Второй шанс 1

Глава 3

Пункт проката представлял собой довольно-таки просторное помещение на первом этаже пятиэтажного кирпичного дома. Прочитал табличку у входа, ознакомившись с режимом работы: понедельник-пятница – с 9 до 19 часов, суббота – с 9 до 16. Переступив порог, обнаружил внутри только парочку посетителей. Судя по всему, это была молодая чета, выбиравшая детский манеж. Пока пожилой – лет за пятьдесят – работник проката помогал сделать им выбор, я рассматривал стеллаж, где стояли пишущие машинки в количестве пяти экземпляров, среди которых моё внимание привлекла портативная механическая «Эрика» производства братской ГДР. И когда работник проката закончил обслуживать клиентов, покинувших помещение с разобранным манежем, я несколько неинтеллигентно ткнул в неё пальцем.

– «Эрика» интересует? – переспросил он, блеснув стёклами круглых очков. – Хорошая машинка, лучшая, пожалуй, из здесь представленных, только вчера вернули, журналист один брал. Вы себе смотрите?

– Ага.

– Любопытно… И что же вы, прошу прощения за своё любопытство, собрались печатать на ней?

Хм, а в этом товарище чувствуется воспитание или, я бы даже сказал, порода. Ещё эта профессорская бородка… Ему бы не здесь, а в каком-нибудь деканате сидеть.

– Роман, – как ни в чём ни бывало ответил я.

– Рома-а-ан? – удивлённо протянул он, поднимая очки на лоб, словно это помогало ему лучше меня видеть. – Однако, вы меня удивляете, юноша. Вас как зовут? Максим? Не Горький случайно? Шучу-шучу… А меня Иннокентий Павлович. И о чём роман, если не секрет?

– О войне. О Великой Отечественной.

– О войне?! Я ещё более удивлён! Не всякий взрослый писатель сумеет отобразить, а тут… Что же вы, Максим, знаете о войне? – снисходительно поинтересовался он.

– Кое-что читал, ещё больше собираюсь прочитать. С фронтовиками обязательно надо будет встретиться и записать их воспоминания.

– Это правильно, те, кто воевал, могут многое рассказать. А я ведь тоже пороху понюхал.

Сказал – и замолчал. Глядя, как затуманился его взгляд за стёклами очков, я понял, что мыслями сейчас он не здесь, в заставленном бэушным барахлом помещении, а снова на передовой, поднимает свой взвод в атаку. Но это продолжалось всего несколько секунд, и вот передо мной вновь прежний, сосредоточенный работник проката.

– Да, есть что вспомнить, – вздохнул он.

– Иннокентий Павлович, а не могли бы поделиться со мной своими воспоминаниями? – осторожно предложил я, заискивающе улыбнувшись.

– Хм, поделиться? – задумчиво посмотрел он на меня. – В общем-то, ничего предосудительного в этом не будет, я так думаю, но только вам нужно будет найти время и принести блокнот с ручкой. Или у вас такая хорошая память, что и записывать ничего не надо?

– Хорошая, но лучше, конечно, подстраховаться, захватить блокнот. Надо только время выбрать, я к вам обязательно зайду.

– Что ж, я не против, заходите. А что касается машинки, – вернулся к теме моего визита бывший Иннокентий Павлович, – то в прокат мы отпускаем только по паспорту, а вам, молодой человек, шестнадцать уже исполнилось?

– В следующем году исполнится. Я с мамой приду, постараюсь привести её завтра, а пока решил зайти, присмотреться. Можно глянуть на «Эрику» поближе?

Красящая лента в машинке уже стояла, я попросил лист бумаги формата А-4, заправил его и проверил качество печати. Оно оказалось почти идеальным, если не считать нескольких немного западавших буковок. Закончив печатать, поймал на себе заинтересованный взгляд Иннокентия Павловича.

– А у вас довольно споро выходит, никогда бы не подумал, что в 15 лет можно так уметь печатать на машинке.

Блин, опять лоханулся!

– Так у нас была дома машинка, я на ней свой первый фантастический рассказ весной напечатал, давал одноклассникам почитать, – выкрутился я. – Пока рассказ сочинял, набил руку… А потом она сломалась, носили в мастерскую, сказали, там что-то такое отвалилось, что починить нельзя. Так сколько стоит, если, скажем, на месяц брать?

– Одну минуту.

Он раскрыл свой гроссбух на нужной странице и стал вести пальцем по списку сверху вниз. Я невольно тоже заглянул в записи. Холодильник – 5 рублей за месяц пользования, чёрно-белый телевизор – 7 рублей…

– Ага, вот, 3 рубля в месяц, – сказал прокатчик. – К машинке прилагается ещё и чемоданчик.

– Отложить можете? До завтра? А то мама сегодня во вторую смену, а в субботу и воскресенье выходная, как раз завтра и придём после моей учёбы.

На лице прокатчика появилось сомнение, но оно тут же сменилось улыбкой:

– Для будущего писателя – безусловно. Да и не думаю, что сегодня или завтра кто-то ещё придёт за машинкой, их берут редко. Но, я вот думаю, зачем вам сейчас машинка, если вы ещё не набрали материал? Она же будет стоять мёртвым грузом.

Не говорить же ветерану, что практически вся первая глава у меня уже написана ручкой, хотя, пожалуй, я могу в неё что-то добавить из его воспоминаний.

– Логично, – согласился я. – Сколько времени сейчас? Начало четвёртого? То есть у нас в запасе ещё есть почти три часа, учитывая, что в семь у меня тренировка. Давайте я сейчас сбегаю домой за блокнотом и ручкой, и вы сегодня успеете мне что-то рассказать о войне. Хотя бы как она для вас началась, опишете фронтовые будни.

Тот на мгновение задумался, затем поманил меня за собой в каморку позади прилавка, дверь в которую оставил открытой, чтобы слышать, как он объяснил, если кто-то зайдёт в помещение проката.

– Садитесь, – сказал он, ставя на стол две фарфоровые чашки с полустёртыми узорами на боках, и тарелку с сушками.

Затем включил электрический чайник, предварительно убедившись, что в нём есть вода. – Блокнот я вам найду, завалялся тут у меня… Вот, держите, и ручку тоже. Будем чай пить и вспоминать.

Иннокентий Павлович вздохнул и неторопливо, чтобы я успевал записывать, приступил к рассказу:

– Родился я в 1922 году в Ленинграде, в семье профессора Павла Арнольдовича Морозова. Он был достаточно известным учёным-востоковедом, преподавал на кафедре востоковедения ЛГУ. В Ленинграде прошли мои детство и юность, я был начитанным молодым человеком, и при этом занимался в ОСОВИАХИМ, носил почётный знак «Ворошиловский стрелок» 2 степени. С отличием окончил школу, поступил на факультет иностранных языков Ленинградского университета. Отец хотел, чтобы я тоже занялся востоковедением, но меня больше привлекали иностранные языки, в том числе и немецкий, который тогда повсеместно преподавали в школах. Когда началась война, я уже успел окончить первый курс. В августе 41-го меня отправили на ускоренные лейтенантские курсы. По идее могли бы и в разведку определить, с моим знанием немецкого, но срочно были нужны лейтенанты, взводами уже некому было командовать. Что ж вы хотели, лейтенанты гибли первыми. А спустя три месяца, в звании младшего лейтенанта, бросили командовать взводом в составе Ленинградского фронта. Достались мне ополченцы, разношерстный народ, мужики и в два, и чуть ли не в три раза старше меня. И я, 18-летний пацан, должен зарабатывать у них авторитет. Помню, как первый раз поднимал взвод в атаку… Страшно, хочется сжаться в комок на дне окопа, а нужно показывать пример. И ты встаёшь в полный рост, вытаскиваешь из кобуры пистолет и орёшь во всю глотку: «За Родину!»

– За Сталина, – механически добавил я.

– Это тоже кричали, – кивнул собеседник, – только сейчас о Сталине лучше не упоминать. Необстрелянные лейтенанты тогда гибли массово.

Минут сорок я записывал воспоминания о фронтовых буднях, что ели, где жили, на чём спали, какая была форма, после чего Иннокентий Павлович перешёл к следующему этапу своего повествования.

– В один из дней середины декабря наш взвод, подчиняясь приказу, пошёл в атаку. Рядом со мной разорвался снаряд, удивительно, но ни один осколок в меня не попал, правда, получил контузию и потерял сознание. А когда очнулся, вижу над собой ухмыляющуюся, тщательно выбритую физиономию в немецкой каске, которая поворачивается в сторону и говорит кому-то: «Hey, Friedrich, ich glaube, dieser russe lebt». Я упоминал, что изучал немецкий, понял, что говорят про меня, мол, русский живой. Так я оказался в плену, а дальше начался настоящий ад, потому что меня эшелоном, в набитой людьми теплушке отправили в один из самых страшных концентрационных лагерей – Освенцим, он же Аушвиц. Вы наверняка слышали о нём, а мне вот «посчастливилось» провести там почти год. До сих пор метку на себе храню.

Он закатал рукав рубашки, и я увидел на его руке ниже локтя слегка выцветшую татуировку в виде пяти цифр.

– Такие татуировки делали только в Освенциме. Каждый раз, как вспомню то время – сердце сжимается. Не дай Бог вам когда-нибудь пережить такое.

Далее Иннокентий Павлович по моей просьбе принялся рассказывать о пребывании в лагере в деталях, на что ушло, пожалуй, больше часа, за это время он ещё успел обслужить мужчину, который пришёл брать в прокат телевизор.

Далее я узнал, что мой собеседник в 42-м принял участие в массовом побеге.

– На одном из участков велись строительные работы, которые выполняли также военнопленные. Тогда-то мы и обратили внимание на то, что весь этот участок, обнесённый ограждением из колючей проволоки, оказался не закрыт с северо-западного угла. Там оставили неогороженное пространство, чтобы доставлять материалы для строительства крематориев. Эту часть территории охраняли лишь эсэсовцы, стоявшие на расположенных поблизости сторожевых вышках. И было ещё одно немаловажное обстоятельство, которое могло бы сослужить беглецам хорошую службу: если на вечерней поверке кого-то не хватало, эсэсовцы отправляли на поиски пропавшего группу из заключённых. Мы решили воспользоваться этим. Приблизительно в последних числах октября мы спрятали труп одного из умерших во время работы узников. Когда его хватились на вечерней перекличке, эсэсовцы отобрали около сотни военнопленных и отправили их на поиски. Опустился густой туман, и стало смеркаться. Оказавшись возле неогороженного участка, мы бросились в сторону постов СС. Большинству удалось через них пробиться, в их числе посчастливилось оказаться и мне.

Иннокентий Павлович снял очки и со вздохом потёр переносчицу.

– Так получилось, что рядом со мной бежали двое поляков. Так мы больше никого из беглецов и не встретили, хотя позже я узнал, что их было немало, и кому-то повезло выжить. Поляки сказали, что пойдут каждый к себе домой, там им найдётся где спрятаться. Я отправился с тем, кто шёл на северо-восток, посчитав, что с человеком., который знает польский, идти через Польшу будет легче. В Люблине мы расстались, и я двинулся дальше в сторону бывшей польско-белорусской границы.

Далее рассказ о том, как уже в районе Слуцка его приютила одна вдова, а через неё он уже вышел на партизан.

– Больше года я воевал в составе партизанской бригады, неплохо воевал, скажу честно. Оттуда наконец-то написал письмо родным (корреспонденцию тогда доставляли по воздуху), и только месяц спустя получил ответ, что родители эвакуированы в Ташкент. Позже выяснилось, что им на меня в начале 42-го похоронка пришла… А затем подошли части нашей действующей армии, партизанская бригада была расформирована, и её бойцы влились в состав 1-го стрелкового корпуса 43-й армии. Вот только оказалось, что и свои могли к стенке поставить. Майор из СМЕРШа – это такая организация…

– Да, я знаю, «Смерть шпионам».

– А вы начитанный молодой человек… В общем, майор из СМЕРШа заинтересовался моей личностью, подозревал, что я специально был заслан немецкой разведкой к партизанам, а татуировку мне сделали для правдоподобности. Майор то ли звёздочку себе зарабатывал, то ли орден… Его даже не убеждали показания партизан, что я участвовал с ними в боевых операциях и лично отправил на тот свет около полутора десятков фашистов и их прихлебателей из числа полицаев. Письма из дома тоже оказались для майора филькиной грамотой. Но тут, на моё счастье, пришёл ответ на запрос по месту моего призыва, что да, служил такой Иннокентий Морозов в составе 44-й стрелковой дивизии, но пропал без вести под Волоколамском в декабре 1941 года. Описание внешности совпадало, но и это не могло убедить майора. В итоге пришлось ждать, пока в часть прибудет нарочный, который знал меня лично, он и признал во мне того самого пропавшего без вести Морозова. Правда, и тут майор встал было в позу, хорошо, что его командир вмешался, дал мне, так сказать, вольную. Только после этого я вернулся в действующую армию, и закончил войну в Венгрии. После Победы наш стрелковый корпус был передислоцирован вместе с управлением 1-й ударной армии в состав Туркестанского военного округа, а оттуда уже я демобилизовался весной 46 года, спустя пять лет вернулся в родной Ленинград.

– Я всё хотел спросить, а как же вы в Пензе оказались?

– Так сердцу не прикажешь, влюбился в вашу пензячку.

– И решили переехать на её малую родину?

– Если вкратце, то так и было. Не получилось у моей избранницы сойтись характерами с моими родителями, а я был так влюблён, что помчался за ней. Я не жалею, у нас родились двое прекрасных детей – мальчик и девочка, уже и внуки есть. Долго преподавал немецкий язык в школе. Да и к городу я привык. Тихий, зелёный, люблю, знаете ли, вечерами гулять по историческому центру.

– И что же вас, педагога, привело в прокат?

– Хм, – несколько смутился Иннокентий Павлович. – Скажем так, не сошлись характерами с новым директором школы. Тот попросту унижал педагогический состав, в том числе женщин, а я не стал этого терпеть, и во время конфликта не выдержал, дал ему пощёчину. Закончилось всё скандалом, мне пришлось покинуть школу, в другие школы города вход мне был заказан, а ехать в район преподавать я не захотел, не в том уже возрасте. Вот и пришлось мне искать другую работу. Хотя репетиторство никто не отменял, по воскресеньям хожу по домам, преподаю немецкий.

На часах уже четверть седьмого. Я решительно захлопнул блокнот, поблагодарил собеседника за рассказ, напомнив, что мне перед тренировкой нужно ещё успеть заскочить домой. А завтра мы с мамой обязательно придём за машинкой. Мама сегодня работала во вторую смену, иначе меня ждала бы трёпка за то, что ушёл утром в училище и пропал. Про себя подумал, что идти в Совет ветеранов, пожалуй, смысла особого нет, бывший фронтовик мне и так достаточно рассказал, незачем распыляться и пытаться объять необъятное: есть главный герой, вот пусть и прёт по своей колее, не сворачивая.

Или всё же желательно сходить, засветиться? Опять же, связи какие-никакие, кто знает, вдруг они пригодятся в будущем… Например, при издании книги.

Уже в дверях Иннокентий Павлович поинтересовался, не буду ли я так любезен принести ему почитать тот самый рассказ, на котором я набивал руку.

– Так заиграли рукопись, паразиты, – притворно вздохнул я. – Пошла по рукам – и с концами. Да и тетрадку с черновиком я уже, пожалуй, не найду. Могу, конечно, попытаться по памяти перепечатать…

– Нет-нет, – замахал руками Морозов, – не стоит. Пишите роман, вот его я с удовольствием почитаю.

Дома успел на ходу соорудить себе бутерброд с варёной колбасой (прокатными сушками сыт не будешь), схватил сумку с трико и кедами и помчался на тренировку. Надеюсь, кусок хлеба с парой кружков колбасы мой молодой организм усвоит быстро, да и особой тяжести от бутерброда в желудке, если честно, я не чувствовал.

К семи вечера я был в «Ринге». Лица и имена товарищей по тренировочному процессу вспоминались с трудом, почему-то помнился только Димка Мамин, наверное, потому, что поставил мне фингал на городских соревнованиях, да мой теперь уже бывший одноклассник Андрей Веселов, с подачи которого я и пришёл в «Ринг». Впрочем, по ходу тренировки моя память начала выталкивать со своего дна информацию, так что к её окончанию я вспомнил практически всех.

Началось всё с пробежки по залу, затем скакалка, бой с тенью перед прямоугольными зеркалами вдоль одной из стен, после чего отработка ударов в шингарках по мешкам и грушам. Затем Храбсков дал команду обмотать кисти рук эластичным бинтом, велел натянуть потрёпанные перчатки и поставил в пары, отрабатывать ударные связки с уклонами и нырками. Мне достался Мамин, с которым мы были примерно одинаковых габаритов.

– Ты в курсе, что Валерий Анатольевич заявляет тебя на первенство области? – после очередного уклона спросил я его.

– Ага, – выдохнул тот одновременно с правым прямым.

– Не пропустишь?

– Постараюсь.

Вот и думай, что он имел ввиду своим «постараюсь». То ли постарается не пропустить, то ли наоборот. Хотя, пожалуй, всё же первое.

Под занавес тренировки Валерий Анатольевич загнал нас на второй этаж, где находился ринг, а по соседству стол для настольного тенниса. Понятно, не в теннис играть мы будем, хотя после тренировки – ради бога. Спарринги – по одному раунду. Наша пара с Маминым в списке стояла последней.

– Друг друга не калечим, – предупредил тренер, – мне за вас ещё перед родителями отвечать.

Перчатки для спарринга нам выдали получше, чем те, в которых мы отрабатывали уклоны и нырки, там вообще конский волос в прорехи выглядывал. Я глядел на работу товарищей по клубу, непроизвольно отмечая, что не испытываю никакого мандража, как это бывало, помнится, в прошлой жизни перед спаррингами или тем более боями на турнирах. Разве что лёгкое волнение, но это, пожалуй, было нормально.

– Мамин и Варченко, – объявил нашу пару Храбсков. – Максим, ты когда капу[8] купишь? Смотри, последний раз выпускаю тебя в ринг без капы.

И точно, помню, что как раз после этого предупреждения тренера отправился в «Спорттовары» за капой. Что ж, придётся ещё раз сходить, уже в новой ипостаси.

Мамин, не мудрствуя лукаво, без всякой разведки попёр на меня танком. Это было в его манере – сразу же ошарашить противника, неудивительно, что многие из боёв, в которых он участвовал, заканчивались уже в первом раунде. Хотя, это я знал, технически он был подкован тоже достаточно неплохо, и при желании мог поработать и на дистанции, как одиночными, так и сериями.

Но меня он знал достаточно неплохо и, наверное, был уверен, что и сейчас его атака заставит меня зажаться в углу. Однако я принялся кружить по рингу, держа дистанцию, уклоняясь, если соперник подбирался слишком близко, отстреливаясь одиночными джебами, а после, выждав момент, нырком ушёл влево и засандалил короткий хук в печень.

– Стоп! – крикнул Храбсков, когда Мамин, держась за бок и глотая широко открытым ртом воздух, опустился на одно колено. – Дима, ты как?

– Щас… отдышусь…

– Отдышишься за рингом, – констатировал тренер и помог подопечному покинуть «поле битвы», раздвинув канаты.

Оставив Мамина приходить в себя, наставник обратил своё внимание на меня.

– Варченко, я же говорил, чтобы не калечили друг друга!

– Извините, Валерий Анатольевич, как-то на автомате…

– На автомате, – передразнил меня Храбсков. – Дай-то бог, чтобы последствий для здоровья не было… Кстати, я смотрю, ты технику хорошо подтянул. И не только технику, на прошлом спарринге Димка тебя гонял как пастух овцу. А сейчас ты проявил, я бы даже сказал, хладнокровие. Откуда это в тебе вдруг взялось?

Не буду же я ему рассказывать, что в теле 15-летнего парня сознание 58-летнего мужика. В лучшем случае ухмыльнётся моей богатой фантазии, в худшем – отправит в «Евграфова»[9]. Поэтому отделался фразами типа, что давно работаю над собой в плане аутотренинга, и сегодня, наконец, эта работа дала результат.

– Какого ещё аутотренинга? – не понял Храбсков.

Странно, мне почему-то казалось, что в конце 70-х этот термин уже был известен. Сделал себе очередную пометку впредь умными словами просто так не разбрасываться. А тренеру сказал, что это такая методика психотерапии, основанная на действии мышечного расслабления и осознанного самовнушения.

В конце тренировки взвешиваемся на напольных весах. Храбсков записывает вес каждого в общую тетрадь синего цвета. Я встаю на белую металлическую платформу, и стрелка на уровне моей груди после нехитрой манипуляции с бегающими по шкале гирьками показывает 74 кг 350 гр. У Мамина – 75.100. Если он хочет вписаться в средний вес до 75 кг, то к турниру ему придётся скинуть эти самые 100 граммов. Да и мне желательно следить за весом, о чём Храбсков нам и сообщает.

Ближе к 11 часам вечера я снова отправился встречаться маму с работы, хотя после такого насыщенно дня и особенно после тренировки меня уже в 10 вечера клонило в сон. На этот раз обошлось без происшествий, хулиганы, видимо, испугались накрапывавшего дождика. По пути домой рассказал, что хочу взять в прокате машинку, на что мама от удивления даже остановилась.

– Господи, да зачем она тебе?!

Пришлось рассказывать о своей затее с романом. Тем более, три рубля я собирался взять из копилки, не касаясь семейного бюджета. Мама смотрела на меня как на инопланетянина, даже пощупала лоб на предмет температуры. Затем высказалась в том плане, что в моём возрасте надо на улице с ровесниками бегать, а не книжки писать.

– Мам, а вдруг из меня и правда знаменитый писатель получится? – ластился я к ней. – Тем более деньги я возьму из своей копилки.

– Да мне не жалко этих (сколько она там стоит, три рубля?), не жалко трёх рублей, я сама тебе дам, просто я не пойму, с чего вдруг в моём сыне проснулся писательский дар?!

– В школе же я писал в стенгазету! И помнишь, рассказ в тетрадке про человека, который попал в эпоху динозавров?

– Помню, хороший рассказ, мне понравился… Ладно, – покачала она головой, – если уж попала вожжа под хвост… Завтра сходим.

На следующий день из-за испортившейся погоды от утренней пробежки пришлось отказаться. Из училища я примчался в два часа дня, и мы с мамой сразу отправились в пункт проката. Увидев нас, Иннокентий Павлович тут же нырнул в подсобку, где мы вчера сидели, и вынес оттуда сначала саму машинку, а следом и прилагавшийся к ней чемоданчик с ручкой. Мама достала паспорт, а я положил на стол три рублёвых купюры, взамен получив чек.

– Надеюсь, книга получится интересной, – на прощание улыбнулся работник проката.

Пока шли к дому, я вкратце пересказал маме его биографию, на что она покачала головой:

– Да тут прямо фильм можно снимать.

– Для начала надо написать книгу, – сказал я, – а потом уже можно и фильмом озадачиться.

В этот день я сбегал и в магазин канцелярских принадлежностей, где оставил ещё два рубля с мелочью, купив пачку обычной бумаги, упаковку копировальной, флакончик штрих-корректора и три красящих ленты. Вот теперь, кажется, всё! Остаток субботы и воскресенье можно было посвятить работе над книгой, которую я буду печатать в двух экземплярах. Жадничать не буду, оригинал отнесу в редакцию местного литературного журнала, копию оставлю себе. А вообще, подумал я, по-хорошему желательно сначала писать всё же на бумаге. Пишущая машинка – это не компьютер, так просто ошибку не сотрёшь, придётся весь лист заново перепечатывать. А так написал на бумаге, неторопясь перечитал, внёс правки, и уже набело печатаешь на машинке. Тем более что практически вся первая глава у меня уже была как раз на бумаге написана.

Остаток дня я посвятил работе за машинкой. Восточногерманская техника производила не так много шума, но мама, закончив на кухне с готовкой и севшая, наконец, перед телевизором, то и дело косилась в мою сторону.

– Мам, я тебе не очень мешаю? – сделав паузу на глоток остывшего чая из стоявшей рядом чашки, поинтересовался я.

– Нет-нет, Максик, всё нормально, – почему-то едва не подскочила с кресла она. – А хочешь, я вместо тебя поработаю? Правда, я привыкла набирать на линотипе, а там клавиатура другая…

– Спасибо, я сам, а ты отдыхай после трудовой недели.

Учитывая, как я подставился в пункте проката на испытании машинки, в этот раз печатать я старался неторопясь, производя впечатление неопытного «пользователя», для правдоподобия даже высунул кончик языка. Если бы снова печатал как заправская машинистка, у мамы тоже возник бы резонный вопрос относительно где-то приобретённых навыков, пришлось бы опять что-то сочинять, чтобы отмазаться.

Первую главу я печатал, ориентируясь на рассказ Морозова. Даже была мысль дать главному герою имя Иннокентий, но в итоге я от этого отказался, однако должное своему респонденту воздал в предисловии к книге.

Повествование я вёл от третьего лица. Помнилось, что в эту пору писать от первого считалось не то что дурным тоном, но просто как-то не было принято. Это уже расплодившиеся после развала СССР писатели и ещё более многочисленные графоманы неизменно ставили себя на место главного героя. Признаюсь, и я в этом списке. Возможно, потому, что писать от первого лица намного проще, чем от третьего. Хотя, может быть, это моё чисто субъективное ощущение.

Около десяти вечера первая глава, не считая отдельной странички с предисловием, была готова. Взяв в руки первый лист, начал внимательно перечитывать машинописный текст.

«Глава 1

Виктор Фомин – сын вроде бы рядового, но пользовавшегося у пациентов огромным уважением стоматолога Владимира Виленовича и директора комиссионного магазина Натальи Александровны если и не входил в число так называемой «золотой молодежи» Москвы, то находился где-то рядом. Согласитесь, не каждый ровесник нашего героя имел возможность одеваться в дорогие импортные вещи, а также посещать кафе и рестораны в компании таких же, сидевших на шее у родителей, оболтусов. И уж далеко не каждый студент даже престижного вуза (название которого мы скромно опустим) имел собственный автомобиль.

Бирюзового цвета «Жигули» последней модели Витя получил в подарок от родителей по поводу успешного поступления в это самое учебное заведение. Впрочем – будем перед собой откровенны – не поступить, имея за спиной таких «предков», как называл их юноша, было труднее, чем поступить. Учился Витя ни шатко, ни валко, однако сессии умудрялся сдавать вовремя. Каким образом – история об этом умалчивает.

Конечно же, наш герой состоял в комсомоле, однако все его участие в этой организации ограничивалось уплатой взносов. Другие аспекты общественной жизни института молодой человек также нередко игнорировал, а если и принимал в них участие, то без свойственного комсомольцам огонька.

Вообще будущее 19-летнего студента второго курса одного из ведущих вузов страны было расписано на много лет вперёд. Витя был уверен, что, закончив институт и став обладателем диплома переводчика, не без помощи имевших хорошие связи родителей пристроится каким-нибудь третьим секретарём в посольство приличной страны, в число которых он включал развитые западноевропейские страны, США и Канаду, а также Японию. А в дальнейшем, если повезёт, будет подниматься по карьерной лестнице, может быть, даже станет когда-нибудь полномочным послом. (Дорогой читатель уже, вероятно, догадывается, студентом какого учебного заведения был наш герой, но пусть это останется лишь предположением).

Впрочем, был вариант стать переводчиком, только, конечно, не литературным и не техническим тем более – Виктор всё же иногда умел реально смотреть на вещи и оценивать свои силы.

Оценил он свои возможности, и когда узнал, что их группа отправляется в поход по местам боевой славы 316-й стрелковой дивизии, которая под командованием генерал-майора Ивана Панфилова отличилась в боях под Волоколамском. Об этом им сообщил их куратор, добавивший, что возглавлять группу будет подполковник в отставке Пётр Андреевич Варфоломеев, принимавший непосредственное участие в боях в районе Волоколамска. Он сказал, что студенты вуза под руководством Варфоломеева ежегодно отправляются в такого рода походы длиной в неделю, правда, обычно летом, но в этот раз по какой-то неведомой для студентов причине их отправляют в поход в ноябре. Не иначе решили проверить молодых людей на вынослиаость. И это будет не просто поход, их группа станет своего рода поисковым отрядом, а найденные артефакты пополнят экспозицию институтского музея.

Витя понимал, что неделя хождения по ноябрьскому лесу, пусть даже с ночёвками в каком-то обещанном деревенском бараке, может отразиться на его здоровье не лучшим образом, однако избежать сей участи не получилось. Сам виноват, вовремя не подсуетился. Был уверен, что накануне похода возьмёт справку-освобождение у главврача районной поликлиники – хорошего знакомого его отца. Но оказалось, что главврач, как на грех, уже неделю находился в отпуске, более того, уехал навестить родню куда-то в сторону Алтая. Времени искать другие варианты уже не оставалось. Ну не под машину же кидаться, в самом деле, чтобы остаться в Москве!

Да и куратор группы, давно уже высказывавший в сторону Вити недовольство его индифферентностью, обещал, что, если тот снова найдёт какую-то причину, пусть даже уважительную, чтобы в очередной раз оторваться от коллектива – он пойдёт к ректору. И никакие папа с мамой с их связями Виктору не помогут. Так и сказал, причём при сокурсниках, что для молодого человека было действительно обидно. И когда выяснилось, что больничного ему не видать, как своих ушей, Фомин обречённо явился утром 14 ноября на вокзал в соответствующей экипировке.

До Волоколамска они добрались на электричке, а дальше на перекладных до села Болычево, в окрестностях которого шли ожесточённые бои. Там у Варфоломеева оказался знакомый председатель, который выделил студентам для проживания действительно деревянный барак, к счастью, снабжённый печкой. У барака даже имелся маленький пристрой – полевая кухня, где двум более-менее соображавшим в приготовлении пищи девчонкам из группы было приказано готовить завтраки и ужины. Обедать, как заявил Пётр Андреевич, они будут в полях, используя концентраты, особые кулинарные умения не понадобятся. Так что в бараке поисковикам предстояло только ночевать, а с утра до вечера – бродить по местным лесам в поисках тех самых будущих экспонатов институтского музея.

И сейчас, проклиная сыпавший с неба дождь со снегом, куратора и возглавлявшего их поисковый отряд подполковника в отставке, Витя со штыковой лопатой на плече и с рюкзаком за спиной в компании ещё семнадцати студентов топал по раскисшей от грязи просёлочной дороге. На голове его была трикотажная шапочка и капюшон брезентовой куртки, надетой на обычную с синтепоновой подкладкой, на ногах – резиновые сапоги, в которых даже тёплые носки не спасали от холода. Куртку и вещмешок отец одолжил у соседа-рыбака, неудивительно, что от них пахло рыбой.

На сегодня задача была дойти до места одного из боёв, покопаться там, и вечером вернуться обратно в Болычево. Они шли по сбросившему почти полностью листву лесу уже третий час, и казалось, что их переходу не будет конца. И когда послышалась команда: «Привал!», погруженные в невесёлые мысли Витя подумал, что ослышался. Нет, действительно привал, для которого подполковник в отставке выбрал небольшую полянку. А тут и дождик словно по заказу прекратился.

– Да-а, пришлось мне когда-то тут повоевать, – с необычайной для него теплотой в голосе произнёс Пётр Андреевич. – А в прошлом году я сюда водил группу таких же второкурсников, как вы. Много чего нашли, в том числе документы и письма как советских, так и немецких солдат. Но и нам, думаю, повезёт. Недалеко стояла наша часть, вот там мы и будем копать. Кстати, здесь неподалёку родник, Маша, идём покажу где, с девочками наносите воду для приготовления пищи.

Витя же с остальными парнями отправился за валежником. Правда, вскоре об этом пожалел, так как валежник оказался влажным, и не только руки, но и одежда молодого человека оказались перемазаны чем-то склизким и марким.

Розжигом костра занимался сам Варфоломеев. Бывший фронтовик знал, как заставить гореть даже влажную древесину, и минут через пятнадцать объятые пламенем сучья манили своим теплом. Девочки приступили к приготовлению горохового супа из брикетов концентрата, а Витя отправился в направлении родника, чтобы вымыть руки и более-менее привести в порядок одежду.

Как идти – девчонки ему объяснили на словах: мол, прямо, прямо, потом обойдёшь поваленное дерево, заберёшь вправо, потом влево и будет небольшой спуск, где и найдёшь родник с глиняным бережком. Да и вообще там уже считай тропинка протоптана, не заблудишься.

Однако Виктор умудрился заблудиться. Что идёт не туда, он понял, когда прошёл с километр и никакого спуска к роднику не обнаружил, как, соответственно, и самого родника. Поваленное дерево он проходил, это он точно помнил, а дальше, видно, свернул куда-то не туда. Как там Ленка Фирсова ему объясняла: после поваленного дерево повернуть… Ёлки-палки, она же говорила идти направо, а он свернул налево! Теперь придётся возвращаться обратно.

Но, следуя вроде бы пройденным маршрутом, он до поваленного дерева почему-то так и не добрался. Проплутав ещё минут двадцать, Фомин понял, что заблудился.

– Люди! – принялся кричать он, сложив ладони рупором. – Пётр Андреевич! Помогите! Я заблудился!

Надрывался до тех пор, пока крик не перешёл в хрип. Отчаявшись, он едва не заплакал, живо представляя, как будет умирать в этом проклятом лесу от голода и холода, но в этот момент услышал вроде бы как далёкий взрыв.

«Что бы это значило?» – подумал Витя, вытирая выступившие на глазах слёзы.

И решил идти на звук, тем более что вскоре раздался ещё один «взрыв». А пройдя с полкилометра, он услышал щелчки словно бы винтовочных выстрелов. Может быть, где-то рядом идут учения? Не задело бы шальной пулей… Хотя если учения, то выстрелы должны быть холостыми.

Так рассуждал наш герой, всё ближе и ближе приближаясь к эпицентру странных звуков. Странным было и то, что в лесу уже лежал снег, не везде, проглядывали и земля с травой, но снег был. Впрочем, будущий посол (на худой конец переводчик) своё внимание на этом факте решил не заострять. Ну выпал снежок, что ж в этом необычного для почти середины ноября, они вон пока сюда шли, с неба тоже снег сыпал, правда, с дождём вперемешку. Сейчас главное – добраться до источника этих звуков, где он обнаружит людей, которые, вполне вероятно, помогут ему добраться до Болычево.

Если бы Витя знал, что это настоящее сражение, то, наверное, побежал бы в противоположную сторону. Но Виктор Фомин этого не знал, а потому, когда лес как-то неожиданно закончился, он увидел перед собой огромное, с этой позиции смотревшееся заснеженным поле, по которому ехали танки с крестами на броне и бежали маленькие фигурки, одетые в шинели немецких солдат. А двигались они в сторону окопов, в которых сидели другие солдаты, одетые уже в красноармейские шинели. Вот у бруствера разорвался как-будто бы снаряд, бойцов засыпало землёй, а один сполз на дно окопа, и вроде как из-под каски у него текло что-то красное.

При этом то и дело в сторону наступающего врага палили небольшие пушечки, в памяти всплыло – сорокапятки. Вот один танк горит, а другой на глазах студента лишился гусеницы и на единственной уцелевшей принялся крутиться вокруг своей оси.

Витя подумал, что, наверное, угодил на съёмки фильма. Что-нибудь вроде «Они сражались за Родину». Вот только почему-то не видно никого из съёмочной бригады. Должны же быть операторы, режиссёр с мегафоном в руках, ещё куча всякого народу…. Да и как те, кто в «Тигре» или что это там за танк, умудрились на ходу расцепить звенья гусеницы? Какой-то хитрый спецэффект?

Да что там гадать, надо просто подойти поближе, может, что и прояснится. Витя так и поступил, но когда приблизился к крайнему окопу вплотную, его увидели.

– Ты кто? Куда прёшь?!

Это кричал боец с малиновыми треугольничками в петлицах, при этом ещё и размахивая свободной рукой, в другой он сжимал ППШ[10]. Судя по фуражке, наверное, не рядовой, но молодой, значит, и звания невысокого, логично рассудил Витя.

– Я это, заблудился, – крикнул он, пытаясь перекричать шумовое сопровождение боя.

– Чего?

– Заблудился я! – снова крикнул Фомин.

Видя, что артист массовки его не слышит, он решил подойти поближе, и в этот момент рядом с ним что-то взорвалось, а одновременно взорвалось и в его голове. В глазах моментально потемнело, и в следующее мгновение студент второго курса престижного вуза Москвы Виктор Фомин рухнул без чувств».

Ну вот, вроде бы неплохое начало, и ошибок не обнаружено. Я разложил оригинал и копию по разным, заранее приготовленным папкам. Теперь можно и на боковую, а завтра сяду писать ручкой черновик второй главы.

Блин, а ведь завтра воскресенье, мы договорились с парнями обустраивать тренировочный зал в подвале! Эх, не придётся весь день за машинкой провести, а ведь буквально руки чешутся.

– Завтра бабушку навестишь? – заразительно зевая, поинтересовалась мама.

Точно! Как я мог забыть о любимой бабушке?! Когда-то, до того момента, как мне исполнилось 7 лет, мы жили в одном доме, тоже на Карла Макса, только двумя кварталами выше, наискосок от краеведческого музея. Бабушка с дедушкой жили в более просторной квартире, на втором этаже этого же дома, а мы с отцом и матерью ютились в комнатушке шесть квадратных метров, что мне сейчас представляется чем-то нереальным, но эти цифры метража, однажды услышанные, навеки отпечатались в моей памяти. Деда не стало, когда мне было три года, пошёл за водой к колонке зимой, поскользнулся на наледи вокруг колонки, и так неудачно упал, что напоролся грудью на торчавшую из снега железяку. Я помнил его лишь по редким фотографиям в семейном альбоме и как он меня, хохочущую мелюзгу, подбрасывает к потолку. Почему-то именно этот момент засел в памяти.

Сейчас вдовая бабуля обитала в маленькой однокомнатной квартирке на Пролетарской, а её любовь ко мне не знает границ, так что, если я хотя бы одно воскресенье её не навещаю – она очень страдает. Но мы с парнями уже договорились, и давать в такой ситуации задний ход точно не по-пацански. О чём я маму и проинформировал. К тому же я по прошлой жизни помнил, что вроде как в это самое воскресенье мы возились в подвале, так что, думаю, бабушка нашу затянувшуюся разлуку как-нибудь переживёт.

В общем, половину следующего дня я с Андрюхой и Игорем пахал в подвале, повторяя когда-то уже пройденное. Копали мы с Игорем в две лопаты, Андрей при своей конституции был хлипковат для тяжёлых работ, он неторопясь таскал вёдра с землёй в коридор, где горела 60-ваттная лампочка, и высыпал её на пол. В одиночку он не успевал справляться с растущей горой земли, и когда мы с Игорем закончили, то стали эту гору разбрасывать лопатой по углам и утрамбовывать.

В этот день мы успели не только выкопать яму, но и установить над ней турник. На следующей неделе Игорь обещал притащить ещё и боксёрский мешок, который собирался преимущественно лупить ногами. Это я точно помнил ещё по прежней реальности. Парень он был крепко сбитый, с длинными конечностями, как раз подходящими для карате, правда, на моей памяти ни в одной драке участия не принимал, вообще предпочитая не связываться с местными хулиганами, и те его не трогали, возможно, глядя на физические данные и уверенный вид парня. И ведь мог поступить в 9-й класс, но так любил возиться со старым отцовским «Запорожцем», что выбрал себе профессию автослесаря. Ну а что, если у человека руки растут откуда надо, то они и будут его кормить по жизни, и я знал, что Игорь не пропадёт.

У нас была своя дворовая компания, на троих, при этом параллельно я дружил ещё и с Пашкой Яковенко, жившим с родителями и старшим братом в старом, уже разваливавшемся домике ниже на Московской, в десяти минутах ходьбы от моего дома. Впрочем, после того, как я ушёл после 8-го класса, наши пути стали пересекаться всё реже, а потом, опять же, у меня армия, а он погибнет от удара ножом в сердце. И одной из моих задач в этом настоящем будет попытка предотвратить этот самый удар. А чтобы Пашка был у меня всегда на виду, желательно избежать призыва, правда, я пока не представлял, каким образом это можно сделать. Стать за пару лет известным писателем? Это вряд ли, в СССР путь к славе был долгим и тернистым, желающие напечататься годами ждали своей очереди, причём большинство произведений отсеивалось ещё на предварительной стадии рассмотрения. В основном правильно отсеивалось, графоманов хватало всегда, но строгая цензура зачастую ставила шлагбаум и перед талантливыми писателями и поэтами, чьи труды не совпадали с генеральной линией партии. Я не считал себя отпетым графоманом, да и по части идеологии в моём будущем романе всё должно быть в порядке. Плюс увлекательный сюжет – уж об этом я позабочусь в первую очередь. Но даже если роман увидит свет до моего 18-летия, то не факт, что это послужит уважительной причиной для хотя бы отсрочки от армии.

Может быть, спорт? Бокс я пока, в отличие от прошлой жизни, бросать не собираюсь. Хочется достичь более-менее серьёзных успехов. Я знал, что тех, кто хорошо проявляет себя на юношеском уровне, призывают в спортроты, а самые лучшие проходят службу вообще дистанционно, так как у них постоянно сборы и ответственные соревнования, в том числе международные. Вот уж не знаю, удастся ли мне достичь таких высот, чтобы попасть в сборную СССР, я не считал, что обладаю какими-то сверхъестественными данными, так что если хочу добраться до вершины – всего придётся добиваться потом и кровью в реальном смысле этого слова. И нечего кукситься и страдальчески морщить физиономию: кто-то свыше дал тебе второй шанс, фантастическую возможность прожить большую часть жизни заново. И пусть прежнюю я не считал такой уж плохой, но почему бы не попытаться сделать её чуточку лучше? А может и не чуточку, ещё неизвестно, как пойдёт.

Дома я появился лишь во второй половине дня, грязный как чёрт и голодный как собака. Отмывшись, сел хлебать разогретый специально для меня борщ со сметаной, а потом – снова к рукописи. Пока ручкой в тетради, закончив следующую главу и перечитав написанное – начну перепечатывать на машинке. До отбоя, когда я понял, что больше не выдержу – сказывалась и выматывающая работа в подвале – я отложил тетрадь и отправился в постель. Больше половины главы точно накарябал, хорошо бы завтра её добить, думал я, позволяя дремоте затянуть меня в свои сладкие сети.