Все волки Канорры

ГЛАВА 1

В среду, в три часа пополудни (буквально сразу после того, как многоног Гвалтезий утвердил главным блюдом ужина фаршированную папулыгу) в Кассарии наступила осень. Вот как это случилось.

В три, чтобы не соврать – двадцать шесть или двадцать семь – на замковой кухне нарисовались два милейших троглодита Карлюза с Левалесой, спасибо, что без вездесущего осла. Приблизительно в то же время из западных ворот замка, бодро цокая серебряными подковами, вышел Такангор и широким шагом направился в сторону Виззла.

Гвалтезий, который обрел с появлением харизматичного минотавра новую религию и вполне доброжелательное, неприхотливое божество с отменным аппетитом, хотел, по недавно сложившейся традиции, помахать своему идолу из окна. У него прекрасно выходило махать восемью и даже десятью цветными полотенцами: он целиком и полностью заменял ликующую толпу и никого не отвлекал от работы. Сегодня многоног предполагал взять пять голубых полотенец, парочку красных, четыре зеленых и разбавить это великолепие двумя-тремя пятнами желтого, а самому стать полосатым, малиново-ультрамариновым, чтобы посредством такой броской цветовой гаммы посильно излить свою симпатию и радость. Но благому намерению не суждено было осуществиться. Напрасно минотавр обернулся и приветливо помахал кухонным окнам — только стихийное бедствие могло помешать Гвалтезию попрощаться с Такангором, и оно помешало. На кухне бушевал тайфун по имени «троглодиты».

Лепеча о своем на шипящем и щелкающем сэнгерайском, они вцепились в стопку льняных салфеток, приготовленных для сервировки ужина, обрушили их на пол и принялись тут же на месте трудолюбиво щипать нитки, сбивая из них пухлые бесформенные комки размером с упитанного хомяка.

Ай-ай-яяй-яяа-яй-яй!!! Вы со мной согласны?

Спортивный комментатор

Когда жестокие кочевники, налетев на мирно дремлющую деревушку, умыкают под покровом ночи невинную деву, не дав ей даже попрощаться с поклонниками и прихватить с собой любимые платья, она не чувствует и десятой доли того негодования, какое чувствовал сейчас Гвалтезий.

Несколько бесконечно долгих мгновений в оскорбленной душе многонога-распорядителя боролись два разнонаправленных чувства: чувство мести и чувство долга. Наконец, поняв, что убийство разошедшихся троглодитов отвлечет его от создания фаршированной папулыги, а, значит, Такангор останется не только без трогательного прощания, но даже и без ужина, Гвалтезий принял судьбоносное решение. Он гордо удалился в соседний зал, предоставив подчиненным самим разбираться с проблемой. Жажду убийства он унес с собой. Конечно, все знали, что славный кулинар душой и телом предан правящему дому Кассарии, но главные подвиги в своей жизни он совершал ради Такангора.

С его уходом на кухне возникло некоторое напряжение. Повара обступили троглодитов по периметру, мешая им спокойно потрошить добычу красноречивыми взглядами, нескромными комментариями, а, порой, и вопиющими попытками отобрать салфетки и полотенца.

— Человеческие люди плохо понимают других людей, — заметил Карлюза и, вероятно, в подтверждение своей теории вцепился в фартук проходящего мимо поваренка.

Если бы фаршированная папулыга обратилась к нему с предложением нескучно провести время, поваренок и то был бы меньше шокирован. Еще минуту назад он был убежден, что поступил на службу в приличный дом.

Надо сказать, что поваренок стал поваренком, младшим помощником взбивателя, всего неделю назад и все еще не верил своему счастью. Он обошел в жесткой конкурентной борьбе пятьдесят семь соискателей, причем у многих, в отличие от него, было куда больше конечностей, а, значит, возможностей для оперирования кухонной утварью. К тому же на кассарийскую кухню, славную своими традициями и новациями, рвались работать в числе прочих трое аздакских горных великанов, чья чудовищная сила позволяла им взбить что угодно в сколь угодно пышную пену. Словом, поваренок был малый не промах, если сумел пробиться сквозь такую толпу соперников, где плотность таланта на единицу площади превышала плотность улиток на листе зеленого салата в разгар сезона. И покушение на свой фартук он воспринял как личное оскорбление.

Тут необходимо сделать маленькое, но важное отступление. Добросовестный летописец постоянно становится перед тяжким выбором, какие детали он увековечит для потомков, а какие оставит, так сказать, за бортом. Например, Бургежа в своем очерке об этих занимательных событиях отмел подробности о поварском фартуке, но заметил, что оба троглодита выбрали для разгрома наряды модного в этом сезоне фиалкового цвета, сделав, таким образом, фиалковый модным в этом сезоне. Хотя на самом деле Карлюза вытащил из комода первый попавшийся комплект из берета и жилетки, а потом Левалеса дополнил костюм друга фиолетово-лиловым оттенком хвоста для создания, по его собственному выражению, привлекательской гармоники. Поэтому мы оставим в стороне подробно освещенный Бургежей вопрос о троглодитских костюмах и хвостах и обратимся к поваренку и его фартуку.

Передничек был сшит из отличного зеленого поплина, купленного специально по такому случаю в знаменитом на всю Кассарию магазинчике «Лоскутки», чью витрину с недавних пор украшало огромное объявление «Наши занавески утешают душу самого кровожадного и безжалостного некроманта мира – Зелга Кассарийского! Власть над миром начинается с правильного выбора занавесок. Выбирай и властвуй!».

И поваренок остановил свой выбор на прелестном отрезе всех оттенков весенней зелени в умилительные розовые черепа, которые издали вполне могли сойти и за цветочки, и за яблочки. Продавец обещал, что цвет и рисунок «привлекут самых переборчивых», и, кажется, не соврал. Во всяком случае, второй по могуществу и популярности некромант Тиронги вцепился когтистыми пальчиками в передник и, восторженно пыхтя «лезененькие нитеньки, розовые бубочки», демонстрировал твердое намерение присвоить чужую собственность. Поваренок потянулся было за поварешкой, но главный взбиватель кремов вовремя углядел его намерение и зашипел как раскаленная сковородка: «Отдай, отдай, кому говорю!».

— Почему? — спросил поваренок.

— Видишь, ему надо.

— Зачем?

— Может, он хочет готовить.

— Но он не хочет готовить.

Главный взбиватель был с ним полностью согласен. Если хочешь готовить — мой, режь, чисти, соли, вари, жарь, ищи на всех полках специи, взбивай, наконец, но не рви полотенца на мелкие клочки. Нужно выбирать — или одно, или другое. Он укоризненно посмотрел на троглодита. Тот покрепче ухватился за передник и потянул на себя.

Говорят, королева Лягубля Мелинда Веселая отдала своему победителю, королю Аздака Торвину Гордому, ключи от столицы вместе с шелковой подушечкой с таким выражением лица, что он утер скупую мужскую слезу и вернул их обратно, не в силах видеть ее печаль. Поваренок выглядел еще грустнее, если это вообще возможно. Но троглодитов это не остановило.

— Они даже людь людя не понимают, — вздохнул Левалеса, продолжая невиданный разбой.

— Не людь людя, а людь людю, — поправил его выдающийся лингвист Карлюза и окончательно углубился в истребление фартука и полотенец.

Если бы люди всегда понимали друг друга,

не было бы всемирной истории

Князь Талейран

На кухне воцарилась гробовая тишина. Лучшие кулинарные умы столетия размышляли о том, как долг велит поступать с прославленными героями военных кампаний в том случае, когда они ведут себя, как настоящие троглодиты.

Конечно, выдающиеся энциклопедисты вроде библиотекаря Папаты, этнографа Тачкилсы или официанта Муфлария могли бы разъяснить недоумевающим поварам, что могучий зов природы вот уже тысячи лет подряд призывает каждого приличного троглодита лепить по осени гнездо, даже если он и не собирается впадать в зимнюю спячку. Сама мысль о том, что выстланное мягкой подстилкой уютное ложе ожидает своего хозяина, возвращает им душевное равновесие и помогает уверенно смотреть в будущее.

В три часа пополудни древний инстинкт сообщил Карлюзе с Левалесой, что сию минуту в окружающем мире определенно наступила осень — и пора начинать сам процесс гнездования. Инстинктам не перечат, так что, строго говоря, в вопиющем разгроме не было никакой троглодитской вины. Но на замковой кухне работали профессионалы совсем другого профиля, тайные движения сумрачных сэнгерайских душ были им неведомы. Ситуацию приходилось решать по вдохновению. Вдохновение призывало к борьбе, как в старинной и не вполне приличной рыцарской песне «Не сдавайся и старайся дать дракону по рогам!». В той песне особое внимание уделялось мерам, которые приняли по отношению к дракону некие разгневанные девицы, рассчитывавшие на другое, более романтическое развитие сюжета; но летописцы, к сожалению, вынуждены держаться в рамках приличий, и потому этот интересный материал не попадет в нашу историю. Вернемся же к троглодитам и борьбе кулинаров за свои права. Борьба отягощалась привходящими обстоятельствами.

Придворный этикет не воспрещал поварам и слугам кассарийского некроманта гонять его же вельмож и соратников вениками, кочергами и ухватами по всей кухне исключительно по той причине, что до сих пор это никому не приходило в голову. Что не запрещено, то, вроде бы, разрешено, а в данной ситуации это соображение выглядело как никогда привлекательным. Но высокая кулинария — не ловкость рук, а, прежде всего, высокий интеллект. Работники сковороды и кастрюли догадывались, что если они сейчас создадут прецедент, то этикет немедленно откликнется категорическим запретом на репрессии и гонения на доблестных героев. Поэтому они прикинулись, что смирились со зверским истреблением хозяйского имущества, и немедленно отправили гонца к домоправителю, свято веря, что он, если придется, сумеет призвать к порядку и Тотиса; и, в отличие от других, эта вера была неоднократно подкреплена фактами.

Делегат от возмущенных кулинаров остановился перед дверью в кабинет голема и несколько раз глубоко выдохнул, стараясь унять волнение. Выдыхать, конечно, было нечего, но при жизни этот способ ему всегда помогал, а старые привычки никуда не деваются после нашей кончины. Затем он проявился по другую сторону дверей и заявил:

— Там безобразы безобразничают.

Взгляд кассарийского дворецкого ясно сказал, что в списках обитателей и гостей замка безобразы сегодня не значатся.

— То есть, я имел в виду, там троглодиты троглодитствуют, — уточнил призрак и принялся сыпать подробностями.

Однако Думгар, широко известный своей нетерпимостью к расхитителям герцогского имущества, повел себя необъяснимо кротко. Выслушав сбивчивый рассказ посланца, он только вздохнул и потянулся за неподъемным фолиантом «Скатерти, салфетки и полотенца», вооружился пером, немного погрустил над графой «приход» и принялся вносить записи в столь нелюбимую им графу «расход».

— А также чайное полотенце в васильки и скелетики, фартук младшего поваренка и половина поварского колпака, — пискнул призрак. — Просто на отдельные ниточки. Может, доктора вызвать?

— Не стоит.

Призрак не сдавался. При жизни он лично вышивал на погибших салфетках виньетки с монограммами, поэтому душа его требовала мести. А поскольку призраки состоят из одной только души без примесей, можете себе представить, каким сердитым он был.

— А бригадного сержанта с бормотайкой?

— И его не беспокойте.

— А кого беспокоить? — настаивал призрак.

— Не нужно никого, — ответил голем. — Это вполне нормальное явление. Надо же. А я за делами и не заметил. То война, то ревизия в оружейной, то всеобщее ликование, то подсчет контрибуций. Голову поднять некогда — не то, что вперить грустный взгляд в стремительно взлетающее небо, когда по осени в нем облака скользят за стаей птиц туда, где никто не был, когда елозит их туманный строй по небу над темнеющей горой…

Призрак подумал было, что ему почудилось, будто Думгар заговорил стихами, но потом подумал, что ему это почудилось, и его душа снова расцвела.

— Ладно, — сказал голем, понимая, что повара тоже имеют право на душевное равновесие. — Попросите ко мне господ Карлюзу и Левалесу. Я сам с ними разберусь.

В конце концов, наши отношения испортились настолько,

что оставалось одно — договориться, что мы

чрезвычайно уважаем друг друга

Дж. Бернард Шоу

Призрак раскланялся и, довольно мерцая, вернулся на кухню. На вопросы, сыпавшиеся со всех сторон, пояснил, что господин Думгар признал разбой и разорение явлением вполне естественным, что дало достойным кулинарам пищу для пересудов на ближайшие дни. Относительно же того, что бормотал славный Карлюза, выдирая у поваренка его фартук, все единодушно сошлись во мнении, что фраза «лезененькие нитеньки, розовые бубочки» представляет собой могущественное заклинание, сравнимое по силе разве что с заклинанием «брысль». А грустного поваренка быстро утешили, объяснив ему, что мало кто в столь юном возрасте уже обзавелся первой приличной легендой, которую не стыдно будет впоследствии рассказывать детям и внукам, сидя у камелька. И поскольку поваренок, как мы уже упоминали, был малый не промах, то день он завершил так же достойно, как и начал — в лавке писчебумажных товаров, где приобрел огромную тетрадь в синем кожаном переплете с листами приятного голубоватого оттенка, куда решил записывать все выдающиеся истории.

Поваренка, кстати, звали Мотиссимус. И в Кассарию он прибыл из отдаленной провинции Муларикания. Правда, тогда это было еще не важно.

Карлюза же с Левалесой, получив приглашение навестить каменного домоправителя, заметно увяли, как цветок, слегка пришибленный морозом. Дело было вовсе не в устроенном ими погроме — в отношении испорченных салфеток троглодитская совесть чувствовала себя совершенно спокойно. Но у троглодитской совести имелась куда более веская причина не встречаться лицом к лицу с кассарийским големом. А могучий троглодитский инстинкт предсказывал не только наступление осени, но и предвещал ужасную бурю в том случае, если Думгару станет известно некое обстоятельство — очень трогательная, в сущности, история, в которую по самые уши оказались замешаны оба достойных сэнгерайца.

— Избегнуть бедствия возможно разумным бегством, — сказал Карлюза после недолгого раздумья. — Но мало знаю спрятывательных нор в этом поразительно откровенном месте.

Левалеса тронул медленно голубеющего от волнения товарища маленькой лапкой и сообщил:

— Знаю таинственную насквозную подземельную ходимсю.

Это была чистая правда. На днях он искал на кухне варенье из крыжовника, а нашел тайный подземный ход, ведущий к озеру на северной стороне замкового парка. В тот день находка его разочаровала: он охотно отдал бы все кассарийские подземелья за пару банок варенья; однако сегодня видел ситуацию под совершенно иным углом. Выяснилось, что подземный ход стоит многих джемов и конфитюров, так что не зря могучие умы древности не только варили фрукты с сахаром в медных тазиках, но и трудолюбиво рыли направо, налево и даже прямо.

— Немедленно ходимте этой ходимсей, — призвал его оживший на глазах Карлюза, и они решительно двинулись в обход опасности.

Ход был длинный, мрачный, щедро декорированный черепами, костями и неполными остатками скелетов самых разнообразных существ; а также ржавыми цепями, способными удержать взбесившегося василиска, огарками свечей толщиной с троглодитский хвост, паутиной, пылью, общительными крысами и неразговорчивыми призраками, возмущенными, что и это тайное убежище превратили в проходной двор. Словом, то был образцовый подземный ход. Такие ходы обязательно фигурируют в исторических романах и тех загадочных историях, которые так любят впечатлительные девицы — ну, когда молодого барона находят мертвым в запертой изнутри комнате, в луже крови, а потом каждую ночь из стены выходит нечто бесформенное, но определенно дикое и ужасное и пристает с разными глупостями к одинокой юной баронессе. Само собой, чудовище кончает плохо, потому что только круглый дурак не знает, что себе же дороже связываться с непорочными, милосердными и кроткими девами, стремящимися сделать лучше и прекраснее любого кровожадного бедолагу, который подвернется им под руку. Карлюза с Левалесой подобных книг, по счастью, не читали, а с демонами, вампирами и прочей нечистью были на короткой ноге, так что пугаться шорохов, стонов, воплей и бормотания им и в голову не пришло. Темнота и запутанность подземного хода навеяла воспоминания о мрачных пещерах родного Сэнгерая, и к выходу они подошли сраженные недугом под названием «ностальгия».

Ностальгия — это когда вспоминаешь, как хорошо было сидеть

перед уютным камином, но уже забыл, как колол дрова для него

Выбравшись на поверхность, троглодиты набрали полные легкие воздуха, чтобы облегченно вздохнуть и — забыли его выдохнуть. Перед ними возвышалась исполинская фигура герцогского домоправителя. Думгар по-отечески нежно улыбался им из поднебесья.

Карлюзу он знал еще в ту пору, когда тот был не знаменитым на всю страну магом, грозным соратником кассарийского некроманта, а маленьким троглодитом, грустно спящим в чулане под лестницей, и расклад сил с тех пор не изменился. Голем относился к Карлюзе как к безобидному, хотя и шаловливому малышу-непоседе, а хвостатый чародей видел в Думгаре громовержца и вседержителя, способного в любой момент выселить из чулана обратно в Сэнгерай.

— Итак, юный Карлюза, что новенького? – спросил дворецкий приветливо.

— Потому что он очень печальный был, — быстро сообщил Левалеса, опуская ненужную часть беседы, в ходе которой они с Карлюзой все равно признались бы во всех тяжких.

— Проявляли гостеприимную сердечность мы, — пискнул Карлюза. – Поселяли посильно в окружающей среде. Потом уже началось.

Нечеловеческая проницательность подсказала Думгару, что речь не о салфетках. Он слегка сдвинул брови. Троглодиты дрогнули и присели на хвосты, которые позволяли им сохранять устойчивую жизненную позицию в самые критические моменты.

— Что именно началось? — полюбопытствовал голем.

— Шум, волнительность, крики, шествия с цветами, лекции и жертвоприношения.

— То есть и Мардамон там?

— И без него много, а с ним еще больше, — поделился Левалеса.

— Не удивительно. А где началось?

— Там, потом немножко здесь и тут. И снова много там.

Думгар чуть приподнял правую бровь. Он всегда верил в этот метод, и не зря — тот не подвел его и на сей раз. Что-то сдавленно пискнуло. Это была троглодитская совесть, павшая в прямой атаке. И то сказать, что могли противопоставить юные шалопаи, едва достигшие первой сотни, опыту и воле выдержкой в несколько тысяч лет? Если у них и оставались за душой какие-то секреты, то именно сейчас они не были настроены их скрывать.

Не верю я в стойкость юных, не бреющих бороды

Р. Л. Стивенсон

— И чем все закончилось? — спросил голем, знавший, что есть время не спрашивать, а есть время спрашивать — и сейчас как раз то самое время.

Обрадованные, что Думгар не заинтересовался, с чего именно все началось — а началось, разумеется, с них — троглодиты честно выложили подробности. Если отбросить восклицания, междометия и специфику троглодитской морфологии, выходило, что движимые исключительно добрыми и монстролюбивыми побуждениями, они вняли сетованиям Ламахолотского монстра на одиночество и скудную диету из научных экспедиций и радушно пригласили его поселиться в Кассарии, благоразумно имея в виду какие-нибудь отдаленные безлюдные провинции. Когда же монстр выбрал в качестве места жительства озеро в окрестностях замка, ситуация сама собой вышла из-под контроля, потому что в нее моментально включилось почти все население Виззла, энтузиаст Мардамон, представители секты Конца Света под лозунгом «Не оставим камня на камне», местное Общество Рыболюбов, Общество охраны редких и исчезающих монстров и некстати прибывший из Тиронги представитель преподавательского коллектива Детского Гвардейского приюта. Когда стало ясно, что к месту событий движется сводный хор пучеглазых бестий и ансамбль троллей-фольклористов, виновники переполоха сделали сильный ход, которого от них никто не ожидал.

— Приняли самые действенные меры, — сказал Левалеса, подцепивший эту удачную фразу у графа да Унара в незабвенные дни Бесстрашного Суда.

— Какие именно?

— Потому что, когда ответственность превыше всего, поражают результаты борьбы с последствиями.

Голем подумал, что с тех пор, как замок украсили своим присутствием сразу два троглодита, о борьбе с последствиями впору писать отдельный научный труд.

— Всегда нужно зорко видеть, чего не увидено, подозревать, и поступать с могучим учетом, — поделился Карлюза.

— Как же вы поступили?

— Смылись отважно и бесповоротно.

— И притаились, — сказал Левалеса.

— На кухне, — уточнил Карлюза.

Разумеется, многие пустились бы объяснять троглодитам, что притаиться — это не совсем то, что они делали на кухне, и что когда кто-то таится, то разгром в том месте, где он таится, гораздо меньше. Многие — но не Думгар. Голем практично отмел незначительные детали и сразу приступил к сути вопроса.

— И что теперь?

— Когда мы все равно вам нашлись?

— Да.

— Это требует глубокой троглодитской мысли, усиленной вкуснямным кормлением. Кормление невиданного ума движет цивилизацию, — заявил Карлюза, и голем понял, что наставления Такангора не пропали даром. Теория мадам Мунемеи о том, что все грандиозные свершения требуют грандиозной кулинарной поддержки, нашла горячий отклик среди многочисленных друзей и соратников ее знаменитого сына, доказавшего эту теорию на практике. Он не придумал вот так, сходу, что возразить на эту блестящую сентенцию, и его секундное замешательство дало троглодитам время осуществить еще один блистательный маневр, который в книгах по военному делу называется «стратегическое отступление на заранее подготовленные позиции».

Радуясь, что все так легко обошлось, троглодиты быстренько нырнули обратно в потайной ход. Думгар подумал о том, какой эффект произведет их повторное появление на кухне, но решил не вмешиваться. В конце концов, это все-таки кассарийская кухня, и она должна быть готова в любой момент противостоять любым катаклизмам. Он еще немного постоял на месте, наслаждаясь чудесным днем и дивным видом, открывавшимся отсюда на замковый парк, и потопал к Зелгу — докладывать ситуацию.

Как обычно, лучшими оказались те меры, время для которых

было безвозвратно упущено

Тацит

* * *

— Мадам Топотан! Мадам Топотан!

— Доброе утро, мадам Горгарога!

— Я тут заметила, что прохожу рядом, и зашла узнать, нет ли каких-нибудь известий от Такангорчика.

По случаю замечательного солнечного дня, даже не просто замечательного, а идеального — не жаркого и не прохладного, а изумительного теплого, с легким ласковым ветерком, ясного, радостного, пропитанного тонкими пряными ароматами настурций, календулы и цветущей бублихулы — Мунемея вынесла из лабиринта кресло-качалку и предавалась неге на полянке с роскошным видом на виноградники. Внимательно выслушав горгулью, она слегка качнулась вперед и уставилась на нее немигающим взглядом.

Горгулья однажды столкнулась нос к носу с оскорбленным василиском, который как раз убивал взглядом какого-то странствующего рыцаря. Так вот василиск Мунемее явно проигрывал. Знай он, какими холодными прозрачными камешками могут становиться ее глаза, он бы плюнул на все, заплакал и ушел в монастырь. Но горгулье этот сверкающий взгляд был не в новинку.

— Вы смотрите на меня в том смысле, что это я разношу почту, а не вы, поэтому я лучше других должна знать, есть ли новости от вашего мальчика? — уточнила Горгарога.

Мунемея кивнула великолепной головой.

— Я смотрю на вас во многих смыслах, в этом тоже.

— Так я вам поясню, что новости бывают разные и распространяются не только посредством писем и газетных статей с рекламой. Вот я вам сейчас приведу интересный пример из своей богатой практики.

Выглянул из беседки Бакандор и, не дожидаясь материнских распоряжений, отправился в лабиринт за вторым креслом.

— Какой умный ребенок, — вздохнула горгулья.

— Я не ребенок, — обиженно заявил юный минотавр.

— А кто?

— Взрослый.

— Любопытные новости с утра пораньше, — сказала Мунемея. — Что я еще пропустила?

Бакандор возмущенно дернул хвостом, но возразить не посмел. Накануне они с братом изучали тактику Такангора при Липолесье, используя подручный материал с огородных грядок, немного увлеклись и в результате навлекли на себя гнев благородной маменьки. Жестокой расправы она не учинила лишь потому, что в целом одобрила их анализ, хотя осудила порчу баклажанов, изображавших легионы демонов на правом фланге, помидоров — противников по центру, и пусатьи, угрожавшей войскам кассарийца на левом фланге. Поэтому сегодня братьев было хоть к ране прикладывай.

— Итак, — сказала Мунемея, когда горгулья с комфортом устроилась рядом с ней и устремила лирический взгляд на цветущую долину Нэ-нэ.

— Погодите, мадам Топотан, я думаю несколько вариантов.

— Любопытно.

— Вот, скажем, я думаю, вещие сны. Вещие сны — надежный источник информации, вы не находите?

— Мне не снятся вещие сны.

— Вам? И не снятся? Странно.

— Почему? — высунулась из беседки любопытная голова Весверлы. — Почему это именно странно? Мне вот тоже не снятся вещие сны, но почему-то никто этому не удивляется.

— Сравнила трон со стульчиком, — заметил Бакандор.

— Вы там что — всей семьей сидите в засаде? — спросила Мунемея.

— Нет! — честно отвечала строптивая дщерь. — Не всей. То есть всей, но не сидим. Милталкон лежит. А Урхомуфша вообще валяется.

— Воображаю картину, — заворчала Мунемея. — Какой-нибудь странствующий рыцарь, вдохновленный статьями из «Усыпальницы» или «Траво-Ядных новостей» приезжает сюда, чтобы засвидетельствовать почтение семье великого героя Тиронги. В нормальной ситуации он встречает прелестную скромную деву, сестру героя, красавицу, умницу, работящую и скромную, влюбляется, совершает в ее честь разные подвиги, осыпает ее добытыми в боях сокровищами… Но как же ее встретишь, когда она, к примеру, валяется в засаде?

— Какими именно сокровищами? — заинтересовалась Тохиморутха.

— Почему обязательно скромную? — возмутилась Весверла.

Скромность украшает только ту женщину, которую ничто

другое украсить уже не сможет

— И вообще речь шла не о нас, а о вас, маменька, — вставила отважная Урхомуфша.

— Вот, полюбуйтесь! Просто диву даюсь, кого я вырастила. А ну марш чеканить приданое! Приданого у невесты должно быть много, гораздо больше, чем имущества у жениха, тогда женщине есть чем достойно возразить в семейных спорах.

Три сестры обиженно удалились в лабиринт, бормоча себе под нос, но так, чтобы мать расслышала:

— Ничего, вот женится Такангор на этой цаце с тесаком, тогда посмотрим, кто кому хвостокрут.

— Мужской части семьи это тоже касается.

— Чеканка?

— Она самая.

— Зачем нам приданое?

— Приданое вам ни зачем, а вот имущество понадобится. Достояние. Достояние жениха должно быть больше, чем приданое невесты, тогда мужчине будет чем защищаться в семейных баталиях.

— Все-таки, маменька, как несправедлива жизнь, — воскликнул Бакандор с упреком глубоко верующего, который наверняка знает, что боги могли бы, но вот почему-то не захотели.

— Еще как несправедлива! — подтвердила великолепная родительница. — А потом еще дети пойдут.

— А потом пойдут неведомо куда и разбредутся по свету, — вставила горгулья.

Ваш ребенок повзрослел, если он уже не спрашивает вас,

откуда он взялся, и не отвечает вам на вопрос, куда он идет

— Это высокое, между прочим, искусство — правильно разбрестись по свету, — вздохнул Милталкон.

— Будем изучать карты, — заявил Бакандор.

— Очень внимательно изучать, — согласился Милталкон. — Ведь не только же в Кассарии, где-то еще обязательно нужны гениальные полководцы и великие воины. Просто нужно места знать.

— Места нужно знать, — эхом откликнулся брат.

Мунемея проводила их веселым взглядом.

— И эти туда же. Так о чем вы хотели поговорить, мадам Горгарога?

Горгулья неловко поерзала в кресле.

— Если вам не снятся вещие сны, тогда мне сложнее объяснить…

Минотавриха грустно улыбнулась.

— Мадам Горгарога, уж кому-кому, а вам должно быть понятно, что мне не нужны сны, чтобы знать…

— Я так много думала, что как-то не подумала об этом.

— Выкладывайте, что у вас на душе.

— Как это верно. Именно, что на душе — и камнем лежит. Я даже не могу рассказать господину Цугле, а он же видит, что что-то происходит, и нервничает. Вчера вот перепутал подписку, отправил журнал «Мясистые наслаждения» в Клуб Вегетарианского Сочувствия, такой конфуз случился. Может, даже скандал.

Мунемея поразмыслила.

— Вероятно, второе. Что же вас так гнетет?

— Мне приснился странный сон, мадам Топотан. Наверное, даже кошмарный сон. Я была там, когда Спящий проснулся и встал не с той ноги, и в совершенно ненужных мне подробностях видела, что из этого получилось. И я не думаю, что даже Такангорчик мог бы что-то с этим поделать. Мне страшно, мадам Топотан.

— Вы — разумная женщина, мадам Горгарога, вы трезво оцениваете ситуацию, еще бы вам не было страшно.

— А вы не думали отозвать Такангорчика обратно, под родительский кров?

— Во-первых, это невозможно, потому что он не согласится. Во-вторых, это невозможно, потому что он уже часть этой истории, и она продолжится с его участием, неважно, где — в Кассарии, под родительским кровом или где-нибудь по другую сторону Бусионического океана. В-третьих, это невозможно, потому что если кто-то и сможет что-то с этим поделать, то только Такангор. Хотя мне и хотелось бы, чтобы это было не так.

— Как это грустно! — вздохнула почтальонша. — Надо чем-то взбодриться. Решительно поднять себе настроение. Давайте устроим день всеобщего уклонения от налогов или закажем по почте какого-нибудь симпатичного инкуба без предрассудков, я как раз видела многообещающее объявление в «Усыпальнице».

— Мадам Горгарога, — Мунемея подалась вперед и взяла горгулью за сухонькую ручку. — Забудем об инкубах, хотя это нелегко. Пришло время поговорить о башне.

— О какой башне?

— Я имею в виду кабачок «На рогах».

— Кто вам насплетничал? — вспыхнула Горгарога. — Да, не скрою, «Коктейль Кальфона» пришелся мне по вкусу, но я себя контролирую. Я бываю там скорее регулярно, чем часто. Только эта дура Мгима из Больших Пегасиков с ее лицемерными ханжескими взглядами на жизнь может увидеть в этих невинных развлечениях что-то предосудительное. В конце концов, вы знаете твердые принципы господина Цугли, если он хотя бы заподозрил неладное, мы бы уже спали на разных насестах. А если вам сказали, что в прошлый четверг я приняла участие в восьми порциях подряд, то замечу на это, что я встретила каждую порцию, как женщина с многообразным опытом и устойчивым мнением. Ха! — Мадам Горгарога скептически фыркнула. У нее был большой изогнутый, как у грифона, нос, им было удобно фыркать на разные лады. — Этот паразит думал взять меня голыми руками! Он еще пешком под стол скакал, когда у меня оргии уже в печенках сидели. Тогда был очень популярен коктейль «Гоготунчик». Там циклопы штабелями валились…

Мунемея терпеливо дожидалась конца возмущенной тирады, обмахиваясь кисточкой собственного хвоста.

— Речь не о коктейлях, — сказала она, когда горгулья сделала паузу, чтобы перевести дух. — Речь об истинном предназначении этого строения. Я верю вашим вещим снам, и это значит, что я должна сообщить вам нечто весьма важное. Мадам Горгарога, если я скомандую «В укрытие!», вы должны знать, что искомое укрытие как раз и находится в башне. Я дам вам ключ от подземелья. Отныне вы постоянно будете держать его при себе, и днем, и ночью.

— Он тяжелый? Это важно, потому что я опять имею радикулит.

— Сочувствую. И никаких вопросов, договорились?

— Узнаю ваш фирменный стиль, — проворчала Горгарога. — Скажите, мадам Топотан, давно хотела спросить, вам не случалось командовать полком?

Мунемея ответила ей прямым и честным взглядом.

— Полком? Нет. Никогда.

У входа в лабиринт появились Бакандор с Милталконом. Один нес поднос с разнообразными напитками, другой — салфетки и два высоких стакана.

— Какие умные дети у вас повзрослели, — похвалила горгулья.

— И ведь ничего не поделаешь, — вздохнула Мунемея.

* * *

Рыцарь в золотистом плаще, с золотистым плюмажем на шлеме отважно скакал вперед. После того, как вчерашним утром он покинул гостеприимный и хлебосольный кров трактира «Меч и колбаса», ему еще никто не встретился в пути — ни ограбленные странствующие торговцы, ни дева, кокетливо избегающая людоеда, ни крестьяне, изнемогающие под гнетом барона-вампира, ни циклоп, ищущий спасения от матримониальных притязаний романтичного извращенца. Лучше всего, конечно, было бы отыскать страдальца, одержимого бесом, или бедолагу, которого преследуют жестокие привидения, потому что рыцарь как раз специализировался на изгнании бесов и истреблении призраков. Пустынная дорога не обещала никаких свершений, но всадник не терял надежды.

Он принадлежал к Ордену Рыцарей Тотиса и свято верил, что мир ежечасно нуждается в его помощи и защите, даже если не всегда об этом догадывается. На худой конец, он согласился бы на поединок с каким-нибудь другим странствующим рыцарем, желательно, конечно, приспешником зла, адептом темного ордена, но в окрестностях четырех королевств не было ни одного официально зарегистрированного ордена, поклоняющегося силам Тьмы, так что воину Тотиса оставалось полагаться на удачу. Впрочем, опыт подсказывал, что не стоит опускать руки — рано или поздно подвернется кто-нибудь, кому можно будет сказать «Тебя-то приятель мне и нужно!».

Правда, иногда среди странствующих рыцарей попадались жуткие зануды, которым, вынь да положь, требовалось знать, почему он хочет спасти мир именно от них. Один такой довел его до нервного срыва — битых два часа уворачивался от клинка и перечислял пункты анкеты, согласно которой он решал, принимать вызов или отклонить его в связи с несоответствием. Так что рыцарь Тотиса — его звали Гугиус Хартдор —категорически предпочитал бесов, вампиров и призраков, которые никогда глупых вопросов не задавали, а сразу с диким воем или там жутким рычанием — на выбор — бросались в бой, радуя противника редким совпадением вкусов и взглядов.

Вот почему он был приятно удивлен, когда замаячивший на горизонте всадник с энтузиазмом пришпорил коня и поскакал ему наперерез, совершая заманчивые угрожающие движения длинным копьем. Рыцарь Тотиса выразил встречную радость и устремился к единомышленнику, чтобы не заставлять того томиться напрасным ожиданием. Однако, когда они сблизились настолько, что можно было рассмотреть черты лица вероятного противника, Хартдор от удивления даже немного придержал скакуна. Он наверняка знал воина, стремительно несущегося в атаку, но никак не мог сообразить откуда.

Гугиус редко поднимал забрало, еще реже смотрелся в зеркало, поэтому не сразу вспомнил, где он видел это симпатичное круглое лицо с надбровными дугами огра, носом-брюквой, свирепо выпяченной нижней челюстью и короткими светлыми поросячьими ресницами.

— Защищайся, Гугиус Хартдор! — весело закричал всадник, нацеливая копье в серебряного орла на фоне золотого круга — герб Ордена Тотиса, и Гугиус обиделся. Это была его коронная фраза, и это он и никто другой издавал этот самый лихой боевой клич перед тем, как сильнее пришпорить коня.

В Ордене Хартодора ценили именно за исполнительность и преданность, потому что размышлять он не любил даже на досуге, которого у него почти не оставалось за истреблением нежити и странствующих рыцарей. Возможно, более рассудительный его собрат предпочел бы избежать этого странного поединка; еще более проницательный и разумный рыцарь не постеснялся бы спастись бегством от незнакомца, похожего на него как две капли воды; но Гугиусу было известно лишь одно направление — вперед. Туда он и последовал.

Кони — каурый и гнедой — неслись навстречу друг другу, вздымая облака желтой пыли, копья с флажками, хлопающими на ветру, стальными жалами искали жертву, плащи развевались, глаза сверкали, топот копыт барабанной дробью отдавался в ушах. Наконец всадники сблизились на расстояние удара, головы их скакунов пронеслись мимо друг друга, и от столкновения щитов и копий рыцарей отделял волосок, когда все закончилось. Ни треска ломающегося дерева, ни скрежета металла, ни криков, ни того особенного грохота, который непременно издает закованное в железо тело, рухнувшее на землю. Ничего. Единственный всадник остался стоять на всклокоченной дымящейся пылью дороге, криво ухмыляясь каким-то своим тайным мыслям, и только бока его коня еще ходили ходуном после безумного галопа.

— Ну, что же, — произнес он внезапно в полный голос. — Ты был еще более пустым человеком, чем казался, Гугиус Хартдор. И я тебе за это благодарен. Поторопимся же в наш славный замок. Мне не терпится узнать, что нынче на душе у великого командора.

* * *

Делай, что можешь, с тем, что имеешь, там, где ты есть

Теодор Рузвельт

В кабинете графа да Унара третий день разыгрывалась настоящая человеческая драма.

После оглушительной победы при Липолесье, а также просочившихся в прессу неясных слухах о невероятных метаморфозах кассарийского некроманта, испугавших, якобы, и видавшего виды главу адского воинства, авторитет Зелга взлетел до небес. А поскольку только ленивый не писал экономические и политические обзоры, в которых речь шла о трогательной братской любви и взаимопонимании, царящем между двумя венценосными кузенами, то Юлейн Благодушный тоже поимел свою порцию радости с этого пирога. Мудрый народ Тиронги прикинул, что да как, и временно присмирел. Ибо одно дело бузить понемногу, портя нервы обычной государственной службе правопорядка, и совсем другое — совершать преступления под недреманным оком главного бурмасингера, который водит дружбу с демонами, вампирами и кассарийскими оборотнями. То есть умыкнешь чего-нибудь на пару пульцигрошей, а на тебя тут же спустят свору пучеглазых бестий, затем отдадут на растерзание троглодитам и минотаврам или хуже того — огромному мохнатому пауку и его дяде-убийце. А еще говорили, что одного особого зарвавшегося маньяка лично навестил герцогский врач-садист в компании двух таксидермистов, и теперь отлично сработанное чучело этого душегуба украшает пиршественную залу кассарийского некроманта, таращась на происходящие там кровавые оргии и дикие бесчинства бессмысленными стеклянными глазами. А вот одного насильника вообще отдали на перевоспитание амазонкам, а те как вошли во вкус — и когда от бедняги почти ничего не осталось, случилось худшее: им занялась дева-минотавр, так что он и просился уже назад к амазонкам, бедолага, просился, и в пыточную камеру даже напрашивался, но все тщетно. Словом, с насилием в Тиронге и особенно в Були-Толли сейчас разумнее не высовываться. Подождать до лучших времен.

— Так что, не поверите, сударь мой, но за последние три недели в столице не совершили ни одного сколько-нибудь солидного преступления. Один дурачок умыкнул, правда, три подводы сена, так сам же и пришел сдаваться лично в руки господину Фафуту. Умолял не превращать его в зомби и не отправлять в Преисподнюю, дескать, у него жена и дети, чего вполне достаточно для искупления. Затем добровольно пожертвовал в казну солидную сумму и назначил себя на общественно-полезные работы. Пробовали за ним надзирать, но тщетно — он сам приходит отмечаться каждые три часа, — сокрушенно вздохнул граф и придвинул маркизу Гизонге блюдо с розовыми печеньицами. — Хотите еще вина?

—Еще как хочу, — кивнул маркиз. — Говорят, красное укрепляет нервную систему, что для меня сейчас весьма актуально. У меня ведь, друг мой, дела ничуть не лучше. Доходы казны за последний месяц возросли в восемь раз, и налоги продолжают прибывать. Мытари жалуются, что работать стало невозможно: граждане с радостью встречают их у порога, выносят все бумаги и заранее сделанные подсчеты, сдают подати за неучтенные в казначействе прибыли и доходы и просят заходить еще. Дескать, наклевывается крупная сделка недельки через две, так вы уж не побрезгуйте, загляните деньков через двадцать, и я вам честно отсчитаю положенные государству десять процентов, а не придете, так жить спокойно не смогу. Вы уж смотрите, не опаздывайте. Некоторые норовят всучить какое-нибудь пожертвование. Мои работники с трудом отбиваются от энтузиастов. А у них, учтите, подготовка не такая, как у ваших: в боевых искусствах не смыслят. Хоть гвардию вызывай.

— Долго ли сдуреть, — посочувствовал граф.

— Не говорите. Трое сотрудников уже попросились в отпуск, двое грозят уволиться, один лечится от тяжелого душевного потрясения — ему контрабандисты принесли таможенную пошлину за два последних года и налог на прибыль с неучтенных доходов с букетом васильков. И я его понимаю как никто другой. Мир рушится, земля уходит из-под ног, связь времен — и та распадается. Они мне рассказывают об этих случаях, а у самих слезы в глазах стоят. Как дальше жить?

— Сколько я знаю природу человеческую, — сказал граф, — все не так уж страшно. Этого энтузиазма и осмотрительности хватит максимум на месяц, а затем потихоньку помаленьку возьмутся за старое, как миленькие. Тут-то и мы тряхнем стариной. А пока нам выдался чрезвычайно удачный случай заняться своими делами. Отдохнуть, наконец.

— А ведь действительно отличная мысль! — обрадовался маркиз. — Как это я сам не додумался. Своими делами? Отдохнуть… отдохнуть, говорите…

Он поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее, вытянул ноги. Побарабанил пальцами по столешнице. Подкрутил локон. Аккуратно расправил кружевные манжеты. Почистил рукавом серебряную пуговицу. Затем выжидающе уставился на начальника тайной службы и спросил:

— Ну! И что там дальше? Как люди отдыхают, когда ничего не делают?

— То-то и оно! В том-то вся беда, что я застреваю приблизительно на этой же стадии, — признался граф. – Пробовал, понимаете ли, просто сидеть — через полчаса устал ужасно. Принимался читать — начал по привычке делать выписки, заметки, хотел позвать секретаря, чтобы составить пару писем — так это уже не отдых. Снова посидел — скучно. И весьма утомительно. Думал, вы мне подскажете, что да как.

— Я подскажу?! — возмутился Гизонга. — Я последний раз уходил в отпуск, когда еще был молодым зеленым гвардейцем. Такого наворотил за несколько свободных дней! Эх! Да, меня еще года три на выходные из казарм не выпускали. А потом я поступил в казначейство, и уже сам никуда не выходил. Ну, если не считать последней поездки в Липолесье, но это скорее можно назвать чересчур активным отдыхом. У меня после этого моциона все мышцы болели и тряслись еще минимум неделю. Мне как-то на работе спокойнее.

Вся полезная работа делается теми, кто еще

не научился не работать

Аркадий Давидович

— Да, годы уже не те, — признал граф, которого все единодушно считали самым привлекательным и элегантным холостяком столицы. — Староваты мы для отдыха. Может, проконсультироваться у короля? Он у нас дока по части развлечений.

— К королю лучше не соваться, — предупредил маркиз. — Его величество вдохновлен последними новостями из Кассарии — вы ведь слышали, что князь Намора Безобразный уже развелся с супругой Нам Као?

— Что вы говорите? И как ему это удалось?

— Заточил ее в Башню Забвения и запечатал семью проклятиями. Так что она не скоро оттуда выберется.

— Ну, если и выберется, то мадам Мумеза от нее камня на камне не оставит.

— Не думаю. Князь надежно развелся.

— Поделитесь.

— То есть он сперва развелся, а затем надежно замуровал Нам Као на последнем этаже башни и погрузил ее в долгий сон, для начала веков на пять.

— Если ее не разбудит поцелуем какой-нибудь прекрасный идиот.

— О! Князь и тут предусмотрительно подстраховался.

— Поделитесь.

— Он наложил усовершенствованное заклятие: не просто поцелуем, а тремя сотнями и одиннадцатью поцелуями. Это еще надо найти такого идиота.

— Глубоко.

Разводящийся мужчина – большой оптимист, который считает,

что в другой раз он угадает лучше

Збигнев Бехек

— Вот-вот! Словом, его величество близок к бунту — бессмысленному и беспощадному. Желает куда-нибудь заточить ее величество Кукамуну и чем-нибудь ее там запечатать.

— Да, об отдыхе его величество сейчас лучше не спрашивать. К слугам обращаться неловко — решат, что мы не в своем уме.

— Конечно, решат, и дисциплина сразу упадет. Остается только наш верный главный бурмасингер. Он наверняка отдыхал хотя бы однажды, пускай даже с семьей, так что должен помнить основные принципы. Нам бы только ухватить суть, потом мы как-нибудь сами разберемся.

Граф собрался было позвать господина Фафута и даже обернулся к двери, но тут из соседнего кабинета, как раз принадлежащего специалисту по отдыху, донесся дикий рев:

— Умри, жалкий негодяй, и знай, что прежде, чем прах твой истлеет в земле, память о тебе сотрется из памяти людской. — Тут рык на минуту прервался и грустный голос произнес. — Нет, некрасиво. Это тавтология.

Заинтригованные донельзя, маркиз и граф приоткрыли дверь в кабинет Фафута и обнаружили главного бурмасингера на его собственном столе — среди папок с документами, свитков, пергаментов, чернильниц, печатей и письменных приборов, до которых он был большой охотник — в крайне эффектной, но очень неудобной балетной позе, больше подходящей для памятника на родине героя, чем для живого человека.

— Что с вами? — воскликнули вельможи нестройным дуэтом.

— Тавтология, — все так же печально пояснил Фафут со своего стола. — Мне за нее еще в школе тройки ставили по риторике и гладкописанию.

— Про тавтологию я, положим, понял, — кивнул граф. — А вообще все это…

— Ох, — и Фафут спрыгнул со своего возвышения с грацией юного вавилобстера. — Простите, Ваше сиятельство. Совсем одурел от безделья. Размечтался.

— О чем же, позвольте полюбопытствовать? — спросил обычно деликатный, но тоже одуревший от безделья Гизонга.

— Мир спасаю, — скромно пояснил бурмасингер. — Случилась катастрофа. На нас напал враг хуже Генсена, и тогда я… то есть мы… то есть вы, но немножечко все-таки и я…

— Что вы говорите, дорогой Фафут, — мягко упрекнул его граф. — Это же ваши личные мечты. В ваших личных мечтах меня вполне могло не оказаться на рабочем месте. Я, например, уехал в какую-нибудь далекую провинцию расследовать какое-нибудь выдающееся преступление…

— Без господина Фафута? — удивился маркиз Гизонга.

— А ведь верно. Без вас уехал в далекую провинцию. Это, как минимум, странно. А почему я уехал без вас?

— Вы не уехали: вы в каземате, — растолковал бурмасингер. — Вас захватили коварные мятежники. И вас, маркиз, тоже. А тут атака. Такангор ко мне прибегает — глаза выпученные, шерсть дыбом, весь на нервах, выручай, говорит, а то больше некому.

— А где же наш славный Ангус? — против воли поинтересовался граф.

— Еще не придумал, — ответил Фафут, всегда честный, что на посту бурмасингера, что на посту спасителя человечества в целом и Такангора Топотана в частности. — Но тоже, конечно, попал в какую-то жуткую передрягу, так что будем спасать. Король пока на свободе, что значительно осложняет и без того сложное положение. И вот враг врывается во дворец, я встречаю его с мечом в одной руке и флагом в другой. Кульминация — столкновение добра со злом. Я произношу главную речь своей жизни. Словом, все отлично складывается, и тут такая неприятность. Как быть с тавтологией?

— Сейчас подумаем, — сказал граф. — Как там у вас? И самая память сотрется из… а, действительно, откуда бы она могла стереться? Из умов? Нет, нельзя. Из истории — не впечатляет. Сейчас, сейчас, подумаем… А вы, голубчик, полезайте обратно. Это послужит нам вдохновением.

— Не надо думать, — решительно молвил маркиз, тревожным взглядом провожая громоздящегося на стол бурмасингера, — и полезать не надо, а надо слать гонцов во все концы. Нам сейчас срочно нужен какой-нибудь мятеж или заговор. Или война, на худой конец, хотя это значительно дороже. Не то мы тут все рехнемся окончательно и бесповоротно. И немедленно пишите в Кассарию: если и у них нет никаких проблем, то у нас точно будут неприятности.

Но кто-то судьбоносный оказался к ним милосерден. Им не пришлось совершать героические деяния в поисках счастливого решения. Счастливое решение ворвалось к ним само, шелестя на ходу сегодняшней газетой.

Сперва, правда, в комнате появился слуга и, сделав вид, что главный бурмасингер в загадочной позе в центре письменного стола как нельзя более соответствует духу и букве этого заведения, сдержанно молвил:

— Ваше сиятельство, ваша светлость, ваша милость, разрешите доложить, к вам его превосходительство, генерал…

Договорить он не успел: Галармон вместе с газетой уже был в центре событий. Но лакей не сдавался. В конце концов, он не мог позволить себе небрежности, а потому исполнял свой долг до конца, даже если дела обстояли таким образом, что «его превосходительство генерал» был еще за дверью, а «Ангус да Галармон» уже в кабинете, и сообщать об этом вслух не имело смысла. Договорив фразу и стоически проигнорировав, что его никто не слушал, лакей отбыл к себе, в приемную, где в ожидании очередных приказов либо посетителей утешался добрым илгалийским винцом. Что поделаешь, разброд и смута, вызванные благолепием, прокрались даже в святая святых Тайной Службы. Впрочем, вельможи действительно не обратили на лакея внимания.

— Доброе утро! — весело вскричал Галармон, и произнес это настолько радостно, что даже самый отъявленный скептик не посмел бы ему возразить. — Вы уже читали сегодняшний «Паникер»?

— Нет, — ответил за всех граф. — Читать там абсолютно нечего, друг мой. Мне ли не знать.

— Не скажите, — и генерал прошелся по кабинету чуть ли не вприпрыжку.

То есть он прошелся именно вприпрыжку, но безупречное воспитание не позволило вельможам осознать это в полной мере. Они просто отметили, что генерал чрезвычайно возбужден и необъяснимо весел.

— Вас что-то обрадовало? — уточнил маркиз.

— До глубины души. Да нет, не может быть, чтобы вы не читали интервью.

— С вами?

— Стал бы я так радоваться из-за дурацкого интервью.

— Но вот же радуетесь, — не утерпел справедливый бурмасингер, сползая со стола. Тут только Галармон обратил внимание, где находился все предыдущее время достойный Фафут, но не озвученная пока что идея увлекала его настолько, что он не стал тратить время даже на самый естественный в этом случае вопрос — что это с вами? Его сознание только зафиксировало сам факт сползания со стола и снова обратилось к газете.

— Это не просто паршивое издевательское интервью — это особенный, сакральный текст. Из-за него многое изменится в нашем скорбном мире.

— Даже если завтра напечатают эксклюзивное интервью Тотиса, в мире все равно ничего не изменится, — возразил граф.

— Так то Тотис, а то «Королевский паникер», — туманно пояснил Галармон. — В общем, садитесь и слушайте, я вам сейчас прочитаю.

* * *

Пресса тоже тяжело переживала период невыносимого покоя и благополучия. Вокруг не происходило ничего сколько-нибудь значимого, но не может же уважающая себя газета выйти утром с сообщением о том, что сегодня в стране не случилось ничего интересного. Ошалевшие от отсутствия тем журналисты бросались из крайности в крайность. «Красный зрачок», вероятно, в припадке отчаяния напечатал огромную статью о здоровом образе жизни. «Траво-Ядные новости» вконец замучили читателей советами по воспитанию подрастающего поколения, выведению старых пятен с фамильных доспехов и выпечке домашних бисквитов в походных условиях. «Деловой сплетник» внезапно принялся обозревать культурные новости, а также неосмотрительно объявил конкурс на лучший патриотический рассказ — что окончательно подорвало и без того угасающие душевные силы его сотрудников. А «Королевский паникер» блеснул интервью с героиней битвы при Липолесье, офицером кассарийской армии, дамой Цицей Хвостокрут.

Господа, мне нечего сказать. Есть какие-нибудь вопросы?

Фил Уотсон

КОРОЛЕВСКИЙ ПАНИКЕР, № 204

Наш девиз: Если вы не потеряли голову, когда все вокруг потеряли голову, возможно, вы чего-то не замечаете

Корреспондент (приветливо): Добрый день!

Дама Цица: Да.

К.: То есть, Вы тоже находите, что он добрый.

Ц.: Кто?

К.: День.

Ц.: Да.

К.: Отлично, отлично. Просто отлично! В этот отличный прекрасный день мы пригласили в нашу редакцию великолепную даму Цицу Хвостокрут с целью поговорить с ней по душам.

Ц.: Ну-ну.

К. (пропустив ее замечание мимо ушей): И вы готовы поделиться с нами своими секретами? Открыть нам свои маленькие тайны?!

Ц.: Нет.

К.: Ха-ха! Как мило, как очаровательно, свежо и остроумно. Но наши верные читатели знают, что от корреспондентов этой газеты ничего не утаишь и не скроешь. Мы найдем песчинку, что называется, на дне морском.

Ц.: Ну-ну.

К.: Итак, начнем наше откровенное интервью. Говорят, Вы прибыли к нам издалека.

Ц.: Кто говорит?

К.: Люди.

Ц.: С чего они взяли?

К. (теряясь): Да так, знаете. Сплетни, слухи…

Ц.: Мне сказали, вы — солидная газета.

К.(запальчиво): Мы — солидная газета.

Ц.: И вы не брезгуете непроверенными слухами?

К.: Все так делают.

Ц.: Кто — все?

К.: Все. Все наши коллеги во всех, кстати, странах.

Ц.: Ну-ну.

К.: Да. О чем это я?

Ц.: О том, что вы не проверяете факты, о которых рассказываете читателям.

К.: Это не совсем так, потому что это совсем не так.

Ц.: Нет.

К. (дипломатично): Давайте лучше поговорим о битве при Липолесье. Расскажите нам.

Ц.: При Липолесье была битва.

К.: Это мы знаем. Мы освещали ее в нашей газете. И печатали комментарии военных специалистов. Не читали?

Ц.: Нет.

К.: Жаль.

Ц.: Нет.

К. (стараясь не потерять самообладания): Так поговорим же о битве.

Ц.: Кто спрашивает о том, что сам знает?

К.: Все.

Ц.: Кто — все?

К.: Да, Господи! Все. Наши коллеги, журналисты. По всему миру.

Ц.: Ну-ну.

Вниманию суровых воительниц, непорочных дев и встревоженных почтальонов! Кольчужные колготки «Спокойствие» лишат покоя и сна завистливых подруг, назойливых поклонников и кусачих собак. При покупке трех пар – в подарок ремонтный набор и смывка для снятия ржавчины!

К.: Так, начнем, пожалуй, заново. Демоны — опасные враги?

Ц.: Да.

К.: Вы встречали врагов, опаснее демонов?

Ц.: Да.

К.: Кто, например?

Ц.: Нет.

К.: Что — нет?!

Ц.: Без примеров.

К.: Почему — без примеров?

Ц.: Без.

К.: Что — без?

Ц.: Без комментариев.

К.: Почему… Ладно. Спокойно. Хорошо. Вернемся к битве. Битва была жестокой?

Ц.: Да.

К.: Все бежали и кричали?

Ц.: Да.

К.: Все неистово тыкали друг в друга мечами и копьями?

Ц.: Да. В том числе.

К.: И вы?

Ц.: В том числе.

К.: Как вы оцениваете действия генерала Топотана?

Ц.: Да. И еще раз да.

К.: Нужно ли это понимать как признание его военного таланта? Его полководческого гения?

Ц.: Да.

К.: А как бы вы могли охарактеризовать силы Тьмы?

Ц.: Да.

К. (в некотором смятении): Что — да?

Ц.: Сильные силы. Темная Тьма. Их маршал тоже в целом неплох.

К.: Неплох?!!

Ц.: Нет.

К.: Как — нет? Вы же только что сами сказали, что он весьма неплох! Нет?!

Ц.: Да.

К.: Мамочки!

Ц.: Нет.

К.: (Берет себя в руки). Поговорим о наших храбрых соотечественниках.

Блистательный шлем командирского эха – для произнесения напутственных речей, проведения парадов и военных смотров, а также боев и поединков. Нейтрализует утреннее похмелье, увеличивает эрудицию, поддерживает повелительную осанку, придает голосу эффект раскатистого эха в любой обстановке

Ц.: Я прибыла издалека?

К.: Да.

Ц.: Тогда вы не знаете моих соотечественников.

К.: Нет. То есть — да. То есть я имел в виду — о наших с читателями соотечественниках. Мы можем поговорить с вами о наших с нашими читателями соотечественниках?!

Ц.: Ну-ну.

К.: Ой! Да, о чем это я?

Ц.: О ваших с вашими храбрыми читателями соотечественниках.

К. (бормочет): Да. Да, конечно. Как вы оцениваете действия рыцарей-шэннанзинцев?

Ц.: Да.

К.: Вы имеете в виду, что они отважные и несгибаемые воины?

Ц.: Да.

К.: Отечество может ими гордиться?

Ц.: Да.

К.: А наши отважные воины и в самом пылу битвы, в самом — простите за каламбур, аду — громко славили отечество?

Ц.: Нет.

К.: То есть как это — нет?!

Ц.: Вижу, вы весьма приблизительно представляете себе, как идет битва. Вам бы не мешало побывать в самом, так сказать, горниле. В первых рядах. С познавательной целью.

К.: Но ведь меня могут убить!

Ц.: Да.

К.: Это ужасно.

Ц.: Нет. Лично вам это будет неприятно, но газета ничего не потеряет.

К. (из последних сил): Вы бы не хотели, пользуясь случаем, передать привет вашим родным и друзьям?

Ц.: Нет.

К.: Спасибо за подробный, волнующий рассказ.

Ц.: Да.

Вы хотите поставить меня в тупик своими вопросами, а я поставлю

вас в тупик своими ответами

Михаил Жванецкий

— Какое замечательное интервью! — ликовал генерал.

— Да? — вежливо удивился граф. — Вы находите?

— Разумеется. Смотрите, какой лаконичный отточенный стиль, какое великолепное презрение к собеседнику, какое владение собой и горделивое сознание собственного «я»!

— А, пожалуй, — внезапно согласился Гизонга.

— Видите ли, — сказал Ангус. — Мне самому никогда не удавалось прилично выглядеть в интервью. Сколько их у меня брали за годы воинской службы, сколько я их давал и на поле боя, и в более спокойной обстановке. Я давал их перед решающими битвами и после победоносных сражений, после героических поединков и яростных атак, после выигранных кампаний, наконец — но всегда получалось, что корреспондент — интеллектуал и даже где-то герой, а я именно в этом бою сильно пострадал на всю свою небольшую голову.

— Обидно, — посочувствовал граф, у которого интервью осмеливались брать только в том случае, если он сам его настоятельно предлагал и писал тоже сам.

— Сперва было очень обидно. Потом я как-то смирился. А это вот —бальзам на мои старые раны. Смотрите, корреспондент выглядит круглым идиотом, причем дама Цица не прилагает для этого никаких особенных усилий.

— Вероятно, этому есть простое объяснение, — предположил маркиз.

— Какое?

— Корреспондент — круглый идиот.

— Мне импонирует эта версия, — признал граф.

— Мне тоже, — покивал генерал. — Но вернемся к интервью.

— Это не все? – удивились вельможи, не понимая, что еще можно вынести из лаконичных ответов рыцарственной дамы, кроме глубокого морального удовлетворения.

— Это только начало, — сказал Галармон. — Немного терпения, и вы поймете, как все чрезвычайно интересно.

— Вас сам Тотис послал! — воскликнул маркиз Гизонга. — А я уже хотел было подзуживать правительство объявить кому-нибудь войну.

— Не нужно, — успокоил его главнокомандующий. — Я вас понимаю, как никто. Еще вчера я готов был записаться добровольцем в любую армию мира, но где-то в глубине души я верил в Кассарию. Она не оставляет своих верных друзей на произвол судьбы. И я не ошибся.

— Мы тоже возлагали на Кассарию, — пробасил главный бурмасингер, пренебрегая дополнениями. — Вам случилось?

— Да, — подтвердил генерал.

— Вам было откровение?

— Мне было интервью.

В комнате повисла почти осязаемая тишина. В этой тишине каждый тщился представить себе, как именно оно было. Из этой паузы большой драматург смог бы развить недурственную интригу и так закрутить сюжет, что и через два часа, в финале, никто бы не понял, в чем там изюминка, но рыцарственный генерал был начисто лишен пристрастия к интригам.

— Я сейчас все объясню, — сказал он. — Итак, я с наслаждением прочитал интервью в пятый раз и задумался. Сперва о даме Цице — где куют и закаляют такие характеры, затем о ее могущественных соплеменниках. Слово за слово, соображение за соображением — и тут я прикинул. А ведь минотавры — один из самых немногочисленных народов, проживающих на континенте. Если вдуматься, их исчезающе мало. Собственно, я и знаю-то всего одно поселение минотавров по эту сторону Бусионического океана.