Всемирный следопыт, 1931 №05 цвет

Это было почти двадцать лет назад. Роальд Амундсен делает доклад в Лондоне.

Амундсен держится просто, меньше всего упоминает о себе, в течение двух часов рассказывает о спутниках и больше — о собаках.

«Я наметил точно для каждой собаки тот день, когда она будет расстрелена, стало быть, определил, когда окончится ее полезность для нас в качестве средства передвижения и начнется ее полезность для нас в качестве провианта. Ведь чрезвычайно важным был для экспедиции, вопрос о действительно хороших собаках…»

— Итак, 97 лучших гренландских ездовых собак, легких, поэтому свободно переходящих через снежные мосты, которые неминуемо встречаются над треснувшими глетчерами. Если собака провалится, несчастье не велико. Посудите, как легко схватить вовремя ее за шиворот, но… сделать того же с пони невозможно.

Если бы мне нужен был лозунг, я сказал бы:

«Прежде и после всего собаки».

Собаки…

Англичане слушают молча.

— Я уверен, что нет животного, которое так ярко выражало свои чувства. Радость, боль, благодарность, угрызения совести, все это необычайно остро отражается на их поведении.

Англичане продолжают слушать.

— Двух первых собак мы потеряли у мыса «Доброй Надежды». 30 октября была пристрелена первая собака. Это был хансеновский Бауер. Он оказался слишком старым для такого трудного перехода и тащась у нарты мешал другим. Затем Люси… Как видите, я отлично помню их имена, так как они заслужили доброй памяти.

— Затем у нас осталось только 42 собаки. Эти обязаны были дойти до плоскогорья, где было решено прикончить двадцать четыре, чтобы путь продолжать с тремя нартами и восемнадцатью собаками. Из них убить еще шесть, чтобы вернуться на двенадцати.

Так наступил момент, когда мы могли считать себя уже на Южном полюсе…

На «Фрам» возвратились немногие из собак.

«Оберст, Базен, Суттен, Арн, Милиус, Ринг».

Последняя пара прошла во главе каравана туда и обратно.

— Представьте себе, что собаки сразу же узнали «Фрам».

На судне они заняли свои прежние места. И лишь Базен из упряжки Бьоланда одиноко бродил по палубе, что-то с грустью разыскивая, ибо, видно, никто не мог заменить ему погибшего друга «Фритиофа», нашедшего свою могилу за сотни километров меж льдов.

Наша упряжка

Здесь речь пойдет об упряжке собак, прошедших от Урала до Москвы, и если вначале говорилось об Амундсене, то оттого что этот человек первый отдал должное ездовым собакам.

Мой рассказ — о 12 ездовых собаках, таких же как Милиус и Ринг, но родом с Камчатки — без романтики.

Передо мной письмо. Им начинается повествование:

«К сожалению, добавляю нерадостные вести. Четыре лайки подкопались и ушли из питомника. Они загрызли 17 кур. Три собаки вернулись, а одна так бесследно и пропала. Это большой черный пес. Как неприятно знать, что он где-то околачивается беспризорным. У шоколадной собаки конъюнктивит, а у сучки экзема. Сидят и тоскуют».

И я знаю, что пропал наверное — «Ворон». Об этом не надо писать. Это пес, которого не успел съесть мой камчатский приятель Дьячков…

У этой собаки бесспорно есть прошлое. Таких даже природа отмечает. Общий облик его всегда заставлял обращать на него внимание, а повадки ero причиняли нам не раз много хлопот.

Говорят, будто раньше, когда-то кличка его была «Соболь». Какая злая ирония! Назвать именем красивого зверя эту уродливую горбатую собаку, с длинными лапами и обрубленным хвостом, с висячими ушами. Кому понадобилась бы вообще эта «Кащеева тень», если бы Ворон не обладал поистине геркулесовой силой и не был способен вытаскивать на собственном горбу удачу всей упряжки, когда слишком глубоко нарты врезаются в снег.

— Он покажет себя, погодите, — так говорит каюр Дьячков и не смеется над уродливостью собаки. Ворон в таких случаях делает вид, будто меньше всего речь идет о нем.

Кто-то как-то сказал: «ax ты, любимец публики!». Правда, Ворон всегда собирает толпу, но я ни разу не видел, чтобы он поднял к людям голову. Стоит понуро с топорщащейся шерстью на горбе и напоминает гигантскую камбалу. Грудная клетка, глубоко спадающая между лап, сдавлена с боков и корпус собаки имеет сплющенные формы.

Но все же главная особенность его в умении освобождаться от любой петли. Как бы на ночь его ни связали, к утру… нет цепей, нет веревки! Шея свободна. Он один на свободе. Он сидит скромно. Крикнешь: — ты что? Он посмотрит — как будто удивится, будто хочет спросить:

— Что орете, а я здесь причем, ведь ничего не случилось… Вы вязали меня?.. Ну так что ж, вот само и распуталось…

— Сумасшедшая собака, — командор Юркевич тащит его обычно первым к самому крупному алыку.

— Стой! Ну стой!

И Ворон стоит.

У суки, конечно, экзема пройдет. Это не так страшно.

Что касается семнадцати кур, которых загрызли собаки, так это не так уж много. В памяти невольно встают объявления, рассылавшиеся нами вперед по деревням во время следования из Свердловска в Москву:

Об этом подробно после.

Каюр Дьячков

В Арктике снова сигналы «SOS».

К 70-м параллелям спустились обломки вечных льдов Северного моря. Ночью они смерзлись настолько, что к утру превратились в ледяные поля. Навстречу двинулась лавина льдов, принесенных течением откуда-то с норда. У острова Врангеля затерло две шхуны «Нанук» и «Иллюзия».

Зима!

Лед начал топорщиться, затем стал сплошной массой и дрейфом в неопреденном направлении потянул за собой вмерзшие в него шхуны.

Как-то темной ночью мир неожиданно услышал сигналы о помощи…

30 октября 1929 года из Таллера на Аляске в воздух поднимаются два американских самолета и через несколько часов спускаются у маленькой «Нанук». На льды. Затем погрузив мexa, с восемью пассажирами они вылетают в обратный путь. На одном из аэропланов находится дочь Свенсона.

Вдруг аппарат садится. Инстинкт подсказывает, что может произойти несчастье. Самолет прыгает вперед, под лыжами что-то неприятно чмокает и аппарат… резко останавливается.

Так люди, спасенные со шхуны «Нанук», застигнутые в пути непогодой, изнемогая от жажды и холода, четыре дня проводят в ледяной пустыне, и лишь на пятые сутки благополучно прилетают на Аляску.

7 ноября те же два самолета вновь летят к месту стоянки «Нанук». Затем происходит несчастье. Аппарат, управляемый Эйельсоном, не возвращается.

В газетах пестрят заголовки: «Где искать летчика Эйельсона?». «Гибель авиатора Эйельсона». «На розыски Эйельсона».

Имя его повторяется на всех языках. Жертвой стал не легкомысленный юноша, не авантюрист, увлекающийся рекордсменством, но вдумчивый исследователь Арктики и Антарктиды.

И вот сенатор Бора телеграфирует Литвинову, что Америка не имеет полярных летчиков и самолетов с радиусом действия, достаточным для организации розысков. И инвнудел Сев. Ам. С. Ш. Вильбург просит Советское правительство об оказании помощи…

В таежных лесах из убогих яранч[7] выходят люди и бегут на собаках во все стороны. Ищут.

Советские летчики Слепнев и Галышев в бухте Провидения ждут первых весенних рассветов. Полярная ночь подходит к концу.

И каюр Дьячков покидает деревню Сероглазку на долгие месяцы. Каюр Дьячков знает, чем может окончиться этот переход, но делать нечего. А в деревне Завойко живет наездник Чуркин, проезжающий на собаках по 300 километров в сутки. Сегодня он приехал в Сероглазку провожать Иван Михайловича. Дьячков, запрягая собак, осматривает внимательно нарты. А кто-то говорит в толпе полушопотом:

— Ой, вернется ли Дьячков? Темная ночь! Найдет ли, достанет ли чукчей, ой, будет ночь еще длинней.

Но в меховых штанах каюра радио, полученное из Москвы: «Выйти к Северному мысу, взяв с собою чукчей, организовать поиски, пройти до бухты Лаврентия, нагрузить нарты бензином и маслом и развезти запасы по тайге, чтобы обеспечить летчикам удачу».

Это речь идет о питании машин.

Так Дьячков снаряжается в путь-дорогу.

Каюр прощается с детьми и… долго еще стоят люди и смотрят на снег, где умчавшиеся нарты оставили два узких следа. А снег заметает колею. Долго еще слышен свист Дьячкова. Затем и он замолкает.

Каюр сидит сгорбившись. Около барана[8] нарт[9] прячет лицо от колючего снега… собаки бегут хорошо.

На третьи сутки он заезжает к чукчам. И кричит.

— Давай! иди! — гибнут люди…

Слова звучат жутко.

К северу скоро движутся 14 нарт. Впереди Дьячков.

Через два только месяца пройдя 2000 км, каюр направляется к дому. Продовольствие кончается. И вдруг пурга. Она метет пять дней. Сколько будет еще мести, никто не знает.

Дьячков бросает сверх нормы юколу[10] Ворону. Он откармливает эту собаку себе на обед. Ворон самая ленивая собака из его упряжки и наступит день, когда «кончится ее полезность, как способа передвижения, и начнется ее полезность, как провианта».

Лишь случайная встреча с проезжающими мимо чукчами, снабжающими Дьячкова продовольствием, даруют жизнь горбатой собаке.

А вот теперь — Ворон где-то бродит по Москве…

Упряжка готова

Так собаки Дьячкова два года назад стяжали славу советской авиации, получившей во-время в тайге бензин, гарантировавший спокойные поиски Эйельсона.

Затем собакам был дан заслуженный отдых и теперь они идут по чужой незнакомой земле с Урала в Москву… Это 1931 год.

На Урале зима жестокая. По неделям метут снега. Ночью слышно, как воет за окнами вьюга. И собаки, прибывшие с Дьячковым в Свердловск, чуют, знают, что скоро — бежать. Лето кончилось! Наступает рабочая пора.

Теперь они идут по заданию Центрального Совета Осоавиахима, который ставит дело ездовых собак для Красной армии.

До старта — несколько дней.

К новым клеткам питомника придет экипаж наших нарт и поднимет собак.

Я по нескольку раз в день подхожу к решеткам. Собаки в клетках встают на задние лапы и так воют, будто спрашивают: скоро ли конец нашему заключению? когда нас выпустят? Они просто не привыкли к такому отношению. На Камчатке ведь так не принято. Не уверенный, что меня понимают, я стараюсь утешить каждую из них и повторяю одно и то же:

— Скоро, скоро!

Каждый раз, когда вечером возвращаюсь в город, издали оборачиваюсь и вижу, что собаки все еще стоят и удивленно смотрят мне вслед.

Собаки в армии

Французские дипломаты радуются. В Версальский договор, его прозорливые авторы включили запрещение немцам дрессировать собак. И никто не видит в том ничего странного, так как большинству памятны 20 000 собак, выставленные Германией в империалистическую войну, в 1917-м году на фронт.

Историки войн не обойдут молчанием побед, решенных при участии собак. Собаки подвозили патроны во время военных действий в Вогезах. В Германии на собак заводят мобилизационные списки. Во многих государствах открывают специальные школы, выпускающие высококвалифицированных санитаров, связистов, курьеров, голубеносцов и караульных — из собак…

10 октября 1927 года германский военный министр издает приказ, регламентирующий службу и организацию собак связи. Пехотным полкам придаются команды в 24 собаки. Каждому артиллерийскому дивизиону — звено — из четырех собак.

Письмо

Обстоятельстпа задержали отправку письма. Об этом простом собачьем я давно хотел написать тебе. Я жалею, что тебя нет здесь со мною и ты не знаешь моих мохнатых друзей. Ты может быть думаешь, что мы с собаками и едим из одной миски? Это не верно. Мы привезли с Камчатки много мешков с сушеной рыбой — юколой. Ее вчера отправили багажем вперед на базы наших остановок. Таким образом можно быть увереным, что собаки не будут испытывать нехватки в еде. Когда позволит время, мы, конечно, будем доставать мясо, для того, чтобы они привыкли и к этой хорошей пище, которую будут получать в Москве. Ведь там никто их не станет кормить камчатской рыбой.

Только вчера вечером мы закончили приготовления. Нарты, вывезенные с Чукотского полуострова, здесь производят фурор. Никто не верит, что крепления в них только ременные, и многие ищут скрытых гвоздей. Дьячков хохочет. Он никогда не думал, что на материке меньше знают о жизни и даже географических особенностях Камчатки, чем чукчи о нашем материке.

Но все же щуря глаз Дьячков смотрел на наш трамвай. Вначале ему показалось будто это домики. Затем на его глазах они неожиданно поехали… Однако он сразу догадался и, подойдя к нему ближе, пожелал проехаться. Поражает, как он совершенно спокойно держит себя в трамвае, в автомобиле и даже на самолете. Впрочем это объясняется просто, так как он больше нас верит в технику и не может представить себе, как может что-нибудь случиться.

Но, садясь на нарту, Дьячков волнуется. Он завязывает цепи вокруг лыж — полозьев. Эти цепи должны служить тормозами. Он внимательно осматривает алыки[11] затем пробует остол[12] и, лишь убедившись, что все в порядке, успокаивается.

Многие неумные люди считают камчадалов дикарями. Однако, когда я рассказал Дьячкову о последних работах в области межпланетных сообщений и о ракетах Циолковского, он усмехнулся и сказал.

— А как же так, ведь там по моему «есть» Торичеллева пустота?

Этот камчатский каюр отлично разбирается в вопросах техники, хотя ни разу не видел применения ее на практике.

Ты знаешь, он больше всего хочет посмотреть у нас Волгу и Ленинград.

Про командора Юркевича ни разу еще не писалось, потому что целыми днями этот несчастный человек вынужден метаться по учреждениям, затем читать доклады и, возвращаясь домой, подводить бесконечные итоги всевозможным отчетам. Иногда он приходит к нам в комнаты, не спросит ничего, постоит, посмотрит, и снова скроется. За все это время был один только случай, когда наша беседа длилась около полутора часа. Это когда решался вопрос о отправке вперед части наших снаряжений.

Кстати, если бы ты видел, как мы страшны. На нас надеты камчатские кухлянки[13] из кож молодых оленей. Эти одежды спадают глубокими складками от плечей до колен. Мохнатые малахаи из лисьих, оленьих и собачьих шкур на наших головах, а на ногах тарбоса, шитые чукотскими женщинами. Это высокие меховые сапоги, с такими же меховыми чулками. Очень теплые.

Сейчас на Урале жестокие морозы.

Дни проходят быстро. Незаметно. Но сегодня время тянется нудно. В 5 часов — покидаем Свердловск.

В эпоху авиации, дирижаблей и аэро-саней тебе быть может покажется странной и экзотической — поездка на собаках. В этом, конечно, есть доля необычного, но право же за всем приключенческим, скрывается серьезное начинание, чрезвычайно полезное для популяризации ездовых собак. Если бы я не боялся конспектов, мог бы привести десятки примеров нужного и своевременного использования собак. Ты, знаешь, что в бельгийской армии есть специальные пулеметные роты? Там возят пулеметы собаки. Стоит ли в таком случае говорить о заводах в Ленинграде и Москве. Где собаками заменены люди. Лишнее писать о колхозах, где собаки охраняют стада. Недавно под Новгородом с помощью собак раскрыто много преступлений.

Но сейчас мне хочется поделиться с тобою первыми впечатлениями о тех собаках, с которыми связан на долгие дни. Сегодня в газетах помещены портреты наших мохнатых работников.

Больше всех поражает Комелек. Кстати, вокруг его умных глаз, серые шерстяные круги — как модные очки. Они топорщатся над крупной мордой, придавая собаке профессорский вид. Комелек производит самое парадное впечатление и мы сделали для него исключение, даже вывели в люди…

Но произошло несчастье. На последнем докладе в Свердловске Комелек был привязан к ножке стола и никто не думал, что он увидит в полированной доске пианино собаку тоже с белою грудью, у которой на шее такая же цепь как у него.

Комелек сорвался с места и свирепым воем нарушил торжественность заседания. Потребовалось много ласковых слов, раньше чем удалось привести его в спокойное состояние. Затем он взгромоздился лапами на стол президиума и завыл на басовую трубу, поднявшуюся не во-время из оркестра. Я могу дать тебе слово, что с этой собакой что-нибудь произойдет. В этом я так же убежден, как в том, что Неим кого-нибудь искусает в пути, ибо даже нас принимает не особенно дружелюбно, зло косится и норовит схватить.

Ты, конечно, считаешь, что у нас есть вожжи и кнут? Ты привык понимать именно так упряжку. Так вот, когда кто-то спросил у Дьячкова:

— А где ваши вожжи? — каюр оробел.

— Что? Вожжи?

И показал — на рот…

Тогда оробел спрашивающий.

Дьячков посмотрел на него пристально и расхохотался:

— Вожжи?!. Нет, когда «прямо» кричу — «эй-но», а «влево» — «кух, кух», «вправо» — «сюда, сюда!».

— И все?

Все! Собаки так приучены, что понимают человеческое слово. Впрочем, прежде чем научиться этому, они проходят нелегкую школу. Дрессировка — большое и трудное дело. К каждой собаке надобно подходить сообразно ее характеру и навыкам.

Правда, на Камчатке это делают проще: в субботний день собак запрягают в нарту. Затем намоченным в воде ремнем бьют всех поочереди, начиная с передних — бьют правых и виновных, бьют до общего многоголосого воя. Затем садятся в сани и уж здесь собак не сдержать. Получив «зарядку», они бегут как сумасшедшие…

Дьячков уверяет, что это так и нужно и заставляет меня и Юркевича во время порки собак держать каждую из них за хвост. Представь себе, собаки так привыкли, что даже не огрызаются. Но вот теперь мне кажется, что они начинают понимать эту процедуру и по мере того как становятся старше. Я боюсь, что в один из прекрасных дней, когда мы выйдем к ним, чтобы всыпать положенную порцию, они сами встанут в ряд и хором завоют авансом. Тогда все пропадет. Что же будет делать каюр Дьячков?

Но довольно о собаках. Через несколько минут на площади перед отъездом будет митинг. Это раньше, чем мы сядем в наши нарты. Под окнами уже с утра гудит толпа. Они еще не видели ездовых собак.

Собаки бегут

Урал занесен снегами. Нарта почти бесшумно скользит и не слышно цокания 48 собачьих лап. Все кругом молчит. Впереди, заложив ногу на ногу, сидит Дьячков и беспрестанно свистит. Я заметил, что, собаки повернули назад свои уши. Теперь они бегут, выкрутив их рупорами назад, чтобы лучше слышать команду.

Вторым сидит Юркевич, последним — я.

Отсюда хорошо видно, как работают собаки. Но было бы несправедливо не рассказывать о том, как бежит человек под гору 2–3 километра. Бежать!.. Да как: чтобы нарты шли рядом, чтобы ни на шаг не отстать. Дьячков при этом умудряется на ходу посвистывать.

Однако, по существу значительно тяжелее крутые спуски. Тогда Дьячков старается возможно плотнее вжаться в нарту, он пробует ногами упоры в полозья, заранее готовит остол и оборачиваясь, кричит мне истошным голосом:

— Крепче, крепче боровь!

Боровить — это значит березовой палкой скрести изо всех сил дорогу, по которой катятся нарты. Боровить — это сидеть на самом краю нарты, сцепив покрепче ногу с ногой, между ними воткнув как рычаг эту самую березовую палку. Равновесие поддерживать только туловищем. Ведь обе руки заняты. Здесь надо извиваться змеей, балансируя на ямах. Боровить — это работать до судороги в руках! Но делать все это надо добросовестно, чтобы нарты не убили впереди бегущих собак. Оглобель ведь нет, раскатятся — не удержишь.

Камчадалы придумали самый простой и самый удобный способ езды. Вместо всяких оглобель и дышел они протянули вперед нарты ремень, к которому пристегиваются через разные промежутки отдельные отростки-шлейки, называемые аллыками. Собаки бегут попарно, вытянувшись вперед и упряжь, если посмотреть сверху, кажется елочкой. Каждая собака работает одним плечом. В пути они сами меняются. Одна переходит на правую сторону, другая на левую. Изумительно просто! Лучше всех это проделывает Волчок. Он проходит вплотную к соседу Красному и, мордой тычась в его ухо, заставляет переменить положение. Красный ужасно боится острой морды Волчка, может быть просто щекотно, он отстает и в тот же момент Волчок успевает перескочить через ремень. И я никогда не видел, чтобы эти псы запутались.

Хуже справляется с этим Пеструха. Она считает лишним уступать дорогу, а Урал, который работает с ней в паре, настолько молод, что предпочитает бежать до тех пор, пока не остановится нарта.

Тогда Дьячков бежит к упряжке. Это 30–40 секунд. Ремень отстегнут, собаки сменены и снова громкое — «эйно»! Собаки опять бегут и дорога уходит назад со скоростью 15 километров в час, а конца далеко не видно…

Первые этапы

Итак, флаг ОСО-Авиахима, кинаром[14] укрепленный к заднему копылу[15] — в Уральских горных лесах.

Сосна, ель, береза. Верхушки деревьев совершенно голы и белые снежные малахаи пургой одеты на них.

От яркого солнца слепит глаза и мы одеваем очки, чтобы не заболеть полярной слепотой.

Дорога то круто поднимается в гору, то падает вниз. Упряжка работает нервно.

Скверно в такую погоду встретить по пути подводу, запряженную лошадью. Кони очень бятся наших собак и обычно сворачивают в паническом страхе в сторону. Некоторые при этом опрокидывают розвальни и убегают в лес. Они, по всей вероятиости, принимают упряжку за волчью стаю.

А собаки смотрят удивленно и легкой рысью проходят дальше. Чем ближе к вечеру, тем бег — быстрее. Дьячков свистит реже, собаки, чуя отдых, торопятся.

Ночь — остановка. Это значит, что надо идти к уполномоченному сельсовета, обходить деревню, разыскивать сарай у такого крестьянина, который не имеет кур, ни овец, ни свиней, распрягать собак, каждую привязывать на цепь. К столбам, к колесам убранных на зиму телег, к доскам, к воротам. Затем рубить мороженое мясо или резать юколу.

Но кормежка только через три часа по окончании суточного пробега.

Дьячков заболел

На третий день мы вынуждены были снять стальные подполозники с полозьев нашей нарты. Они только мешали. И теперь Дьячков берет с собой бутылку воды, чтобы по камчатскому способу подмазывать ею деревянные лыжи. Тогда нарты катятся легко.

Отдохнувшие за лето псы сделали в первые три дня 223 километра. Даже Белка, взятая для испытания из питомника Уральского ОСО-Авиахима, не ударила в грязь лицом, бежит ретиво, стараясь не отставать от камчатских товарищей.

Первая овца — разорвана в деревне Старые Решеты. Вывалив сани в снег, сбросив меня и Дьячкова, они влетели под забор и никакие окрики не могли помешать безжалостной расправе с верещавшим животным.

На следующий день собаки загрызли поросенка, а на четвертый — не разорвав ни кого, доставили нас в Урасноуфимск.

И здесь снова произошел переполох.

Несмотря на многократные предупреждения и по телеграфу и телеграммами, кто-то выпустил на дорогу овец и поросят.

В сердцах собак заговорило волчье дикое и охотничье.

Нарты взвизгнули и полозьями заскрежетали по мерзлому снегу. Мимо мелькнули деревья, оконца изб. Всего лишь несколько секунд, и овцы были растерзаны в клочья.

В Красноуфимске встречал весь город. В Красноуфимске в течение двух дней у Дома Колхозника, где помещались наши собаки, а с ними и экипаж наших нарт, с рассвета до поздней ночи не расходилась толпа.

И надо было выводить собак, показывать, рассказывать.

Здесь в ОСО-Авиахиме после нашего приезда была организована секция кровного собаководства.

В этом городе заболел Дьячков.

Сказалась видимо перемена климата. К вечеру поднялся жар. Тело покрылось пятнами.

Но надо ехать. Командор пробега товарищ Юркевич выехал вперед для организации питательных баз по пути. Тревожно провели мы с Дьячковым последнюю ночь в Красноуфимске и только утром окончательно решили, что двинемся при любых обстоятельствах.

Два дня Дьячков не сходил с нарты. Два дня упряжка, распряжка, уход и кормежка собак лежали на мне. Дьячков чувствовал себя не в своей тарелке. Реже кричал «эйно» и лишь свистел.

Недалеко от деревни Чад испугавшаяся лошадь вместо того, чтобы уйти в лес, свернуть в сторону, пыталась перепрыгнуть через нас, через нарты, но опрокинула их, сломав у основания правый полоз. Починив его наспех, все же двинулись дальше, но в этот день сделали только 45 километров.

Сквозь ночь и метель

Вечером в колхозе «Искра» — доклад. Собралось около 50 крестьян. В школе, где происходило совещание, было как никогда тихо. Собрание посвящено вопросам обороны страны. С особой торжественностью хор колхозников исполнил революционный гимн, затем так же торжественно представители местной школы, сельсовета и партийные ячейки говорили о том, что надо готовиться к защите тыла, а когда мы кончили, на наши доклады посыпались десятки вопросов.

В глухом уголке союза появилась новая ячейка ОСО-Авиахима. Восемь рублей было собрано при нас на ее организацию. 8 бедняцких рублей положили начало материальной базе. И я знаю, что эти 8 рублей здесь сделают многое — в тот же вечер колхозники поставили засеять гектар в фонд дирижаблестроения.

Выехав из деревни Чекаши лесной кратчайшей тропой, мы попали в пургу и сбились с дороги. Собаки зашли по горло в снег и остановились. И скверная была вокруг тишина. Лишь изредка ее нарушали шумы случайно сорвавшихся с ветвей снежных глыб.

Собаки устали, и медленно шевеля ушами, лизали холодный снег. Головы их заиндевели. И морды, и усы были в снегу.

Каюр Дьячков достал лыжи, подбитые нерпой, прыгнул под гору, скатился вниз и через несколько секунд остался лишь след — две узких полоски.

Ушел на разведку, поручив мне после отдыха гнать упряжку той же дорогой, ориентируясь по солнцу.

Итак, пришло время, когда надо было становиться каюром. На первый крик:

— Вставай, вставай, эйно, — собаки покосились и не встали. Тогда пришлось итти, проваливаясь в мягкий снег, и говорить с вожаками.

Белогрудый посмотрел на меня недоверчиво, двоеглазый оскалился. Мне показалось, что он хотел сказать: — Неужели ты новый хозяин?

В конце концов, я все же видимо убедил белогрудого поднять упряжку, и скоро все встали на огни, только Ворон продолжал лежать.

За хвост я его не дергал, не бил его мокрыми ремнями, но привязал цепью к бегущей впереди собаке и дело пошло на лад.

Выбравшись на опушку леса, встретили каюра. — Кругом нет никаких дорог.

Двинулись напрямки. Три часа каторжной работы, прежде чем выбрались к дорогам. Вот почему в Янаул прибыли когда было уже темно. Собаки должны были получить заслуженный суточный отдых. Однако, нас ждали в Сарапуле. Телеграмма, полученная от командора, «Быть не позже четырех часов дня, хотя бы пришлось итти ночью» дала отдохнуть лишь несколько часов.

Шли ночью. Держались около железной дороги. Затем, пройдя Кимбарку, свернули на реку Каму.

В Сарапуль опоздали всего на сорок минут.

Это был хорошо сданный экзамен, подтверждающий выносливость собак и их высокую тренировку.

Ворон пропал

Митинг был сорван. Тысячная толпа опрокинула кольцо милиционеров и едва-едва не растоптала нарты. Город переживал с особой шумливостью и горячностью наш приход.

Вечером, накануне выхода к Казани, с цепи сорвавшись и разбив окно — убежал наш Ворон.

Всю ночь мы тщетно искали его. Уголовный розыск и милиция напрасно выслала на улицы разъезды, рассчитывая где-нибудь найти собаку.

Собрались итти без Ворона.

И вдруг — он явился из-за угла, с повинной.

В этот раз его не драли. Слишком трогательно было выражение его глаз. И чувствовал он, кажется, себя несколько неловко.

Собаки, куры и овцы

Утром, 14 февраля, вступили на территорию Татарской республики.

В тот же день в избу вбежал мальчуган и сказал:

— Пуне оша петуха!

— Курегес, курегес!!

— Собака словила петуха…

И пришлось расплачиваться.

В конце концов все эти побоища, которые учиняли почти ежедневно собаки, начинали приобретать какой-то массовый характер. Дикие собаки нашли, что в наших деревнях действительно есть чем поживиться. Они будто тешатся. Они перегрызают горла собакам, овцам, свиньям, а затем даже несобираясь их есть, спокойно отходят в сторону и снова озираются по сторонам, нет ли там новых для нападения объектов.

Эта скверная камчатская привычка, которую они привезли на материк, передалась даже уральской Белке. Она тешится не хуже других. Даже первой кидается.

Больше всего достается бродячим собакам. Впечатление такое, будто на работящих ездовых собак раздражающе действует ничегонеделание деревенских псов. Камчатские собаки, по всей вероятности, считают, что лаять — это не работа, лежать на крыльце и сторожить вход в избу — безделье. Всех Жучек они разрывают в клочья, вытаскивая за уши, за лапы, за хвосты из-под сараев, из-под досок, чуть ли не из-под земли.

Я, пожалуй, не стал бы навязывать здесь рассуждений своим собакам, если бы наблюдения не убеждали меня в том, что они как-то своеобразно понимают «работу». Когда мы как-то запрягли для испытания крестьянскую собаку, с того момента, как алык коснулся ее шеи, камчатские лайки прекратили вражду.

Бежали рядом, не переглядывались. Будто никого нового в упряжке и не было.

Первая жертва

17 февраля пришлось распречь Сангара. Этот пес захворал дизентерией. В течение двух дней тщетно старались мы облегчить его страдания. Через каждые полчаса он послушно пил лекарство. Здоровье не улучшалось. Сангар неподвижно лежал на соломе в теплом сарае и тихо скулил.

На третьи сутки мы с ним навсегда распрощались.

Честно отработав свои несколько сот километров, он пал.

Остальные собаки обратили на это внимание и в течение нескольких дней оглядывались на пустой алык. Тяжелее всех разлуку переживал Урал, бежавший с ним в паре.

Волки

Переход по Татарской Республике был одним из наиболее тяжелых этапов. Дороги резко испортились. В Казани мы прожили несколько дней. Приближались дни годовщины Красной Армии. В Казани происходил всетатарский съезд советов. И съезду мы рапортовали о проделанной работе, рассказывая делегатам о значении ездовых собак для Красной Армии.

От Казани до Нижнего-Новгорода путь шел Волгой. По замерзшей широкой реке. Трудно зимой итти по льду против течения. Торосы, нагромождавшиеся осенью, ощетинились против нас. Собаки уставали. В деревне Чекуры, где в Мариинском затоне ремонтируются волжские пароходы, навстречу вышло 2000 рабочих. Они задержали нас на четыре часа, расспрашивали о переходе.

Здесь — ночной переход. Собаки бежали быстро и лишь в одном месте свернули с пути, почти в лес, почуяв след пробежавших волков.

Встреча в волками ничем не отличается от встреч с козами и бродячими собаками. С ними производится такая же расправа. Один момент и волки мертвы.

И этому никто не учит.

Мороз и безлюдье

При выходе из Чебоксар — столицы Чувашской республики — мела пурга. За ночь накидало целые сугробы. Холодный ветер казалось нарочно менял свои направления и дул в лицо, дул в спину, пронизывал насквозь. Ничто не предвещало улучшения погоды. По небу плыли тяжелые облака и снег лез в глаза — в рот — царапал кожу. В этот день мы не встретили ни одного человека. Кому пришло бы в голову бродить в пургу. А деревни от дороги далеко. И мы хорошо знали, что негде обогреться. Приходилось рассчитывать только на свою выдержку, на теплую одежду, на собак. Если бы они отказались бежать, пришлось бы гнать их остолом, силой. Только бы не ночевать в поле.

Затем начались перекаты, сугробы. Иногда казалось, что вот вот скрутит всего мороз. В такие минуты мы ближе прижимались друг к другу и закрывали глаза. Скоро наши лица покрылись сплошной ледяной корой. Она приросла к бровям, соединилась с ледяным припаем мехового малахая, затем складками сползла ко рту, нагромоздилась на подбородке, обсыпалась на грудь и здесь окончательно замерзла на оленьей шкуре.

У собак в этот день были красными языки. Обожгло их ветром. Они больше не глотали по дороге снег, шли низко опустив головы и я видел замерзшие слезы в ресницах, слезы, выбитые ветром из устремленных в снежный буран глаз.

Совершенно окоченевшими, еле двигаясь от холода, мы добрались к вечеру до Сундыря, и долго сидели в избе не шевелясь, не касаясь меховых одежд.

Собаки зарылись в снег и тоже долго не шевелилнсь.

Партизан Селезнев

Под Нижним-Новгородом — город Лысково, где в далекие, далекие времена изготовлялись знаменитые Сундуки. Вот в этом самом Лыскове по окончании гражданской войны и поселился партизан Леонид Павлович Селезнев, в свидетельстве у которого сказано:

«Орденом красного знамени награжден за то, что будучи в октябре 1920 года командирован в качестве командира кавалерийского отряда в район станции Раздорской, он с отрядом численностью в 35 сабель при одном пулемете благодаря личному мужеству и храбрости в короткое время ликвидировал банду, а главаря Свирякина живым доставил в Донобластной военный комиссариат, в город Новочеркасск».

Но не в этом дело. Дело в том, что человек возвратился в тыл без ног. Казалось жизнь для него кончилась. Но встретил он в том же Лыскове архитектора Семенова, который отдал ему щенят своей суки. Селезнев вырастил их, в сани запрег и теперь вышел навстречу нашей упряжке с красным флагом, чтобы приветствовать собак, ибо именно собаки возвратили его вновь к жизни, дали возможность свободно передвигаться и объезжать территорию того завода, который работает в Лыскове под его ведением.

У Селезнева на глазах были слезы.

— Да я все отдам, все отдам за собаку.

И когда снова раздадутся орудийные залпы на фронте, вот на этой же упряжке лысковских собак в первых рядах с пулеметом будет партизан — Леонид Селезнев.

На Москву

Здоровье Дьячкова ухудшалось. В Новгороде он слег. Это ставило под угрозу своевременное выполнение пробега. В Новгороде было решено, что дальше пойдут Юркевич и я. Дьячкова отправили вперед в больницу, в город Владимир.

Собственно с этого момента начинаются настоящие тревоги. Ни Юркевич, ни я не могли бы сказать наперед, станут ли слушать нас завтра собаки.

И мы проснулись раньше обычного. Крикнули «эйно».

Но ни одна собака не подняла даже морду. Лишь Волчок привстал и потянулся ко мне. Глаза его говорили: — в чем дело? Он, видимо, разбирался и никак не мог понять, почему каюром стал я.

Тут снова крикнули «эйно». Собаки переглянулись и снова спрятали головы под свои хвосты. Однако, положение диктовало нам необходимость принимать какие-то решительные меры.

Стараясь возможно громче кричать и умышленно создавая суетню и панику, с расчетом что она должна передаться собакам, мы вытянули на снег нарты, разложили упряжь и не дав опомнитья Белогрудому, Двоеглазому, Красному и другим, неистово крича «эйно! эйно! Вперед!» — потащили всех к алыкам, затем дали порку и… тронулись.

На первом же повороте оба оказались в снегу. Если бы в этот момент мы не напрягли сил и с риском сломать себе головы, не попытались бы на ходу забраться в нарты, я уверен, что собаки перестали бы нас уважать и уж, конечно, думать о том, что они будут повиноваться, было бы по меньшей мере легкомысленно.

Без Дьячкова прошли 230 километров. И упряжка благополучно прибыла к последнему пункту остановки — к городу Владимиру.

Теперь оставалось недолго. Цифры километров уменьшались по 10–15 с каждым часом. 18 марта перед нами была столица — шумевшая и грохотавшая в дыму заводских труб. Мы передали центральному совету ОСО-Авиахима тот красный флаг, который пронесли 2300 километров от Урала к Москве.

Мне остается прибавить, что на последней конференции в Академии наук, организованной Центральным Советом ОСО-Авиахима, где рассматривались планы авиационных и воздухоплавательных путей в Арктике и Субарктике, почти все выступавшие ученые говорили о той большой роли ездовых собак, которую они будут еще долгое время играть для детального ознакомления с нашими необъятными пространствами.