Всемирный следопыт, 1931 №05 цвет

Ловецкие будни

Тоня была вялая, летняя, без особых надежд. Рыба отбуйствовала, утихомирилась. Путина спадала. Рыжий бородач — председетель артели — только рукой махнул:

— Ну, какая теперь рыбалка? Ину тоню вытащишь, а ину только на котел… А сами-то откеда? — покосился он на нас. Десятка два рыбаков стояло на берегу и в воде, оправляя крылья невода. Длинный катан тянули волы. Они нехотя переступали с ноги на ногу, катан поскрипывал на деревянной катушке и погонщик уходил с волами далеко в луговину. В таинственном полукружьи, обведенном поплавками, копилась рыбацкая удача. Мотня подходила медленно.

— Как колхозите? — спросил я.

— А ничего, привыкаем помаленьку. Нова ложка — сразу не обкусаешь, — сторожко объяснил председатель.

— А Дон потрафляет?

— Да, ведь, как сказать? Ко времю дает, а безо времени и рак плюется. Вот пойдет верховой, сдует воду — ищи тогда раков по опечекам.

— Это где же?

— А тут под берегом. Дон-те затяжной. Маленько отступя, он сразу горой пойдет, а в горе подмывы. Вот и случается; лежит на берегу одежа, а человека нет. Полез, стало-быть за раками, али там сома отцепить, его и засосало…

— А может сома не осилить? — подзадориваю я.

— Сом не знаю, а вот белуга накрыла мово братца, — ввязался в разговор рыбак в огромнейших, под пах, сапогах. — Тащили мы ее, а она, чистый зверь. Да злючая! Вытянула шею — кэ-эк хватит Пафнушку за ногу. Он и догадайся: вытащил нож да и всадил ей по зябры. Ну, тут она и махнула его хвостищем по голове да так угодила, что парень сразу и гукнулся на-земь.

Не знал я, что существуют такие белуги-бойцы и невольно подумал: «Дай такой белуге ружье, она и стрелять начнет».

Волы уже не раз прошлись вперед и назад, недовольно помахивая хвостами. Невод обшарил всю середину протока и теперь мертвой скобой уперся в берег. Рябь и всплески в его полукружии выдавали подводную панику. Рыбаки стояли на крыльях: кто по колена, а кто и по-пояс в воде. Спереди — у мотни — дежурят две лодки. Круг замыкается. И вот — крылья сошлись. В кошеле — буря, пена. Сеть продолжает выбирать. Вот уже она стала большим тазом, а в ней до краев — скачущая, буйная живность. Тут и красноватые чебаки (лещи) и белобрюхая сула (судак), и даже небольшая белужка. Вся эта пестрядь таращит глаза, беззвучно орет раскрытыми ртами, мокро шлепает обочьями и тучнеет жирным толстобрюхим мясом.

Подтягивают водак — рыбью тюрьму. Эта маленькая баржа держится только тем, что нос и корма заделаны наглухо. Вся середина у нее прорезана щелями и заполнена водой. Сюда и летит верткая, суматошливая снедь. Когда водок набухает рыбой, за ним забегает моторка и прихватывает ее к своему каравану. Она деловито торопится, шумно тарахтит моторчиком, будто говорит:

— Нельзя иначе. Мне некогда дохлой акулой качаться под берегом. А что скажут рыбаки колхозники? Я — представительница завода, ударница…

И тужится и тянет. Рыбный конвейер на ходу. Начнается он на донских приводьях, а упирается в завод.

Нам с товарищами захотелось до конца проследить рыбью участь и мы перебрались на водак. В сторону раздались приземистые осочные пущи. Грузно бороздя реку, тянулись водаки. В воздухе повисли густые рыбные запахи.

В нескольких метрах от нас на соседнем водаке сидел пожилой рыбак. Он был хмур и глядел в сторону. Несмотря на это, мы рискнули спросить его:

— А в море вы ходите?

Рыбак словно ожидал вопроса и, не повертывая головы, густо отрезал.

— Амба! Больше в море не хожу.

— Что так? — как назойливые комары кружились мы над ним. Он еще раз отмахнулся.

— А вот так! Повидай с мое, на реку не вылезешь.

— Что же — пришлось много испытать? — не унимались мы.

Рыбак, видимо не ожидавший подобной назойливости, повернул к нам злые, лезвиями поблескивающие глаза. Внезапно он вытянул руки и, шевеля пальцами, крикнул:

— А это видел?

Он хотел, очевидно, отвязаться от нас, поразить, убить на месте. Его руки были изуродованы. На некоторых пальцах нехватало верхних фаланг и ногтей. Культяшки были изогнуты, сморщены, обезображены багровыми наростами. Зрелище это было не из приятных. Но рыбак выдал свою тайну и теперь мы знали, что он вынужден будет договорить. Так и вышло. Помолчав в сердцах минуты две, он глухо начал.

— Осенью на баркасе повезли мы хлеб в Таганрог. А тут поднялась заваруха. Небо в море, а море в небо. Понесло нас к косе — верная смерть! Бросили мы два якоря, судно на бок. Ну а ветер так и заворачивает и волна пошла через верх. А нас шестеро живых. Поползли мы на мачту — мачты наледью покрылись. Руки неймут. Из-за пазухи последняя душа вылетает. Уж сколько мы висели — не упомнить. Только подошел пароход. Стали нас сымать. А двое так и приросли намертво к мачтам. Ну и я вот… — махнул он рукой и снова хмуро отвернулся в сторону.

Долгие годы смотрит рыбак в этот свой осенний день и тяжелая смертная дума роет ему на лбу глубокую борозду. Больше мы не мешали рыбаку и его угрюмому одиночеству.

А впереди уже зашагала к реке длинная эстакада холодильника.

Рыбий прок

У деревянного помоста, выдвинутого в реку, рыбе вторая пересадка. Здесь же она навсегда прощается с Доном. Небольшим бреднем ее выгребают из поместительного брюха водака. А с помоста двое рабочих сетчатыми черпаками перегружают рыбу в ящики.

Тучно, увесисто ложится шевелящаяся масса. Ополоумевшие судаки жадно ищут ртами воды. Упругой судорогой выметываются из ящиков лещи, пляшут по помосту в смертельной лихорадке, лезут под каблуки, путаются под колесами платформы. На помосте — слизь, чешуя. Удушье запахов развеивается вольным донским ветерком.

Надсадно прощается живность с родными местами. Не хочется юрким подводным гулякам лечь в ящики с замирающим рыбным товаром. Но парень-грузчик, деловито оглядывая приемку, по-хозяйски поясняет:

— Красные зябры — пойдет у холодильник, а белые зябры — та за другую цену.

По эстакаде — двухколейный путь. Одна за другой катятся платформы с ящиками, подгоняемые конвейерным канатом. У перегиба береговины — ступень. Здесь скачок на подъемнике и весы. День и ночь ползут хлопотливые вагонетки, — без подгонки, без усилий, к точным своим целям. Восемьдесят тысяч кило в сутки подвозят эти безлюдные, неуправляемые поезда. Для рыбы это тоже новость и начало получила эта новость в 1928 году. Пятилетка поставила на карте СССР в устье Дона крошечную рыбку — черный этот значок вырос в холодильник. Рыба может гордиться проявленной о ней заботой. Она не залежится, не испортится. Ей — обмытой, еще владеющей хвостом и плавниками, предоставляется даже право выбора: замерзнуть по-мокрому или по-сухому.

В камерах холодильника — север. Его надышали дизеля, два компрессора и генератор. Дыхание их — аммиак, в камеры тянутся длинные и путаные петли труб. Из них выкачивают воздух, потом пускают туда жидкий аммиак, который, испаряясь в газ, дает сильное охлаждение. И оттого еще в механической на компрессорах и рычагах бело-молочная наледь.

— Товарищи! воротники застегните! Потому у нас тут январь, — замечает наш провожатый.

Наскоро забортовываемся. Плотно-пригнанная дверь бережет драгоценный мороз. Еще два шага — и мы проделываем головокружительное путешестиве из донского тридцатиградусного июня в пятнадцатиградусный мороз.

В первую минуту воздух кажется жидким — студеной родниковой водой наливает он легкие. В камере холодно и сыро. Слышен шум дождя. Вдоль бетонной стены переплет труб, делающих мороз. В стене широкий конвейер. Он сплетен из поперечных трубок. На них двусторонние крючки.

Медленно подвигается конвейер. Пока очередная трубка обходит поворотный валик, рабочие привешивают на ее крючках целую занавесь из рыбы. В ту же минуту из отверстий в трубочке на рыбу обрушивается ливень рассола. Ряд за рядом уходит рыба под ледяные души, в холод, в январь.

Два часа длится путешествие до противоположного конца стены. Там рыбу снимают. И то, что недавно трепетало в дугообрахных конвульсиях, черствыми деревяшками летит теперь по скользкому полу в упаковочную.

Рядом с мокрой — сухая камера. Здесь трубы сплетены в многоэтажные полки. Они обросли белым пушистым мехом инея. На железных листах по полкам коченеют рыбьи содружества: карпы, сельди, лещи, судаки, а на полу непомерные вытянулись белуги. Здесь — ледяной грот, тишина, глухая зима. А помнится, что совсем недавно плавился на солнце Дон, суматошилась рыба и цвела пойма.

В упаковочной пахнет липой, лубком, рогожей. Восемьдесят тысяч кило в сутки заряжается морозом, а за путину — три с четвертью миллиона.

Родной брат холодильника — рыбзавод Азчергосрыбтреста. В путину они оба работают день и ночь. К июню рыбзавод хиреет. А весной…

— Помещение, уже не говорю, вот навес забит отказа, деревянный настил битком, на двор — двора не хватает, — изнемогая в жестах рассказывал нам маленький человек о производственных бедах. — Сто пятьдесят тысяч кило в сутки одной парной пропускаем! — с ужасом чеканил он цифры.

И цифры вырастали в огромные вороха рыбы, недоступые нашему воображению. В бесформенных пирамидах — пучеглазые и усатые головы, красные, стальные, сизые плавники, вздувшиеся, икряные брюха, мощные хвосты, зубатые пасти…

А маленький товарищ вьется:

— Ванны! Пожалуйста! Слой льда, слой соли и сельдь — получается узлук.

Узлук — это засол. Смотрим на рождение знакомки. В цеху сорок четыре ванны. Не ванны — огромные погреба. Тут же укладка. Над открытыми боченками — песни и смех рыбниц.

— Есть такая рыбка чехонь, — упоенно продолжает наш проводник. — Ничего особенного: рыбка как рыбка, — пренебрежительно жмет он маленькими плечами, — а между прочим ее чешуя идет на искусственный жемчуг. Вот!

Смотрим на чехонь. Действительно: рыбка как рыбка. И даже ободранная. Но после копченья она пахнет вкусно.

Проходим мимо ящиков с какими-то невзрачными кусками.

— Что это?

— Это же галаган — икра. Раньше выбрасывали, а теперь идет на экспорт, — режет о достижениях маленький человек. — Вам хочется посмотреть на другую икру? — лукаво разжигает он наше любопытство. — Идемте же к другой икре.

И вот она — заветная синяя бочка! Водитель наш издевается: он прищелкивает языком, слюнявит губы, закатывает глаза. Потом он, как футляр с драгоценным колье, раскрывает банку. И там, под вощанкой, стогом — паюсная…

Конец рыбному конвейеру. Мы поеживаемся и спешим наружу погреться на солнышке.