Второй выстрел

ГЛАВА 19

Дверь открыла моя мать. Я застыл на месте, с ужасом глядя на нее. К моему удивлению, она меня как будто не замечала. Она смотрела сквозь меня, через мое плечо — прямо на Мышкина. Это был момент, когда мне показалось, что мы так и останемся навсегда в этой прихожей в виде скульптурной группы, никто никогда не сдвинется с места и не скажет ни слова.

Но мать заговорила. Не сводя глаз с Мышкина, она задала вопрос, показавшийся мне абсолютно нелепым и не имеющим отношения к происходящему:

— Ничего нельзя сделать?

В голосе ее была просьба, но какая-то безнадежная просьба, как будто она просила и сама понимала, что это невыполнимо. Я машинально обернулся к Мышкину. Тот беспомощно развел руками. Позже он говорил мне, что именно в эту минуту у него в голове вдруг все прояснилось. Чего я никак не могу сказать о себе. Меня этот вопрос и — главное — эта интонация как-то совсем сбили с толку. Мать тяжело вздохнула и сказала:

— Ну что ж… Проходите…

Мы вошли в комнату. Первое, что бросилось мне в глаза, был стоявший у стены большой кожаный чемодан с металлическими уголками. Потом я поднял глаза и увидел икону. До сих пор не могу понять: то ли ее раньше действительно не было, то ли я ее просто не замечал. Хотя странно… как это я мог не заметить?

Мы расселись, не глядя друг на друга, и снова последовала немая сцена. А потом между матерью и Мышкиным произошел диалог, из которого я понял, дай бог, половину и которого, я думаю, мне уже не забыть. А они понимали друг друга прекрасно.

— Ненавижу и люблю… Odi et amo… — сказала мать, как будто самой себе. — Odi et amo… И чем больше люблю, тем больше ненавижу…

Я застыл. Значит, все-таки… она…

— И страдаю… — словно эхо подхватил Мышкин.

— Вы помните? И я тоже… Все позабывала, а стихи помню. Значит… вы понимаете?..

Мышкин молча кивнул.

— Любила его… всегда… — с видимым трудом продолжала мать. — С самого начала. И чем сильнее, тем больше ненавидела. Впрочем, я повторяюсь… Ненавидела… за все. За собственную слабость, за его низость, за все… И ведь с Сонькой что-то случилось, я чувствую…

— И за вас… — неожиданно дополнил Мышкин.

Только тут что-то у меня в голове стало поворачиваться и вставать на место. А я-то, идиот — я ведь до этой самой минуты был уверен, что она говорит о себе!

— И за меня, — печально согласилась мать. — Конечно, за меня тоже… Она не любит, когда меня обижают. Мы с ней всегда друг за друга заступались.

— Как вы узнали? — спросил Мышкин.

— Револьвер, — коротко ответила она. — Она отдала его мне, уже давно… Хотела спрятать, подальше от Соньки. Боялась, что та чего-нибудь учудит. У девочки бывают… странные настроения…

При этих словах Мышкин опустил голову. Я случайно заметил, что руки его сжались в кулаки.

— Ну словом… так ей было спокойнее… — ничего не замечая, продолжала мать. — Мы спрятали его у меня в бюро. Я его запираю. Вчера я хотела положить бумаги в другой ящик… а он там… Она… перепутала… в спешке…

Тут я не выдержал.

— Это мог быть кто-нибудь… Саша, например. С него станется! Он и ко мне в комнату зачем-то лазил!

Тут мать впервые за все время взглянула на меня.

— Не думаю, Володя, — сказала она очень мягко. — Не знаю, что ему понадобилось в твоей комнате… Но в моем случае… нет, не думаю, что это он… Я просто не успела рассказать… Мы вместе спрятали револьвер в ящик, третий снизу, потом я его заперла и дала ей ключ… Один из двух.

— Зачем? — быстро спросил Мышкин.

Мать выглядела озадаченной. Было видно, что этот вопрос до сих пор не приходил ей в голову.

— Ей-богу, не знаю… Как-то так… Там все ящики открываются одним и тем же ключом. И с самого начала ключи были в двух экземплярах. Ну вот я и отдала ей один… Общая тайна, два ключа, две посвященные… Сама не знаю…

Она опустила голову и задумалась. На этот раз молчание прервал Мышкин:

— Скажите… Она была у вас в тот день, когда погиб ваш муж?

Мать сжала руками виски.

— Была, — сказала она еле слышно, а потом еще раз, чуть погромче. — Была. Приехала вечером, очень поздно, практически ночью… после того, как объявили… Совсем больная. То есть… не больная, а… — она опустила голову еще ниже.

— Мама, — снова не выдержал я, — скажи, пожалуйста, ты брала мою газету?

— Нет… — неожиданно пробормотал Мышкин.

Я ничего не понял.

— Твою газету? — растерянно переспросила мать. — Как это — твою? Не понимаю, о чем ты?

— Видите?! Вот видите! — восклицал я, словно в лихорадке. — Она не брала. А кто-то же ее взял! Это Саша, я вам говорю, это Саша! Кто же еще? Он ко мне в комнату лазил. И ключ он мог спереть, сделать копию. Он шпионил…

Этот монолог, кстати, я до сих пор вспоминаю со стыдом. Чистой воды попытка спрятать голову под крыло.

— Ну не знаю… — устало сказала мать. — Что-то уж слишком профессионально. Подсмотрел, подслушал, выкрал… Никто ведь не знал… кроме нас…

— Скажите, — неожиданно вклинился Мышкин, — вы не знаете, где она?

Мать покачала головой.

— Не знаю. Я открыла сама. У меня ключи от этой квартиры. Ее не было. Чемодан…

В эту самую секунду все мы совершенно ясно услышали, что в замке поворачивается ключ…

Ну вот, хорошенькое дело! Я затеял всю эту историю с сочинительством для того, чтобы освободиться, отключиться и так далее. А сейчас пишу и чувствую, как по телу ползут мурашки. Все как тогда. Впрочем, психоаналитики, кажется, так и работают. Сначала предлагают пережить заново все прошлые ужасы и только потом на них плюнуть. Что-то в этом роде… Ну не знаю, посмотрим… С первой частью уже все в порядке. Насчет пережить заново…

Она вошла, увидела нас и остановилась. Что-то мелькнуло у нее в глазах, какое-то странное выражение, неуместное даже… И честное слово, больше всего оно было похоже на облегчение.

— А, вы уже здесь… — сказала она совершенно спокойно. — Ну и ладно. Раз так — я никуда не поеду, — и бросила беглый взгляд на чемодан.

— А к-куда ты собиралась? — с запинкой выговорила мать.

— Далеко. Очень далеко. На север. В монастырь.

Я боялся на нее смотреть, но и не смотреть не мог, как загипнотизированный. Какая-то хмурая сосредоточенность была в ее светлых глазах, сосредоточенность человека, который все решает и решает трудную задачу и никак не может с ней справиться. Глядя на Марфушу, я вдруг со всей отчетливостью понял, что она не в себе. И Мышкин, по-моему, думал о том же. Очень точное выражение, между прочим. Именно так: не в себе, а где-то снаружи, сбоку, в некотором удалении от собственных выводов и поступков.

— Сначала-то я хотела… ну в общем…. еще дальше… — задумчиво продолжала она, как бы беседуя сама с собою. — А потом поняла — нет, не могу… Уж этот-то грех не отмаливается. И за нее кто-то должен молиться… А на мне и без того достаточно…

Ее речь становилась все более сумбурной. Она опустилась на стул и закрыла лицо руками. Мне показалось, что она плачет, однако, когда она снова заговорила, ее голос звучал спокойно:

— В тюрьме-то, конечно, хуже… А вообще мне все равно…

Мы слушали как зачарованные. Она обвела нас внимательным взглядом.

— Вы, наверное, хотите, чтобы я все рассказала?

С губ моей матери слетел какой-то неопределенный звук — что-то вроде: «Н-не…» — и замер, не успев превратиться в слово.

— Я расскажу. Только сяду…

Она опустилась на стул и сказала сосредоточенно, как будто отчитываясь:

— Значит так… Началось с письма. То есть, что это я? Началось-то оно когда? Тысячу лет назад. Но я не о том… Я задумала после письма. Помнишь, Лена, за завтраком письмо принесли — как он тогда растерялся? Помнишь?

Мать кивнула, буквально пожирая ее глазами.

— Ну вот… Сонька-то она ведь какая… рассказать — ничего не расскажет, спросишь — не ответит, но чтобы прятать, скрывать что-нибудь — так тоже нет. Все разбросает на самом виду… Раньше-то я ее бумаг не трогала. Все по-честному. А потом… уж очень я за нее боялась… И стала смотреть. Это я только недавно… когда… ну, в общем… недавно… — на этих словах она вдруг запнулась, покраснела и посмотрела на мать совершенно диким взглядом. Мать молчала.

— То письмо было от Соньки, — продолжала Марфуша. — Валялось на столе дня два, может, три… Она, наверно, думала, отправлять или нет. Я прочла… Там все было сказано. И про фантомасов — что она их разгадала. И что они знают. И что они его обманут и на самом деле убьют…

— Я ничего не понимаю, — растерянно пробормотала мать. — Какие фантомасы?

— Потом, — быстро проговорил Мышкин. — Прошу вас.

Мать покорно умолкла.

— У нее все было подробно расписано, — снова повторила Марфуша. — Хотя он и так все знал. Она так и писала: я понимаю, что план вам известен не хуже, чем мне; но все-таки пишу еще раз — на всякий случай, во избежание недоразумений. И еще… про «Спящую красавицу»… чепуха какая-то… Господи, сколько чепухи! Что она, как последняя фея, не может сделать сказанное несказанным, но помочь ему все-таки может, потому что знает, где подстерегает опасность. И еще… там много всего было… Но это уже неважно, — неожиданно заключила она, снова бросив взгляд на мою мать. — А что важно? Ах да… Важно то, что оттуда я все узнала. А потом вспомнила… когда понадобилось… И вот теперь мне самой интересно: а если бы не письмо? То есть если бы не оно, я, может, и не стала бы… Или все равно?.. Вот в чем вопрос!

Она умолкла, как будто задумавшись. Повисла тяжелая пауза.

— Скажите… — негромко начал Мышкин. — Вот вы узнали, что покушение состоится — настоящее покушение, я имею в виду. Зачем же тогда было…

Марфуша взглянула на него с удивлением.

— Так ведь я не тогда… Нет-нет, вы не поняли. Я решила позже. Когда он его получил… И даже позже. После того…

— Получил — и что? — настаивал Мышкин.

— Я же говорю: после того. Вот слушайте. Принесли письмо. А я почерк узнала, на конверте. Я дальнозоркая. Я думала, он в театр не пойдет. Раз он узнал… Потом… Что было потом? — она потерла лоб рукой. — Ну да, потом газета пришла…

— Опять газета? Что за газета? — вздрогнув, воскликнула мать. Голос ее непривычно звенел, похоже, она была на грани — срыва, истерики, не знаю чего.

Мышкин выглядел растерянным. На помощь пришла сама Марфуша.

— Про газету — потом, — сказала она будто бы даже с досадой и тряхнула головой, словно отгоняя невидимую помеху. — Значит, так… Я думала, он не пойдет. Но он что-то придумал. Иначе бы ни за что не пошел. Не такой уж он храбрец, я-то знаю…

— Ну и что? — быстро перебил Мышкин. — Ведь из этого могло следовать, что в театре просто ничего не произойдет…

— Не-ет, — возразила Марфуша и неожиданно улыбнулась… Нет, не улыбнулась, а… как бы сказать… ухмыльнулась, с хитрецой. — Я Лену спросила — так, между прочим: «Ты идешь на эту премьеру или нет?», а она говорит: «Нет, я не иду. Супруг собирается, дождаться не может — прямо дрожит весь от нетерпения», — что-то вроде того. Ну я и поняла, что он их как-то обхитрил, обвел вокруг пальца. Скорее всего, продал кому-то, чтоб их прямо там и взяли с поличным…

Мышкин смотрел на нее не без восхищения.

— Если б не этот спектакль… — продолжала она. — Если б не он… я бы, может, и не решилась… Но тут… все одно к одному, все без меня устроено, как нарочно, одна только деталька осталась… И ведь что выходило? Выходило, что Сонька своими руками все порушила, весь план… Чтобы она его еще и спасала! Не могла я… Я прямо видела, как все будет. Мне даже сны снились. И так оно все и было…

— Марфа, — неожиданно снова заговорила мать, — это ты послала открытку на книжку? На «Фауста»?

Марфуша кивнула:

— Я.

— Зачем?

— А чтоб знал, — твердо сказала Марфуша. — Чтобы понимал, за что… Ну и потом… это был вроде как последний шанс… вроде лотереи… или как кости бросают…

— Чей шанс? — вырвалось у меня. — Его?

— Почему — его? — искренне удивилась она. — Мой… Ах да, и его тоже… — она горько улыбнулась. — Если бы он испугался… — тогда, значит, не судьба…

— Погодите… — сказала мать, наморщив лоб, словно решая трудную задачу. — Постойте… Что значит: «чтоб знал»? Ты имеешь в виду…

— Я имею в виду Гретхен, — пояснила Марфуша.

— Грет… Гретхен? — растерянно переспросила мать.

Тут я впервые в жизни понял, что такое истерика — меня начал разбирать смех.

— А он-то! — с трудом сдерживаясь, воскликнул я. — Он-то ничего не понял! Он-то думал, это про дьявола, про террористов этих… Что он с ними связался… душу дьяволу продал…

— Да? — Марфуша растерянно посмотрела на меня. — Нет, я про Гретхен…

— Погодите… — снова попросила мать. Голос у нее совсем сел — видимо, от волнения. Я никогда не видел, чтобы люди так бледнели — прямо на глазах… Мышкин сделал движение к ней, словно хотел ее поддержать. Она отстранилась. Я совершенно растерялся.

— Воды, — полуобернувшись ко мне быстро проговорил Мышкин.

— Никакой воды! — раздраженно прохрипела она. — Значит, Гретхен… Значит, Сонька… Значит, вот почему…

Только тут до меня, наконец, дошло то, что Мышкин понял с самого начала: револьвер навел ее на догадку про Марфушу, но про Соньку-то она так ничего и не знала — до этой самой «Гретхен». Чувствовала: что-то не так, но знать — не знала.

— Ну да, поэтому, — мрачно подтвердила Марфуша. — Эксперименты над ней ставил. Упражнялся. Она ведь ему была, как воск, как пластилин… Идеи ей внушал… всякие. Отработает на ней, а потом… к тем идет… И ее с ними свел… А, может, она их сама нашла, не знаю… Но это все он… из-за него…

Она обвела нас всех блестящими глазами и вдруг остановилась на мне.

— Что ты так смотришь, Володечка? — спросила она чуть ли не с вызовом. — Хочешь спросить про эту… про любовь свою?..

— Хочу, — неожиданно вырвалось у меня, хотя за секунду до этого мне казалось, что язык навеки прилип к гортани.

— Она догадалась… обо всем, а как — не знаю… Но я поняла. Днем зашла к Леле, к тетке ее, попрощаться. Леля завела… про варенье, и тут она входит… в руке — газета… та самая… И посмотрела на меня… Так посмотрела! Я сразу поняла — знает. Потом вернулась домой, стала думать, что делать. И вроде почти успокоилась. Нет, думаю, померещилось… Мало ли кто на кого посмотрит, чепуха… А саму тянет туда, как магнитом — еще раз проверить. Ну и… вечером, перед отъездом… не выдержала.

— А кот здесь при чем? — снова вылез я.

— Как — при чем? Это же я его запустила. Без плана, по вдохновению…

— Если, как вы говорите, по вдохновению, — негромко заговорил Мышкин, — то почему у вас с собой оказался наркотик? И вообще — откуда он у вас?

— Я нашла… недели за две… у Сони. И спрятала. Она искала, весь дом перерыла, но на меня не подумала. Привыкла, что я в ее дела не лезу. А я-то давно уже лезла… Я сунула его к себе в сумку и так с тех пор и ношу… носила… Сперва думала — может, мне самой пригодится. А потом поняла — нет, нельзя… Нуда… это я уже говорила…

Она помолчала, потом тряхнула головой, как бы отгоняя сон, и заговорила снова, запинаясь и устало растягивая слова:

— Ну вот… Запустила кота… Бегали… А она по телефону говорит: «Мне кажется, я догадалась»… И… и вот…

— Марфа, — прошептала моя мать, — но как же…

— Ах, Лена, ты не понимаешь! — поморщилась Марфуша, и это, безусловно, был бунт — впервые за много лет. — Не можешь понять. Разве тут только страх? Тут другое… Я… Я ее ненавидела, вот что… Этот тип, знаешь… Баба до мозга костей… Мужики, конечно — хвостом… Все то, чего во мне никогда не было… И Сонька моя бедная вышла такая же… недоделанная. Сначала я на эту девку надеялась, думала — может, Сонька увидит, что к чему, и сама отойдет, остынет. Ну, попереживает, конечно… но справится — она ведь гордая… Ничего я, дура, не понимала. Потом смотрю — все только хуже, только хуже стало, только хуже… Из-за нее… еще хуже…

Снова наступила совершенно невыносимая тишина. И снова заговорила Марфуша:

— А потом, в гостиной, слышу — один говорит другому: «Папаши нет, теперь сыночку свидания назначаем». Тут я поняла, кому она сказала, что догадалась… Ну, в общем, так. Следующий номер был Володя. А это уж я никак не могу… С теми-то мне было проще, — с ужасающей откровенностью пояснила она. — Они-то были враги. И мне враги, и Соньке… и вам обоим, — она посмотрела на нас с матерью, — хоть вы и не понимаете… Значит, выходило так: не догадается — уеду, догадается — значит, так тому и быть. Ну вот… Как вышло — так вышло…

— Это ты звонила в день похорон? От имени Соньки?.. — зачем-то уточнил я.

Марфуша кивнула:

— Голоса-то у нас похожи…

— Не понимаю, — еле слышно проговорила мать. — Что же ты, так и собиралась скрывать… про Соньку?.. Всю жизнь?..

— Я собиралась исчезнуть, Лена, — сказала Марфуша. — Просто раствориться, исчезнуть… навсегда.

— Я стала бы тебя искать… — пробормотала мать.

— А я бы оставила записку. Тебе. Что Сонька не хочет со мной жить и уехала в другой город, что я жива-здорова, просто уезжаю и прошу меня не искать… Как-нибудь так…

— Ты думаешь, я бы на этом успокоилась?

Марфуша взглянула на нее как бы в недоумении, вдруг закрыла лицо руками и прошептала:

— Не знаю…