Второй выстрел

ГЛАВА 18

Не надо было его трогать. Надо было немедленно позвонить Мышкину. Но я ничего этого не сделал. Я помчался к телефону, схватил трубку и тут же отшвырнул ее, как будто это была не трубка, а оголенный провод. Бросился обратно в кабинет и какое-то время тупо и бессмысленно пытался приладить переднюю стенку на прежнее место. Потом я схватил револьвер — не для того, чтобы изучить, я понятия не имел, чего там изучать — а чтобы немедленно перепрятать. Нельзя же было оставить его лежать прямо так, «в открытом доступе», чтобы мог увидеть всякий желающий. И я его перепрятал — сунул к себе под подушку. Такое решение мне самому показалось сомнительным, но размышлять было некогда. Почему-то я ужасно торопился. «Куда теперь?» — спросил я сам себя, отделавшись от револьвера, и сам себе же ответил: «Ясное дело, в библиотеку!» Похоже на Иванушку Бездомного? По-моему, один к одному. И степень вменяемости у меня была, видимо, примерно та же. Хотя… насчет вменяемости — это еще вопрос… Внешне все это выглядело как чистое безумие, но я не исключаю, что на самом деле тут включился автопилот, управлявший моими поступками не без внутренней логики, только логики очень специфической, не сразу видной невооруженным глазом. Помню, что в голове у меня время от времени мелькала мысль, приносившая мне некоторое утешение: «Она испугалась…» — но додумать ее до конца я никак не мог.

Через пять минут, уже побывав в библиотеке, я обнаружил себя сидящим на собственной кровати. Правая рука тщательно прижимала подушку к матрасу, в левой был зеленый томик Тургенева с «Первой любовью» и прочими повестями.

В который раз я ее перечитывал? Не знаю… В сотый? В тысячный? Ей-богу, я знал ее наизусть. Но только тут, только в этот раз, мне вдруг показалось, что я понимаю… Может быть, события последних суток обострили мое восприятие, не знаю… «Лишние», — говорила Сонька и за ней — Ольга, «подсократить лишних»… А кто там лишний? Отец героя, счастливый любовник, он же — мой отец? Разумеется, нет. Зинаида, она же — Ольга? Нет, конечно. Мой тезка, влюбленный в Зинаиду, он же сын счастливого любовника, он же главный герой — иными словами, я? Ну да, там, у них, он — третий лишний. Но ведь не о том же речь! Он, то есть я — тьфу, не знаю, как сказать… в общем, он есть в этой повести. Описан. Есть соответствие. Всем в этом треугольнике и вокруг него есть соответствие, даже Леле. А вот кому нет — так это Соньке. Нет в «Первой любви» такого персонажа. И места для него нет, и роли нет. Лишний персонаж. А значит…

Я положил «Первую любовь» на колени и той же рукой потянулся к лежавшей на тумбочке газете. И схватил… воздух. То есть поскреб пальцами по полировке. Я внимательно осмотрел все вокруг, все еще надеясь, что она просто упала и лежит где-нибудь поблизости на полу. Газеты не было. Не было газеты. Исчезла.

Я ничего не мог понять. Я заметался. Кому и зачем она понадобилась? И что теперь делать? Тут автопилот неожиданно подкинул мне новую мысль: «Тимоша!». Тимоша, страстно хотевший узнать, где Сонька, Тимоша, так неожиданно помрачневший в конце нашего последнего разговора, как будто ему не понравилось что-то в моих словах. Я мог бы поручиться, что в тот момент он не придуривался. Что-то в нем было такое… абсолютно неподдельное. Я давно забыл о том разговоре и, может, никогда бы и не вспомнил, если бы не все то же странное обострение чувств. Ничего конкретного я, впрочем, не помнил. Что-то там было такое… что меня задело… обеспокоило, что ли… и Тимоша тоже пал духом… когда я сказал ему… что я ему сказал?

Не знаю, что бы я стал делать, если бы его не оказалось дома. Должно быть, отправился бы на поиски. К счастью, не пришлось. Между прочим, хотите верьте — хотите нет, но задавшись целью увидеть Тимошу, я начисто забыл про револьвер. То есть не про то, что я его обнаружил, а про то, что оставляю его у себя под подушкой. Все мои помыслы сосредоточились на том, чтобы найти в старой записной книжке Тимошин городской адрес и как можно скорее по этому адресу добраться.

Должно быть, вид у меня был впечатляющий. Тимоша не стал ни ерничать, ни хамить. Хотя… Ему и самому было не до того. Это я вскоре понял…

— Проходи, — сказал он, смерив меня пристальным взглядом. — Садись.

В углу стояло и валялось несколько пустых бутылок, однако Тимоша не выглядел пьяным. Похмельным — да, может быть. Глаза были красные.

— Тимоша, — начал я почти умоляюще, — ты что-то узнал… понял?… Про Соньку… Скажи мне, очень тебя прошу. Прошу… очень.

— А я думал, ты понял… — протянул он, как-то странно растягивая губы и щурясь. — А ты, оказывается, забыл…

— Тимоша! — снова взмолился я.

— Помнишь, она рассказывала когда-то… сто лет назад… когда мы в войну играли… Будто бы дед говорил ее матери, что в войну, когда объявляли: «самолет улетел в сторону моря»… — он снова сделал это странное движение губами и отвернулся.

— Это значило — самолет сбит, — машинально продолжил я.

Я вспомнил. Все вспомнил. Игру в войну вспомнил и Сонькины рассказы… И еще я понял, что означает Тимошина странная гримаса. Он изо всех сил сдерживал слезы.

Вот так, значит. Лишний персонаж… И все-таки я не верил, не мог поверить, никак.

— А больше я ничего не знаю, — неожиданно громко сказал он, предвосхитив мой вопрос. — Только вот это… К морю… Но ее нигде нет. Нигде, понимаешь? И ведь уже давно.

У меня вдруг дико зазвенело в ушах.

— Выпей! — сказал Тимоша.

Я отчаянно замотал головой.

— Не могу. Выпью — и сдохну на месте.

— От воды-то?

Я покорно взял из его рук стакан. Пока я пил, стуча зубами о край, он заговорил снова:

— Это все он… Любовь, туды твою… Голову ей заморочил…

Я взглянул на него с удивлением, не понимая, к чему повторять то, что и так очевидно.

— Голову ей забивал, говорю, — мрачно продолжал он между тем. — Свобода-несвобода, условности, поступки, все переделать… все на хрен, короче… — с каждым словом его речь становилась все более туманной. — С этими ее свел… Как их? Ну с гадами, с этими… Угощал тоже. А может, они угощали — не знаю.

— Угощал? — растерянно переспросил я.

— Ну да, наркотой кормил, угощал, ясно тебе? А может, это они угощали — точно не скажу…

— Отец давал Соньке наркотики? — я не верил своим ушам.

— Дава-ал! — с ненавистью протянул он. — С понтом, для дела… Чтобы освободиться там от чего-то… хрен знает… Философию под это дело подводил!

— Откуда ты все это знаешь? — невольно сорвалось у меня с языка. Не надо было спрашивать, это могло его разозлить, и к тому же — я ведь и так знал ответ.

— Я-то? Я все-о-о знаю. Я с нее глаз не спускал. И к Ольге, между прочим, из-за нее… втерся… А потом… Потом она смылась. А я прошляпил, козел. Ты говоришь — откуда? А она, между прочим, не очень-то и скрывалась. Гордилась даже. Она у него вроде подопытного кролика была — вот хочешь перь, хочешь не верь. Эксперименты ставил… Сволочь! А последнее время она совсем была какая-то… не в себе. Вот когда к Ольке приезжала… и до того тоже… Про какое-то предательство ладила. А кто предал, кого предал — не поймешь. Я думал — это она про него, про то, что он ее предал, папаша твой — ну вот, когда с Ольгой спутался. А потом понял: нет, не то. Это она про себя говорила. Вроде, она кого-то предала, причем дважды. Не понял я, — с тоской повторил он. — Такая была чудная… И говорила чудно… Ничего я не понял…

Он запустил руки в волосы и стал быстро-быстро ходить взад-вперед по комнате. Ох, каким же я себя чувствовал дерьмом! Он корил себя за то, что недопонял, не сумел ничего предпринять. Тимоша… шут, шпион, которого я привык считать ничтожеством… А я-то, я-то все время был тут же и вообще на все плевать хотел! То есть не то что плевать… а просто не видел дальше собственного носа. Это я, я, а не Тимоша, должен был схватить ее за руку и остановить. У меня, видишь ли, была драма! Да если бы я знал, что он вытворяет, я бы просто его убил! То есть… Последняя мысль меня самого ошарашила и одновременно слегка отрезвила. Мое-то «убил», конечно, было фигурой речи… а кто-то сделал это вместо меня — в самом что ни на есть прямом, а не переносном смысле. Не исключено, правда, что у того человека были совсем другие резоны. Из-за кого же его все-таки убили? Из-за Соньки? Из-за Ольги? Или вообще из-за кого-то или чего-то другого?

«Шут с ним, впрочем, с убийцей, — пронеслось у меня в голове. — Потом. Все это потом». В тот момент меня интересовала Сонька и только Сонька. Все было одно к одному… И все-таки я не верил. Не до конца верил, не мог. «Газета! — вдруг выдал мой автопилот. — Найти газету!» Я не знал, где ее искать. Пойти в библиотеку? Оказаться в читальном зале, среди множества людей, занятых нормальными, спокойными делами? Почему-то мне было страшно об этом подумать. Мне казалось, что блаженной библиотечной тишины я уж точно не выдержу — вдруг возьму и завизжу, заору как резаный или выкину что-нибудь в этом роде.

«Мышкин!» — такова была моя следующая мысль, давно уже гнездившаяся в укромном уголке сознания. Постепенно она разрослась и вытеснила все остальные соображения. Я забыл про револьвер и про то, что боялся выдать мать. Все забыл. Мне срочно нужен был Мышкин. У него, кстати, и газета была. Мне решительно недосуг было подумать, кто и зачем прибрал к рукам мою!

Я позвонил ему из ближайшего автомата. Телефон не отвечал. Я позвонил из второго, из третьего, я звонил каждые пять минут — и так, в общей сложности, в течение получаса, постепенно впадая в отчаяние. Но тут снова сработал автопилот, он же — внутренний голос, и, между прочим, это было одно из самых удивительных его выступлений. «В больницу!» — скомандовал он. Честное слово, я чуть было не спросил: «В какую больницу?», но спохватился…

Войдя в больничный парк, я вдруг немного опомнился, а опомнившись, растерялся. Ну вот, я приехал в больницу — а дальше что? Зачем мне Глинка? Мне не Глинка нужен, а Мышкин! В тот день, кстати, резко похолодало, люди вокруг были в плащах и в куртках, кое-кто даже в шапках, а я выскочил из дому в тонком свитере, так что пока я стоял и размышлял, меня начал бить колотун. Я подумал, что лучше развернуться и уйти. Но — куда? На работе Мышкина не было… Домой, к револьверу? Чтобы согреться, я немного попрыгал на месте под удивленными взглядами редких гуляющих и пустился трусцой наугад по какой-то аллее. Между прочим, выходило, что я со всех ног несусь в психушку. Но в тот момент я не мог оценить пикантности ситуации — мне было совсем не до того.

Знаменательно, что, увидев на лавочке две знакомые фигуры, я ничуть не удивился. А вообще-то совпадение было довольно странное. До сих пор не знаю, как я мог угадать, что Мышкин поедет к Глинке именно в это время. Теоретически он мог быть в двадцати других местах. Я никогда не спрашивал, сколько дел он ведет одновременно, но, думаю, ему было чем заняться, кроме нашей семейки. И тем не менее он был здесь. Вдвоем они смотрелись довольно странно. На Глинке был темно-синий плащ, казавшийся куцым, потому что из-под него со всех сторон: снизу, сверху, из рукавов — выглядывал белый халат. Мышкин был в черном пальто и, к моему изумлению, в шляпе. Толстый и тонкий сидели вдвоем на лавочке, голова к голове, как сообщники, и о чем-то негромко беседовали.

Я вылетел на них сбоку. В первый момент они меня не заметили, так что в принципе у меня оставалась возможность потихоньку ретироваться. Умом я понимал, что Мышкину мое появление в такой ситуации совершенно ни к чему. Но тут на меня что-то нашло — словами не описать. Увидев Мышкина, я испытал то же, что и ребенок, долго разлученный с родителями и наконец их увидевший. Наперекор всякой логике и здравому смыслу я встал перед ними «как лист перед травой» и произнес какую-то совершенную нелепость:

— Здравствуйте! Извините, что помешал.

Надо было видеть, как они на меня посмотрели! Как будто я был не я, а чудо-юдо. Глинка молчал, а деликатный Мышкин промямлил что-то вроде:

— Ничего, пожалуйста…

Словом, вышла совершенно идиотская сцена. Первый шок постепенно сменился немым вопросом. Молчать было невозможно, и я попер напролом.

— Можно вас на минуточку? — спросил я Мышкина, стараясь не смотреть на Глинку. — Буквально на два слова.

Мышкин растерянно попросил у Глинки прощения и покорно поплелся за мной. Мы отошли в сторону шагов на десять. Мышкин остановил меня, слегка дотронувшись до моего плеча, и спросил с тревогой:

— Что случилось, Володя?

А я-то, идиот, боялся, что он меня отругает!

— Мне нужна газета. Очень срочно! — лихорадочно зашептал я. — Моя куда-то подевалась. Исчезла. Украли, видимо.

Мышкин пристально взглянул на меня и сказал:

— Газета у меня с собой. В портфеле. Вы в состоянии подождать пару минут? Мы практически закончили. Попрощайтесь и идите к выходу. А еще лучше — бегите, а то, не ровен час, заболеете. На вас смотреть холодно. Я вас догоню.

Если бы не он, мне едва ли пришло бы в голову прощаться с Глинкой. И вышло бы бессмысленное хамство. А так я сделал все, как он сказал: подошел как пай-мальчик, кивнул: «Всего хорошего!» — только что ножкой не шаркнул, — а потом развернулся и вприпрыжку понесся к выходу. На Глинку все это, должно быть, произвело сильное впечатление. Это я сейчас понимаю, а тогда мне было не до того и вообще — наплевать.

Мышкин нагнал меня у самого выхода с больничной территории, и мы, ни на секунду не останавливаясь, понеслись семимильными шагами в неизвестном направлении.

— Что Глинка говорит? — на ходу поинтересовался я.

— Признался, что руку приложил.

— То есть как? — я до того опешил, что даже притормозил. — Прямо так и признался?

— Ну да… Говорит, что сразу предположил наркотик, но сознательно замял, потому что Ольгу не спасешь, а Лелю — жалко, Леле — дополнительная травма, лишние вопросы и все такое… Клянется, что о возможном убийстве у него и мысли не было…

— А чего его туда понесло, не сказал?

— Сказал, а как же. Хотел побеседовать с Ольгой один на один. Призвать к здоровому образу жизни. Он Леле обещал, ну и потом… сам, как я понимаю, тоже был не против…

— А почему он согласился с вами разговаривать?

— Н-не знаю, — смущенно пробормотал Мышкин. — Не могу объяснить.

— Понятно. Кстати, куда мы?

— Да какая разница? Вот хотя бы сюда, — он ткнул пальцем в приближавшуюся к нам справа по курсу вывеску «Оладьи».

Мы вошли и сели. Мышкин поискал, куда бы пристроить шляпу, и в конце концов пристроил ее на спинке собственного стула. Есть не хотелось совершенно, однако для приличия пришлось заказать какие-то оладьи и вареники. Всю эту снедь мы, не сговариваясь, отодвинули на край стола, и Мышкин полез в портфель за газетой. А я, честно говоря, был даже рад всей этой возне — с едой и со шляпой. Я был рад любой отсрочке. Эта газета… Мне вдруг стало очень страшно от того, что сейчас я ее увижу. Я не хотел ее видеть. Я ее боялся…

Деваться, однако, было некуда. Мышкин выложил ее на стол прямо перед моим носом. Мелькнула знакомая статья про асфомантов. Я перевернул страницу. Потом другую. Вот он — прогноз погоды «После дождичка в четверг»… А вот — хроника происшествий. Не мог я на это смотреть. Мышкин вдруг весь подался ко мне. Ну вот… «Вчера в четырех километрах от станции Клюево, в лесу, был обнаружен…» Нет, не мог видеть. И сейчас не могу. Девушка… Предварительный диагноз — передозировка наркотиков. Особые приметы — вертикальный шрам между бровями. Просьба к тем, кто знает… Ну и так далее. Я подвинул газету Мышкину и ткнул пальцем, с трудом выдавив из себя:

— Вот. Это… она… Шрам… это у нее с детства… Напоролась на ветку. Мы ночью в лес ходили…

Мышкин молча склонился над газетой. Я не видел его лица, но в самом его молчании было столько сочувствия, что я преисполнился благодарности. Не знаю, как объяснить… Он не спрашивал ни как я догадался, ни уверен ли я — ничего. Молчал. Потому что понимал, каково мне.

И тут эта проклятая газета преподнесла мне еще один сюрприз. Совершенно случайно я бросил взгляд на верхнюю часть страницы и увидел число — дату выхода этого номера. И снова все поплыло, закачалось перед глазами, и полетело куда-то к чертовой матери.

— Погодите… — хрипло пробормотал я. — Постойте… Как же?.. Ведь этот номер вышел еще до смерти отца. А она… а Сонька…. звонила утром, в день похорон — извинялась, что не сможет прийти… Как же это?..

И тут я начал понимать… То есть нет, вру, все не так… Я и начал понимать, и запутался еще сильнее. Откуда мне было известно про этот звонок? От матери… Значит, одно из двух: либо это была ложь, либо… Либо не ложь, и тогда…

— Только один человек мог… — произнес я вслух. — Если, конечно, это правда…

Мышкин встал, подобрал давно свалившуюся на пол шляпу и решительно сказал:

— Едем!