Второй выстрел

ГЛАВА 7

На этот раз мы устроились на веранде. Под самым окном росли розовые кусты, но на веранде пахло не розами и не травой, а крепким кофе, который Ольга на моих глазах пила чашку за чашкой. Я от кофе отказался и попросил воды. Она принесла мне стакан минералки, поставила его на стол, покрытый голубой пластиковой скатертью, и сказала со вздохом:

— А я вот все кофе пью, не могу остановиться. Хотя сердце колотится…

— Зачем тогда пить? — спросил я.

— Не сплю я совсем, — она снова вздохнула. — Понимаешь, спать не могу. Леля (она говорила о тетке) мне снотворное дает, а оно на меня как-то так действует… Полдня сплю, а потом ползаю, как сонная муха.

Она была очень бледная, а черная шелковая блуза только подчеркивала прямо-таки простыночную белизну ее лица. Однако кофе, по-видимому, действовал — она не казалась мне сонной.

— Знаешь, — сказала она, — ко мне приходил человек из милиции… или нет, из розыска… Он все знал про… про нас с… ну, ты понимаешь… Как ты думаешь, откуда он знал? — она впилась в меня напряженным взглядом. — Ты ведь им не говорил?

— Нет, — я покачал головой. — Конечно, нет.

— Видишь, — тут же подхватила она, — я тебе говорила — меня многие не любят. Кто-то стукнул нарочно, чтобы меня втянуть…

— Да ну, брось, Оля, — с досадой возразил я. — Любят — не любят, при чем здесь это… Они сейчас знаешь как копают — и между прочим, правильно делают. Ну и про вас раскопали. Это несложно.

— И к нашим ходят… — задумчиво добавила она.

— К каким — нашим?

— Ну к ним, ко всем… К Андрею, к Юре, к Гоше — ко всем… Знаешь, Андрей ведь был тогда в театре… Ну и Гоша был, конечно… Они все приходили… на следующий день…

И у Андрея, между прочим, не было насморка. Он сказал, что с утра еще был, а потом прошел…

Я подумал, что она заговаривается.

— Какой насморк? При чем здесь насморк?

Она посмотрела на меня, явно удивляясь моей тупости, и пояснила:

— Все, кто там был, на следующий день плакали и сморкались.

— Ах да! — спохватился я. — Чего-то я совсем… Так ты что — думаешь, он там не был?

— Я не знаю, — она растерянно развела руками. — А зачем он тогда говорит, что был? Совсем уж странное вранье…

— А еще кто был? — машинально поинтересовался я. — Из них, я имею в виду.

— Не знаю… Я не спрашивала… Я и Андрея не спрашивала, это вышло случайно — они говорили с Гошей, я подошла… И вообще… Это неважно…

— Что неважно?

Я удивился — в прошлый раз она, помнится, уверяла меня, что это убийство из ревности, и подозревала всех участников известного petit jeu.

— Вот это все — неважно… Мне надо тебе сказать… кое-что… Пойдем в комнату, Холодно.

Холодно не было, было тепло. Должно быть, ее знобило. Снотворное, кофе, нервы… Мы перебрались в дом, все в ту же «диванную». Встретившаяся нам по дороге тетка поздоровалась со мной и сокрушенно покачала головой, указывая глазами на Ольгу. Я понимающе вздохнул и кивнул. В «диванной» царил обычный полумрак, и было, на мой взгляд, ужасно душно. Похоже, окна здесь в последнее время не открывались вовсе. На этот раз на диване лежала развернутая газета. Я подумал, что Ольга, сама того не зная, методично разрушает сложившийся в моей голове образ — то книжку читает, то газету. Я машинально взял газету в руки. Мне бы, скорее всего, не пришло в голову проверить, от какого она числа. Но тут на глаза мне попался метеопрогноз под названием «После дождичка в четверг…», и я совершенно случайно прочел первую строчку. Строчка была такая: «После дождей, шедших почти без перерыва всю прошлую неделю…» Но на прошлой неделе не было никаких дождей. Было тепло и солнечно, несмотря на то, что осень явно перешла в наступление. Воздух стал какой-то особенный, не летний, и свет тоже… А дождя не было. Я перевернул страницу и взглянул на число. Газета была недельной давности. Ольга взяла ее у меня из рук, аккуратно сложила и спрятала в верхний ящик маленькой тумбочки, стоявшей рядом с диваном. Она обращалась с ней очень бережно — совсем не так, как обращаются со старыми ненужными газетами.

— Она же старая… — удивленно пробормотал я.

— Старая, да… — кивнула Ольга. — Она мне нужна.

Я подумал, что она хочет сохранить какое-нибудь рекламное объявление или что-нибудь в этом роде.

— Это он принес эту газету… Владимир Евгеньевич… — она впервые при мне назвала отца по имени — правда, по имени-отчеству.

— Тогда же, когда открытку? — тупо спросил я.

— Открытку? Ах да… нет. Раньше. Да на ней же число стоит. Когда вышла, тогда и принес, в тот же день. За несколько дней до…

— И ты ее читаешь… — пробормотал я полувопросительно.

— И я ее читаю, — как эхо повторила она. — С ней тоже что-то не так.

— В каком смысле? — я вытаращил глаза.

— От нее он тоже разнервничался. Прочитал ее здесь и стал сам не свой. Я сначала про это забыла — из-за открытки и… из-за всего… А сегодня наткнулась на нее прямо перед твоим приходом — и вспомнила. И села читать.

— Как же ее до сих пор не выбросили? — удивился я.

— Я никогда не выбрасываю… — она вздрогнула, закрыла глаза и поправила себя, — не выбрасывала его бумаги. Никакие — что бы он ни принес. А газету он сам сложил и сунул в ящик. Вот в этот, — она указала на тот же ящик, в который только что убрала ее сама. — Там на первой странице статья про асфомантов, большая. Наверное, в ней все дело. Я ее читаю — вдруг там что-то…

— Ты говорила, он думал вслух… — осторожно начал я. — Может, он в тот раз тоже что-нибудь сказал?

— Нет, — она покачала головой. — В тот раз нет. Я поняла по лицу, по жестам — знаешь, как это бывает… Он очень волновался. Только одно слово пробормотал дважды, пока читал. Но я не расслышала. То есть мне послышалась глупость какая-то, вроде: «Мёбиус, Мёбиус…» — я потому и запомнила, что глупость. При чем здесь Мёбиус? Он, конечно, что-то другое сказал…

Опять Мёбиус! Мёбиус. Статья про асфомантов. Значит, как-то это завязано одно на другое? А письмо, которое он получил тогда, за завтраком? Письмо, после которого он первый раз заговорил про этого Мёбиуса — оно что, от асфомантов? Предупреждение? Угроза? Позвольте, какого это было числа — до газеты или после? Я посчитал — выходило, что газета пришла днем позже. Или двумя днями? И почему все-таки именно Мёбиус — пусть даже в Петькиной своеобразной интерпретации?

По странной филиации идей этот Мёбиус снова напомнил мне разговор с Тимошей. Необходимо было узнать у Ольги про Соньку — правда ли, что она приходила, и если да, то зачем? Казалось бы, чего проще — возьми да и спроси. Но я почему-то никак не мог к этому подступиться. Как-то мне было не по себе, и даже больше того… да, пожалуй, мне было страшно. И тут Ольга заговорила сама, причем у меня создалось впечатление, что это и была та информация, которую ей в тот день больше всего хотелось мне сообщить.

— Знаешь, — медленно начала она, пристально на меня глядя, — а ведь эта ваша Соня ко мне приходила… однажды… Еще летом…

Я машинально отметил про себя, что Тимошино «таскается» было все-таки некоторым преувеличением.

— Зачем? — спросил я, изо всех сил стараясь говорить спокойно.

— Не знаю, зачем. Пришла однажды, ни с того ни с сего… Я сначала даже испугалась — думала: сейчас начнет гадости говорить или что-нибудь такое… А она — нет. Ничего такого. Просто сидела тут, смотрела на меня, чай пила. Разговаривала. Симпатичная. Только знаешь — она не в себе, — Ольга утвердительно кивнула. — Да-да. Я тебе точно говорю. Не в себе. У нее взгляд какой-то такой… И вообще… Я чувствую. Сидела, разговаривала… Тебя к чему-то вспомнили. Тогда она засмеялась и говорит: «У вас тут прямо «Первая любовь», как у Ивана Тургенева. Только персонажей многовато, надо лишних подсократить». Подсократить — понимаешь? Вот она и подсократила…

Не знаю, как насчет Сонькиного рассудка, но у нее у самой, когда она это говорила, вид был вполне сумасшедший. Меня же поразило странное совпадение. Помните, я говорил про ассоциации? Про совпадения с русской литературой?.. Так вот, я имел в виду именно «Первую любовь». Ведь у них, у Ольги и у Зинаиды, модель поведения была, ей-богу, совершенно одинаковая! И салоны эти, вечерние посиделки — тоже ведь удивительное сходство, с поправкой на эпоху, конечно. Причем заметьте: когда это впервые пришло мне в голову, я еще знать не знал про Ольгу и отца. А когда узнал — подивился полноте совпадения. Выходит, мы с Сонькой думали об одном и том же… Ольгиных слов насчет «сокращенных» персонажей я сперва не принял всерьез. Она, между тем, продолжала, не сводя с меня лихорадочно блестевших глаз:

— Ты помнишь «Первую любовь»?

— Помню, — кивнул я.

— А я сначала не подумала, а потом вспомнила… Они ведь там оба умирают, помнишь? Оба — и отец этого мальчика, и Зинаида… Помнишь?

— Да помню я, помню. Хорошо помню. И что с того?

— А то, — торжественно проговорила она, причем в шоколадных глазах явно плескался ужас, — что теперь моя очередь. Разве непонятно? Ты думаешь, она это случайно сказала? Это она меня предупредила… вроде как. Одного она уже «подсократила». Теперь подсократит второго… вторую. Все, как в книжке. Все, как написано.

Кажется, невозможно было воспринять эти бредни всерьез… Теоретически я должен был, сохраняя здравость рассудка, привести ее в чувство и спокойно растолковать ей, что все это чепуха… Вместо этого я впал в оцепенение. Конечно, все это на меня подействовало — все вместе: и Тимошины новости, и Ольгины истории. Но это бы еще полбеды… Беда же состояла в том, что я вспомнил одну вещь, которую честно умудрялся до сих пор не помнить…

Я вспомнил давние-предавние детские Сонькины рассказы про револьвер… или нет… кажется, она говорила: «пистолет». Пистолет, который хранится у них дома… Пистолет, оставшийся от деда… Именной, что ли? Или не именной, а просто личное оружие, которое почему-то в свое время не было сдано и осталось в доме?.. Тогда, много лет назад, мы ей не поверили и потребовали принести и показать. «Не могу», — сказала она. Мы стали дразнить ее, не сомневаясь, что она соврала. «Дураки, — выпалила Сонька, кусая губы. — Я не могу, потому что мать с меня клятву взяла». (Тогда это было еще в Марфушиных силах.) Не помню, чем кончился этот разговор…

«Спокойно, — сказал я себе. — Пистолет мог взять кто-то другой», — и тут же спросил себя: кто? Марфуша? Я представил себе Марфушу с пистолетом, и по лицу невольно поползла идиотская и совершенно неуместная улыбка. Разумеется, это мог быть совсем другой пистолет, и если бы нс эта история про «Первую любовь»… Но ведь она действительно произнесла эту фразу… Ольгин испуг был слишком натурален, чтобы заподозрить ее во вранье.

Однако нельзя же было бесконечно сидеть, молчать и пялиться друг на друга, как в ступоре. Я сделал над собой усилие и сказал:

— Это, конечно, ерунда — все, что ты говоришь, Оля. Но чтоб тебе было спокойнее, я обещаю: сегодня или завтра я найду ее, поговорю и разберусь с этим делом.

Трудно сказать, что я имел в виду, делая такое заявление. Как я себе это представлял? Ну найду я ее, допустим… И что я ей скажу? Ольга, во всяком случае, немного успокоилась — и ладно. Я клятвенно пообещал позвонить, как только что-нибудь узнаю, и вообще — позвонить в любом случае, и заторопился уходить. Мне необходимо было найти Соньку прямо сегодня. И вовсе не ради Ольги. Просто я сам не мог ждать.

Выйдя за калитку, я оглянулся на нашу дачу. Марфуша должна была быть там. Казалось бы, проще всего было зайти к ней и спросить, где Сонька… Ан нет, не проще. Поколебавшись секунду-другую, я этот вариант отбросил. Во-первых, совсем не факт, что Марфуша располагала нужной информацией — Сонька отнюдь не склонна была ни с кем делиться, а Марфушу держала в черном теле. А во-вторых… Во-вторых, после того, что я узнал от Тимоши, у меня просто не хватало духу пойти разговаривать с ней про Соньку. В общем, я решил действовать своими силами. Для начала я позвонил Соньке домой — прямо с вокзала, как только приехал в город. К телефону никто не подошел. Я подумал-подумал и решил к ней поехать. Она могла не брать трубку, могла отключить телефон. В крайнем случае, я мог оставить ей записку — бросить в почтовый ящик или сунуть под дверь.

Я вышел на привокзальную площадь и остановился, пытаясь сделать выбор между метро и трамваем. Стоило мне склониться в пользу метро, как из-за угла показался нужный трамвай, и дело, таким образом, решилось без моего участия.

Трамвай тащился еле-еле, зато был почему-то совсем пустой. Я смотрел в окно и думал. Хотя «думал» — это опять-таки не совсем точно. Не «я думал», а «мне думалось» — вот это было бы точнее, хотя, кажется, так не говорят. То есть говорят, но в каких-то других случаях. В общем, было примерно так: то, что я видел за окном, смешивалось с мыслями, которые появлялись ни с того ни с сего и как-то совершенно помимо моей воли. За окном, кстати, тоже все было как-то расплывчато. Во-первых, наступали сумерки — самое неопределенное время суток, во-вторых, в голове был туман, ну и в-третьих, стекла в трамвае были ужасно пыльные. Это может показаться странным, но я совсем не думал о том, что только что узнал от Тимоши и от Ольги. Я даже про пистолет забыл. А думал я вот о чем: как могло получиться, что я совсем потерял Соньку из виду. Дело было не только в этих последних несчастных месяцах, когда я потерял ее из виду в буквальном смысле слова. Это случилось раньше, год назад или, может быть, даже два — мы как-то перестали интересоваться жизнью друг друга. По сути дела, я был к ней по-прежнему очень привязан, только мне все время было не до нее. Последний класс, экзамены, потом первый курс, новая жизнь, новые знакомства — не говоря уже о событиях последнего лета… А Сонька была данность, всегда тут как тут, ничего нового, сплошная привычка. И вот результат: я понятия не имел, чем она жила эти последние годы и как — черт возьми! — как могло все это случиться.

Дома ее не оказалось. Я кое-как нацарапал две записки и сунул одну под дверь, другую — в почтовый ящик, на всякий случай. Обе состояли из одной фразы, не считая подписи: «Сонька, очень прошу, позвони мне срочно».

Вечером звонка не было. На другой день все повторилось: я снова поехал к ней, никого не застал и зачем-то снова оставил две отчаянные записки. (Этот «другой» день нужно расписать подробно — если не по часам, чего я сделать уже не смогу, то, по крайней мере, по порядку, ничего не пропуская.)

Итак, утром я снова съездил к Соньке — и снова безо всякого толку. На обратном пути до меня вдруг дошло, что она собиралась куда-то уехать — во всяком случае так она сказала моей матери в день похорон. На сколько она уехала — я не знал. Вполне могла еще не вернуться, если, конечно, все это вообще не было отговоркой. И тут мной овладела какая-то лихорадка. Я был совершенно не в состоянии сидеть на месте и ждать, тем более не зная, сколько это ожидание продлится. Что-то нужно было предпринять. Почему-то я решил поехать к Тимоше. Не уверен, что сумею объяснить, зачем мне это понадобилось. Это была какая-то сомнамбулическая логика — неизвестно откуда взявшаяся уверенность, что Тимоша должен что-то знать. Однако на этот раз Тимоша, вопреки обыкновению, был отнюдь не расположен со мной беседовать. Он сидел на террасе с бутылкой пива, явно злой как черт, и щурил глаза, как будто ему больно смотреть на весь свет. На мое приветствие он не ответил. Я все-таки вошел и даже сел рядом с ним на табуретку.

— Чего тебе? — процедил он сквозь зубы.

Тут я как будто на секунду очнулся от спячки — и растерялся. В самом деле: с какой стати я решил, что он что-то знает? Лучше было повернуться и уйти, не задавая никаких вопросов, но я все-таки спросил, не знает ли он, где может быть Сонька. Он оскалился совершенно по-волчьи, а может, впрочем, и по-собачьи, и отрезал:

— Ничего я не знаю! Ничего — понял?

— Послушай, Тимоша… — зачем-то начал я.

— А пошел ты знаешь куда! — огрызнулся он, подхватил свое пиво и скрылся в доме.

Идти за ним следом явно не имело смысла. Выйдя за калитку, я снова в нерешительности уставился на нашу дачу и снова пришел к тому же выводу, что и вчера — не мог я заставить себя пойти к Марфуше, ну просто никак не мог. Я решил зайти к Ольге: мне так или иначе нужно было сообщить ей о результатах моих поисков, пусть даже и отрицательных. Я ведь обещал держать ее в курсе. Однако мне и тут не повезло: Ольги не оказалось дома. Тетка встретила меня чрезвычайно приветливо и стала уговаривать выпить чайку и подождать — «да она вот-вот вернется». При дальнейшей беседе выяснилось, что «вот-вот» наступит в лучшем случае часа через два. Я подумал, что два часа с теткой — это, пожалуй, слишком, и откланялся: «Рад бы, но не могу, очень тороплюсь, извините». Так и вернулся домой несолоно хлебавши, ухлопав полдня неизвестно на что.

Во дворе я увидел мать. Она стояла около своей машины и доставала ключи.

— Звонила Марфуша, — сказала она. — Хочет переехать в город. Поеду помогу ей перевезти вещи и кота заберу…

— Моя помощь нужна? — я не стал говорить ей, что только что вернулся оттуда. — Вещи таскать или что-нибудь…

Мать махнула рукой:

— Да какие там вещи, господи!.. Сами справимся. Иди себе…

Последующие несколько часов я опускаю — решительно не помню, чем я занимался в это время. И вообще это не имеет никакого значения. Около восьми раздался телефонный звонок. Звонила Ольга. Я сразу понял: что-то произошло. Ее голос звучал совсем не так, как накануне. Вялости и апатии как не бывало — голос дрожал от возбуждения.

— Знаешь, — сказала она, — по-моему, я догадалась. Ты понимаешь? Я знаю… про того… про второго… То есть я, конечно, не уверена, но…

— Как это? — тупо переспросил я.

— А вот так! — теперь в ее голосе звучало что-то похожее на торжество, и это меня почему-то напугало. — Я прочитала в газете.

Мне пришла в голову нелепая мысль, что она говорит о сегодняшней газете. Какая-то сегодняшняя газета напечатала сообщение о том, что преступление раскрыто…

— В той газете, — продолжала она, — ну в той, старой, которую мы с тобой смотрели, помнишь?

— Помню, — сказал я. — Но ведь мы ничего не нашли…

— Проглядели! — она почти захлебывалась от волнения. — Там сказано… И знаешь что? «Фауст» здесь ни при чем. Не знаю, какой дурак прислал эту открытку. Надо не «Фауста» читать, а «Первую любовь», только внимательно — там все сказано. Я нашла в газете, а потом сразу взяла «Первую любовь» — и догадалась. То есть, мне кажется, что догадалась… Она ведь сказала: «лишних подсократить»! Понимаешь — «лишних»!

Я подумал, что она повторяется — об этом мы уже говорили. И вообще — меня пугало ее истерическое состояние.

— Оля, — сказал я, стараясь говорить как можно более спокойно и веско, — пожалуйста, объясни толком…

— Нет, я не видела, — вдруг сказала она совершенно другим тоном. — Да, конечно, пожалуйста… — и тут же, после секундной паузы: — Это я не тебе…

— Прошу тебя, объясни мне все толком, — повторил я.

— Н-нет… — она замялась. — Мне не хочется… по телефону… Тут…

— Хорошо, — перебил я. — Я сейчас приеду.

— Не надо. Не приезжай. Куда ты поедешь на ночь глядя! И потом, — с досадой добавила она, — здесь все равно не поговоришь — полон дом народу.

— Кто там у вас? — поинтересовался я.

— Обычная компания, — она прикрыла микрофон рукой и прошептала так, что я едва разобрал: — Твоя мать здесь.

— Моя мать?! — опешил я. — Что она там делает?

— Не знаю, — раздраженно проговорила она. — Ходят тут всюду, что-то высматривают…

Я не понял, почему она употребила множественное число. Ходить и высматривать что-то в чужом доме было совсем не в духе моей матери, но мне было не до того, чтобы за нее заступаться.

— Приезжай завтра, — сказала Ольга. — Тут никого не будет. Даже Лели не будет, она с утра к врачу записана. Поговорим спокойно. А я за ночь все еще раз обдумаю.

Тут я должен сделать маленькое отступление. Есть два дурацких приема, на которые натыкаешься в самых разных детективах. Номер один: злодей в финале берет героя на мушку, но почему-то не стреляет, а начинает рассуждать. — Тем временем или помощь подоспеет, или герой сам сообразит, как выпутаться. Номер два: обладатель важной информации не сообщает ее вовремя кому следует, а оставляет при себе. В результате его убирают, тайна остается тайной, а сюжет получает дополнительный толчок. Любому дураку ясно, что это натяжка, правда ведь? Да… Если бы я в тот вечер не послушался Ольгу и все-таки поехал бы к ней, все, безусловно, было бы совсем по-другому. Вот вам и натяжка… До сих пор не могу понять, почему я подчинился этому ее «не приезжай». Подумал, что поговорить все равно не дадут… и потом — то, что она сказала про мать… Это, конечно, тоже сбило меня с толку. Больше того — пусть бы я даже и не приехал, но у меня хватило бы ума убедить ее рассказать все по телефону — и тогда все могло бы сложиться иначе. Тут я, правда, уверен не на все сто процентов, но очень на то похоже… Ведь наш с ней разговор подслушали.

Разумеется, я собирался приехать к ней на следующий день как можно раньше, но у меня ничего не вышло — из-за дурацкого стечения обстоятельств. Не иначе, как черт водил меня всю первую половину дня, честное слово! Начать с того, что я проспал и встал гораздо позже, чем собирался. Вечером я никак не мог заснуть, маялся, ворочался с боку на бок, а в голове у меня крутилась какая-то сумасшедшая карусель из газеты, «Фауста», «Первой любви» и каких-то знакомых лиц, гнусным образом превращавшихся из одного в другое. Зато под утро я заснул как убитый и пробудился в половине двенадцатого.

Я вскочил в ужасе и хотел немедленно ехать. Но ведь это только так говорится: немедленно, а на самом деле надо было как минимум умыться и одеться. То ли из-за спешки, то ли от волнения все летело у меня из рук, и утренний ритуал занял, как назло, в два раза больше времени, чем обычно. Я подумал, что, может быть, имеет смысл поехать на машине. Мою машину давно следовало проверить: с тормозами явно было что-то не то. Рисковать мне не хотелось — не тот у меня класс, чтобы рисковать. Можно было взять отцовскую машину, в надежде, что меня не остановят и не попросят доверенности. И я уже совсем было решился, но в последнюю минуту вспомнил о пробках в центре и подумал, что электричка все-таки надежнее. Может, это и правильно, не попади я в перерыв, о котором начисто забыл. Сидеть на вокзале и ждать было свыше моих сил. Я бросился обратно домой, чтобы все-таки поехать на машине. Ключей от отцовской машины на обычном месте не оказалось. Я плюнул и решил ехать на своей. Не тут-то было! Она не завелась. Я до сих пор не знаю, почему она не завелась. Тормоза в ней барахлили, тормоза — а не зажигание! В общем, не завелась — и все тут. Вокруг не было ни души, ни одного мужика, которого можно было бы попросить посмотреть, в чем дело. Я понесся наверх и перерыл всю квартиру, в надежде найти отцовские ключи. Их не было нигде. Забегая вперед, могу сказать, что как раз тут нет никакой загадки — потом выяснилось, что ключи лежали в кармане одного из пиджаков, а я шарил, в основном, по ящикам. Но в тот момент у меня возникло противное ощущение бега на месте… или в колесе — как будто я попал в какое-то заколдованное пространство и не могу оттуда выбраться. В конце концов я снова помчался на вокзал, узнал, что несколько электричек после перерыва отменены, прождал еще около часа и приехал к Ольге на дачу не в девять, ну от силы в десять утра, как собирался, а почти в четыре.

Возле их дома стояла «Скорая помощь». Я рванул туда. Зареванная тетка на секунду высунулась из окна машины и, заметив меня, горестно махнула рукой. «Скорая» укатила. Я остался стоять — в недоумении, в ужасе — в кошмарном состоянии, одним словом. Белка бежала-бежала в своем колесе — и так целых полдня, а потом вдруг провалилась вместе с колесом куда-то в тартарары…

Я поплелся к себе на дачу, которая со вчерашнего дня стояла пустая, и просидел там в полной прострации несколько часов, время от времени выглядывая в окно — не появится ли тетка.

Она появилась очень поздно, и хотя я видел ее издали и только со спины, я именно по этой спине, по опущенным плечам, понял, что случилось несчастье. На минуту у меня возникло детское желание зажмуриться, сжаться в комок, исчезнуть, но потом я себя пересилил и пошел к ней. То, что я услышал, было чудовищно, невозможно… Передозировка снотворного — таков был диагноз. Спасти не смогли. Если бы кто-нибудь обнаружил ее чуть раньше… Но тетка всю первую половину дня ходила по врачам, а я метался между гаражом и вокзалом…

Вот после этого я и пошел в угрозыск. Хотя нет… что это я? Сначала были похороны…

Во время похорон я старательно вглядывался в лица. У меня было странное чувство… Второе потрясение как будто вывело меня из прострации, в которой я пребывал после первого, и до странности обострило восприятие — так мне, во всяком случае, казалось. Мне казалось: вот сейчас я взгляну попристальнее — и пойму, кто это сделал. Просто так, по лицам пойму. Ведь те самые люди, что теперь стояли, мрачно склонив головы, у гроба, были в тот вечер у нее дома. Не все, конечно, но многие. И значит, кто-то из них… Я переводил взгляд с одного лица на другое. У меня даже виски заломило от напряжения. Кто? Наш потомственный военный, в свое время без колебаний заявивший о готовности пойти на преступление? Но ведь не просто так, а из-за нее! Это ведь совсем не одно и то же… Конечно, это «из-за», как и любые слова, можно понять по-разному, но… Невозможно себе представить, чтобы он ее… своею рукой… Да нет, бред, конечно! Скептический Глинка? Наш молчаливый Саша? Андрей? «У него не было насморка» — почему-то всплыло у меня в голове, и я сам в первую минуту не понял, при чем здесь насморк. Потом до меня дошло: Ольга говорила, что у него не было насморка после газовой атаки в театре. И кто он такой вообще? Остальные хоть что-то о себе рассказывали, а этот — ничего и никогда. С чего я взял, что он бизнесмен? Хотя… какая мне, собственно, разница и какое это имеет отношение к делу? Решительно никакого! И вообще… Любой из них мог подслушать наш с Ольгой телефонный разговор. Для кого-то Ольгины догадки могли оказаться смертельно опасными. Убивали не конкретного человека, а носителя информации. А к человеку могли при этом относиться очень даже неплохо…

Ничего я по лицам не понял. Какие у людей на кладбище лица? У всех более или менее одинаковые. И все-таки кто-то из них… «Стоп! — сказал я себе. — Ты забываешь про Соньку. «Первая любовь» и все такое… Ольга ведь от этой идеи не отказывалась — напротив… Она ведь снова об этом говорила. Может ли быть, что Сонька тоже была у нее в тот вечер?..» Я растерялся. Была, конечно, еще одна возможность… Но нет, это уж совсем невозможно… Я сам в это ни секунды не верил и не принимал во внимание. А если бы принял, то не пошел бы в угрозыск. (Получилось ужасно путано, я понимаю. Но не стану опережать события. Разъясню позже.)

А в угрозыск я пошел вот почему… На обратном пути с кладбища я случайно услышал, как тетка, всхлипывая и сморкаясь, говорила какой-то своей подруге:

— И ведь вроде уже получше была. Я думала — попереживает и успокоится. Время лечит. Спала она плохо. А я-то, дура старая, ей снотворное давала! Сама, своей рукой. Простить себе не могу! А она, может, с самого начала задумала…

— Не казни себя, Лелечка, — уговаривала подруга, вытирая глаза. — Откуда ты могла знать? — и дальше что-то еще, но я уже не слушал.

От изумления я остановился как вкопанный, так что кто-то из идущих сзади на меня налетел. Потом я рванул вперед, намереваясь догнать тетку и расспросить ее поподробнее. Но я, к счастью, все-таки опомнился и притормозил. Приставать к ней с расспросами сейчас было бы неуместно. Да, в сущности, и нечего было выяснять — подслушанный мной разговор не оставлял ни малейших сомнений: Ольгину смерть квалифицировали как самоубийство. Для меня это оказалось полной неожиданностью. Почему-то я ни секунды не сомневался, что следствие уже идет полным ходом. По дороге к метро я, на всякий случай, перекинулся парой слов с Глинкой и с Юрой, стараясь говорить как можно сдержаннее, чтобы не выдать собственных мыслей. Как выяснилось, никто не сомневался в самоубийстве. Ни о каком следствии и речи не было. Таким образом, я оставался единственным, кто знал правду, не считая, разумеется, убийцы.

Не исключено, что будь я в состоянии рассуждать здраво, я бы решил в это дело не лезть. Но в тот момент я чувствовал себя до такой степени выключенным из обычной жизни, что никак не мог рассуждать здраво. Сейчас я вижу, что в случившемся было много иррационального, но был, между прочим, момент и вполне рациональный. Убийство Ольги совершенно не походило на убийство отца. То, первое убийство было тщательно спланировано — я с самого начала не очень верил, что убийцу при таких обстоятельствах смогут найти. Ольгино убийство, скорее всего, было импровизацией, а значит, должны быть проколы. И еще: во втором случае налицо ограниченный круг людей в замкнутом пространстве (вряд ли кто-нибудь мог войти и выйти незамеченным). Классический английский детектив. Я почти не сомневался, что убийцу можно найти, точнее — вычислить. Моих возможностей на это не хватало. Да я и не претендовал. Это Петька у нас тогда немного помешался и решил податься в сыщики. А я — нет, я вообще благоразумный. Я думал, делом займутся профессионалы. И вот — на тебе! Самоубийство! Все умыли руки. Нет, это меня решительно не устраивало.