Все равно будет май

Глава восьмая ШЕСТНАДЦАТОЕ ОКТЯБРЯ

Доктору Владимиру Степановичу Никольскому несколько раз — и в августе и сентябре — предлагали эвакуироваться с семьей в Ашхабад. Но он отмахивался:

— Чего я там не видел? Климат для меня неподходящий. К тому же — пендинка там. Не поеду!

— А бомбежки?

— Прямое попадание, как внематочная беременность, дело редкое и случайное.

— Ну, а если немцы?..

— Возьмут Москву? Чепуха! И притом на постном масле. Нет, не поеду!

Решение мужа горячо поддержала — что бывало не так уж часто — и Ядвига Аполлинариевна. Убедительно говорила о патриотизме и священных камнях Кремля, даже вспомнила хрестоматийное:

но сама-то хорошо знала, что удерживает ее в столице. Квартира! На кого оставишь мебель, вещи — все то, что годами приобреталось в комиссионных магазинах и у знакомых, вернувшихся из заграничных поездок.

Правда, Нонна решительно объявила, что из Москвы не уедет. Но разве можно положиться на такую сумасбродку. После внезапного ухода от мужа Нонна стала совершенно невозможной. Без всяких объяснений бросила консерваторию, где ее так хвалили, поступила в медицинский институт, как будто мало в доме одного медика. Когда же началась война, Нонна не уехала вместе с институтом, а осталась в Москве. Теперь целыми днями сидит в своей комнате, демонстративно молчит и в грош не ставит мнение матери, словно та в чем-то виновата. А в чем? В том, что Нонна вышла замуж за Душенкова? Но чем плох Яков Макарович? Интересный, образованный человек с солидным служебным положением и прекрасным характером. А главное, так любил Нонночку! Сколько раз приходил и упрашивал ее вернуться. Но та и слышать не хочет.

Почему Нонна разошлась с мужем? Смешно говорить! Из-за никому не нужных старых писем и выцветших любительских фотографий. Яков Макарович человек предусмотрительный, опытный. Если он счел нужным уничтожить некоторые свои бумаги, то это его личное дело. Ни одна нормальная женщина не станет разрушать семью из-за таких пустяков.

Размышляя о странных выходках дочери, Ядвига Аполлинариевна все чаще возвращалась к одной вздорной, несуразной мысли: а если Нонна бросила мужа потому, что не забыла и продолжает любить своего солдата? Вот уж действительно затмение! Разве может простой красноармеец или курсант хоть в какое-то сравнение идти с полковником Душенковым!

Ядвига Аполлинариевна несколько раз пыталась завести на эту тему разговор с мужем, но Владимир Степанович, по своему обыкновению, только раздраженно махал рукой:

— Да оставь ты девку в покое!

И уходил в свой кабинет.

В августе, когда Москва опустела и почти каждую ночь приходилось бегать в бомбоубежище, неожиданно пришел Яков Макарович. Был он в новой нарядной генеральской форме, подтянутый, начищенный, наглаженный. Увидев бывшего мужа, Нонна с оскорбительным равнодушием удалилась в свою комнату.

— Приехал на несколько дней с фронта в Москву и решил вас проведать, — проговорил гость. — Завтра снова уезжаю…

Выслушав охи и ахи хозяйки по поводу ночных бомбежек, очередей и совершенно неожиданных, просто необъяснимых успехов немецкой армии, гость заговорил о главном, что и было целью его визита:

— С уходом Нонны я уже примирился. Насильно мил не будешь. Все же передайте ей: я был и навсегда останусь ее другом. Если в наши трудные времена — а я боюсь, что они будут еще трудней, — Нонне окажется нужна помощь, поддержка, пусть знает, что есть человек, который…

От таких слов Ядвига Аполлинариевна совсем расчувствовалась, даже всплакнула. Прижимая к покрасневшему и ставшему по-бабьи рыхлому лицу носовой платок, твердила:

— Видит бог, Яков Макарович. Видит бог…

Когда Душенков начал прощаться, Ядвига Аполлинариевна бросилась к Нонне, забарабанила в закрытую дверь:

— Нонна! Нонночка! На минутку!

Нонна молчала.

Яков Макарович покорно ждал, перекладывая из руки в руку новую фуражку с ярко-красным околышем. Ядвиге Аполлинариевне показалось, что он даже побледнел. Но сказал спокойно:

— Не надо, Ядвига Аполлинариевна. Так, пожалуй, и лучше.

В передней Ядвига Аполлинариевна поцеловала в лоб склоненную, пахнущую шипром голову бывшего зятя:

— Храни вас бог, Яков Макарович!

Когда за Душенковым закрылась дверь, Нонна как ни в чем не бывало вышла из своей комнаты. Ядвига Аполлинариевна набросилась на дочь:

— Ты — чудовище! Бессердечная! Человек уезжает на фронт. Его могут ранить, убить. А ты! И что он тебе такое сделал? Что?

— Он погубил мою жизнь! — зло проговорила Нонна. — Да и ты тоже! — и снова ушла к себе, хлопнув дверью.

Пораженная Ядвига Аполлинариевна опустилась на стул. Заплакала по-настоящему, без кривляний и эффектных поз.

В середине октября, когда стало известно, что немецкие войска прорвали наш фронт под Москвой, Ядвига Аполлинариевна спохватилась. Надо уезжать! Какие тут священные камни и хрестоматийные стишки, когда, того и гляди, на улице Горького появятся немецкие танки!

Владимир Степанович попытался возражать, но две-три истерики с заливистым, как лай, хохотом, с закатыванием глаз и удушьем сделали свое дело, и доктор махнул рукой:

— Делай, как знаешь!

К счастью, в Москве задержался заместитель директора по хозяйственной части института, в котором работал Владимир Степанович. Ядвига Аполлинариевна спешно уложила самое ценное из вещей и одежды — все же набралось полгрузовика, — и Никольские тронулись в путь.

Ядвиге Аполлинариевне, сидевшей в кабине, казалось, что в это утро на улицы города вышли все москвичи. Шли по тротуарам и проезжей части улиц, тащили наспех связанные узлы, чемоданы, тянули нагруженные тележки, толкали перед собой детские коляски, набитые барахлом. На кузовах эмок громоздились тюки, перехваченные бельевыми веревками. Из головы не шли слова провожавшей их соседки о том, что в Москве остановились метрополитен, трамваи, что распахнуты двери многих брошенных магазинов и складов, что немецкие танки к вечеру будут если не в Лианозово, то в Лобне или Долгопрудной…

С трудом преодолевая заторы, заставы, патрули и контрольно-пропускные пункты (хорошо, что пробивной заместитель директора снабдил нужными документами), грузовик Никольских выкарабкался наконец на шоссе и втерся в бесконечную нервную вереницу машин, спешащих покинуть прифронтовую столицу.

Было шестнадцатое октября тысяча девятьсот сорок первого года!

Нонна осталась одна в пустой квартире. Уехали однокурсницы — кто на фронт, кто в эвакуацию, — уехали старые подруги, родственники, знакомые… Виной ли было внезапно наступившее одиночество, или поразила Нонну Москва в день шестнадцатого октября, она теперь как-то тревожно задумывалась о прошлом, все взвешивала и по-новому оценивала.

И все чаще вспоминала Сергея Полуярова. Вспоминала все, что было связано с ним. И не удивительно! Сергей был ее первой любовью!

С неожиданной для себя нежностью вспоминала Третьяковскую галерею, с которой все началось, восхищенные глаза высокого стриженого красноармейца, трогательные по своей наивности и старомодной верности слова: «Никогда не забуду номер вашего телефона», его руку, впервые дотронувшуюся до ее руки, первый неумелый поцелуй в темном подъезде…

Все — как обещание счастья!

Теперь Нонна старалась реже уходить из дому, и то только по самым неотложным делам. Наивно думать, что может позвонить Сергей. Он военный. Почему он окажется в Москве, когда идет такая война, когда от Белого до Черного моря растянулся огнем, кровью и смертью отмеченный фронт. Сколько уже убито, ранено, пропало без вести.

Но если даже Сергей в Москве. Он знает, что она вышла замуж, живет у мужа. Чего ради он будет звонить по ее старому телефону. Да и номер, наверно, давно забыл. А вдруг не забыл! Сказал ведь: «Никогда не забуду номер вашего телефона!»

Смешной и сентиментальной показалась ей тогда такая театральная фраза. Теперь же, одиноко блуждая в пустой холодной квартире, она с надеждой поглядывала на телефонный аппарат, безмолвно, как истукан и соглядатай, стоящий на круглом столике у дивана.

Но телефон молчал. Правда, однажды кто-то позвонил. Нонна схватила трубку. Молчание, хотя Нонне казалось, что там, на другом конце провода, есть человек, что она даже слышит его сдерживаемое взволнованное дыхание. Подумала: может быть, Сергей? Спросила: «Сергей, это ты?» Но трубка молчала. Потом короткие гудки. Все.

Теперь, уходя из дому, Нонна прикалывала на двери бумажку:

«Буду через час».

Возвращаясь, с надеждой поднималась по лестнице: а вдруг! Но бумажка забыто белела на черном дерматине двери: никто не приходил.

И все же телефонный звонок раздался. Было хмурое осеннее утро. Нонна только встала. Всю ночь дежурила на крыше. Она и еще две женщины из их подъезда в брезентовых дворницких дождевиках с поднятыми капюшонами, подпоясанные веревками, как оперные юродивые, сидели у слухового окна возле ведер с песком со щипцами в руках. Ждали «зажигалок».

Сырая холодная ночь придавила затемненную Москву. Безглазый город притаился внизу. Лишь порой дребезжали и повизгивали на рельсах трамваи. По Арбатской площади долго тянулась колонна танков. Гусеницы скребли и лязгали на мокром асфальте, завывали моторы. Налета в ту ночь не было.

Уже начался поздний медленный рассвет, когда Нонна и ее напарницы, серые от усталости и бессонной ночи, разошлись по своим квартирам. Нонна часа два провалялась в кровати, но заснуть не смогла и поднялась с головной болью.

И тут раздался телефонный звонок. Неожиданно громкий, словно звонила междугородная станция. Схватила трубку:

— У аппарата!

Незнакомый мужской голос:

— Нонна?

— Да, я вас слушаю.

— Не узнаете?

— Нет! — Одно знала: голос не Сергея. Его голос узнала бы сразу. Все же в чужом хрипловатом голосе слышались знакомые нотки. Но вспомнить не могла. — Кто говорит?

— Афанасьев!

— Боже! Петр Николаевич! Как я рада, что вы вспомнили обо мне. Вы в Москве?

— Ремонтировался. Поцарапали меня немцы.

— Ранены! Опасно? Вы в госпитале?

— В госпитале.

— В каком? Я сейчас же к вам приеду. Сию минуту выезжаю.

— Спасибо, Нонночка. Не беспокойтесь. Все уже в порядке. Сегодня выписываюсь.

— Как вам не стыдно! Почему раньше не позвонили?

— Врачи не разрешали. Медики все такие. Лучше расскажите, как живете? Почему в Москве?

— Институт эвакуировался. Родные тоже уехали. А я не захотела.

— Позвонил вам на всякий случай. Помощь моя не нужна?

— Спасибо, спасибо! Ничего мне не надо.

— Что же вы будете одна в Москве делать? Знаете что! Поедемте ко мне в дивизию. В медсанбат. Вы же без пяти минут врач.

— Без двадцати пяти минут. Только в няни и гожусь.

— Вот и отлично. Няни на фронте больше всего нужны. Святое дело! Соглашайтесь. Сегодня же и оформлю.

— Право, не знаю. Так неожиданно…

— Война тоже неожиданно началась. Жизнь, она такая. Подумайте. Я еще дня два в Москве пробуду. А война не один день продлится. Все равно придется белый халат надевать. Будете под началом у моей Марии Степановны.

— А как она? В медсанбате?

— Хирургом. Так ножами орудует — только держись. Ну, как? Уговорил?

— Подумаю, Петр Николаевич! — и после паузы проговорила нерешительно: — У меня к вам, Петр Николаевич, просьба. Не знаю, удобно ли…

— Только в гробу неудобно лежать. Что такое?

— Мне нужно узнать адрес одного человека… одного командира.

— Какого человека? Не Душенкова ли часом? Я его адрес знаю. На фронте встретились.

— Нет, нет, что вы! — поспешила Нонна. — Там все кончено!

— Он вас не забыл.

— Напрасно.

— Не такой уж он плохой.

— Вы либерал, Петр Николаевич.

— Вы не все знаете, Нонна. Он мне рассказывал…

— Петр Николаевич, прошу. Не надо.

— Воля ваша. Вам видней. Так чей же адрес потребовался?

— Одного командира. Сергея Ивановича Полуярова. До войны окончил Ленинградское Краснознаменное пехотное училище. Был тогда лейтенантом. Трудно узнать, где он?

— Трудно, но попробую. Сейчас запишу. Лейтенант Полуяров, Сергей Иванович. В Управлении кадров у меня есть знакомые. Если найдут его адрес — сообщу. А как с медсанбатом?

— Подумаю!

— Дня через два я вам позвоню. Желаю всего доброго.

— Спасибо. Буду ждать вашего звонка.

Выполнил свое обещание Петр Николаевич Афанасьев. Уже на следующий день строгий мужской голос сухо (верно, боялся, что выдает военную тайну) сообщил по телефону:

— Полевая почта старшего лейтенанта Сергея Ивановича Полуярова — 55429.

Пять цифр! А где, на каком фронте сейчас Сергей? Рядом, под Москвой, или далеко на севере, на юге. Но главное — жив!

Написать? А что напишешь? Что разошлась с мужем, что одна, что все чаще вспоминает Третьяковку, кинотеатр «Художественный», на Арбатской площади, светлое вечернее от огней небо над Замоскворечьем, темный подъезд своего дома… Нужны ли Сергею ее воспоминания? А если он все давно забыл, встретил другую, полюбил. Смешным и ненужным будет ее письмо. Но разве он не говорил: на всю жизнь! А кто так не говорит!

Сколько раз бралась Нонна за перо. Писала, рвала, писала вновь. А через два дня, как и обещал, позвонил Афанасьев. Пропел басом:

— Я приговора жду, я жду решенья…

И Нонна решила:

— Я согласна, Петр Николаевич. Если вы не передумали — поеду с вами.

— Вот и отлично. Правильно решили.

Быстро в те дни делались дела. Утром Нонна дала согласие, а уже после обеда в кузове грузовика катила по Дмитровскому шоссе на фронт. Сумрачная осенняя настороженная Москва смотрела на нее. Остались позади нахохлившиеся притихшие домишки Верхних Лихоборов. Потянулись поля, изрытые рвами, с дорогами, перекрытыми ежами. Подъезжая к развилке, от которой вправо уходила немощеная, вся разбитая дорога на станцию Бескудниково, Нонна увидела старый деревянный дом. Верно, когда-то давно, еще до революции, в нем помещался кабак или заезжий двор на последнем перегоне к Москве. Теперь этот дом оброс пристройками, чуланчиками, сарайчиками, верандами и мезонинами и походил на старый черный червивый гриб, какие растут на деревьях. У сорванных ворот на костылях сутуло стоял мужчина в наброшенной на плечи распахнутой короткополой шинелишке и помятой грязной пилотке. На бледном худом, жесткой щетиной поросшем лице инвалида было сумрачное больное выражение. Оторвав правую руку от костыля, он помахал сидящей в кузове Нонне, крикнул:

— Возвращайся с победой, сестричка!

Потом всю войну Нонна вспоминала тусклые мутные осенние сумерки, мелкий дождь, черную разбитую грязную дорогу на Бескудниково, черную голую исхлестанную осину на обочине, мрачный дом и жалкую фигуру на костылях — словно птица с перебитыми крыльями, и взмах руки:

— Возвращайся с победой, сестричка!