Все волки Канорры

ГЛАВА 10

То, что мы делаем, меняет нас больше, чем то, что делают с нами

Шарлотта Перкинс Гиллман

Зелг задумчиво уселся на хрустальный гроб в ногах Узандафа. На тонких серых губах спящей мумии застыла довольная улыбка, сложенными на груди руками она крепко прижимала к себе узорчатую коробочку с неподвижными тараканами-зомби, разделившими участь своего хозяина, и листок с бесценными результатами последних забегов — залог грядущего материального благополучия. Под правым боком герцогского дедушки лежала стопка новых детективов, под левым — мешочек с хрустиками и сухриками: заморить червячка, если придется немного подождать освобождения. Непривычно, конечно, было видеть неугомонную мумию настолько молчаливой и неподвижной, но в целом, дедушка производил впечатление персоны, ничем не опечаленной, и молодой некромант постановил не терзать себя пустыми сомнениями и напрасным чувством вины.

Не было бы счастья, так несчастье помогло — зато деликатные подданные в кои-то веки оставили его в покое, полагая, что он захочет на ближайшее время проститься с престарелым родственником. В усыпальницу его сопровождал только Думгар, и им представилась редкая в этом дружелюбном обществе возможность поговорить глазу на глаз. Зелг уже отлично понимал, что ни одна из его древних демонических родственниц, ни один из могущественных друзей и соратников не откроет ему столько тайн, сколько мудрый кассарийский дворецкий, веками служивший его семье. Главное — успеть задать ему самые важные вопросы, пока снова не разразились какие-нибудь внеочередные неприятности. Голем, казалось, ожидал этого разговора, но не нарушал молчание, не желая торопить молодого господина. Он деловито полировал бархатной тряпочкой хрустальную поверхность гроба, добытого им из бездонных кладовых, полагая, что столь важное дело негоже перепоручать слугам. Зелг довольно долго наблюдал за этим священнодействием: в движениях Думгара сквозило несомненное достоинство и какая-то совершенно отеческая забота и нежность, как если бы он убаюкивал спящего ребенка. И герцог решился.

— Думгар, а как обычно поступают со Спящими? — отрывисто спросил он.

Кассарийский голем задумался.

— Есть три основных способа, милорд.

— Какой из них лучший?

— Такого не существует.

— Что ж, тогда начнем по порядку. Приступай.

— Первый способ — убить своего Спящего и присвоить его магию. С одной стороны, это многократно усиливает главенствующую личность, но с другой — наносит ей непоправимый ущерб, ибо Спящий — ее неотъемлемая часть. Это как в той амарифской сказке, когда герой, попавший на необитаемый остров, питался собственной плотью. Последствия такого поступка ужасны и непредсказуемы. Чаще всего Хозяин теряет жизненные силы и угасает в короткий срок. Возможен и побочный эффект: порой Спящий убивает основную личность, никто ведь не гарантирует победы в столь необычном противостоянии.

— Замечательная перспектива, именно то, что я хотел бы услышать, — сказал Зелг. — Главное, внушает бодрость и оптимизм.

— Это лучший способ, милорд.

— То есть другие два еще хуже?

— Несомненно.

— Куда же хуже?

— Всегда найдется, куда, — ответил дворецкий, оплот здравомыслия и обстоятельности. — Итак, второй способ. Спящий сливается со своим носителем по обоюдному согласию. Предполагается, что получившееся в результате слияния существо должно обрести невероятное могущество и достигнуть небывалых высот.

— Звучит многообещающе. В чем проблема?

— Такого еще никогда не случалось. Каким-то образом слияние уничтожает все свойства обеих личностей; стирает чувства, память, принципы и идеалы. Остаются только сила и знания Хозяина и могущество Спящего, его способности и устремления. Последствия ужасны. Спящий не зря ведь именно Спящий. Это магия в чистом виде, неодолимая древняя дикая сила, безудержная как извержение вулкана или бушующий океан. Морали и нравственности приблизительно столько же. Сдерживающих начал, вероятно, еще меньше. Во всяком случае, так утверждают специалисты.

— А много ли в мире специалистов по Спящим?

— Исчезающе мало, милорд.

— То есть никто ничего толком не знает.

— Именно так.

— Ты меня убедил, бывает хуже. Третий вариант?

— Куда более печальный, милорд.

— Знаешь, Думгар, мне уже ничего не страшно.

— Это от неведения, милорд. Неведение — самый щедрый дар древних богов.

— Спасибо, утешил.

— Я здесь не для утешения, милорд.

— Кажется, я начинаю это понимать.

— Итак, вариант третий и последний — Спящий обретает свободу и независимость. Становится полноценной личностью, в каком-то своем, очень особенном смысле.

— Чем это ужаснее, чем предыдущие варианты?

— Во-первых, в мире появляется новый действующий маг с огромными возможностями и без каких бы то ни было представлений о добре и зле. В том смысле, что он не видит между ними принципиальной разницы, его волнует только достижение цели, и способ он выбирает всегда самый простой, удобный и эффективный — неважно кого убить, что уничтожить, какую катастрофу вызвать. Количество жертв и разрушений значения не имеют. Во-вторых, носитель Спящего тоже преображается. Каким-то образом его отделение тоже разрушает основную личность, и это даже хуже, чем смерть. Намного хуже.

— А что, много было подобных случаев?

— Не слишком, милорд. Спящие вообще рождаются один раз в несколько тысяч лет. Многие ваши предки мечтали о таком грозном и опасном даре, но достался он только вам.

— А мне этот дар даром не нужен — судьба любит несмешные каламбуры, ты не находишь? Скажи, а то, что происходит сейчас, разве не еще один вариант? Если просто сдерживать Спящего: не убивать, не выпускать, не принимать? Пускай живет себе в голубой башне и мечтает о власти над миром.

— И долго вы сможете удерживать его?

Зелг вспомнил измученные лица Эгона и Тристана, лавину, катящуюся по горному склону, полуразрушенный замок и пожал плечами. Спящий дал ему короткую передышку, но очевидно, что терпения его хватит ненадолго. А вот силы его растут с каждым днем. В общем, и говорить не о чем.

— Надо сказать, вы и так совершаете невозможное, милорд. Вы настолько надежно заточили своего Спящего, что о его существовании никто даже не подозревал, а это небывалое событие. Да и теперь вы творите истинные чудеса.

Зелг поразмыслил.

— В таком случае, удивительно, что я до сих пор жив, — невесело усмехнулся он. — Созданиям, вроде Генсена или Князя Тьмы, претендующим на власть над миром, выгодно было бы убить меня в профилактических целях, не дожидаясь, какой путь я изберу.

— Во-первых, чтобы делать такие далеко идущие выводы, нужно располагать всеми фактами, — веско заметил Думгар. — Во-вторых, не судите их строго, они стараются, просто вы становитесь другим так быстро, что за этим невозможно уследить. Условия задачи все время меняются.

— Ладно, — рассмеялся некромант. — Я не в претензии. В конечном итоге, все меняется.

— Она не могла противостоять своему предназначению, — тихо сказал голем. — Думаю, она сопротивлялась так отчаянно, как только могла. Возможно, даже больше, чем позволяли ее силы — потому, кстати, и не отразила нападение гухурунды. Это ли не доказательство любви?

Зелг промолчал. Он не судил Кассарию, не сердился, он просто тосковал без нее, волновался за нее, а еще думал вот о чем — когда его верный дворецкий, за которым он привык чувствовать себя как за каменной стеной, тоже изменится, подчиняясь воле того, кто создал его в незапамятные времена. Подумал, и тут же устыдился этой страшной мысли.

— А откуда известно про последствия разделения Спящего и Хозяина? — спросил герцог после недолгой паузы, просто чтобы переменить тему.

Строго говоря, как раз это ему и не удалось.

— Это древняя история, — вздохнул Думгар. — Но вы уже сталкивались с ее последствиями. Величайший в истории нынешнего мира Хозяин, утративший своего Спящего — это нерожденный король Бэхитехвальда, Галеас Генсен. Именно разделение на две отдельные личности и сделало его тем, кем он является теперь — полу-призраком, полу-богом, не-мертвым, не-живым, никогда не рождавшимся и не способным умереть созданием, которое, как вы сами видели, поглощает все, что встает у него на пути, чтобы поддерживать свое вечное бытие. Он обрел величайшее могущество, но сложно даже вообразить, что он потерял.

Голем некоторое время пристально рассматривал своего герцога.

— Милорд, — сказал он, наконец. — Не так давно мы уже говорили с вами о том чудовище, которое обитает в вас. Вы не спрашиваете у меня совета, да я и не имею права давать его, но все же никогда, ни при каких обстоятельствах вам не следует забывать, что это ваше личное, родное чудовище. Часть вас самих. Вы сами. С чудовищами не обязательно поступать так, как принято или должно, или как советуют сомнительные специалисты. Вся история Кассарии есть тому подтверждение. Чудовища такие же разные, как и те, кто их в себе носит. Вспомните об этом, когда будете принимать окончательное решение.

Зелг сцепил пальцы. Вздохнул.

— Ладно, — сказал он после долгой паузы. — Вернемся к остальным. Полагаю, тебе нужно успеть подготовить все к военному совету.

— Милорд Такангор не распоряжался насчет военного совета, — возразил дворецкий.

— Уже неважно. Благодаря тебе я многое понял про эту жизнь, в том числе, и то, что традиции сохраняют нашу цельность. Не станем их нарушать без крайней на то нужды. Я пережил в Кассарии две войны и два военных совета. Пускай и третий раз пройдет без изменений.

— Отличная мысль, милорд, — одобрительно кивнул голем. — Я немедленно распоряжусь накрыть обильный и достойный этого события стол. К тому же, это порадует и ободрит Гвалтезия. Что-нибудь еще?

— Думгар!

— Да, милорд.

— Только один последний вопрос. Он создал тебя после разделения?

— До разделения, милорд.

— А где же тогда его Спящий?

Думгар посмотрел на герцога странным взглядом, в котором, не будь это непроницаемый кассарийский дворецкий, можно было бы угадать затаенную печаль.

— Хороший вопрос, милорд. Очень хороший вопрос. Сам Генсен ищет ответ на него все это время.

* * *

Не стесняйся, я знаю, что ты есть!

Кто-то же мне прибил галоши к полу

Михаил Жванецкий

Лорд Саразин выпрямился перед огромным зеркалом и вгляделся в собственное лицо так пристально, как вглядывался бы в лицо незнакомца, про которого ему сказали, что от него зависит ни много ни мало его жизнь. Тот, в зеркале, несомненно, очень устал. Может, даже переутомился. Лорд Саразин настоятельно рекомендовал бы ему неделю-другую беззаботного отдыха и хорошего лекаря в придачу. Глаза у того, кого он так пристально разглядывал, глубоко запали, вокруг них залегли мрачные тени, а из этих синеватых провалов пугающе сверкало невыносимо ярким, каким-то черным огнем. Щеки ввалились, нос заострился, подбородок как-то выпятился вперед, скулы выделились, зубы — он покачал пальцем нижний левый клык и вздохнул — расшатались… Почему-то у них всегда расшатываются зубы и клоками вылезают волосы. Хорошо еще, этот сам лысоват и, к тому же, очень коротко стрижется, так что по нему не чересчур заметно, что с ним происходит. Хотя грех жаловаться, это тело отлично подготовлено к самым тяжелым испытаниям и сопротивляется разрушению значительно дольше и удачнее других. Со своей стороны, он делал все от него зависящее, чтобы этому телу помочь: не перегружал его без нужды, не посещал чаще необходимого, а порой даже преступно реже. По этой причине он контролировал далеко не все детали, но понимал, что должен выбирать — или тотальный контроль и постоянное присутствие, но скорая и ужасная смерть оболочки; или регулярные, но нечастые «вторжения», которые несколько ограничивают степень его влияния на происходящее, однако сохраняют оболочку в более-менее пристойном виде до нужного момента. К сожалению, это тело было сложнее заменить каким-нибудь другим, и потому он берег и щадил его, поступаясь зачастую собственными интересами. Вот и теперь стоило бы поучаствовать во встрече с королем Ройгеноном, однако он сегодня и без того достаточно долго истязал эту оболочку своими насущными делами. Но тут уж нельзя было откладывать дальше, склеп следовало посетить еще несколько дней назад, а он все оттягивал и оттягивал поездку, желая, чтобы тело поднабралось сил. Он, конечно, подпитывает его из своего источника, но эта энергия разрушительна для жалкого смертного: давая одной рукой неодолимую силу, другой он отнимает жизнь, и потому сейчас вынужден уйти…

Лорд Саразин выпрямился перед огромным зеркалом и вгляделся в собственное лицо так пристально, как вглядывался бы в лицо незнакомца, про которого ему сказали, что от него зависит ни много ни мало его жизнь. Командор рыцарей Тотиса всегда полагал себя проницательным человеком и недурным физиономистом, но то, что он видел, раздражало его своей непроницаемостью. Он не мог «прочитать» того, кто насмешливо глядел на него из серебристого сумрака, не мог угадать, что у него на уме, а — главное и самое страшное — нисколько не мог отождествить его с собою.

Тот, в зеркале, несомненно, очень устал. Может, даже переутомился. Лорд Саразин настоятельно рекомендовал бы ему неделю-другую беззаботного отдыха и хорошего лекаря в придачу. Глаза у того, кого он так пристально разглядывал, глубоко запали, вокруг них залегли мрачные тени, а из этих синеватых провалов пугающе сверкало невыносимо ярким, каким-то черным огнем. Щеки ввалились, нос заострился, подбородок как-то выпятился вперед, скулы выделились, зубы… — что-то неладное случилось и с зубами, просто он никак не мог сообразить, что именно. Но если не юлить и не тешить себя иллюзиями, а признать жуткую правду — это было вовсе не его отражение. Там в зеркале стоял кто-то другой. Не он. Не лорд Саразин, каким он знал себя предыдущие сорок восемь лет. Хуже того, он не знал еще кое-чего: например, как он очутился перед этим зеркалом, что именно в нем высматривал, что делал до того. И сколько времени снова украдено кем-то из его собственных дней. Он понятия не имел, когда провалился в это небытие, более всего пугающее отсутствием каких бы то ни было качеств. Ни болезненное, ни приятное, ни черное, ни цветное, не забытье и не сон — он просто отсутствовал, и душа его смущенно молчала, не давая никаких подсказок, а разум бился в панике.

Лорд Саразин стиснул зубы до скрежета, принуждая себя вспомнить последние осознанные минуты. Он будто бы ходил в какой-то заброшенный склеп и там будто бы стоял над чьим-то иссохшим желтым телом. Но был ли то кошмарный сон, бред больного воображения или действительное приключение, он не знал и, откровенно говоря, боялся узнать, хотя вполне отчетливо представлял себе несколько способов выяснить, что с ним происходило. Но какая-то неведомая, весьма могущественная сила запрещала ему предпринимать любые действия, способные выдать окружающим ее присутствие.

Великий Командор вовсе не был наивен или глуп. Он отлично понимал, что эти смятенные мысли, эти сомнения и колебания, казавшиеся ему прежнему признаком слабости, не могли происходить из его собственного сердца, не являлись следствием его характера, раздражали и угнетали его личность. Его приводила в ярость догадка, что некто, гораздо более могущественный, чем он может себе вообразить, управляет его сознанием, руководит всеми его действиями уже довольно долгое время, и пока что он не видит способа изменить сложившееся положение вещей. С такими проблемами следует обращаться к очень квалифицированным специалистам, вроде кассарийских некромантов или иерархов Преисподней, но лорд Саразин скорее предпочел бы однажды вовсе не вернуться в себя и раствориться бесследно в грандиозном мироздании, нежели просить помощи у своих врагов.

Великий Командор был убежден, что причиной его странного состояния вовсе не сумасшествие, и мог это доказать. Во-первых, он никогда не терял контроля над собой в чьем-либо присутствии. Он «исчезал» из собственного тела лишь в том случае, если оставался в одиночестве. Во-вторых, возвращался он тоже всегда в тишине и покое, в укромном уединенном местечке, ибо тот, кто руководил его действиями, берег его репутацию и собственную тайну. Он всегда заботился о том, чтобы отвести Саразина либо в его личные покои, либо в кабинет, либо в парк замка и непременно приказывал устами командора, чтобы его не беспокоили ни под каким предлогом ближайшие несколько часов. И даже если небо упадет на землю, то с этой новостью следует отправляться к старшим магистрам, а они уж пускай принимают меры. И потому у лорда Саразина всегда имелось в запасе довольно времени, чтобы осознать случившееся и составить план действий, чтобы не выдать себя нечаянным словом или нелепым поступком. Так что ему было выгоднее скрывать свое странное состояние от посторонних, которые ни о чем не догадывались, нежели признаться, демонстрируя явное умопомешательство, ведь ему пришлось бы рассказывать о вещах столь сокровенных и столь непонятных тем, кто не испытал этого на собственной шкуре. Он вовсе не желал такого оборота событий, особенно накануне грандиозного похода против Тиронги. Нет, только не сейчас, не сейчас, когда так близок миг триумфа.

Была еще одна причина, по которой Великий Командор не слишком усердствовал в поимке своего непрошенного гостя и не чересчур стремился узнать истину. Дело в том, что гость щедро, крайне щедро платил за невольное гостеприимство: лучшие идеи, блистательные решения, самые остроумные и дальновидные приказы — все это принадлежало ему. Становясь Саразином, он становился таким Саразином, каким тот всегда мечтал и никогда не мог быть. А покидая его, оставлял в подарок невероятную энергию, бьющую через край неистовую силу. И хотя после этих «визитов» зеркало исправно показывало измученного, почти больного, истощенного тайной болезнью или скорбью человека, Великий Командор ощущал себя как никогда могущественным, ловким и полным жизни. Покидая свое уединение, он ловил на себе восхищенные взгляды подданных, принимал искренние приветствия своих рыцарей — нет, никогда прежде они не гордились им, не считали его достойным, но теперь признали за ним неотъемлемое право вести их в битву. Он стал их вождем и кумиром. На днях он узнал, что они дали ему прозвище и за глаза зовут не иначе как Молотом Тотиса. Вот теперь они были готовы последовать за ним на край смерти, и от этой великой награды он не сумел бы отказаться даже том случае, если бы наверняка знал, что она будет стоить ему жизни.

Но где же, Тотис проснись, он все-таки был все это время? В каком еще склепе? Зачем ездил туда, к этому высохшему телу, к этой пергаментно-желтой мумии, которая смотрела на него огромными испуганными глазами?

* * *

Кратчайший путь из пункта А в пункт В — вообще туда не ходить

Максима Меркеля

Густая теплая лилово-черная сентябрьская ночь затопила Кассарию. По бархатному небу пронеслась стайка сверкающих звезд и скрылась за верхушками деревьев. Такангор поднял голову и внимательно оглядел мироздание. В целом, он одобрил представившееся его глазам зрелище: ему пришлась по вкусу необъятность небес, понравились цвет и форма большинства созвездий и таинственное мерцание далеких светил; не разочаровала пышущая здоровьем и красотой луна в изысканном одеянии из прозрачных серебристых облаков; а на отдельные недостатки он постановил временно не обращать внимания. Ему было чем занять свой пытливый ум. Минотавр всхрапнул и взболтал содержимое массивной зеленой бутыли, стоявшей у него в ногах. Затем приложился к горлышку и сделал значительный глоток.

— Милорд, — донесся из темноты голос Галармона.

Такангор приветливо похлопал ладонью рядом с собой.

— Присаживайтесь, генерал. У меня много вина и мыслей, мне срочно нужна родственная душа для возлияний и излияний.

Ангус вышел из-под густой тени клена и неловко потоптался на месте.

— Даже не знаю, что сказать. Примите, конечно, мое самое искреннее сочувствие. Я потрясен до глубины души. Не представляю себе, что вы сейчас переживаете, особенно в свете последних событий. Вероятно, вы готовитесь отправиться на поиски своей семьи? — осторожно спросил Галармон, боясь услышать решительное минотаврское «да».

Откровенно говоря, он удивлялся тому, что вообще наблюдает Такангора сидящего у подножия березки на берегу озера в Кассарии, а не несущегося вскачь по дороге, ведущей в Малые Пегасики. Надо сказать, данное наблюдение его скорее радовало, нежели печалило, что было несколько эгоистично с его стороны; честный генерал понимал это и мысленно корил себя за неблагородные мысли, но и представить себе не мог, как они будут разбираться с новым конфликтом без кассарийского полководца. Отсутствие великолепного минотавра в этой ситуации было равносильно поражению.

— Искать смысла нет, даже если найдем, — рассудительно ответил Такангор. — Если уж маменька согласились пропасть с концами вместе с лабиринтом, у нее на то должны быть очень веские причины, так что я оставляю этот странный поступок на ее усмотрение. Я буду очень удивлен, если в ближайшее время не поступят ее руководящие указания, как нам следует жить дальше.

— А если не поступят?

— Будем жить дальше.

— И вы нисколько не беспокоитесь за своих близких? — ахнул генерал, не находивший себе места последние несколько часов.

Такангор честно поразмыслил.

— Нашими чувствами, как говорит сосед Прикопс, зачастую руководит вовсе не сердце, а житейский опыт. Полезного опыта общения с маменькой я накопил много, в отличие от всяких заблуждающихся злоумышленников. Если маменька отбыли по собственной инициативе, то не вижу причин беспокоиться вообще. Если же ее кто-то вынудил, то беспокоиться следует как раз о нем, болезном, но поскольку он повел себя непристойно, то его печальная судьба и поучительная кончина мне глубоко безразличны. Меня больше беспокоят ближайшие четыре дня.

— Кого они только не беспокоят, — с облегчением вздохнул бравый генерал. — Разве что Агапия.

— Кто-то должен сохранять невозмутимость, и теперь на это мы располагаем Зверопусом Первой категории, что освобождает нас от лишней необходимости. — Минотавр глубоко вздохнул. — Я почему тоже вздыхаю. Я тут провожу предварительный военный совет, и у меня пока концы с концами не все сходятся. То есть сходятся, но не все, если вы понимаете. Это немного разочаровывает меня в моем полководческом таланте. Например, я никак не могу решить — атаковать изнутри наружу или снаружи вглубь, как при классическом поедании пирога с начинкой. Конечно, классика она и есть классика, ничего не возразишь; но в ней нет прелести новизны. Нет места творческому поиску, не говоря уже о тщательно продуманной и подготовленной импровизации. Классика, скажем прямо, требует бескомпромиссной сдержанности, лаконичности, граничащей с аскетизмом, и препятствует пышным эффектам, что угнетает художественную часть моей натуры. Этот пассаж, — пояснил он опешившему генералу, — я почерпнул из модного интерьерного журнала «Кособука». То есть мы как бы поддерживаем традицию и следуем заветам предков, но не есть ли это своего рода плагиат? Где наши собственные достижения? Меня заботит, какой яркий пример мы оставим потомкам; что завещаем? Вы все еще понимаете?

Галармон не понимал ничего, но чувствовал все. У него вообще ни один конец ни с чем не желал сходиться, а про полководческий талант и связанные с ним разочарования он уже не заикался.

— Мне нужен ваш профессиональный совет, — сказал бравый тиронгийский генерал, когда его стакан опустел, а головокружение слегка улеглось. — Граф отправил в столицу гонца, наши храбрые шэннанзинцы под командованием Уизбека скрытно выдвинутся к Нилоне в течение ближайших двух часов, но остальная армия… У нас не хватит времени, чтобы стянуть войска к границам Торента, и, как только враг пересечет ее, случится катастрофа. Лавинообразная катастрофа, так бы я сказал. Вот я и размышляю, какой совет дать его величеству: то ли сразу оставить столицу и отвести армию, скажем, к Кардаку — он отлично укреплен, и там можно основать центр сопротивления. То ли пытаться сдержать продвижение противника к Булли-Толли, но даже самый отъявленный оптимист понимает, что это полный швах. Мы сможем поэтапно выводить по несколько полков, а противостоять нам будут три армии, и не исключено, что Люфгорн подумает-подумает и вместо политики невмешательства предпочтет активное участие в дележе пирога. Плюс рыцари ордена, плюс ваши сородичи. Их одних хватит, чтобы разгромить нас наголову. Наши боеспособные части в столице и ее окрестностях, скорее всего, попадут в окружение, если решат отступать, или примут на себя первый удар, что грозит им уничтожением. Как полководец я не имею права оставлять армию без руководства, как рыцарь должен возглавлять отважных шэннанзинцев в их, скорее всего, последнем неравном бою. Конечно, сам я склоняюсь ко второму варианту. Но едва представлю себе, что его отважное величество наруководит в мое отсутствие, даже умирать за правое дело и то не хочется. Итак, что вы мне на это скажете, друг мой?

Мой центр сдает, правый фланг отступает, положение превосходное. Я атакую

Фердинанд Фош

— Никакую армию в это безнадежное дело впутывать нельзя, — минотавр решительно взмахнул бутылью. — Вы совершенно точно описали ситуацию — нас застали врасплох, что всегда случается, если войну ведут те, кто понятия не имеет о рыцарской доблести и чести. И если действовать так, как подсказывает разум, мы проиграем. Но разум — плохой советчик в таких важных вопросах. Здесь я твердо стою за чутье, интуицию и милые маленькие хитрости.

В тусклом свете звезд было плохо видно, что Ангус да Галармон воззрился на Такангора с детским обожанием, с каким смотрел бы на того, кто пообещал безвозмездно открыть ему давно утраченный рецепт голубых пупафонцев с хихикающими ягодками. Его пышные усы — главный индикатор душевного состояния генерала — хищно задвигались в предвкушении грядущего откровения. И минотавр не разочаровал своего давнего поклонника.

— Единственное, что спасет кампанию — это ломка стереотипов, — возвестил он, тряся бутыль вниз горлышком. — Конечно, «Слово Дардагона» немного ограничивает нас в разнообразии вариантов, но тем интереснее будет сам процесс. Именно жесткие ограничения будят фантазию, развивают воображение и способствуют проявлению самобытности полководца, о чем надо будет записать на досуге в книжечку. Меня Бургежа все-таки соблазнил записывать бесценные маменькины назидания и свои наблюдения в книжечку для последующего издания в дорогом переплете и в скромном карманном варианте, — пояснил он с должной долей скромности. — Продолжу благородное дело Тапигарона Однорогого.

— Кстати, о самобытности полководца. Его величество решительно намерен возглавить войска, — с болью в голосе сообщил Галармон.

— Да на здоровье, главное, чтобы не командовал.

— Кстати, о войсках. Нам отчаянно не хватает времени на самые необходимые в таком случае мероприятия. Как мы туда доберемся к нужному сроку, ума не приложу.

— Не нужно ничего прикладывать, — посоветовал минотавр. — Просто положитесь на меня.

— То есть вы все-таки уже составили план победоносного сражения?

— Я не только увесистый, но и мохнатый, что делает меня непредсказуемым, — бодро сказал Такангор. — Чем я хуже маменьки? На этот раз я намерен удивлять, удивлять и удивлять! К вашему сведению, я разработал новый стиль рукопашного боя с применением топора. Называется «Пуркающий ветерок».

— Боюсь, друг мой, — осторожно начал Галармон, — что никакой ветерок, даже пуркающий, не остановит вторжения…

— Сам по себе, может, и не остановит, но вместе с дамским магазином и фарфоровой тарелкой — наверняка, — утешил его Такангор.

Генерал замолчал, как замолкал всегда, когда сталкивался лоб в лоб с несокрушимой топотанской логикой, а минотавр бодро продолжил:

— У нас впереди куча времени, чтобы подготовить массу загадочных сюрпризов для наших недорогих, то есть тем самым как бы уже бедных непрошеных гостей. И чтоб мне неделю мынамыхряка не кушать, если кто-то из них пожалуется после этой войны, что не был охвачен нашим вниманием.

* * *

Возвратившись в свой замок на Островах Забвения, Моубрай рассчитывала провести какое-то время в тишине и покое, поразмыслить о происходящем и прикинуть варианты. Как бы ни любила она своего необычайного внука, с каким бы щемящим ностальгическим чувством ни возвращалась в последнее время в Кассарию, а все же шумные и жизнерадостные ее обитатели быстро утомляли вельможную демонессу. И ей доставляла огромное удовольствие сама мысль о том, что когда этот приятный визит закончится, она сможет насладиться привычным одиночеством и вечным безмолвием, которое царит на Полях Тьмы.

Хочешь рассмешить богов, расскажи им о своих планах.

Замок Сартейн содрогался от жуткого рева, производимого пятью разгневанными головами Каванаха Шестиглавого. Шестая, самая рассудительная и проницательная его голова, осуждающе покачивалась из стороны в сторону, всем своим видом показывая, что не желает иметь ничего общего с этими распоясавшимися хулиганками.

— Здравствуй, отец! — обратилась Яростная к этой голове. — Что здесь происходит?!

Ответы распределились следующим образом:

— Здесь?!! — возмущенно грянули хором пять сердитых голов. — Это, значит, здесь что-то происходит?!! А там, значит, совершенно ничегошеньки не происходит? Там, значит, тишь, гладь да Тотисова благодать? — грязно выругались головы.

— А то сама не видишь, — недовольно проскрипела шестая.

— Лучше расскажи отцу, что творится наверху в злокозненной Кассарии! — снова вступил пятиголосый хор.

— Они подозревают, что ты втравила нас в какие-то жуткие неприятности, — перевела шестая. — Подземный мир недавно содрогнулся от удара незримой, но исполинской волны древней дикой магии. Как если бы все вулканы мира изверглись нам на голову без предварительной договоренности.

— А тут еще Намора темнит со своим филиалом! — уже тише сообщили пять голов.

— Намора безобразничает, — ухмыльнулась шестая.

Пять голов выразительно заскрежетали зубами. Не будь Моубрай дочерью Каванаха, да к тому же Яростной, она бы испугалась. Но демонесса и сама была горазда скрежетать зубами. К тому же, причина этого страшного гнева казалась ей скорее забавной, нежели серьезной — шестая голова Маршала Тьмы обожала каламбуры, а другие пять голов терпеть их не могли. А уж если шестая голова и любила что-то больше всего во тьме, так это дразнить своих занудливых соседок.

— Что он такого сказал Князю, желал бы я знать, что от начальника канцелярии серный дым валит, а заместитель уже полдня клубится — им велено оформить все документы не позже полуночи, так что все подступы к административному зданию завалены папками, отпуска и выходные отменены, объявлена всеобщая мобилизация сотрудников, а лорд-канцлер прислал на помощь отборный отряд собственных делопроизводителей?!

— Вот и отлично, — отвечала Моубрай, игнорируя зубовный скрежет и глухое рычание, издаваемое излишне эмоциональными головами дорогого родителя.

— Да помолчите вы хоть минуту! — рявкнула шестая голова. — Уже голова от вашего шума разболелась.

— Какая?! — ехидно спросили пять голов.

— И так целый день, — буркнула шестая. — Места себе не находим. Кстати, мятежный дух Дардагона нынче хорошо слышно во всех пределах, и об этом знаю не только я и мои соглядатаи, но уже и добрая половина Преисподней. Если Князь пожелает учинить расправу, Эдна не отопрется — всем известно, что она много дней подряд разговаривает с отцом.

— И что тут такого? Я тоже разговариваю с отцом, не казнить же меня за это.

Каванах гневно сверкнул на язвительную дщерь всеми глазами, свободными от метания возмущенных взглядов. Он хотел было напомнить ей, что отец отцу рознь, но репутация Дардагона, пускай даже определенно мертвого, не позволяла ему такой свободы самовыражения. Дело в том, что когда-то давно, когда он еще не был ни Маршалом Тьмы, ни Шестиглавым, у него насчитывалось немного больше отчаянных и бесшабашных голов. И именно в оживленном споре с Дардагоном он их потерял, а взамен приобрел теперешнее свое прозвище.

В иное время строптивая Моубрай подольше сопротивлялась бы требованиям отца, хотя бы из принципа. Но сегодня она утомилась и не видела причин затягивать теплую семейную встречу.

Краткая сводка последних событий из вотчины некромантов не заняла у маркизы Сартейн много времени, но главные вопросы она осветила вполне удовлетворительно. Конечно, Мардамон огорчился бы, узнав, что о воздвиге не было сказано ни слова, зато ответственный огурец мог считать себя польщенным — его персону упомянули несколько раз. Впрочем, Зверопус Шестой категории тоже не пасет задних, и накоротке со многими выдающимися существами поднебесного в целом, а также подлунного и подземного миров в частности. На него нередко ссылаются в самых приличных компаниях. Так что, вероятнее всего, он принял бы такое внимание как должное.

Удивительно – сколь многие ищут лучший ум

своей страны перед зеркалом

Пол Стейнберг

Каванах — неслыханное дело — в шесть дружных голосов несдержанно посетовал, что Международная Ассоциация Зверопусов всегда отличалась непредсказуемостью и определенными фанабериями, потому что вот же многие в этом мире зверопусят и зверопусят, не покладая рук, и хоть бы кто отметил их многовековые грандиозные усилия завалящей грамоткой и пригласительным билетом на торжественное празднование годовщины основания; а какой-то эксцентричный юнец, проповедующий направо и налево — тьфу, противно вымолвить — пацифизм, получает небывало высокую оценку с эксклюзивной фарфоровой тарелкой в придачу, и как прикажете после этого продолжать самоотверженно трудиться на благо подземного мира.

Ошеломленная Моубрай поняла, что ее великий отец, при одном упоминании о котором разношерстное население Ада трепетало и нервно вздрагивало, оказывается, хотел быть принятым в тесную компанию зверопусов. Ее это удивило, но проницательная шестая голова объяснила непонятное ей стремление следующим образом:

— Ты даже не представляешь себе, насколько это все изменит в судьбе избранного.

— Вот этот вот несимпатичный кусочек пергамента в рамке и фарфоровая тарелка со словесным портретом лауреата? — возмутилась маркиза Сартейн, слышавшая об Ассоциации Зверопусов всего раз или два в жизни, причем, очень давно и краем уха. — Брось, отец, не поверю, что тебе при твоих-то заслугах, регалиях и славе действительно важно иметь право голоса при обсуждении цвета занавесок в каком-то малоизвестном Клубе Зверопусов.

— Ты еще очень маленькая и многому не придаешь значения, — ласково сказал Каванах. — Вырастешь, поймешь. Именно такие события переворачивают мир. — Тут он неожиданно лихо подмигнул изумленной дочери и заявил, — Ладно — я. Я бы дорого дал, чтобы посмотреть на лицо вашего таинственного врага, когда он узнает эту новость. Хотя вам выгоднее, чтобы он подольше оставался в неведении. Если действительно желаешь добра своему внуку, уговори его не торопиться с торжественной церемонией.

— Да его и уговаривать не потребуется, он эти церемонии на дух не переносит, — рассеянно отвечала Яростная, пытаясь сообразить, что такого важного она упустила из виду.

— Думать будешь потом, ты рассказывай, — потребовал строгий отец, и ей пришлось продолжить.

С должным вниманием выслушав повесть об исчезновении Кассарии, Каванах заинтересовался.

— А что на это сделал достойный Узандаф?

— Усоп.

— Странно, — хмыкнул вельможный демон. — Это совершенно не в его характере.

Однако от дальнейших комментариев по поводу чрезвычайного происшествия почему-то воздержался. Его как бы и вовсе не взволновало воскрешение гухурунды, вторжение супостата и вопиющее похищение. Буркнув что-то вроде «теперь это не так важно», он потребовал продолжать доклад.

Затем Каванах во все двадцать четыре горящих глаза изучил устав и список обязанностей сотрудников адского филиала, который Намора успел всучить маркизе Сартейн и герцогине Фаберграсс. Особое внимание он уделил пунктам:

Отдел пропаганды извращенных идей

Отдел распространения адских облигаций

Отдел покупки и продажи душ

Отдел культуры:

1. Практические занятия на местности

2. Выезд культурных консультантов

Отдел особых предложений:

1. Курс оздоровительных пыток

2. Десертный набор острых ощущений

3. Услуги населению! Наш девиз — невозможного нет, вызови демона и обрисуй проблему

— И кого, как ты думаешь, он пригласит работать по совместительству? — ворчливо спросил демон, перетаскивая свою огромную тушу поближе к окну. Он так разгорячился, что от него валил обжигающий серный дым, и хотя замок Сартейн был построен с учетом особенностей его обитателей, но и его несгораемые стены, не ровен час, могли запылать от жара, источаемого раскаленным телом Маршала Тьмы.

— Бедерхем и Кальфон уже дали принципиальное согласие, — сказала демонесса, — Флагерон, пользуясь тем, что он не только офицер адской армии, но и Третий Щитоносец Князя во время Огненосного парада, подал прошение в канцелярию по этой линии и получил личное разрешение лорда-канцлера…

— Старый хрыч! — зарычал Каванах. — Плевать огненными шарами он хотел на Наморин филиал. Это он мне назло подписал. Теперь проще отступиться, потому что иначе будем заниматься бюрократической волокитой до пробуждения Тотиса.

— Флагерон на это и рассчитывает.

— А на то, что я его проглочу вместе с рогами и крыльями, он не рассчитывает? — взвился маршал. — Да ну его к Бедерхему, — внезапно поутих он. — Эк, его заклинило, бедолагу, на этом несчастном халате. Пускай порезвиться на воле, может, мозги и прочистятся. А то от него все равно толку, как от иссякшего гейзера. Бродит бессмысленными кругами, глазами хлопает, крылья опущены, вздыхает. Недавно посетил поэтический кружок имени Пламенного Привета, стихи лирические слушал. Глядишь, дойдет до того, что начнет делать добрые дела. Ну, а кто еще записался? Надеюсь, ты хоть не додумалась до такой глупости.

— Мы с Эдной пока воздерживаемся.

— Пока, пока, пока, — заскрипели головы одна за другой. — Они пока воздерживаются. Воздерживаются они пока. Пока они воздерживаются…

У Моубрай закружилась голова. В минуты особенного раздражения маршал был способен повторять каждое слово как минимум раз шесть-семь, причем последовательно, каждой головой отдельно, и тут уж нужно было иметь или железные нервы или плохой слух.

— Само собой, тут же приняли Борзотара, — продолжила она, стараясь перекрыть это монотонное бормотание, больше похожее на рев недовольного водопада. — Дьюхерста Костолома, Даэлиса.

— С Костоломом все понятно, а Даэлису зачем это нужно?

— Эротические издания, — коротко ответила Моубрай.

— Безобразие, форменное безобразие, — ворчали уже все шесть голов, читая и перечитывая скромный листочек. — А ты, конечно, стояла и молчала. И не приняла никаких мер.

— Не понимаю, отец, а чего, собственно, ты хочешь от меня? — вскипела Моубрай, потерявшая остатки терпения, стратегический запас которого она так неосмотрительно израсходовала на Балахульду.

— Понимания! — завопила первая, огромная голова, увенчанная железной короной лорда-маршала Преисподней.

— Сочувствия! — вторила ей вторая, лишь немногим мельче, но зато с ядовитым жалом.

— Дочернего участия! — зашипела третья, огнедышащая голова.

— Хотя бы объясни мне, почему, ну почему, — взвыл Каванах, — ну почему он не пригласил меня?!

* * *

— Папенька говорит, душа страданиями совершенствуется.

— Да пропади он пропадом, ваш папенька.

Из к\ф «Формула любви»

Горе не всегда делает нашу душу чище и возвышеннее. Страдания не обязательно улучшают нас, но, определенно, меняют. У горя и боли есть свой, особенный вкус. Зелг чувствовал его на своих губах так же отчетливо, как недавно чувствовал вкус поцелуев любви.

На дворе стояла первая ночь Кассарии без Кассарии, и молодой некромант не представлял себе, откуда взять душевные силы, чтобы вернуться сейчас в свою спальню, улечься в постель, закрыть глаза и ждать сновидений. Немыслимо даже представить, что он сможет заснуть там, где был так неизмеримо счастлив и где потерял это счастье в считанные минуты. В отличие от своего каменного домоправителя, Зелг нуждался в отдыхе и понимал, что где-то и когда-то, но ему придется устроиться на ночлег. На худой конец он мог потревожить кузена Юлейна, но предвидел, что тогда им обоим предстоит бессонная ночь, заполненная разговорами, тревогами, обсуждением планов на ближайшее будущее. С одной стороны, так намного легче, и грех жаловаться на жизнь тому, кого окружает такое количество друзей, с другой — друзьям тоже нужна передышка. И потому Зелг отправился бродить по замку, уповая на то, что время и случай все расставят по своим местам.

Во время этих хождений он выяснил для себя немало интересного.

Во-первых, вероятно, в Кассарии кто-то когда-то спал, но осталось неизвестным, кто и когда именно. Несмотря на то, что за окном стояла глухая ночь, замок оживленно и сосредоточенно гудел, по коридорам и лестницам сновали неугомонные его обитатели, хотя далеко не все они были ночными созданиями.

Во-вторых, никакой особой трагедии по случаю происшедшего в его вотчине не наблюдалось. Напротив, необоснованным оптимизмом заразились буквально все, от неунывающего Мадарьяги до обычно трезвомыслящего рассудительного Гизонги и обстоятельного Гегавы. Герцогский дом был похож на муравейник в состоянии планового капитального ремонта, — кто-то что-то куда-то тащил; кто-то что-то откуда-то нес; кто-то зачем-то что-то переставлял; кто-то что-то предусмотрительно припрятывал; а кто-то, напротив, что-то спрятанное извлекал, встряхивал, осматривал и сортировал.

Прошествовал мимо Зелга вездесущий Думгар, за которым едва поспевали вприпрыжку два взволнованных троглодита, пытающиеся договориться с непреклонным домоправителем на предмет предсмертного благоустройства грибных плантаций в столь милом их сердцу подземном ходу. Свое настойчивое ходатайство они мотивировали тем, что кто знает, суждено ли им вернуться из этого похода, так пускай же останется по ним в замке добрая и полезная в хозяйстве память.

— Так вы же собирались разместить плантацию на воздвиге, — невозмутимо указывал голем, одновременно дирижируя сотней слуг.

— Доброй памяти много не бывает, — возражал Левалеса, заучивший эту фразу наизусть. Он был уверен, что когда-нибудь она ему пригодится, и вот пригодилась же.

— Разнообразистость грибиных сортов намерена порадовать господина Гвалтезия с его высокотребовательной требовательностью к приготовительным вкуснямам, — взволнованно сообщил Карлюза, переходя на высокий слог.

— Насчет требовательности, я бы не стал утверждать так уверенно. Вы знаете, что господин Гвалтезий жаждет приготовить из вас пару поминальных обедов, приуроченных к поминанию вашей памяти? — уточнил Думгар.

— Мы не можем, — быстро ответил Карлюза. — Мы пишем предсмертное письмо в иные академии с возмущенным протестом.

— В чем суть протеста?

— Мы не обнаруживаем отвечательный знак среди прочих знаков. Вопросительный знак есть, а отвечательного нет.

— Точка, как я понимаю, вас уже не устраивает.

— Точка не отвечает всем условиям отвечательного знака, — важно пояснил Карлюза, и, вероятно, впервые за много тысяч лет кассарийский дворецкий не нашел, что ответить на эту филологию, а троглодиты, воспользовавшись этим, совершили маневр, неплохо освоенный ими в последние дни — нырнули в боковой коридор и растворились в темноте.

Думгар неожиданно лихо подмигнул молодому господину и снова принялся выкрикивать бесчисленные команды — ни дать ни взять капитан корабля, попавшего в шторм. Зелг подумал, что шторм-то, конечно, грандиозный, но и капитан таков, что уже заранее ясно, что буре несдобровать.

Из правого бокового коридора доносился громкий голос Балахульды, прорицавшей Птусику, что он во что-нибудь врежется, если будет продолжать летать такими зигзагами; а затем после дикого грохота — ее же голос, требующий уплаты пятнадцати пульцигрошей за такое точное и своевременное предсказание.

Затем герцога взял в оборот неунывающий доктор Дотт. Черный кожаный халат подплыл к нему и без всякого предупреждения оттянул нижнее веко полупрозрачным холодным пальцем.

Врач — это всего лишь посредник между человеком и его телом

— Да, — сказал призрак. — М-да. Угу-угу.

— Что вы хотите сказать этим угу-угу?

— Это такой специальный медицинский термин, ровным счетом ничего не обозначает. Говорится для солидности.

— А что — м-да?

— Не мешайте, молодой человек. Когда доктор говорит м-да, это означает, что он размышляет, а не что он что-то понимает. Хотя чего тут сложного для понимания в вашем случае? Муки совести, угрызения, ночные кошмары.

— Нет у меня никаких ночных кошмаров, — запротестовал Зелг и, как всегда, напрасно.

— То есть как это — нет? — возмутился призрак. — А зачем вы тогда шляетесь среди ночи по замку с лицом грустноптензии и глазами Хрюмсика, застуканного на поедании утренних газет? Если у вас на душе полный порядок и тотисова благодать, тогда вам спать надо, а то война скоро, а они режимом пренебрегают. Ну, живо признавайтесь дядюшке Дотту — переживаете?

— Еще бы он не переживал, — встрял Мадарьяга, просочившийся сквозь стену. — И не пуклите на меня глаза, я уже растворяюсь обратно. А ты не строй из себя выдающегося диагноста — ты даже тараканам-зомби правильный диагноз не поставишь, а дай юноше что-нибудь укрепляющее, бодрящее и успокоительное. И пускай отдохнет, наконец.

— Нет, вы видели. А? Каков наглец. Нет, ну какова язва. Все в доктора записались, — вскричал уязвленный Дотт. — Все умеют воспитывать, лечить и экономить. А как оглянешься — батюшки-светы: все хворые, дети невоспитанные, пульцигроша одолжить не у кого! Зато советы раздают направо и налево, причем бесплатно. Милости прошу в мой кабинет, — церемонно сказал он.

— У вас есть свой кабинет? — изумился Зелг, перед которым вновь распахнулась бездна, тайн полна. Он никак не мог привыкнуть к мысли, что ровным счетом ничего не знает ни о самом замке, ни о жизни его обитателей.

— Что ж я — шарлатан какой-то? — возмутился кожаный халат. — Подпольный знахарь из далекой Юкоки? Пришиваю уши на дому, консультирую под деревом в ночной тиши, отрезаю хвосты, толку косточки и чешуйки в ступе? За кого вы меня принимаете, милорд?

— А почему вы никогда раньше не упоминали о вашем кабинете? — слабо защищался Зелг.

— Да что ж я — кабинетный червь? Заглохлая шлямба? Нудный теоретик, в глаза не видевший живого пациента? Да за кого вы меня принимаете, милорд?

Герцог подумал, что принимает Дотта за черный халат со скверным характером внутри, но понял, что этот диагноз, несмотря на всю его безошибочность, ему поставить не дадут, и покорно проследовал за своим верным эскулапом в его таинственную обитель.

Кабинет доктора Дотта впечатлял существо, не подготовленное к медицинским сюрпризам. Его украшали, в основном, диковинки, добытые с боями у таксидермистов; картинки — частью узкопрофессионального, частью неприличного содержания — предмет мечтаний полковника Даэлиса и кобольда Фафетуса, время от времени ностальгировавшего по старым добрым денечкам, когда он работал специалистом по «беседам, особо располагающим к откровению»; а также огромная коллекция своеобразных портретов с душераздирающими подписями от бесчисленных поклонниц любвеобильного призрака, вроде таких несомненных шедевров, как «Твоя навек целиком и по частям», «Исследуй меня всю», «Я ваша и посмейте только отказаться», «Бессовестному тирану моего сердца — мое сердце». Проследив за взглядом молодого некроманта, халат пожал кожаными плечами, будто говоря: «Они такие, ничего не попишешь», и принялся шустро копаться в шкафах, в сундучках и на этажерках. Поучительные цветные витражи на оконных стеклах стали наливаться светом под первыми лучами восходящего солнца.

— Вот лучше бы, вместо того, чтобы меня лечить, сходили к нашим новым гостям — поговорили все-таки по душам, как в некотором роде коллеги и братья по разуму, — укорил Зелг. — Неловко как-то. Люди, если можно так выразиться, стоят в коридоре, на сквозняке, все сквозь них бегают, как оглашенные.

— А я их уже навестил с дружеским визитом, справиться, как они тут устроились, не нужно ли чего, не желают ли принимать публику — и если да, то какое время будет для них удобнее.

— А что же вы сразу мне не сказали? — взволновался Зелг. — Почему от меня всегда все скрывают? Ну, не томите! Как прошла беседа?

— Никак. Они ни с кем не говорят. Они же духи.

— Вы тоже.

— Ну, упаси боже! Я привидение. Вы что — не изучали разницы между духами, призраками, мороками и привидениями? Чем вы там вообще занимались в своем университете?

— Математикой, — ответил растерявшийся некромант. — Философией. Логикой. Точными науками. Астрономией еще и стихосложением.

— Ну, и помогло это вам? В общем, милорд, — только вот не надо мне тут опасно клубиться — они не заговорят с простым привидением вроде меня, ибо явились не за тем, чтоб лясы точить. Нужна была какая-то мощнейшая магия, чтобы призвать их из небытия. У них тут то ли миссия, то ли еще что-нибудь такое же возвышенное и загадочное. У духов всегда так, возьмем, к примеру, нашу Касю.

Тут доктор Дотт внимательно вгляделся в лицо вельможного пациента и согласился.

— Хорошо, Касю брать не будем, а то вы мне здесь все спалите к чертовой матери. Но суть от этого не меняется. Духи — существа грандиозные, отличаются от призраков и привидений, как вы — от простого смертного. И говорить они станут, вероятно, с тем, из-за кого или по чьей милости здесь объявились. Я навел справки там-сям и выяснил, что этот вот волк на их гербах — родовой герб Турандаров, первых королей-магов Канорры, так что я ставлю рупезу против двух на князя Гампакорту. Если они с кем и заговорят, так это с ним. Странно, что он игнорирует их присутствие. Впрочем, очень даже такое может быть, что они где-то когда-то чего-то не поделили.

— Он родился гораздо позже, чем они умерли, — сообщил герцог.

Дотт внимательно рассмотрел его, как выдающийся экспонат своей коллекции.

— Я родился лет на тысячу позже вашего блистательного дедушки, и не далее как вчера мы с ним славно не поделили десять рупез и семнадцать пульцигрошей. Нет, дело не в том, кто когда родился. Эти духи выжидают урочного часа. Я и сам всегда выжидаю урочного часа.

— Это как?

— Ну, у меня на кафедре Костознания был один профессор — не профессор, а прыщ на… — призрак тяжко вздохнул, не в силах понять, почему его повелитель так не любит смачные выражения, — скажем, на носу. Так вот, после своей смерти я всегда являлся ему в урочный час — годовщину выпускного экзамена и с этакими художественными завываниями отвечал на вопрос, на котором он меня тогда срезал. Он у меня до того дошел, что накануне этого дня бегал по всем храмам, жертвы приносил, Тотису молился, шарлатанам всяким прорву денег отнес. А я семнадцать лет подряд регулярно, как восход солнца, дескать «стопа циклопа состоит из трехсот семнадцати костей и косточек, как то…» — и пошел чесать наизусть. А уж он корчится от мук невыносимых. Мало кто встречал смертный час с такой радостью и облегчением.

— Почему, от мук?

— Так я ж неправильно отвечаю, начиная с двухсот семьдесят шестой косточки, а ему это хуже зубной боли.

— А вы встречались после его кончины? — спросил Зелг, искренне сочувствуя злосчастному профессору.

— А как же. То в кости перекинемся, то о дамах пощебечем. Он нынче в «Усыпальнице» заведует отделом «Как сделать вечный сон здоровым». До сих пор слезно благодарит.

— За что?!

— Как — за что? Я его так подготовил к реалиям посмертной жизни, никакие жрецы, никакие философы так не сумели бы.

— Вернемся к нашим гостям, — предложил молодой некромант, у которого голова пошла кругом от всех этих историй. — Думаете, стоит попросить князя Гампакорту побеседовать с ними?

— Ни в коем случае! — вскричал Дотт. — Это ж такая силища стоит буквально у порога вашей спальни, неведомо с какими идейками. А Кассария нонича не та, что давеча, без мощной защиты и поддержки. Теперь с ними будет сложно управиться, если они что-то такое судьбоносное задумали. Не стоит их провоцировать.

— Так зачем же вы раньше мне этого не сказали? — возмутился Зелг.

Черный халат взмахнул рукавами.

— А когда было сказать, если у нас то пожар, то потоп, то извержение, то народные танцы. Ну, да неважно. Потому что рано или поздно все само прояснится, с этими мистическими событиями всегда так, они уж если начинают происходить, их ничем не остановишь. Руководствуйтесь, мессир, старым верным правилом адских бюрократов: девяносто процентов важных вопросов решаются сами собой, десять процентов нерешабельны в принципе. Но вернемся к нашему лечению.

Зелг открыл было рот, чтобы поведать, что он настроен продолжать беседу о духах, а к лечению не возвращаться хотя бы по той причине, что они к нему еще не приступали, но кто бы дал ему высказаться, да еще так определенно. Черный халат уже вовсю порхал по кабинету, видимо, счастливый до глубины души, что в его руки наконец попался такой выносливый и покладистый пациент.

— А вас, голубчик, можно совершенно спокойно лечить, лечить и лечить до самой смерти. Здоровья хватит, — радостно сказал он. — Я намерен опробовать на вас самые новаторские и оригинальные методы. Вот, например, редкое и чудодейственное зелье по рецепту вашей незабвенной бабки Бутусьи… Кое-кто полагает, что оно не сильно отличается от лекарственной бамбузяки, но это предположение выдает в предполагающем невежество и полное незнакомство с предметом. Милорд, я вижу, как вы крадетесь к двери. Не нужно. Сидите смирно, а я продолжу.

И он продолжил.

— Лекарственная бамбузяка, — увлеченно рассказывал доктор Дотт, расставляя перед изумленным герцогом батарею цветных склянок, флакончиков и бутылочек, — отлично врачует сердечные раны, утоляет душевную скорбь и тоску, возвращает пейзажу и натюрморту прежние цвета, блюдам — вкус, и придает жизни в целом утраченный временно смысл. Зелье же незабвенной бабки Бутусьи служит нам для решения более сложных медицинских проблем, вроде утоления мук совести. Ваша бабка долгое время имела об упомянутых муках самое общее представление, и любящие родственники часто напутствовали ее, пойди, мол, в библиотеку, возьми том на букву «С», «совесть», почитай, тебе будет интересно.

Видимо, глубокое изучение теории привело к тому, что добросердечная бабка ваша прониклась сочувствием к страдальцам, коим не понаслышке знакомы описанные в статье симптомы. И в порыве милосердия сочинила одно из самых популярных своих зелий.

Призрак вытащил из верхнего ящика стола очки в золотой оправе и торжественно нацепил их на несуществующий нос.

— Ого! — сказал Зелг. — Я еще ни разу не видел вас в очках.

—Вы и без халата меня ни разу не видели, — резонно возразил доктор, и герцог не нашелся, что ответить.

Дотт между тем влил в высокий стакан содержимое фиолетового и черного флакончиков, плеснул из оранжевой склянки, вылил половину голубой матовой бутылочки — весьма, кстати, симпатичной, и капнул несколько капель из дымящейся мензурки.

— Сейчас нужно подождать, — сказал он, энергично взбалтывая странный коктейль. — Если засвистит, бегите бегом без разговоров. А если зашипит и вспенится синим, то… О! Готово! Можно пить!

— А нужно ли? — спросил рассудительный герцог.