Вся правда о русалках. Полевой определитель

МЕТАМОРФОЗЫ РУСАЛОК

Закончив предыдущую часть настоящей книжицы, мы можем сказать, что познакомились с элементарным курсом русалковедения. В первой трети нашего века наядология была описательной наукой, и наядолог старой школы не пытался выходить за определенные рамки, ограничиваясь описанием русалок и анализом их поведения. Хотя накапливались все новые и новые данные о способностях русалок к превращениям, или метаморфозам, консервативные исследователи подвергали их большому сомнению: они считали подобные факты неконтролируемыми и утверждали, что «так называемые превращения» следует относить к области интересов фольклористов и собирателей сказок, поскольку они, эти превращения, никак не касаются серьезного природоведения. Такое отношение понятно: в науке еще господствовало ньютоновское миропонимание; правда, уже были сделаны открытия Эйнштейна, Бора, Паули, Планка и других, однако исследования взаимоотношений между массой и энергией, да и вся квантовая механика, представлялись чуждым математики людям обычным развлечением виртуозов, вполне достойным уважения, но все же далеким от жизни.

Начиная с тридцатых годов картина мира непрерывно менялась и продолжает меняться по сегодняшний день. Вторжение математических методов в природоведение пошатнуло многие основополагающие истины, а некоторые перевернуло вверх тормашками. В настоящее время вопросы, связанные со способностью русалок к превращению находятся в центре внимания наядологов, больше всего исследований появляется именно в этой области.

Следует сразу же предупредить, что мы вынуждены рассматривать вопросы превращении весьма кратко, поскольку не предполагаем в основной массе читателей, особенно молодых, короткого знакомства с высшей математикой и квантовой механикой. А без основательного знания этих дисциплин глубокое понимание проблем метаморфоз затруднительно. Так что ограничимся лишь изложением азбучных истин и примерами разнообразных метаморфоз.

Чтобы читатель мог с легкостью следовать за нами и понять происхождение модных ныне теорий превращения, начнем с весьма далекой на первый взгляд области — с генезиса русалок.

В любом курсе биологии вы непременно встретите схему эволюционного развития в виде родословного древа. Двигаясь по «веткам» этого древа к «корням», мы обнаружим среди своих далеких предков симпатичных кистеперых рыб и другие экзотические существа; старательно ведя пальцем вниз, мы можем выйти на шустрых одноклеточных. Ни в одном трактате о русалочьих (равно как о колошматниках, водяных и прочих нечистых) вы подобного родословного древа не отыщете. Но от кого же тогда произошли русалки? Этот вопрос напрашивается сам собой. Однако пока оставим его без ответа.

«Эволюционное древо» — плод большой работы палеонтологов. В окаменелостях они нашли множество примет колоссального трудолюбия животных: поколение за поколением прилежно растили они крылья и лапы, обзаводились изрядными легкими, безотказными гениталиями. Эволюция — господь бог природоведов — запустила в ход машину развития, корректировала ее посредством мутаций, и все пошло-поехало, пока наконец на планете не появились мы с тобой, дорогой читатель. Мы ужасно этим гордимся и даже пытаемся объявить себя венцом природы. Эволюция, конечно, штука поразительная. Но еще больше поражает нас то, что в окаменелостях любых эпох, как бы далеко или близко они от нас ни отстояли, мы не обнаруживаем ни малейших признаков существования русалок. Не найдено ни единого кусочка янтаря с русалочьей куделькой, ни одной хвостовой косточки в поверхностных или глубинных пластах. В чем же дело? Ведь можно было бы солидаризоваться с каким-нибудь вульгарным материалистом, который делает из этого обстоятельства жесткий вывод, будто русалок вообще не существует; конечно, можно, да как же это сделаешь, когда в числе твоих знакомых немало славных русалок, которые посвятили тебя в обычаи своего народца и с которыми ты ходишь музицировать по вечерам. Именно над вопросом происхождения русалок бились многие выдающиеся наядологи в тридцатые годы. Однако, сколько бы тучи ни хмурились, солнышко все равно проглянет: трудно сказать, кто из исследователей оказался тем счастливчиком, которого осенило серьезно обратиться к новейшей физике.

Англичане признают приоритет за профессором Мермейдом, французы убеждены, что великий переворот в русалковедении свершил академик Наяд. Но разве так уж важно, кому отдать пальму первенства? Несомненно лишь то, что названные ученые, как и другие смельчаки, каждый своим путем пришли к твердому убеждению: именно отсутствие останков является одним из убедительнейших доказательств существования русалок! Как расправился Колумб с капризным яйцом или Александр Македонский с гордиевым узлом, так и они ничтоже сумняшеся разрешили русалкодилемму: «Если у нас нет костей и скелетов, если мы и волоска русалки не находим в янтаре, — рассуждали они, — то это свидетельствует не об отсутствии русалок, а о том, что у них вообще не бывает останков!»

— Материя превращается в энергию, — утверждал один.

— Аннигилирует, — добавлял другой.

— Классическая физика не объясняет явлений, происходящих в атомном ядре. И в мире русалок нам не обойтись без свежих идей, — декларировал третий оригинальный мыслитель на очередном симпозиуме.

Разъехавшись по домам, они со свойственной им страстностью взялись за разработку новых теорий, адекватно вникнуть в которые нам не дано в связи с крайней скудостью математических знаний.

Автор настоящего определителя с грустью отмечает, что и он однажды чуть ли не вплотную подошел к постижению истины. До сих пор вспоминаю ту встречу со скромной полоскуньей-тряпичницей, своей старой знакомой, когда на исходе одного прекрасного дня она украдкой смахнула слезинку и сказала, задумчиво поглаживая мои волосы: «Такая тоска берет, как подумаю, что тебя уже скоро не станет…»

Само собой разумеется, я с негодованием запротестовал, сказал, что чувствую себя прекрасно, усердно закаляюсь по системе Мюллера, не употребляю алкогольных напитков, предпочитаю сырую пищу, причем каждый кусочек прожевываю, по Флетчеру, тридцать два раза, и не позволяю себе никаких излишеств в некоторых других отношениях.

— Конечно, ты можешь каждый кусочек прожевывать хоть сто раз, но больше ста лет все равно не проживешь. Настанет день, когда я буду лить слезы у бездыханного тела… — Подружка всхлипнула.

— А разве не может случиться, что ты умрешь раньше меня? Ты ведь буквально гробишь себя, целый день отстирывая тряпки, — возразил я.

— Ты когда-нибудь видел мертвых русалок? Или хотя бы слышал о них? — усмехнулась она.

На этом наш разговор прервался. Пуще прежнего принялась она жамкать мою рубашку, а я поплелся в кусты за хворостом для вечернего костра. Последняя фраза русалки не шла у меня из головы.

В самом деле, никто не упоминает, что видел почивших вечным сном русалок. Вся наядологическая литература, весь русалочий фольклор промелькнули перед моими глазами — ни единого слова о мертвых русалках. А ведь водоемы протраливают, кое-где озера пересыхают, но чего нет, так это их останков. Нигде! И еще я стал думать о том, что никто не говорит о русалках, которые со временем постарели бы, — многие поколения исследователей неизменно наблюдали тех же самых русалок в тех же самых водоемах. И затем мне пришел на ум еще один факт: беременных русалок тоже никто нигде не описывает. Еще со времен Гомера. В чем же дело?

Но русалка так мне прямо и не ответила на мой вопрос. Сказала лишь, что у нее «такое чувство», будто она «всегда была такая», и добавила: «Мы, полоскуньи, не любим умствовать — это мешает стирке».

— И ты всегда помнишь себя такой, как сейчас?

— Какой это? — лукаво спросила она.

— Ну, отскребывающей тряпки… — Я догадался все-таки добавить: — Такой работящей и милой дамой в полном расцвете сил.

Эта моя фраза порадовала ее. Она улыбнулась.

— Да, в последнее время я все такая же… если только какой-нибудь фортель не выкину.

— Фортель? — удивился я. — Какой еще фортель и как ты его выкидываешь?

— Что ты все выспрашиваешь…

Как видно, ей было неловко, она явно раскаивалась, что вообще упомянула о фортеле. Но мой интерес был подогрет, никак не хотелось оставаться в неведении. Я так и этак подкатывался к русалке, высказывал соображения, что ей вполне пошли бы замысловатые фортели, что я давно восхищаюсь веселым и остроумным нравом подруги, более того — готов заключить пари, что наряду с блистательным искусством стирки она способна на многое другое, пока наконец она не задумалась и не посвятила меня в свою тайну.

— Ну… если я сильно захочу, то могу обернуться…

— Да? Неужели? А… во что? Во что ты можешь обернуться? Сдается мне, во что-то очень красивое…

Но скромная полоскунья-тряпичница все еще не хотела раскрыться до конца. Очень осторожно, на ее взгляд, стала она зондировать почву:

— Я… я не знаю, стоит ли тебе говорить. Я не знаю, как ты отнесешься к снопу соломы…

Я тут же красноречиво и витиевато стал говорить о большой любви к соломе, припомнил детские шалости в золотистой, похрустывающей соломе, которую по старинному обычаю расстилают под Рождество на полу избы, первые юношеские страхи и переживания на шелестящей соломе чердаков, упомянул еще о важности соломы в качестве подстилки для коров и о переработке ее в резку, весьма ценный корм для скота.

Кажется, два последних примера не очень понравились скромной полоскунье. Все же, убедившись в моей любви к соломе, она наконец вымолвила, что почти готова признаться, что она иногда обертывалась… нет, она все-таки не решается сказать, во что… Когда же я, положив руку на сердце, заверил ее, что из всех воплощений, по-моему, самое прекрасное — это воплощение в сноп, она, покраснев, сказала, что когда-нибудь потом, а может быть, и довольно скоро, откроет мне всю правду. И через час в самом деле прошептала мне на ушко нечто совершенно потрясающее, а именно, что она время от времени увлекается короткими перевоплощениями в сноп. Но делает это только в самом крайнем случае, когда считает нужным призвать людей к порядку. И вообще, лучше мне об этом позабыть и Боже упаси кому-нибудь рассказать!

— Кого призвать к порядку? Уж не тех ли, кто ворует сено? — спросил я, ибо давно выучил наизусть все истории, приведенные в классическом труде Эйзена «Книга о русалках».

— Откуда ты знаешь? — оторопела она. — Я же никому не рассказывала.

Тут уж мне представилась возможность выразить свою обиду и заметить, что вовсе я не первый человек, кому она это поведала. Она стояла на своем и клялась, что я самый-самый первый. Когда же я несколько оскорбленно и ревниво спросил, разве она не помнит Яана Роотслане из Вынну… скромная русалочка стала утирать глаза. Да она никогда слыхом не слыхивала о Яане Роотслане, знать такого человека не знает и предположить не могла, что он таким болтуном окажется…

Я долго успокаивал русалку, помог ей выжать белье (с ее разрешения!) и только после того, как совершенно чистосердечно признался, что тоже не знаю Яана Роотслане, никогда в жизни о нем не слышал, но вообще-то мужики сплошь бесструнные балалайки, а особенно этот Яан Роотслане, она рассказала мне о своих впечатлениях и практике перематериализации в сноп. Ее рассказ почти полностью совпадает с изложением Яана Роотслане.

Я не скупился на похвалы и всячески превозносил расторопность русалки, отпугнувшей расхитителей чужого добра, тем более что, по утверждению Я. Роотслане, ее активное вмешательство вовсе отучило брата и сестру от их скверной привычки.

— А ты еще во что-нибудь можешь превратиться? — спросил я, распираемый любопытством.

— Каждая русалка может обернуться только в одну вещь или в одно существо, — объяснила она и выразила удивление, что я не знаю таких простых вещей. — Тебе что же, снопа соломы мало? А сам-то расхваливал вовсю, говорил, что ужасно он тебе нравится…

В тоне русалки проскользнула легкая обида. Я опять стал превозносить необычность и пикантность соломенной метаморфозы.

— До чего же здорово, что ты до конца своих дней будешь самой собой или снопом. А почем ты знаешь, когда срок наступит?

— Так уж и до конца своих дней… — протянула она, оставив без ответа вторую половину вопроса. — Придется когда-нибудь новым «я» стать, а может быть, и чем-то еще…

Она начала в третий раз стирать мои носки, а ведь они того не заслужили — не такие уж были грязные.

— Я пожелал бы тебе оставаться все той же скромной полоскуньей, — сказал я, просто чтобы что-то сказать. Я так и не постиг смысл ее последней фразы.

— Постараюсь, — вымолвила русалка. — Да тебе-то уж будет все равно… — Она устремила вдаль взгляд своих невинных голубых глаз и немного погодя добавила: — Давай-ка лучше поговорим о чем-нибудь другом.

В тот раз мне так больше и не удавалось ничего узнать о начальной и конечной стадиях русалочьих. Когда же я стал упрашивать свою подружку рассказать о формах перевоплощения других русалок, она — добросердечная и покладистая по своей натуре — все-таки согласилась. Она, дескать, не какая-то там трещотка и с другими не очень-то общается, но… кое-что, впрочем, конечно, замечает…

Я узнал, что русалки довольно часто превращаются в серебряные или золотые кольца, а иногда — в золотые кубки либо в золотые часы. Некоторые ее товарки любят оборачиваться в мужчин, но, на ее взгляд, в этом есть что-то непристойное: «Я бы тогда и до тела своего не осмелилась дотро…» Возможности воплощения в животных

тоже довольно широкие: одна ее знакомая из-под Лехтсе проводит свободные от работы вечера и чарующие ночи, обернувшись в лошадь. Это будто бы весьма полезно для нервов; однако, к сожалению, знакомой этой никак не удается найти всадника — и все из-за недоверия и боязни людей. И скромная полоскунья-тряпичница рассказала мне историю, которая довольно хорошо совпадает с записанной О. Хинтценбергом из Лехтсе.

Я выразил искреннее сочувствие: в самом деле, обидно за русалку, которая хочет подставить свой круп лихому всаднику, но всякий раз нарывается на какого-нибудь Оолу, трусливого старика, дрожащего в сене.

Скромная русалка рассказала мне и о других превращениях. Некоторые из них были сомнительного свойства, и я не мог понять, какую радость доставляло славным, грациозным русалкам перевоплощение в окровавленную шкуру коровы или собаки, в барана с человеческой головой или в плывущую (!) по реке известняковую плиту, на которой лежала большая куча лошадиного навоза (такой фортель выкидывала, например, подружка детских лет полоскуньи-тряпичницы из Тыллусте). Русалка вполне со мной согласилась, хотя и сказала в оправдание, что «иной раз просто подмывает постращать этих негодяев, они ведь того заслуживают». Я ей тут же поддакнул. Из многих вариантов метаморфоз я привел бы здесь еще один, который кажется мне достаточно хитроумным и причудливым. И вновь почитаю обязанностью восхититься нашим русалкоклассиком, который знал о нем еще полвека назад. Как же широк был круг знакомств Эйзена и какое ангельское терпение проявил он, дабы уберечь от забвения все эти истории.

Я признался скромной полоскунье-тряпичнице, что считаю воплощение в рогалик остроумным и прелестным: белая, вкусно пахнущая булочка — в этом таится что-то первозданно-женственное, недаром в песне поется: «Как булка белая была моя невеста, не видел я ее лет триста…»

— Может, тебе бы больше понравилось, если бы я тоже… — начала было русалка.

— Да что ты? Сноп это все-таки нечто… ну, взбадривающее и пышное, — поспешно вставил я и добавил, что трансформация в рогалик, на мой взгляд, заслуживает лишь второго места после соломенного варианта, никак не более того. Кажется, мое пояснение удовлетворило русалку.

— А как ты оборачиваешься?

— Просто нужно сильно захотеть.

— Только и всего?

— Но это очень утомительно, — объяснила она. — Прежде всего, я должна совсем себя лишиться… ну, собрать всю мочь и силу.

— Мочь и силу?

— Я не знаю, как еще сказать… И тогда я какое-то время витаю под знаком этой силы и мочи и все натуживаюсь и натуживаюсь, чтобы стать снопом. После сильной натуги пробегает своеобычная волна,[5] словно котомка по поверхности воды, и тут я сразу становлюсь снопом. Часть силы и мочи всегда еще остается. Она продолжает витать. О ней я уже больше ничего не знаю, когда сама становлюсь снопом. При обратном превращении в русалку мы как бы снова сплавляемся вместе…

Как видно, объяснение давалось ей нелегко. Впрочем, это вполне естественно: ведь даже люди, наделенные от природы поразительным даром скоростного устного счета, не могут объяснить, как они это делают. А уж превращение в сноп или в рогалик, конечно, еще сложнее, где уж его понять простому человеку.

— А я могу взглянуть, какая ты из себя, когда в сноп оборачиваешься?

— Да ты уж не раз видел… — Русалка потупила глаза. — Как-то даже… завалился на меня спать… Когда ты первый раз бродил по берегу реки…

Я взял ее теплую и влажную, еще не высохшую после стирки руку, и мы долго сидели молча.

Заходящее солнце окрасило водную гладь в стыдливо-красные тона. Грудь русалки вздымалась. Над нами щелкал соловей.

Я благодарен скромной полоскунье-тряпичнице за те прекрасные часы, которые мы провели и которые, возможно, ждут нас впереди. До тех пор, пока бьется мое сердце. Благодарен ей также за знания, которые исподволь приобрел. Постепенно я начал осознавать, что у русалок наличествуют жизненные циклы.

Каждое превращение требует некоторой суммарной энергии (вспомним слова русалки, что это «очень утомительно»). Таким образом, со временем возникает положение, при котором русалка не осмеливается больше предпринимать метаморфозы — кто хотел бы окончить свою жизнь снопом? Тогда русалка «совсем себя лишится» (или, по модной терминологии, трансформируется в кварк-русалку) и будет витать под знаком «силы и мочи» до тех пор, пока не встретится с другой кварк-русалкой. Воссоединившись, они могут снова трансформироваться в нормальную русалку и начать новый жизненный цикл. Но кем они станут — одной из прежних, хотя и обновленных, русалок или совсем другой, — сие уже зависит от энергии обеих кварк-русалок. (Советский ученый Руссалкин показал, что таким образом могут возникать совершенно новые виды русалок.)

Теперь должно быть ясно, почему никогда и нигде не обнаруживали останков русалок.

В принципе теория превращения довольно проста. Тем более я был поражен, когда прочитал о двух первых основных законах русалкофизики. Первый из них сформулировал английский профессор Мермейд, второй — французский академик Наяд. Но как же я сам до них не додумался?!

Представляю здесь эти два закона несколько упрощенно, однако же нисколько их при этом не искажая. ПЕРВЫЙ ЗАКОН, или принцип Мермейда:

где Еp — суммарная русалкоэнергия основного образа русалки;

Em — энергетический потенциал результата превращения (сноп, известняковая плита и т. д.);

Еq — «витающий» в воздухе остаток «силы и мочи», который обычно проявляется в солитоне.

Внимательный читатель сообразит, что возможно и такое преображение:

Ер —> Em + Eg

В этом случае у русалки есть возможность какую-то часть себя оставить в качестве подарка избранному лицу. В качестве такого подарка может оказаться и золотой бокал, и известняковая плита с лошадиным навозом…

Если мы в общих чертах уясним первый основной закон, то ВТОРОЙ ЗАКОН — принцип Наяда — уже не представляет собой ничего мудреного:

Две кварк-русалки Еq1, и Еq2 дают вместе одну нормальную русалку, чья энергия Ер плюс неизбежная потеря энергии, израсходованной на преображение, равняется сумме их первоначальных энергий.

Остается добавить, что все приведенные здесь уравнения можно было бы записать с использованием единиц массы, а не энергии, потому что они связаны между собой открытым Эйнштейном наипростейшим законом E0=m0c2, где m0 — масса покоя частицы, а с — скорость света в вакууме.

А теперь хотя бы чуть-чуть, совсем немножко, следует рассказать о солитоне, поскольку эта волна в последние десятилетия «привела в волнение» многие умы. Что же это за странная волна? Все мы знаем обычные волны — приятно ведь покачиваться на них в полосе прибоя. И при этом мурлыкать мужественную песню Густава Эрнесакса, в которой весьма тонко подмечено: «Поднимается волна, опускается волна». Наблюдение поэтичное и вместе с тем научно точное. Математическое уравнение описывает обычную периодическую волну с такой же прелестной поэтической образностью:

Уступая подробный разбор уравнения справочникам по гидродинамике, отметим лишь, что величина «dn» суть эллиптическая функция Якоби, a E(s) и К (s) — эллиптические интегралы. Если же теперь возникает положение S=1, то уравнение описывает солитон и принимает еще более элегантный вид:

Тут-то и начинает свое движение по поверхности воды одинокая, вырвавшаяся на волю «котомка» (во всяком случае, сравнение скромной полоскуньи-тряпичницы самое образное и точное из всех до сих пор предложенных), которая, раз поднявшись из строки приснопамятной песни, более уже не останавливается и не опускается.

Солитон первым описал лорд Скотт Рассел, который в первой половине прошлого столетия, гарцуя в одно прекрасное утро по берегу маленького канала, заметил это своеобразное образование на воде. Тут же пришпорил он своего чистокровного жеребца и понесся вдоль канала вровень с волной. Своими впечатлениями он делится с нами в статье „Report on waves" (1844). Разумеется, лорду и в голову не пришло поблагодарить за редкостное зрелище русалок, однако, будучи добросовестным исследователем, он не забыл выразить признательность своему скакуну, чуть ли не возведя его в соавторы своего труда; без верного четвероногого помощника лорд и впрямь не уследил бы за волной.

Проходит полстолетия, и статья Скотта Рассела попадает в руки фламандского математика Кортевега. Он-то и предложил приведенные выше весьма привлекательные уравнения. Его труд „On the Change of Form of long Waves advancing in a rectangular Channel and on a new Type of long stationary Waves" увидел свет в 1895 году. Этот гениальный труд тоже более полустолетия находился в забвении. Ныне же уравнение Кортевега — де Врие оказалось в центре внимания физиков и метеорологов, инженеров-строителей, исследователей арочных перекрытий и многих других. Это уравнение посредством различных своих решений объясняет происходящие в горах таинственные авиакатастрофы, неожиданные разрушения куполообразных строений и даже загадочные болезненные явления в человеческом организме.

Интерес к уравнению, разумеется, подогрел интерес к личности самого Кортевега. Кто такой Кортевег? Кто такая де Врие? Историки науки тут же стали искать ответ на эти вопросы. Выяснилось, что Д. И. Кортевег был скромным профессором математики, работавшим в нескольких университетах Бельгии и Голландии и опубликовавшим на протяжении своей жизни одну-единственную статью — вышеозначенную… Еще более загадочна личность де Врие. Известно лишь, что математиком она не была и что ее связывали с Кортевегом внебрачные отношения. Тем не менее Кортевег опубликовал свой труд как плод творчества двух авторов. Почему?.. Мы не спешим выдвигать гипотезы. Впрочем, не мешало бы кое-что узнать и о лошади Рассела…

Особенно много работ, связанных с уравнениями Кортевега — де Врие, опубликовали исследователи физики моря, то есть океанологи. Выяснилось, что странный солитон в огромной степени влияет на циркуляцию водных масс, а она, в свою очередь, является ключом к долгосрочным прогнозам погоды, которые не очень-то даются нашим доблестным метеорологам даже в век электроники и компьютеров. Одна из работ, которую непременно следует прочесть тем, кого интересует физика моря или физика русалок, вышла в Стокгольме в 1969 году[6] .

Поскольку значение солитона велико, а искусственно такую волну пока еще не удалось получить ни в одной лаборатории мира, то один из трех вышеперечисленных физиков проявил большой интерес к метаморфозам русалок и даже высказал мнение, что если бы мы знали количество русалок на единице площади и среднюю частоту их метаморфоз, то был бы сделан большой шаг вперед в составлении долгосрочных прогнозов погоды.

Автор определителя, будучи наядологом, не претендует на доскональное знание физики и коснулся соли-тона лишь для того, чтобы показать все большее взаимопроникновение различных наук. И для того, конечно, чтобы вновь изумиться дивному влиянию далекого от будничных забот русалочьего племени на нашу погоду, на то, светит ли солнышко или хлещет дождь.

И опять возникают этические вопросы.

А нельзя ли в иной неблагоприятный для сельского хозяйства год обратиться к русалкам с просьбой увеличить или сократить число превращений, а для связи с ними, может быть, стоило бы учредить «Бюро добро-русалочьих услуг»? Ох, не знаю, не знаю… До меня дошли сведения о предпринимаемых в некоторых странах попытках обучить русалок торпедированию кораблей. Не буду говорить о тех чувствах, которые овладевают наядологом при подобных сообщениях, это и так ясно. По всей вероятности, сейчас перед человечеством стоят примерно такие же проблемы по использованию русалкоэнергии, как и по обузданию энергии атомного ядра.

Однако же углубимся опять исключительно в нашу область науки.

После знакомства с принципами Мермейда и Наяда может создаться впечатление, будто возможности метаморфоз безграничны. Во всяком случае, приведенные выше уравнения их не ограничивают. Фактически же положение много сложнее и подвластно законам, близким к квантовой механике. Из курса химии читатель знает, что при возникновении новых соединений электроны переходят с одного энергетического уровня на другой и излучают фотоны. Эти переходы совсем не произвольны, а строго детерминированы. Нечто аналогичное происходит и в русалкофизике. Возможны многие метаморфозы, но только в пределах сугубо закономерных.

Когда знакомая нам скромная полоскунья-тряпичница сказала, что каждая русалка может превратиться лишь в один предмет, одушевленный или неодушевленный, то была права — так оно в общих чертах и есть. Метаморфозы русалок ограничены рамками законов, честь открытия которых в значительной мере принадлежит гениальному ленинградскому математику Руссалкину, и мне хотелось бы хоть немного рассказать о нем читателям. Но прежде следует привести таблицу метаморфоз русалок. Хотя при ее составлении мы основывались на наблюдениях, их сугубая научность подтверждается расчетами Руссалкина.

Эта таблица наводит на размышления: если в одних случаях между поведением некоторых видов русалок и формой их перевоплощения наблюдается логическая связь (блудливая толстуха, плакуша детолюбивая, а может быть, и зеленоглавая кокетка), то в других

случаях этого нет. И скромную полоскунью-тряпичницу я предпочел бы видеть не соломенным снопом, а чем-то более определенным и приятным; на довольно странный вкус указывает обуханивание (или окараваивание) грациозной и музыкальной писклявой нимфоманки, на мой взгляд, ей гораздо лучше было бы стать арфой. Но раз уж так повелось, что поиски высшей целесообразности в природе толкают нас в болото идеализма, придется удовлетвориться тем, что уравнения Руссалкина просто не допускают иных превращений.

И все же, по имеющимся у нас сейчас данным, есть два исключения: плаксивая златовласка и шаловливая льновласка после золотого кольца и трубки с оправленной в серебро головкой могут трансформироваться дальше. (Правда, промежуточной стадии они избежать не в состоянии.) Пожалуй, читателю, несколько притомившемуся от математической части, не мешало бы познакомиться с очередным примером из жизни.

Очередной рассказ о варварстве наших предков. На невинную шутку отвечают ружейной пальбой!… (Пусть читателей не смущает то, что русалка пела. Мы еще в начале книги отмечали, что многие русалки способны петь; и не всегда пение — это прельстительная поза. Уравнение Руссалкина с абсолютной точностью показывает, что лесник повстречался не с оруньей.)

А теперь, может быть, стоит поразмышлять о том, зачем вообще русалкам нужны превращения.

О том, что русалки принимают прельстительные позы, которыми они надеются привлечь людей, говорилось достаточно подробно. Очевидно, мы представляем для них интерес. Но это вовсе не должно пробуждать в нас антропоцентрического высокомерия. Афаниптерологов интересуют блохи, а копрологов — испражнения. Мы не беремся утверждать, что интерес к нам со стороны некоторых видов русалок непременно иного свойства. Просто русалки хотят расширить свои знания о том опасном и странном, влияющем на судьбу всей планеты представителе животного мира, к которому мы принадлежим и о котором Горький сказал, что это звучит гордо, в то время как Мирабо полагал, что комично. Наверно, оба были правы.

Надо думать, что во многих случаях назначение русалочьих превращений сходно с прельстительными позами. И сплошь да рядом мы со своими вкусами и пристрастиями предстаем перед русалками далеко не в самом благоприятном свете. Приятно, когда очаровательная русалка высоко ставит наш духовный уровень и тешит нас своими ариями под журчащий аккомпанемент воды, однако же мы так часто их объегоривали, что ныне далеко не все виды русалок придерживаются о нас хорошего мнения. Понимая, что поэтически ниспадающие волосы, пение или геометрически эстетический налив груди не всегда нас могут взволновать, они выбирают иные формы прельщения: как видно, для них не составляет секрета, что золото и серебро пробуждают в нас меркантильный дух, угри и зайцы — гастрономические наклонности, даже свежеснятую шкуру можно выделать и употребить на что-нибудь полезное. А теленок с человечьей головой? А освежеванная собака? А известняковая плита с навозом? Мы можем не сомневаться, что все они служат своеобразным выражением скептицизма и разочарования русалок.

Sapienti sat!

Читатель может поинтересоваться, неужели в последние годы наядология не обогатилась ни одной новой формой преображения. Обогатилась. Несомненно обогатилась: много раз были описаны обертки от клубничной жевательной резинки, один раз — тончайшая женская комбинация австрийского производства, которая вела себя примерно так же, как рогалик, о котором рассказывает Эйзен. К сожалению, мы до сих пор не можем утверждать определенно, с чем имели дело — с вторичным превращением или же с неизвестным ранее видом русалок. Теоретически не исключены обе возможности, остается лишь подождать, что покажет будущее.

Чтобы покончить с превращениями, предстоит ответить еще на один, наверняка уже возникший у въедливого читателя вопрос: поскольку русалки расходуют на метаморфозы энергию, не могут же они быть вечными; так каков их век? Приблизительно подсчеты показывают, что если русалки не увеличат частоту своих метаморфоз, то так называемой суммарной изначальной энергии хватит еще надолго. И тем не менее несомненно: существенно дольше, чем наша Солнечная система, они не продержатся.

А теперь выполним свое обещание и расскажем об известном ленинградском математике Руссалкине.

Одна из моих исследовательских экспедиций привела меня как-то на берега реки Наровы. Именно в этом районе тогда записывали на пленку совместное пение русалок Эстонии и Российской Федерации (см. раздел, посвященный писклявой нимфоманке), и меня очень интересовало, принадлежат ли оруньи наших восточных соседей к тому же виду, что и наши, или они представляют собой некий новый подвид.

Блуждая днем по берегу реки, я несколько раз натыкался на симпатичного голубоглазого и светловолосого молодого человека, смахивавшего на Сергея Есенина.

Молодой человек ловил рыбу. Везло ему самым невероятным образом, но, к моему удивлению, эта удача буквально выводила его из себя. Воровато оглядываясь по сторонам и убеждаясь в том, что его никто не видит, он украдкой выпускал рыбу обратно в реку, тут же снимался с этого места и перебегал на новое (очевидно, не столь уловистое). Мне сразу вспомнились рассказы о русалках, хоть и редко, да помогающих рыбакам. По-видимому, молодой человек был из числа избранных, которым почему-то оказывались столь необычные услуги.

Когда же я вечером вновь набрел на удачливого рыбака, он тихо лил горькие слезы у небольшой коптильни. Возле него возвышалась солидная куча великолепных щук, окуней, даже сигов и угрей, о наличии которых в этих местах я и не подозревал. Молодой человек с безнадежным видом бросал их в реку, но, заметив меня, вздрогнул и опустил глаза долу.

Постепенно мы разговорились. Для этого потребовался весь мой опыт, накопленный десятилетиями исследовательской работы с русалками, вступить в беседу с которыми далеко не так просто. Я узнал, что мой случайный знакомый, математик по профессии, сейчас в отпуске, что с детских лет он страстно увлекается рыбалкой, а теперь вот идиотское везение отравляет ему жизнь. Он уже пробовал ловить без наживки, затем без крючка. И с тем же (не) успехом! Если нет крючка, безмозглые рыбины запутываются в леске и приходится вытаскивать их, как коряги.

Я пригляделся к молодому человеку повнимательнее: невинный детский взгляд и в некотором роде необычная робость странным образом гармонировали с его мускулистым телом Аполлона. Было в нем что-то очень знакомое — и тут я догадался, что он напоминает мне того паренька, о котором говорилось в главе «Немного об этике» и который, как ни печально, водным раздольям предпочел тесные удобства ванной. Ленинградский математик излучал точно такие же влекущие русалок флюиды.

Я полюбопытствовал, не происходило ли сегодня с ним чего-то еще из ряда вон выходящего. «Что вы имеете в виду?» — спросил он с некоторой ершистостью. Когда же я завел разговор о весьма вероятных находках золотых часов и кубков, он растерялся и молча кивнул головой. Они валялись чуть ли не под каждым кустом, возле которого он собирался присесть. Но еще более удивительным оказалось то, что по реке Нарове туда-сюда, будто моторная лодка, носилась большая каменная плита…

— И на этой плите была куча навоза, — с полным знанием дела дополнил я, повергнув молодого человека в изумление.

Я завел разговор о русалках. Он напрочь отказывался верить в такую ересь. Мне стало грустно, и я не пытался это скрывать. Я сказал, что давно мечтаю познакомиться с хорошим математиком, который внес бы ясность в вопросы русалочьих метаморфоз, привел бы их в некую логически-математическую систему. К великому моему удивлению, он моментально вдохновился, буквально загорелся, и пожелал узнать по возможности все их параметры.

— Как же так, — удивился я, — в русалок вы не верите, а тут же готовы составлять уравнения?..

— Но ведь я математик, — усмехнулся молодой человек.

— И что же?

— Математик никогда не знает конкретно, с чем имеет дело. — Тут он выдержал паузу и добавил с какой-то добродушной улыбкой, с каким-то загадочно-отсутствующим видом (по-моему, именно так ренессансные мадонны с младенцами смотрят на платановую рощу вдали): — И, разумеется, не испытывает к этому ни малейшего интереса…

Так началась наша дружба, продолжавшаяся несколько славных лет. Я передал ему весь материал о русалках, каким располагал. А это совсем не мало. Я составил большинство дихотомических определительных таблиц, да еще знал много достаточно точных метаморфозных вариантов. Мои таблицы, которыми я весьма гордился, — все-таки первые в мире наядологические таблицы! — Руссалкин поднял на смех.

«Неужели и в наши дни еще составляют такие?» — удивлялся он в своем письме. — Много проще было бы каждый существенный признак обозначить точкой в системе координат. А если их много, то нет ничего проще, как перейти к многомерному, или фазовому, пространству. И по этим точкам в n-мерном пространстве вычертить n-мерную кривую. Таким образом, мы сведем все существенные русалкопараметры к одному полиному, описывающему эту кривую. Очень просто!» Только на этой основе, утверждал он, можно более или менее научно подходить к изучению русалок. Мне не оставалось ничего другого, как разинуть в изумлении рот. Слов в письме было совсем мало, зато расчетов и формул хоть отбавляй. Приведу лишь начало и конец его послания.

Ну что тут скажешь… Ругательница не такая уж красивая русалка, но я, простой естествоиспытатель, даже ее предпочитаю этакому фокусу-покусу. Разумеется, в ответном письме я расхваливал красоту уравнения, поскольку наконец-то наука о русалках попала в поле зрения математиков.

Описав русалок в виде многочленов — эта работа, как видно, не доставила ему особого удовольствия, — математик приступил к вопросам метаморфоз. И тут он вспыхнул, как береста.

Руссалкин был человек своеобразный: если я порой беспокоился из-за недостатка предоставляемых данных, то ему это никогда не мешало, наоборот, чем больше было неизвестных, тем заманчивее казалась ему работа. Особенное удовольствие доставляло ему изобретение новых, непременно носящих его имя констант. Однажды он признался, сияя от счастья, что если Планку и Больцману из-за сравнительной простоты исследуемого материала («Для таких голов безнадежно элементарного», — констатировал он) приходилось довольствоваться одной лишь константой, то перед ним благодаря миру русалок, — в которых он, как и прежде, нисколько, разумеется, не верит, — открыты значительно более широкие перспективы.

Сейчас нам известны две основные константы Руссалкина и девятнадцать дополнительных, также носящих его имя. В одном лишь вопросе он был непреклонен. Стоило мне вполголоса намекнуть, что было бы очень справедливо дать одной из констант имя крупного русского и эстонского ученого М. И. Эйзена, как он буквально вскипел: дескать, совершенно неэтично запечатлевать в чистой математике какого-то западного провинциала-язычника.

В последний период нашего, если так можно сказать, сотрудничества, Руссалкина охватило непонятное беспокойство. Правда, многие тома прекрасных дифференциальных уравнений по-прежнему были ему милы (разумеется, во всех уравнениях фигурировал целый выводок констант Руссалкина; греческих букв оказалось мало, и он уже начал вводить древнееврейские), и все же он признался мне, что мечтает о простом и всеохватывающем уравнении. Гравитацию, искривление пространства-времени, соотношение неопределенностей Гейзенберга (и шут знает что еще, для меня эти понятия — темный лес) можно якобы привести к некоему потрясающему синтезу с теорией метаморфоз русалок — ему уже во сне это снится. Это якобы крайне просто и, помимо всего, окончательно разрешит проблему кварк-русалок; но пока вот от него ускользает. Нет сомнения, что гениальный голубоглазый ленинградец рано или поздно решил бы эту задачу, если бы труд его жизни не прервала скоропостижная кончина в водах Ильмень-озера.

Свидетели этого трагического и несколько странного случая впоследствии рассказывали мне о нем.

У Василия Петровича Руссалкина вошло в привычку часами сидеть на берегу, на большом камне, смотреть на игру волн и время от времени что-то заносить в свою записную книжку.

В тот жаркий предобеденный час коллеги моего друга уплыли на середину озера, а он остался на любимом камне. Неуловимая улыбка скользила по его губам. Внезапно он вскочил и радостно закричал: «Какое простое решение! Какое красивое! Вон оно, на том листке папируса, что плавает у меня под ногами… А на обороте — общее решение великой теоремы Ферма. Давайте сюда, ребята, поймаем его!»

И Василий Петрович Руссалкин прыгнул в воду…

Когда подоспели коллеги-математики, он был уже мертв… Воды в том месте, куда он кинулся, было едва по колено. Однако никакого листка папируса не оказалось.

Великий ученый погиб в кульминационный момент своей жизни. В какой-то степени чувство моей вины смягчается тем обстоятельством, что он не верил в русалок; как же тогда они могли быть виноваты в его смерти…

Трудам Руссалкина суждена долгая жизнь. Своей гениальностью он чем-то напоминал У. Леверье. Если тот смог, опираясь на расчеты, предсказать существование и местоположение планеты Нептун, то мой друг отличался не меньшими достижениями.

Во время путешествия по Франции (к сожалению, это была первая и последняя заграничная поездка молодого человека; между прочим, он играючи выучил 23 иностранных языка!) в одном из музеев он увидел нюхательную табакерку Вольтера. Он ее быстренько взвесил и обмерил. Своим друзьям Руссалкин сказал, что займется теперь интересными вычислениями. Закончив их, он познакомил меня с результатами.

Он представил точные параметры русалки, которая могла бы перевоплотиться в нюхательную табакерку Вольтера. И эта русалка нам уже известна! Знаменитый французский демонолог Марсель Мажисьен неоднократно встречался с этой полной шарма и легкой иронии русалкой и решил назвать ее в честь преждевременно покинувшего нас Василия Петровича колодезной проказницей Руссалкина.

В будущих французских определителях русалок — они теперь повсюду должны пачками выходить в свет по примеру нашего издания — мы надеемся в самом скором времени познакомиться с подробным описанием этой русалки, по странному стечению обстоятельств связавшей двух великих мужей.