его, не мешкая, едва увидел каторжника с карабином.

– Да вы серьезно… – заговорил было Ашер.

– Помните, мистер Ашер, – спокойно сказал отец Браун, – вы утверждали, что машина не может ошибиться? Она и не ошиблась. Ошиблась другая машина – та машина, которая приводила ее в действие. Вы полагали, что ваш оборванец занервничал при имени лорда Гриффитса потому, что он его убил. На самом же деле он нервничал потому, что он сам – лорд Гриффитс.

– Какого же черта он так и не сказал? – удивился Ашер.

– Он считал, что паническое бегство и арест мало пристали аристократу, – отвечал священник, – и хотел скрыть свое имя. Потом он решил было назвать себя, – отец Браун опустил глаза и стал глядеть на свои ботинки, – однако женщина произнесла другое его имя.

Грейвуд Ашер был бледен, как мел.

– Что, по-вашему, – выговорил он, – лорд Гриффитс и есть Дурманщик Девис? Вы в своем уме?

Священник взглянул на него вполне серьезно, но лицо его было загадочно и непроницаемо.

– Ну, об этом не мне судить, – сказал он. – Выводы делайте сами. У вас там в газетке сказано, что титул он получил недавно – но газеты так недостоверны. Там говорится, что он в юности жил в Штатах – однако многое в статье звучит как-то удивительно. Конечно, и Девис, и Гриффитс – изрядные трусы, но разве нет на свете других трусов? Нет, оставим мое мнение в стороне. Только вот что, – продолжал он мягко и задумчиво, – вы, американцы, все-таки скромничаете. Вы идеализируете английскую аристократию, причем даже в том, что приписываете ей особый аристократизм. Вам покажут благообразного англичанина во фраке, скажут, что он заседает в Палате лордов, и вы предположите в нем отпрыска достойного рода. Вы не учитываете английской напористости и хватки. Многие из самых влиятельных вельмож возвысились не только недавно, но и…

– Довольно! – вскрикнул Грейвуд Ашер, мучительно стискивая худую руку, когда по лицу отца Брауна скользнула улыбка.

– Ладно болтать с этим малохольным! – рявкнул Тодд. – Пошли! Где мой друг?

На следующее утро в кабинете Ашера снова появился тихий отец Браун; он принес новую газетную вырезку.

– Похоже, вы не очень-то жалуете светскую хронику, – сказал он, – но тут есть кое-что для вас.

Ашер прочел шапку: «Заблудившиеся гости Затейника Тодда», под которой было написано:

«Вчера вечером у гаража Уилкинсона приключился забавный случай. Уличные зеваки привлекли внимание полицейского к человеку в тюремной одежде, который преспокойно садился за руль первоклассного паккарда. С ним была девушка, закутанная в изодранную шаль. Когда полицейский вмешался, девушка откинула шаль, и все узнали дочь миллионера Тодда; она только что покинула «Трущобный обед» в отцовской усадьбе, где все самые избранные гости щеголяли в рубищах. Она и ее спутник, переодетый каторжником, просто собрались совершить автомобильную прогулку».

К этой заметке была приложена вырезка из газеты, вышедшей немного позднее; заголовок гласил: «Сенсационный побег дочери миллиардера с беглым преступником». И ниже:

«Она устроила костюмированный вечер. Теперь они скрылись…».

Мистер Грейвуд Ашер поднял глаза, но отца Брауна уже не было в комнате.

Профиль Цезаря

Есть где-то в Бромптоне или в Кенсингтоне нескончаемо длинная улица, вся застроенная высокими, но большей частью пустующими особняками, улица, похожая на аллею гробниц. Даже крутые ступени, ведущие к темным, угрюмым входным дверям, напоминают уступы пирамид. В такую дверь не постучишься сразу, а помедлишь немного – вдруг да ее откроет мумия. Но больше всего удручает, что сплошная серая стена домов непрерывна и бесконечна. Путнику, бредущему по улице, начинает казаться, что ему уже никогда не встретится просвет или поворот. Однако исключение, одно-единственное, все-таки имеется, и пилигрим приветствует его чуть ли не криками восторга. Между двумя особняками, буквально в щели, если сравнить с протяженностью улицы, помещается нечто вроде извозчичьего двора. И сюда же в тупичок ухитрилась втиснуться игрушечного вида пивная, или трактирчик, милостиво дозволенный богатыми господами своим кучерам.

В один осенний вечер, тоже в своем роде сказочный и таинственный, можно было увидеть, как некая рука отодвинула в окне красную занавеску, которая вместе с крупной белой надписью на стекле скрывала внутренность трактира, и в окне показалось лицо, точь-в-точь как у добродушного домового. На самом же деле обладатель этого лица носил вполне человеческое и безобидное имя Браун, был в прошлом священником в Эссексе, а ныне исполнял те же обязанности в Лондоне. Его друг, Фламбо, частный сыщик, сидел напротив него, занося в записную книжку последние заметки по делу, которое только что кончил распутывать здесь, по-соседству. Они сидели за столиком вплотную к окну. И тут вдруг священник отодвинул занавеску и выглянул на улицу. Он подождал, пока единственный прохожий минует окно, и тогда опустил занавеску на место. Его круглые глаза уставились на неясную белую надпись на стекле над его головой, затем перебежали к соседнему столику, у которого сидел рудокоп за пивом и сыром и рыжеволосая молодая женщина за стаканом молока. Потом, увидев, что друг его спрятал записную книжку, он мягко сказал:

– Если у вас найдется десять минут, я бы попросил вас проследить за тем человеком с фальшивым носом.

Фламбо с удивлением посмотрел на него, рыжеволосая девушка тоже взглянула, но сказать «с удивлением» – этого мало. Она была одета в простое, свободное, как мешок, платье песочного цвета, но в ней определенно чувствовалась аристократка, а если приглядеться, то, может быть, даже излишне надменная.

– За человеком с фальшивым носом? – воскликнул Фламбо. – Да кто он такой?

– Понятия не имею, – ответил отец Браун, – вот я и прошу вас это выяснить. Окажите мне такую услугу. Человек этот направился туда, – патер ткнул большим пальцем через плечо (один из его невыразительных жестов), – и, верно, не ушел еще дальше третьего фонарного столба. Меня интересует только общее направление.

Фламбо с минуту, пристально глядел на своего друга, то ли недоумевая, то ли забавляясь, потом встал из-за стола, протиснул свое огромное тело в узенькую дверь, которая вела из карликового трактира на улицу, и растворился в сумерках.

Отец Браун вынул из кармана книжечку и погрузился в чтение; он, видимо, был так поглощен чтением, что не заметил, когда рыжеволосая дама перешла за его столик и уселась напротив него. Наконец она перегнулась к нему и спросила тихо, но настойчиво:

– Почему вы так сказали? Откуда вы знаете, что нос фальшивый?

Он поднял свои толстые веки и в замешательстве заморгал. Потом нерешительно перевел взгляд на белую надпись на стекле. Глаза молодой женщины проследили за его взглядом и с полным недоумением остановились на буквах.

– Нет, – проговорил отец Браун, отвечая на ее невысказанный вопрос, – ничего загадочного там не написано, никакой это не «овип», я сперва по рассеянности и сам так прочел, пока не вгляделся. Там написано «пиво».

– Ну и что? – сказала девушка, широко раскрыв глаза. – При чем тут надпись?

Его задумчивый взгляд передвинулся на легкий холщовый рукав, по краю которого бежала узенькая полоска с изящным узором ручной работы, позволяя думать, что это не платье простой работницы, а рабочее платье дамы, занимающейся художеством.

– Видите ли, сударыня, снаружи это место выглядит не то чтобы… конечно, здесь вполне благопристойно… но дамы, подобные вам, обычно… обычно думают иначе. Они никогда не заходят в такие заведения по своей охоте… разве что…

– Ну-ну, что? – нетерпеливо поторопила девушка.

– Разве что это несчастные, которые заходят… не для того, чтобы выпить молока…

– Вы поразительный человек, – сказала молодая женщина, – к чему вы все это говорите?

– Не для того, чтобы нарушать ваш покой, – ответил он очень мягко. – А затем лишь, чтобы вооружаться знанием и помочь вам, если вы когда-либо по своей доброй воле попросите моей помощи.

– А почему мне вдруг может понадобиться помощь?

Сонным голосом он продолжал свой задумчивый монолог.

– Вы зашли сюда не затем, чтобы, скажем, повидать хозяев, которым покровительствуете, – в таком случае вы прошли бы во внутренние помещения… И вы зашли не потому, что почувствовали себя дурно, – тогда вы обратились бы к хозяйке, вполне почтенной женщине… да вы и не выглядите больной, а только встревоженной… Улица эта – единственная в своем роде старинная улица, которая тянется прямо, нигде не сворачивая, а дома по обе стороны заперты… Я могу только предполагать, что вы увидели кого-то, с кем не желали встретиться, и трактир оказался единственным прибежищем в этой каменной пустыне. Надеюсь, я не превысил прав постороннего, взглянув на единственного прохожего, проследовавшего вскоре после вас. А поскольку он мне показался человеком, не внушающим доверия, а вы – внушаете доверие… то я приготовился помочь вам. Вот и все! Что же касается моего друга, то он скоро вернется – что тут выяснишь, шагая по такой улице… Я и не надеялся на это.

– Так зачем же вы его послали?! – воскликнула она, подаваясь вперед и уже не скрывая любопытства.

В первый раз он посмотрел на нее прямо и пристально и сказал:

– Я ждал, что вы захотите поговорить со мной.

– Ну, уж раз вам так хочется со мной побеседовать, может быть, вы ответите на мой вопрос. – И, помолчав, она добавила: – Я имела честь спросить вас, почему вы считаете нос того человека фальшивым?

– Воск в такую погоду чуть-чуть подтаивает, – с неподражаемой простотой ответил священник.

– Но кто будет себе делать такой кривой нос? – запротестовала рыжеволосая девушка.

Священник, в свою очередь, слегка улыбнулся.

– Да, действительно, такой нос вряд ли будешь заводить из фатовства, – согласился он. – Я склонен думать, что этот человек завел себе такой нос потому, что его настоящий нос не в пример красивее.

– Но зачем это ему? – настаивала девушка.

– Как там говорится в детских стишках? – рассеянно уронил отец Браун, – встал однажды человек на кривые ножки и пошел он в тот же час по кривой дорожке… Мне думается, этот человек пошел по очень кривой дорожке, взяв себе в проводники собственный кривой нос.

– А что же он такого сделал? – чуть дрогнувшим голосом спросила она.

– Мне не хочется вынуждать вас к откровенности, – сказал очень спокойно отец Браун, – но, по-моему, вы могли бы рассказать об этом человеке куда больше, чем я.

Девушка вскочила и застыла на месте, сжав кулаки, как будто собиралась вот-вот убежать, но тут же пальцы ее медленно разжались, и она опять села за столик.

– Я расскажу вам все, – твердо сказала рыжая девушка. – Не могу сказать вам только одного: почему я вам это рассказываю. Этого я не знаю.

Перебирая пальцами старенькую заштопанную скатерть, она начала:

– Мне кажется, вы способны различать, где снобизм, а где нет, и если я скажу, что происхожу из старинного аристократического рода, вы поймете, что это необходимая предпосылка к моей истории. В самом деле, пожалуй, главная угроза для меня и кроется в допотопных понятиях моего брата – noblesse oblige[17] и всякое такое. Да, меня зовут Кристабел Корстэрс, отец мой был тем самым полковником Корстэрсом, о котором вы, возможно, слышали: он собрал знаменитую коллекцию римских монет. Не буду и пытаться описать отца, вернее будет, если скажу, что он и сам очень походил на римскую монету. Такой же красивый и подлинный, такой же ценный и металлический, и такой же устаревший. Он больше гордился своей коллекцией, чем гербом, – точнее, пожалуй, не скажешь. Его сумасбродный характер как нельзя ярче проявился в завещании. У него было два сына и дочь. С одним из сыновей, моим братом Джайлзом, он поссорился и услал его в Австралию, положив ему мизерное содержание. После этого он сделал завещание, в котором коллекцию и еще более мизерное содержание отказывал другому сыну – Артуру.

Он искренне считал, что это лучшая награда, высочайшая честь, какую он мог оказать Артуру за его преданность, высокую нравственность и те успехи, каких брат достиг в математике и экономике в Кембридже. Мне он оставил фактически все свое значительное состояние и, уверена, сделал это в знак пренебрежения.

Вы скажете, Артур имел все основания быть недовольным, но Артур – точная копия отца. Правда, в ранней юности у него были какие-то несогласия с отцом, но, получив в руки коллекцию, он как будто превратился в жреца языческого храма. Эти жалкие римские монетки стали для него олицетворением доброго имени Карстэрсов, и он служил им с тем же педантичным идолопоклонством, что и отец. Он вел себя так, словно римские деньги требуют от своего стража всех римских добродетелей. Он не позволял себе никаких удовольствий, ничего не тратил на себя, он жил только для коллекции. Зачастую он даже не брал на себя труд переодеться к обеду, состоявшему, кстати, из самых неприхотливых блюд, и в поношенном буром халате проводил целые дни среди обвязанных бечевкой пакетиков в бурой оберточной бумаге, до которых никому, кроме него, не разрешалось дотрагиваться.

Так вот, если вам приходилось иметь дело с молодыми людьми, вас не удивит, когда я скажу, что пришла в дурное настроение от всего происходящего. Настроение, при котором начинаешь думать, что древние римляне, может, и были хороши в свое время, но кому они нужны сейчас! Я не похожа на моего брата Артура, я люблю получать удовольствие от удовольствий и ничего не могу с этим поделать. От матери мне достались в наследство не только рыжие волосы, но и куча романтической чепухи. Бедняга Джайлз был такой же, и мне кажется, вся эта римская атмосфера нашего дома может отчасти служить ему оправданием, хотя он и в самом деле поступил дурно и чуть не угодил в тюрьму. Но он, как вы сейчас услышите, вел себя ничуть не хуже, чем я.

Теперь я перехожу к нелепой части моего рассказа. Думаю, вы как человек умный догадаетесь, какого рода события способны внести разнообразие в жизнь своевольной девицы семнадцати лет. Сама я сейчас настолько сбита с толку вещами просто ужасными, что не могу разобраться в своих чувствах: то ли я отвергаю это, как пустой флирт, то ли у меня разбито сердце. Мы тогда жили на небольшом морском курорте в Южном Уэльсе. У отставного капитана, жившего по соседству с нами, был сын пятью годами старше меня. Бывший товарищ Джайлза, который к тому времени уже уехал в колонии. Имя его для моей истории не столь существенно, но раз уж я рассказываю вам все, то не утаю: его звали Филипп Хоукер. Мы с ним вместе ловили креветок и говорили, а думали, что влюблены друг в друга: по крайней мере он говорил, что влюблен, а я думала, что влюблена. Если я скажу, что у него были бронзового цвета кудри и чеканное, бронзовое от загара лицо, то скажу это не потому, что мне хочется о нем говорить, уверяю вас, а необходимости ради, так как это послужило причиной очень странного стечения обстоятельств.

Как-то летом, к вечеру, когда мы с Филиппом сговорились пойти за креветками, я с нетерпением ждала в первой гостиной, когда Артур кончит возиться с новыми монетами. Он только что привез их и теперь неторопливо, по одной, по две, переносил в свой мрачный кабинет, он же музей, находившийся в задней части дома. Едва только тяжелая дверь кабинета захлопнулась за ним в последний раз, я поспешно схватила сеть для ловли креветок и свой шотландский берет и только собралась незаметно выскользнуть из дома, как вдруг заметила, что брат забыл в гостиной одну монетку, и она лежит, поблескивая на длинной скамье под окном. Монета была бронзовая, и ее цвет в сочетании с линией римского носа и гордо закинутой назад головой на длинной мускулистой шее сделали профиль Цезаря точной копией профиля Филиппа Хоукера. И тут мне вспомнилось, как Джайлз когда-то рассказал Филиппу о том, что существует монета, очень похожая на Филиппа, и тому захотелось ее иметь. Может быть, вам удастся представить себе, какой вихрь сумасбродных нелепых фантазий закружился при этом у меня в голове. Я вообразила, будто получила в руки бесценный дар. Мне пришла на ум шальная идея, что если сейчас взять монету и отнести ее Филиппу как некий знак обручения, то это соединит нас навеки. И еще тысячи подобных мыслей нахлынули на меня враз. Потом передо мною словно разверзлась глубокая яма – ужасное, необъятное сознание того, что я делаю. И наконец, невыносимая мысль, которая жгла, как раскаленное железо: как отнесется к этому Артур? Член семьи Карстэрсов – вор, и вор, укравший сокровище Карстэрсов! Брат, я подозреваю, позволил бы меня сжечь на костре, как ведьму, за такой поступок. И тут же само предположение о столь фанатичной жестокости вызвало прилив к моей давнишней неприязни к его суетливой скряжнической возне с древностями и моей тяги к молодости и свободе, которые ждали меня у моря. Живой мир и коллекция Карстэрсов вступили в решительный бой.

Но мир древнее коллекции Карстэрсов. Когда я мчалась по улочкам к морю, зажав монету в руке, мне казалось, что за мной по пятам гонятся не только все предки Карстэрсов, но и вся Римская империя в придачу. Не только серебристый лев с нашего герба, но и сам Цезарь неслись вдогонку за мной по воздуху, завывая и хлопая на ветру, как бумажный змей, пока я наконец не домчалась до сухих рыхлых дюн и до плотного сырого песчаного пляжа, где уже стоял по щиколотку в мелкой сверкающей воде ярдах в ста от берега Филипп. Небо в той стороне было красно от заката, и широкая полоса мелководья, остававшаяся на протяжении полумили не глубже щиколотки, казалась озером, охваченным рубиновым пламенем. Только когда, сорвав с ног туфли и чулки, я добралась туда, где стоял Филипп, что было довольно-таки далеко от суши, я оглянулась назад. Между нами и линией берега не было ни души. И тогда я протянула ему голову Цезаря.

В тот же миг меня пронзило ощущение, что на меня пристально смотрит какой-то человек, стоящий вдали на дюнах. Тут же я поняла, что это просто ничем не оправданная игра нервов; человек этот был буквально черной точкой, и я могла видеть только, что он стоит совершенно неподвижно и смотрит перед собой, слегка наклонив голову набок. Не было ровно никаких разумных доказательств, что он смотрит именно на меня. Он мог глядеть на корабль где-то у горизонта, на закат, на чаек, наконец на любого из гулявших по берегу между ним и нами. И все же, откуда бы ни взялось мое мгновенное ощущение, оно оказалось пророческим. В то время, как я глядела на него, он быстро зашагал прямо на нас через мокрые пески. Чем ближе он подходил, тем яснее я различала, что он темноволос и бородат и что глаза его прикрыты черными очками. Одет он был бедно, но солидно, во все черное, начиная с поношенного черного цилиндра и кончая прочными черными башмаками. Так, прямо в башмаках, ни секунды не колеблясь, он и вошел в воду и продолжал идти прямо на меня с неуклонностью летящей пули.

Незнакомец шел, пока не очутился в двух ярдах от меня, когда вода уже достигала ему середины икр. И тогда он проговорил, как-то жеманно отчеканивая слова:

– Не сочтете ли вы уместным для себя пожертвовать и другому лицу монету с экстраординарным изображением?

За одним исключением, в его наружности, собственно, не было ничего ненормального: темные очки, не совсем непроницаемые, обыкновенного синего цвета глаза, и глаза эти не бегали, а глядели на меня в упор. Темная борода не какая-нибудь особенно длинная или запущенная, и все-таки он производил впечатление человека заросшего, так как борода начиналась очень высоко, сразу под скулами. Кожа не была ни болезненно-желтой, ни мертвенно-бледной, напротив, цвет лица довольно свежий, бело-розовый, молодой и, однако, при этом восковой, что каким-то образом (уж не знаю, почему) придавало незнакомцу еще более жуткий вид. Единственной определенно странной чертой в его лице был нос, в общем-то красивой формы, но со слегка свернутым на сторону кончиком, как будто его пристукнули игрушечным молоточком, когда он еще не затвердел. Кривизну эту даже нельзя было назвать уродством, и все же не могу выразить, каким это явилось для меня кошмаром. В тот момент, когда он стоял так в окрашенной закатом воде, он показался мне злобным морским чудовищем, только что вынырнувшим с ревом из глубины кровавого моря. Не понимаю, почему такой ничтожный штрих – легкая кривизна носа – так взбудоражил мое воображение. У меня было такое чувство, что он может шевелить носом, как пальцем. И что в этот момент он именно так и сделал.

– Впрочем, любое вспомоществование, – продолжал он, так же неестественно и педантично выговаривая слова, – может отвратить необходимость снестись с остальной семьей.

И тут до меня дошло, что меня шантажируют, зная о краже бронзовой монеты. И все мои глупые суеверные страхи и подозрения поглотил один всеподавляющий практический вопрос: как он узнал?

– Филипп! – жалобно закричала я. – Что этому человеку от меня надо?

Когда Филипп поднял наконец голову от сети, которую чинил, лицо его, как мне показалось, покраснело, будто он сердился или ему было стыдно, но, возможно, причиной послужила его поза или отсвет заката. А может быть, и это была одна из болезненных причуд воображения, которое сыграло со мной уже несколько нехороших шуток. Филипп на мой вопль сказал незнакомцу резко:

– Бросьте вы это! – И только.

И, кивнув мне, чтобы я следовала за ним, зашагал к берегу, не обращая внимания на незнакомца. Потом он ступил на сложенный из камней волнорез, начинавшийся от подножия дюн, и пустился к дому, быть может, надеясь, что нашему преследователю будет труднее идти по неровным, позеленевшим и скользким от водорослей камням, чем нам, молодым и привычным к этой дороге. Но тот шел так же аккуратно, как и говорил, и по-прежнему шел именно за мной, тщательно выбирая свой путь и слова. Позади меня все время раздавался ненавистный вежливый и въедливый голос, и только когда мы наконец взобрались на дюны, поразительное долготерпение Филиппа, отнюдь не свойственное ему в других случаях, в конце концов лопнуло. Он вдруг обернулся и сказал: