Вымирающие виды

Глава 1

75 000 лет назад,

земли современной Германии

Джун заблудился. Снова. В одной руке он сжимал копье с толстым древком, в другой — метательные камни, и отогнал укол страха, пронзивший тело.

Его тревожило не одиночество. Он впервые вышел на охоту с кланом. И ему хотелось проявить себя.

Сперва Джун не отставал от охотников: шагал широко и легко, не сводя глаз со спины идущего впереди. Но, как это слишком часто бывало, его отвлек птичий крик, и он отбился от своих, чтобы найти птицу, а может, и поговорить с ней. Кто-то выкрикнул его имя — так далеко и глухо, что он едва расслышал. Он, конечно, не отозвался. Голоса Прямоходящих спугнули бы птицу, если она еще не улетела. Он присел на корточки в подлеске, затаил дыхание и замер надолго... еще дольше... но птица умолкла.

Поищу ее, когда снова здесь окажусь.

Он встал. Расставив ноги, навострив слух, он повертелся на месте и с ужасом понял, что не узнает, где находится. И не слышит, как его сородичи-охотники движутся по Оленьему следу.

Я забрел дальше, чем думал.

Он поспешил прочь, шурша листьями и рыхлой землей, в надежде отыскать Олений след или отпечатки ног своего клана, но не нашел ни того, ни другого и крикнул. Звук резко и одиноко прокатился меж деревьев.

Ответа не было.

Они не могли уйти далеко. Уже, должно быть, заметили, что меня нет.

Он обхватил себя руками, внезапно похолодев, и вскинул голову. Солнце сильно сместилось. Вместо того чтобы встревожить, это его успокоило.

Подожду здесь, пока не вернутся.

Он присел, порылся в густом лесном подлеске, съел несколько червей и стал ждать. Никто не приходил. Он крикнул еще несколько раз, но в ответ слышалось лишь жужжание насекомых, змеиный шорох да беличья перебранка.

Пойду туда, где Олень.

Он знал, куда направлялось стадо, потому что не раз следовал за ним до самого пастбища, где олени, полагая себя в безопасности, лакомились свежей молодой травой. Джун побежал трусцой по тропе, которая, как он надеялся, приведет к ним, высматривая следы, прислушиваясь в ожидании шелеста одетых в шкуры тел, когда охотники с добычей продираются сквозь густой кустарник. Наконец, позже, чем он ожидал, Джун нашел Оленью тропу, но стадо не остановилось на привычном месте. Должно быть, они почуяли, что за ними следят — охотники были шумными, — и ушли на каменистую осыпь, словно зная, что там не останется следов. Так и вышло. Джун мог либо брести дальше, пока снова не наткнется на тропу клана, либо возвращаться к стоянке.

Он взглянул на Солнце, но его уже скрыли тучи.

Он присел, устроившись в ожидании. Никто не удивится. Он часто возвращался поздно, с рассказами о своих вылазках вместо охапок мяса, чтобы накормить клан. Они давно бы изгнали его, заставив выживать в одиночку, но его мать была целительницей и не позволила бы этого. Она учила его, чтобы он занял ее место, когда одеревеневшие суставы и слабеющее зрение не позволят ей больше исполнять свой долг. Хворобы его не интересовали, но он понимал, что должен исполнять хоть какой-то долг, иначе лишится защиты племени. Поэтому он помогал ей, когда не удавалось уклониться, и выучил ровно столько о травах, припарках и компрессах, чтобы его терпели.

Но сейчас это ему не помогало.

Ждать нельзя.

Он вскарабкался на пригорок, отыскал знакомый знак и двинулся к нему по лесной земле, усыпанной всяким сором. Задрав голову и прикрыв глаза, он вслушивался в россыпь пьянящих запахов. Шипение он услышал, но счел его лишь фоном для своих блуждающих грез. К тому мигу, когда от этого звука у него напрягся загривок, а глаза распахнулись, было уже поздно.

Змея!

Джун ткнул копьем, чтобы напугать, а не убить, но промахнулся. Змея — нет. Размытое движение, и боль обожгла тело Джуна. Он глухо рухнул на землю, а Змея ускользнула прочь. Джун попытался встать, но тут же снова повалился на землю.

Поползу по тропе. Охотники увидят меня на обратном пути. Лоб покрылся потом. Впрочем, хищники тоже.

Он юркнул под облепленное землей сплетение корней исполинского дерева, разделив уютное местечко с червями, слизнями и пауками.

Крикну, если кого-нибудь услышу.

Он подавил боль и порылся в наплечной сумке. Неудивительно — он забыл пополнить запас снадобий. Джун попытался сморгнуть пыль из глаз, а потом потер их самым чистым местом на грязном пальце. Он размышлял, что делать, пока лодыжка распухала, становясь толще икры, и по телу разливался жар. Все вокруг закружилось, веки отяжелели. Чем больше он силился думать, тем сильнее стучало в голове. Он подтянул ноги к груди, представляя, как яд Змеи растекается у него внутри.

Как остановить его, пока он не остановил меня?

Разрешилась проблема просто: он потерял сознание.

Джуна разбудил шорох шагов. Болело все тело, но он сумел приоткрыть один глаз. К нему шагала самка Прямоходящего, не из его племени. В руке копье, на лице — яростная гримаса. Надо бы что-то сказать, но во рту пересохло.

Она ведет себя так, будто знает меня.

Он попытался подняться, но тело не слушалось, и он просто смотрел на нее, встревоженный и несколько сбитый с толку темной яростью, направленной на него.

Почему она так сердится? Я ей ничего не сделал.

Вид его распухшей багровой лодыжки ничуть не смягчил ее. Ее захлестнули волны отвращения, а кулаки стиснули грубо обтесанное копье так сильно, что побелели костяшки.

В ней есть что-то знакомое...

У нее был маленький череп, длинные конечности и узкое туловище Примитива — без той мощи мышц, что свойственна сородичам Джуна. И тут его осенило.

— Ксоса?

В ответ она зарычала — звук, столь похожий на ненависть, что он отпрянул бы, если бы не ствол дерева за спиной.

Самка Ксоса часто являлась ему во снах, и они хорошо ладили. Они обсуждали то, что никого, кроме него, не занимало: куда уходят стада во время своих странствий, почему тонкие шелковые нити Паука так прочны, почему Солнце уходит, когда приходит Луна. Боятся ли два светила друг друга или договорились делить небо? Подобные вопросы раздражали всех в его племени, но приводили Ксосу в восторг.

— Почему ты здесь? Я вижу тебя только во снах. — Он заерзал, попытался встать и снова рухнул. — Я сплю?

— Нет, Шанадар. Ты вынудил меня явиться лично. Приближается ночь. Оставаться здесь в одиночку опасно. Возвращайся на свою стоянку. У меня на тебя есть планы, и быть съеденным Кошкой в них не входит.

Губы ее не шевелились, и слова были не из языка его клана, но он все понял. Он хотел спросить, какая ей разница, съедят ли его ночные хищники, но сказал совсем другое:

— Меня отравила Змея.

В ее глазах мелькнуло потрясение, и она нахмурилась.

— Ясно. Значит, наш уход откладывается.

Голова у него кружилась. Он хотел было спросить, какой еще уход, но осекся. Ответ уже не имел значения.

— Ксоса. Змея меня убила. То есть, от яда Змеи есть снадобья, но я их не взял. Они есть у матери, но мне до нее не добраться вовремя. А охотники... я не знаю, что с ними. Они уже должны были пройти...

Его голос затих. Говорить было утомительно. И все же он был обязан ей еще одним объяснением.

— Каков бы ни был твой план, меня в нем больше нет.

Она отмахнулась от его слов движением пальцев.

— Ты не умрешь, Шанадар. Пойдем. Родичи о тебе позаботятся.

— Шанадар, — пробормотал он. — Она все время зовет меня Шанадаром.

Она не объяснила почему, а он не спросил. Да и не возражал.

Но он все же спросил про ее племя, когда Ксоса рывком поставила его на ноги — вернее, на ногу, потому что раненая бесполезно повисла в воздухе. Прежде чем ответить, она обхватила его за талию, а его руку закинула себе на плечо.

— Ты зовешь свою группу кланом. Наша — это родичи. У Высоких — отряд. У Канис — стая.

Высокие? Он попытался осмыслить ее ответ, но слова тонули в мутных мыслях.

Спрошу позже.

Они скользили сквозь лес, далеко за пределы земель его клана и любимых пастбищ Оленя, мимо дерева, такого высокого, что оно, казалось, касалось Солнца. Он никогда не видел его прежде. Неужели оно только что выросло? Вскоре они достигли укрытого скальным навесом сборища Примитивов, числом примерно с клан Джуна. У всех были низкие лбы, выдающиеся надбровные дуги и телосложение, напоминавшее низкорослую версию высоких и стройных чужаков, что порой проходили через земли клана.

Так вот кого она назвала Высокими!

Родичи, как и Ксоса, носили длинные накидки или плащи, несшитые, словно они просто прорезали в шкуре дыру, достаточно большую, чтобы просунуть голову. Плащей или накидок не было, а на ногах была обувь из меха или коры, привязанная ремнями.

Но темные, глубокие глаза, устремленные на пришельца, светились умом. Они моргнули в знак приветствия и снова вернулись к своим занятиям.

— Они нас ждали?

— Нет. Они привыкли, что я привожу сюда чужаков.

Глаза Джуна округлились.

— Других Прямоходящих?

Она усмехнулась — первая улыбка, которую он увидел с ее появления.

— Обычно — лапастых и хвостатых.

Он понятия не имел, что спросить на это, и не стал даже пытаться. Все силы уходили на то, чтобы не обращать внимания на растущую боль в ноге. Ей многое предстоит объяснить, но это подождет, пока я не поправлюсь.

Ксоса мягко подтолкнула его к валуну.

— Садись здесь.

Он рухнул. Здоровая нога онемела. Даже если бы она не велела ему отдыхать, он не смог бы сделать и шага. Облегчение, пришедшее на смену стучащей боли в лодыжке, было ошеломляющим. Он замер всем телом, дыша поверхностно, когда к нему подошла другая Примитив, неся в руках снадобья, до жути похожие на те, что носила мать Джуна. И прежде чем он успел моргнуть, она сделала надрез поперек укуса Змеи и надавила. Он хотел было закричать, но осекся, потому что ничего не почувствовал. Яд высох, и Ксоса прочистила ранку. Убедившись, что та чиста, она приложила мох, чтобы вытянуть новые нечистоты, — совсем как его мать. Все действия Ксосы были похожи на материнские, вот только боли не причиняли. А мать всегда причиняла.

Ксоса откинулась на пятки с кряхтением, выражавшим то ли удовлетворение, то ли безнадежность. Джуну было слишком жарко, он слишком устал и ослаб, чтобы разбираться.

Она встала.

— Я оставлю тебя там, где нашла. Ты очнешься разбитым, и тебе будет нехорошо, но ты поправишься.

Когда я очнусь? Что она имеет в виду?

— Я...

Но Ксоса уже не слушала.

Глава 2

— Тебе необходимо исцелиться, и быстро, Шанадар.

Пока они шли, он тяжело опирался на Ксосу, стараясь не наступать на слабую лодыжку, и сжимал кулаки, чтобы выдавить из них боль.

— А как исцелиться быстро?

Она поджала губы.

— Сосредоточившись.

Джун хотел возразить, но лицо Ксосы застыло, а взгляд остекленел. Он огляделся по сторонам, проверяя, что привлекло ее внимание, но не увидел ничего необычного.

Ее голос стал шепотом:

— Пора рассказать тебе о Люси. Она была первым Прямоходящим, который принимал решения, пользуясь чем-то более сложным, чем инстинкт.

— Я не знаю, что это значит.

— Многие из твоих и моих решений нам неподконтрольны. Их диктует то, кто мы и что мы, а не наша оценка происходящего. Вот, например, дыхание. Ты не выбираешь дышать. Это просто происходит, потому что твое тело знает, что так надо. До рода Люси все Прямоходящие принимали решения именно так. Каким-то образом — не проси меня объяснять — род Люси изменил это с помощью чего-то, что зовется свободной волей.

— Свободной волей?

— Да. И частая составляющая решений, принятых по свободной воле, — это чувства.

— Я не понимаю. — Джун уже говорил это, но ясности в голове у него не прибавилось.

— Посмотри на это так. Инстинкт велит твоей матери изгнать тебя из племени, потому что ты не помогаешь ему выживать — не охотишься и не приносишь мяса. Но свободная воля и чувства говорят ей поддержать тебя, несмотря ни на что. Другой пример: инстинкт велит тебе охотиться с мужчинами, но свободная воля говорит — иногда, хоть это и не принесет мяса племени, ты должен пойти на голос птицы. Почему? Потому что это делает тебя счастливым — это чувство. Многие не понимают: если ты счастлив, ты лучший соплеменник.

Ксоса коротко, гортанно хохотнула.

— Природа — та сила, что творит мир вокруг, — видит в этом угрозу, потому что это ей неподвластно. Она правит животными — и нами — через инстинкт. Свободную волю ей не подчинить. Со времен Люси она делает все возможное, чтобы искоренить ее.

Джун подумал о своем клане, который пытался заставить его подчиняться их решениям.

— И у нее получается?

Ксоса раздраженно сжала кулаки.

— Сегодня ты пошел на голос Птицы вместо того, чтобы оставаться с охотниками. Как ты думаешь?

Джун кивнул, жалея, что спросил. Ответ был очевиден.

Она продолжала:

— Остается лишь один выход. Мой род почти исчез, как и твой. Природа надеялась, что Высокие будут лишены свободной воли, но они пользуются ею даже больше, чем мы с тобой. Поэтому Природа замыслила очистить Землю от Высоких и всех оставшихся Прямоходящих.

Воздух сгустился, и Джун почувствовал, как давит в груди и ушах.

— Но ты знаешь, как это остановить.

Ксоса обвела взглядом заросли вокруг них, узкую равнину, окаймленную скалистыми склонами холма. По натоптанной тропе трусил огромный черно-бурый пес из Стаи Канис, его пушистый, с черным кончиком хвост приветствовал радость хорошо прожитой жизни.

Уголки губ Ксосы слегка дрогнули.

— У нас есть хороший выход.

— И это...

— Ты.

За всю свою жизнь Джуна ни разу не считали хорошим выходом из трудной ситуации. Почему Ксоса так решила?

— Ксоса. А как было до Прямоходящих?

Она долго молчала, прежде чем ответить.

— Ты хочешь знать, было ли лучше. Я понимаю, Шанадар. Есть утешение в том, когда решения принимает кто-то другой, когда эта тяжесть лежит на чужих плечах. Потому ты и не хочешь быть Альфой. Ответственность пугает. Но что, если бы тебе не позволяли гоняться за птицами или велели бы целыми днями учиться целительству?

Лицо Джуна побледнело, на лбу выступил пот.

— Ты захотел бы уйти, но не смог бы, потому что повседневные дела не были бы одним из многих решений, которые ты принимаешь сам. Вот как это было.

Он вытер влажный лоб тыльной стороной ладони.

— Что я могу сделать?

— Спасти одну из твоего рода, которая готова стать Альфой, чтобы она могла спасти нас.

К глазам Джуна подступили слезы. Он никогда не делал ничего важного.

— Я разочарую тебя. Я не воин. Я мечтатель. Меня все отвлекает, и я никому не нравлюсь.

— Именно поэтому ты и есть тот, кто нужен. Мы с Люси потратили вечность на поиски подходящего существа. Тебе любопытно все, ты не терпишь бессмысленной власти и по своей природе независим. Лучше тебя не найти.

Помолчав, она добавила:

— Решение простое. Инстинкт отверг бы то, о чем я прошу...

Он рассеянно кивнул, а затем повернулся к Ксосе.

— Но моя свободная воля рукоплещет этому. К тому же, у меня все равно нет других планов.

Пока они шли, она рассказывала о пути, который ему предстоит, об одиночестве почти без связи со своим родом, о риске, о том, что ему придется принимать решения без чьих-либо советов, и о том, что он, возможно, никогда больше не увидит родных земель.

Они дошли до старого дерева, под которым Джун прятался до прихода Ксосы. Она усадила его у ствола и сложила руки на коленях.

— Твоя задача проста. Спаси Ю'унг. Проводи ее к новому дому ее племени. Теперь твоя очередь. У тебя есть вопросы.

— Есть, много, но больше всего мне любопытно, почему ты зовешь меня Шанадаром?

— Это твое имя. Твой клан зовет тебя Джуном, потому что не знает твоего настоящего. Следующий?

Джун потер лодыжку.

— А если я потерплю неудачу?

Она склонила голову набок.

— Шанадар. Будущее твоего рода зависит от твоего успеха. Неудача — не вариант.

Неудача — не вариант.

— Я не подведу тебя, Ксоса.

— Я знаю, что не подведешь, иначе я бы не откликнулась на твой зов.

— Мой зов?

— Я нашла тебя, потому что ты просил о помощи.

Он резко повернулся к ней.

— Я? — Он хотел было возразить, но Ксоса уже встала, собираясь уходить.

Джун расправил плечи и выпятил грудь.

— Когда мне начинать?

На ее лбу пролегли морщины.

— Положение Ю'унг с каждым днем становится все отчаяннее, но ты не можешь отправиться в путь, пока не окрепнешь достаточно для путешествия. — Она провела рукой по его ноге до толстой припарки на лодыжке. — Пока лечишься, точи свои орудия и оружие. Чини одежду. Упражняйся в охоте, целительстве и выслеживании. Готовься к самому долгому походу в твоей жизни.

— Ты упоминала помощников?

— Ты встретишь их в нужное время. — Она отмахнулась. — Мы еще поговорим в твоих снах, Шанадар, но в следующий раз мы встретимся в день твоего ухода.

— Как мне связаться с тобой?

— Используй это, — и она сунула ему в руку гладкую кость длиной с его предплечье.

Его пальцы сомкнулись на ней.

— Что... — но Ксоса уже ускользнула.

Глава 3

— Проснись, Джун!

Голова раскалывалась, будто что-то рвалось изнутри. Глаза отказывались открываться, а потом все же приоткрылись узкой щелочкой.

С трудом ворочая языком от слабости, он пробормотал:

— Кто это сказал?

Никто не ответил. Джун попытался крикнуть тому, кто вонзил ему иглы в глаза, но к горлу подкатила желчь. Перевернувшись, он изверг рвоту, а затем приподнялся, чтобы посмотреть, почему Белка грызет его ногу.

Но вместо пушистого зверька он увидел ком листьев размером с икру, обмотанный вокруг его лодыжки. В памяти всплывали обрывки: Змея, лужи крови, ползущий по тропе, целительница-Примитив...

Он коснулся повязки из листьев, и она хлюпнула.

Я не мог сделать такую припарку. У меня нет ничего из того, что для нее нужно. Неужели та Примитив спасла мне жизнь?

Он тряхнул головой. Новые воспоминания щекотали мозг: вспышки образов, обрывки звуков, стройная самка в грубой шкуре, достающая корни и сок из мешка на шее.

Он снова тряхнул головой и огляделся. На земле играли солнечные пятна. Насекомые недовольно стрекотали, потревоженные в своих делах. У тропы лежало гнилое бревно, размякшее от сырости и покрытое пятнами мха.

Это Оленья тропа. Почему здесь нет охотников?

Запах Дикого Вепря и помета был дразняще близко. Слишком близко.

— Кор? Ниаг? — крикнул он. Как новые взрослые, они, скорее всего, заметили бы его отсутствие, но не ответили. — Ксоса? — позвал он, чуть тише.

По-прежнему тишина.

Если здесь никого нет, что меня разбудило?

Он напрягся, пытаясь уловить хоть какие-то знаки, но ничего не было.

Он застонал.

— Мне все приснилось, как всегда. — Хотя это не объясняло его лодыжку. Мать спросит, кто ее лечил, а у него не будет ответа.

Джун пошарил ладонью, пока не нашел ровное место, и оттолкнулся, пытаясь встать. Ладонь влипла во что-то липкое, склизкое, и он резко отдернул руку. В нос ударил смрад внутренностей и плоти.

— Это твоя голова, Змея? Как я мог лишить тебя жизни, если ты меня укусила? — Гордость распирала его. Неужели я убил змею, будучи почти мертвым? Или это была Ксоса?

Желудок снова свело, и его вырвало. В груди заколотилась тревога, гулкая, словно кто-то стучал по дуплистому дереву.

Мать сможет меня исцелить, если я до нее доберусь.

Он вскарабкался по стволу дерева, впиваясь ногтями в грубую кору. Он почти встал, но тут же рухнул, когда ногу обожгло огнем. Он пожевал корень от боли, который всегда носили с собой охотники, чтобы притупить муку в натруженных телах.

Вскоре глубокая боль утихла до тупого пульса. Он подтянулся, оперся на дерево, чтобы перевести дух, а затем расставил ноги, заняв как можно более устойчивую позу, и понадеялся, что не упадет. Струя мочи была чистой и желтой, без крови.

Яд Змеи вышел, но чувствую я себя хуже, чем это выглядит.

Шанадар разжал стиснутые кулаки, пытаясь расслабиться, и к его ногам упала кость.

Я вспомнил: та самая бедренная кость пещерного медведя, что дала мне Ксоса для связи в странствиях.

Он поднял ее, огладил гладкую поверхность, повертел в руках, дивясь ее легкости. Сверху виднелись круглые отверстия размером с ноготь на его мизинце, а снизу — еще одно, побольше, но такое же идеально круглое. Дунешь в любой конец — и вырвется воздушный свист, похожий на тот, что издает кость грифа, которой разведчики сзывают племя. Джун дунул в маленькие отверстия. Воздух с шипением вырвался из полых концов.

Она ждет именно этого?

Он замер с костью у губ, прислушиваясь. Ксоса не появилась, и он сунул кость в сумку.

— Разберусь, — пробормотал он. Загадка на потом.

Солнце коснулось горизонта. Джун ковылял по обратному пути так быстро, как позволяла раненая лодыжка, но, несмотря на спешку, упивался ленивыми лучами, что пробивались сквозь кроны деревьев, кружась и обнимая теплом.

— Как ты касаешься земли сквозь столько листьев, Солнце?

Джун очнулся, окутанный ощущением темного тепла. Сухой язык прилип к нёбу, а пустой желудок заурчал так громко, что, кажется, от этого звука он и проснулся.

— Ты жив.

Он дернулся на звук.

— Мать... — Он слишком устал, чтобы сказать больше, но по ее лицу понял, как она волновалась. Он заставил себя сесть, отчего голова закружилась. Сосредоточившись на дыхании — медленном, размеренном вдохе и выдохе, — он приглушил боль, и мысли прояснились.

Голос матери был хриплым и дрожащим.

— Охотники нашли тебя на тропе. Тебя сторожил огромный черно-бурый Канис с голубыми глазами. Он заскулил, когда они подошли, а потом скрылся, словно выполнил свою работу. Охотники принесли тебя сюда без сознания. — Мать коснулась его припарки. — Кто бы ни лечил тебя, он хорошо перевязал твою лодыжку, по-старому, как это делают Примитивы.

Черно-бурый пес? Я его видел.

Он искоса взглянул на мать.

— А Ксосу они видели?

— Ты был один, если не считать пса. — Она усмехнулась. — Старейшина не верит в россказни про голубые глаза.

— Думаю, этот пес — один из моих помощников. Он пойдет со мной в мое странствие.

Мать странно на него посмотрела и пробормотала:

— Ты болен. Не ведаешь, что говоришь. — А потом, словно не в силах сдержаться, выпалила: — Не пес же лечил твой змеиный укус!

Резкость ее слов потрясла его. Он никогда не слышал, чтобы мать рычала на больного.

Он ответил на то, что она, должно быть, имела в виду.

— Ты хочешь знать, кто перевязал мою рану. Это была Ксоса...

— Та Примитив? — Он кивнул. Мать стиснула зубы, потом тряхнула головой. — Все, что ты говоришь с тех пор, как очнулся, невозможно, Джун! У псов из Стаи Канис желтые глаза, а не голубые! Примитивы не живут рядом с нами, а если бы и жили, с чего им тебя лечить? Они не нашего рода!

— Ты ошибаешься, мать. Во всем.

Но он отвернулся и больше ничего не сказал, потому что ему было все равно, что она думает. Больше нет.

Когда он проснулся в следующий раз, голова уже не кружилась, и в желудке унялось. Раз уж мысли ясные, можно и ответить на тревоги матери.

Он с шумом втянул глоток свежей воды, которую она принесла, осторожно сглотнул и сказал:

— Задавай свои вопросы.

Она опустилась на колени, положив руки на бедра.

— Ты во сне упоминаешь Ксосу и Ю'унг, Джун, и поход, в который отправишься, туда, где просыпается Солнце. Кто эти женщины и почему ты идешь с ними?

— Ксоса попросила меня спасти молодую самку по имени Ю'унг и ее племя. Они живут там, где просыпается Солнце. Они больше не могут там жить, и я должен отвести их на новую стоянку. Путь долог, столько Лун, сколько у меня пальцев.

Лицо матери смягчилось.

— Старейшины наших старейшин говорят о далекой земле, может, о той, что ты описываешь. Давным-давно племя нашего рода прошло через лагерь тех старейшин, говоря, что их выгнали из хорошей земли, богатой стадами и травами, высокие дымящие горы, что изрыгают огонь и дым. Сначала они пытались уйти туда, где просыпается Солнце, но путь им преградило озеро без берегов с водой, которую нельзя было пить, и тогда они пошли сюда, туда, где Солнце спит.

— Отравленное озеро... Ксоса говорила о нем. Может быть, именно туда мне и надо, мать.

— В то время здесь стало почти слишком холодно, чтобы выжить, поэтому путники не остались. Некоторые из клана старейшин ушли с ними, но немногие решили пойти по своему обратному пути. Мы их больше никогда не видели.

Шанадар заерзал на мягкой траве гнезда, пытаясь найти удобное положение для раненой лодыжки.

— Ты боишься, что я тоже исчезну? — А я ведь собираюсь.

Она отвела взгляд и, помедлив, кивнула.

Он снял с рубахи несколько крупных жуков.

— Ксоса посылает со мной в путь помощников, как того голубоглазого пса, что защитил меня от Дикого Вепря...

Мать прервала его, всплеснув руками:

— Ты пойдешь один, только с псом в спутниках? Тебя же убьют!

По телу Джуна пробежал холодок. Еще вчера он счел бы ее тревоги оправданными, но это было давно. Сегодня ее слова показывали лишь недоверие к Шанадару, взрослому мужчине, и это его потрясло.

Как она могла доверять мне здоровье племени, если считает меня таким никчемным?

Он ничего из этого не сказал, позволив ее гневу раствориться в тишине. Когда он наконец ответил, голос его был спокоен, что удивило его самого.

— Я должен идти, мать. Я обещал. Все просто.

Ее лицо побагровело, плечи так напряглись, что коснулись ушей. От раздражения голос ее взвился до писка.

— Кто эти самки, которых я никогда не встречала и которые теперь решают за тебя такие важные вещи?

Она стиснула зубы, не заботясь о его ответе, и заколотила кулаками по вискам.

— Ты слышишь, как нелепо ты звучишь, Джун?

Он схватил ее за руки — достаточно крепко, чтобы оставить синяк, и достаточно твердо, чтобы она перестала биться головой.

— Мое имя не Джун, мать. Я — Шанадар.

Сумеречный свет озарил внутренность пещеры. Шанадар выкарабкался из липкой трясины забвения. Подарок Ксосы, кость, был зажат в его руке, уверяя, что все осталось так же, как и до того, как он уснул.

Затем он напрягся, весь обратившись в слух, и обвел взглядом тусклую пещеру. Флейта должна быть в моей наплечной сумке. Почему она у меня в руке?

Решимость, которую Шанадар ощутил ранее — та, что началась с отпора матери и закончилась провозглашением его истинного имени, — все еще вибрировала в его теле, а пережитая драма стучала в черепе, как зубная боль. Что было дальше, он не помнил.

Из сумрачной дымки пещеры возникла мать. Ее глаза были мягкими и заботливыми, как у целительницы над больным. Она протерла его лицо прохладной шкурой.

— Ты удивляешься, почему бедренная кость пещерного медведя у тебя в руке. Ты раз проснулся, нащупал ее в сумке и снова отключился прямо на ней. — Она смочила шкуру в тыкве с ручьевой водой, отжала ее и протерла ему шею и грудь. — Старейший зовет ее флейтой. Сказал, что в его прежнем клане на такой же издавали птичьи трели, дуя в концы.

Прохладная вода взбодрила Шанадара.

— Ксоса зовет ее голос музыкой.

— Музыкой. Да. Он тоже употребил это слово. Я никогда его раньше не слышала.

Она откинулась на пятки и посмотрела из пещеры. Плечи ее поникли. Она смирилась, но с чем?

— Что не так, мать? — спросил Шанадар.

— Старейший... он хочет знать, почему у тебя эта флейта.

Шанадар задумался.

— Главным образом, чтобы звать Ксосу. Но еще чтобы давать голос моим чувствам. Ксоса придает чувствам большое значение.

— Чувствам. Старейший тоже о них упоминал.

Она ссутулилась, усмехаясь своим мыслям.

— Он пытался вытащить флейту из твоих рук, пока ты спал, но из туннелей на него кто-то зарычал. Звук был как у пса из Стаи Канис. Старейший отдернул руку.

Пес в туннелях?

Он замолчал, пытаясь вспомнить слово, которое употребила Ксоса. Потребовалось долгое, тихое мгновение, пока он, вглядываясь в пустоту, не нашел его в уголке своей памяти.

— Это был один из Духов, — сказал он, хотя понятия не имел, правда ли это. — Старейший не имеет права на эту костяную флейту. Скоро Духи не просто зарычат, если он ее не оставит.

Я даже не знаю, что такое Духи, но этот пес, похоже, твердо намерен защищать меня и костяную флейту.

Мать теребила руки и не смотрела на него.

— Старейший попросил ее... в дар.

Шанадар сжал флейту крепче.

— Я не могу дарить то, что мне не принадлежит. Пусть Старейший просит Ксосу.

— Но, Джун...

— Шанадар...

— Шанадар... — прошептала она имя, с придыханием, почти благоговейно. — Старейшина говорит, если мы скажем клану, что Примитив из твоего сна дала тебе новое имя, они тебя отвергнут...

— Они и так уже отвергли меня, мать. — Голос его был равнодушным; хмурые взгляды и насмешки, что ранили его прежде, теперь не имели значения. — Когда-то мне было не все равно, но больше нет. И тебе не должно быть.

Она долго выдохнула, поджав губы. Посмотрела на выход из пещеры, потом на сына. Ему следовало бы обеспокоиться ее смятением, но вместо этого он чувствовал лишь пустоту.

Наконец она улыбнулась, словно смирилась с его решением.

— Отец моего отца посылал вести с помощью костяной флейты, похожей на эту. Он закрывал отверстия, странно складывал губы и дул в конец. Иногда получалось похоже на птичью песнь, или на трубный глас Мамонта, или еще на что-то.

Мать замолчала, постукивая пальцами, и ускользнула.

Сунув флейту под бок, в подстилку из травы, Шанадар уснул. Он очнулся от того, что мать обтирала его тело влажной шкурой, что-то бормоча смутной тени, пахнущей травами.

Старейший все еще надеется украсть дар Ксосы. Джун, может, и позволил бы. Шанадар — не позволит.

Мать рассказывала Старейшему, как Джуну приснилась самка-Примитив, которая попросила его спасти клан и отвести его к новому дому у моря без берегов, наполненного водой, которую нельзя пить.

Старейший хихикнул, потом расхохотался и, шаркая, удалился. Мать провела влажной шкурой по лбу Шанадара, улыбаясь.

Он улыбнулся в ответ.

— Спасибо. Я не забуду, что ты только что сделала.

— Чем диковиннее твой рассказ, тем меньше к нему интереса.

Старейший перестал спрашивать о флейте и о том, что Шанадар знает о Духах.

Глава 4

Когда лодыжка зажила и он смог на нее опираться, Шанадар стал каждый день уходить в походы. Вскоре он уже мог ходить от рассвета до заката. С каждым днем его нетерпение отправиться в путь росло, но вместе с ним росла и тревога. Временами его била неконтролируемая дрожь — не от холода, а от страха, что Ксоса забыла его или заменила, потому что он не способен свершить то, что должно.

В детстве и юности несбывшиеся ожидания больно ранили его, но с годами он очерствел к оскорблениям и неприятию мира, который он вечно подводил, как бы ни старался. Мнение клана о нем укрепилось, и ни одна самка не соглашалась стать его партнершей. Как бы он ни презирал эту мысль, участь целителя в племени, которое его презирало, казалась предрешенной.

Пока Ксоса не предложила иное.

Дни шли, а она не являлась, и старое чувство никчемности и несостоятельности вернулось с новой силой.

Он вытер щеку. Он потратил немало времени, упражняясь с костяной флейтой там, где никто не мог его услышать, но, казалось, лучше играть не стал.

Ясно, мои зовы не дошли до нее, не сказали, что я готов.

Он подумывал сдаться, но что тогда делать? Вместо этого он продолжал следовать указаниям Ксосы: оттачивать навыки охоты, выслеживания и целительства. По мере того как они улучшались, менялись и его сны. Теперь они были полны Высоких, что метали в добычу хрупкие копья; гор, что плевались раскаленным огнем высоко в небо; мутного серого неба, где едва угадывалось Солнце; и моря, такого огромного, что не видно было берегов.

Неужели это то самое отравленное море, о котором говорили путники?

С этими образами смешивался клан, похожий на его собственный, но состоявший в основном из самок. Они охотились, разведывали, оббивали каменные орудия — те же дела, что и у Шанадара. Со временем он стал узнавать Ю'унг — она была во всех снах: ветер трепал ее рыжие волосы, а светлые глаза всматривались вдаль, пока она сидела на корточках над свежей тушей; холодная морось пропитывала ее шкуры, когда она взваливала на плечи добычу и исчезала из вида. Рядом с ней шел одинокий самец, изо всех сил пытаясь не отстать.

Таким было будущее Шанадара — хаотичным и рискованным, но он приветствовал его, если только Ксоса даст ему еще один шанс.

Ксоса, услышь меня: я никогда не сдамся.

Он упивался ощущением того, что он нужен.

Сам того не желая, Шанадар-не-Джун завел привычку приветствовать соплеменников по-доброму и смотреть прямо в глаза, отвечали ли ему улыбкой или рычанием. Он помогал старым разжевывать жесткую пищу и чинить их одежду. Он ходил за припасами с самками и учил детей, как избегать хищников, собирая яйца и сбивая камнями наземных птиц.

Настал день, когда он объявил, что лодыжка зажила, и снова присоединился к охотникам, горя желанием отточить свои навыки для предстоящего путешествия. Он подражал их походке, как никогда прежде: шаг отягощали увесистые копья и набитые мешки, но ступал он легко, оставляя лишь едва заметные следы и почти не шумя. Если его что-то смущало в охоте или выслеживании, он задавал вопросы, слушал ответы и применял решения на деле. К полному изумлению отряда, Шанадар с ясным взглядом сосредоточился на порученных ему задачах, будь то разделка туши или превращение шкур в одежду. Вскоре он прослыл надежным. Некоторые говорили, что он наконец повзрослел. Другие приписывали это его новому имени, соглашаясь, что он нашел то, которое ему подходило.

Каждый вечер, закончив дела, Шанадар готовился к походу. Сначала он засушил столько мяса, сколько, по его мнению, понадобится в пути — по крайней мере, столько, сколько мог унести. Затем он выковал запасное копье и довел до совершенства свои орудия: рубила, резцы, лезвия, скребки, ручные топоры, ножи и нуклеусы.

Я должен быть готов, когда Ксоса позовет.

Может, из-за этого необычайного усердия, а может, из-за чего-то еще, что Шанадар не мог определить, он начал ощущать ту внутреннюю дрожь, о которой лучшие охотники говорили у костра, — дрожь, что приходит прежде, чем увидишь или учуешь добычу, но которая говорит, что она близко. Сначала он не обращал на нее внимания, а потом спросил о ней Ксосу в одном из своих снов.

— Это инстинкт, он тебя предупреждает.

— Я не понимаю, — казалось, это он чаще всего и говорил Ксосе. Она всегда находила время объяснить, как и сейчас.

— Куда бы ты ни шел, ты собираешь сведения о том, что тебя окружает. Они туманны и неясны, пока не станут очевидны. Это покалывание предупреждает тебя, что что-то требует внимания.

— Что мне делать?

Ксоса рассеянно подняла руку и откинула волосы с глаз. При этом ее рука дрогнула — слегка, но заметно.

— Инстинкт — как мышца, его нужно тренировать, чтобы он стал сильным. Чем больше внимания ты ему уделяешь, тем лучше реагируешь.

Он хотел спросить, как тренировать то, что не можешь предсказать, но прикусил язык. Дрожь в ее голосе подсказала ему, что ее время с ним почти истекло, по крайней мере, на эту ночь.

— Ксоса. Прежде чем ты уйдешь, скажи, когда мне уходить?

— Сначала ты должен быть готов, — сказала она и растворилась в пустоте.

На следующей охоте Шанадар снова почувствовал покалывание. На этот раз он попытался понять его источник...

Жуют... это стадо оленей!

Шанадар остановился и погрузился в мир чувств, не обращая внимания на то, что отряд продолжал идти в неверном направлении. Он вспомнил совет Ксосы...

Действуй.

Он зашипел. Несколько охотников нахмурились из-за шума, но он указал на чавкающие звуки и целеустремленно пополз к ним. Позже они говорили, что последовали за ним потому, что он ни разу не обернулся, чтобы посмотреть, идут ли они за ним. Он пригибался, пробираясь сквозь траву, чтобы остаться незамеченным.

В тот день охотники добыли столько оленей, что хватило на много трапез.

Шанадар стал охотником, который выслеживал добычу, и он редко терпел неудачу. Его стали уважать, он стал желанным для спаривания и уже подумывал о выборе постоянной партнерши, когда в его сне появилась Ксоса и сказала, что пришло время для следующего шага в его подготовке.

— Но я готов.

— Похвала товарищей-охотников и внимание самок не подготовят тебя к спасению Ю'унг.

— Чего я не знаю?

— Как лечить хвори.

Он выдохнул с облегчением.

— Мать научила меня всему, что нужно знать.

Ксоса сочувственно улыбнулась и растаяла.

Я докажу это.

На следующий день он присоединился к матери. К концу дня, когда сумерки сгустились, он успел перепутать все снадобья, ошибиться в хворях и не обратить внимания на признаки, которые счел несущественными. Когда ему все же удавалось выбрать правильное растение, он брал не ту часть — стебель вместо цветка или лист вместо корня. Он перегревал свои мази или недогревал их, а клей, предназначенный для скрепления ран, получался то слишком твердым, то не держался. Единственной его победой стала припарка из пережеванных насекомых — этому он научился, наблюдая за шимпанзе. Мать не знала такого способа, но подумала, что он сработает, — и он сработал.

В ту ночь Ксоса явилась ему во сне. Он уверял, что исправит свои ошибки, что беспокоиться не о чем. Она даже не сделала вид, что поверила ему.

Твои помощники — Стая Канис. Они могут защитить тебя, но не исцелят от змеиных укусов или рваных ран.

На следующее утро Шанадар взобрался на утес к дозорной точке — якобы чтобы оберегать племя от бед. Но замысел его был иным.

Скрывшись в густых зарослях, он наблюдал, как мать ковыляла по стоянке, леча заражения, прикладывая мази от паучьих укусов, затягивая порезы, прижигая рану, сбивая жар, что сжигал тело подростка, унимая боль в суставе старейшины, давая ребенку горький корень от расстройства желудка, нанося припарку из грязи и пепла на кожу малыша, свалившегося в заросли жгучих растений — и всегда с добротой и сочувствием.

В какой-то момент она говорила с мужчиной о рваной ране, полученной на охоте. Красные пальцы уже ползли вверх по его ноге, а лицо пылало жаром.

Это беда. Красные Пальцы не остановить, если они уже пошли.

Она щупала, давила, расспрашивала, а потом поспешила в поля, где он потерял ее из виду. Много позже она вернулась в лагерь с комком белой коры и горстью плесени. Кору она, вероятно, содрала с дерева на краю дальнего леса, но чтобы достать плесень, ей пришлось уйти надолго и очень далеко.

Она приготовила кору необычным способом — он спросит об этом позже, — а затем отнесла отвар мужчине с красными пальцами, на лбу которого уже бисерился пот. Сперва мать приложила плесень к рваной ране, а затем накрыла ее припаркой из коры. Она стояла к Шанадару спиной, и он не хотел гадать, что именно она делает, потому что с плесенью нужно было быть осторожным. Применишь неверно — и больному станет только хуже.

Об этом я тоже смогу спросить позже.

К тому времени, как он спустился с утеса к вечерней трапезе, все больные матери уже шли на поправку. Шанадар никогда не находил времени заметить ее мастерство, но сегодня оно ошеломило его.

Как я смогу находить снадобья так же, как она?

Пока все ели, мать двигалась среди соплеменников, шаркающей походкой, ссутулив плечи, с лицом, посеревшим от усталости, и лишь легкая улыбка трогала ее губы. Едва она устроилась у огня, чтобы сшить рубаху — Шанадар вдруг понял, что, возможно, для него, — как раздался жалобный голос. Шанадар проследил звук до отхожего места племени.

— Никак не могу от них избавиться!

Черви! Назойливые белые твари, что поселяются внутри и причиняют бесконечные мучения.

Мать, уже спеша к нему, порылась в своей наплечной сумке, протянула новому больному пригоршню тошнотворных стеблей и цветов и велела есть их, пока черви не покинут его тело. И еще долго после того, как молодой мужчина сказал ей, что ему лучше, и уполз спать в свое гнездо, мать продолжала работать у огня.

На следующий день Шанадар задавал матери бесконечные вопросы о мазях и припарках, о том, где она собирает составляющие и как превращает их в снадобья. Поначалу она отвечала коротко, явно сомневаясь в его искренности, но потом, видя его жадный интерес, стала рассказывать так подробно, как он того хотел.

Когда он освоился с тем, что делал, то спросил:

— В странствиях, как ты находишь новые растения в незнакомых землях?

Она замерла, и глаза ее увлажнились. Она потерла их самым чистым местом на руке, словно от усталости.

Ее губы коротко дрогнули, и она заставила их сложиться в улыбку.

— Пойдем.

Пока они бродили по лугам, лесам и долинам, она срывала пригоршни цветов, корней и стеблей, соскабливала кору с одних деревьев и плесень или грибы с других, объясняя свой выбор, почему она отвергает его и для чего они полезны.

— Замечай их запахи и то, какие они на ощупь.

Он нюхал многие, растирал их между большим и указательным пальцами и уже собирался попробовать один на вкус, но мать его остановила.

— Потри о руку, а потом об язык.

Он так и сделал.

— От одного вскочили волдыри. От другого — ничего.

— Значит, он безопасен.

Когда в тот вечер они уселись у костра, мать сказала:

— Завтра пойдешь один. Собери то, что, по-твоему, может исцелить определенные хвори. Вернись и скажи мне почему.

Он ходил так день, и другой, пытаясь угадать, что мать скажет о растении и его свойствах. И только когда он научился предсказывать ее слова наперед, он перестал приносить ей образцы.

Словно змея, сбрасывающая кожу, Шанадар смыл с себя старого Джуна, освободив Шанадара — того, кем ему было суждено стать.

Глава 5

Однажды ночью, когда Солнце опустилось за горизонт, Шанадар нашел пустое логово Стаи Канис, от которого уходили вглубь холма ходы. В глубине логова лежали факелы, пропитанные на концах смолой, — их оставили прежние обитатели. Он проверил входы и не нашел свежих отпечатков, лишь старые следы мелких тварей, и решил обследовать ходы завтра.

Бывшие жители также сложили грубое кострище, которое Шанадар теперь разжег от уголька из очага своего клана. Пространство быстро согрелось. Прежде чем уснуть, он убедился, что запас трута под рукой.

Его разбудил какой-то звук. Быстрый взгляд сквозь прищуренные веки подтвердил: он один, остатки еды в сохранности, угли в очаге все еще достаточно яркие, чтобы отпугнуть врагов.

Шанадар перевернулся и поворошил трут, гадая, что его разбудило, пока не услышал, как чей-то голос прошептал его имя.

Шанадар.

Он резко обернулся.

— Ксоса?

Ответил ему певучий голос, казалось, из туннелей.

Ты помощник Ксосы?

Он зажег факел из покинутой груды, сунул еще несколько в сумку и поспешил по темной тропе. Голос привел его в огромный зал со сводчатыми потолками, что терялись высоко над головой. Статуями высились сталагмиты разных оттенков белого и серого, покрывая часть пола. Свет факела отскакивал от кристаллических пород, вросших в стены.

Ноги несли его сами, пока он не остановился, завороженный. Длинная плоская стена, гладкая, словно отполированная песком, была испещрена красными, черными и желтыми знаками, потускневшими от времени, но все еще достаточно четкими, чтобы их можно было разгадать. Его клан рисовал похожие фигуры, чтобы поведать важные истории. Он повел светом по рисункам, пытаясь разгадать послание.

Мы жили здесь, пока ледяной воздух не прогнал нас.

Мы уходим туда, где просыпается солнце.

Мы примем всех, кто к нам присоединится.

Неужели это оставил клан старейшин Старейшего, о котором рассказывала мать?

На полу под посланием лежал камень, на который он не обратил внимания, пока тот не пробормотал его имя.

Камень, говорящий мое имя?

Шанадар поднял его — не больше ладони, не толще запястья. По руке пробежала дрожь. Тело его застыло, но разум взорвался. Когда он наконец освободился от оцепенения, то осветил поверхность камня факелом, и свет выхватил глаза, нос, рот и линию волос.

Глаза моргнули.

Он вздохнул, почувствовал, как развязывается узел в горле, и сказал:

— Я понимаю, — хотя на самом деле не понимал. Камень не может моргать.

Он моргнул снова, а потом заговорил с ним — не словами, но понятиями, которые Шанадар разумел. Шанадар вытащил из наплечной сумки резец и начертал на стене послание знаками своего рода:

Мы уходим туда, где просыпается Солнце. Не следуйте за нами. Наше будущее — у моря без берегов.

Закончив, Шанадар сунул камень и резец в сумку, решил обойтись без краски и зашаркал обратно в главный зал. Он бросил наплечную сумку у очага и вышел из логова. Первые лучи Солнца озарили горизонт, и он окинул взглядом промокший пейзаж.

Окажусь ли я достоин того, что ждет меня впереди?

Словно в ответ, огонь расколол небо, подобно горящим ветвям голого дерева. Ветви осветили темные брюха туч, и трескучее пламя, взрываясь, ударило в землю, превратив далекий лес в оранжевый трут. Тяжелый дождь, подобный граду, бьющему по дуплистому стволу, грозил затопить размокшие берега реки.

Будет ли в безопасности мой бывший клан?

И почти в тот же миг он понял: ему все равно. Они сами за себя в ответе, а не он за них. Природа всегда была другом, но сегодня она послала предостережение.

Шанадар стоял в проеме пещеры, очерченный светом, мерцая от силы.

Он взревел:

— Мы, мой род, мы всегда восхищались тобой, относились к тебе с почтением! Я должен покориться твоим странным требованиям? Этого не будет, и я не один. Ксоса, Мудрый Камень, костяная флейта и помощники поддерживают меня. Ну же, попробуй остановить нас всех! И ты увидишь, что мы не отступим. Мы отказываемся. Слишком велика цена!

Грянул гром. Огненные нити с треском прошивали тяжелые черные тучи.

Не безумие ли — бросать вызов такому могучему противнику? Может, лучше сохранить Природу в союзниках? Или хотя бы не делать ее врагом?

Мудрый Камень позвал его к очагу, чтобы донести свои певучие слова.

— Я сделаю, как ты советуешь, Мудрый Камень.

Он порылся в наплечной сумке и вытащил растение, сбора которого не помнил. Он растер его Мудрым Камнем, наполнил тыкву дождевой водой, добавил размягченное растение и поставил смесь в огонь. Когда та размякла, он съел отвар, выпил тошнотворную воду и рухнул без сознания, свернувшись калачиком в нише пещеры.

Во сне на его род обрушились валуны и огонь. Выжившие бежали по выжженной пустоши, преследуемые голодом и жаждой. Мертвые тела устилали землю.

Одна молодая самка из рода Шанадара стояла одна посреди бури. Ее рыжие волосы трепал яростный ветер, а она, вскинув голову и раскинув руки, кружилась на месте. Губы ее шевелились, но ураганный ветер вырывал слова у нее изо рта.

Он закричал:

— Я иду, Ю'унг. Дерись!

Если Та-что-зовется-Ю'унг и услышала его, она никак этого не показала.

Когда видение растаяло в тумане сна, он очнулся, встряхнувшись. Огонь в очаге затрещал, и искры в свете утреннего Солнца обрисовали темный силуэт.

— Шанадар.

— Ксоса? Это ты?

— Пора.

Шанадар кивнул, все еще поглощенный огненными видениями гибели Народа и яростно ревущей Ю'унг.

— Я готов?

Ксоса, напряженно выпрямившись, заглянула ему в глаза.

— Ты уверял меня, что готов, а теперь спрашиваешь. Ты так и не научился, на что обращать внимание?

— Научился.

Она шагнула в сторону.

— Умп и Белая Полоса, твои помощники, ждут снаружи. Полагайся на них. Их ничто не сбивает с толку. Если ты запутаешься, спроси у них.

— Когда я увижу тебя в следующий раз?

— Ты можешь видеть меня когда угодно. Просто позови меня флейтой. Ее музыка не похожа ни на что, что я когда-либо слышала, — сказала она и растворилась в рассвете.

Остаток его жизни начался холодным, промозглым днем под порывами ветра. Он взвалил на плечо свою поклажу и окинул взглядом скользкую от дождя тропу, что вела его туда, куда он должен был идти. Из ниоткуда возник огромный черно-бурый пес из Стаи Канис, его голубые глаза светились. Первой его реакцией должен был быть страх, но пробудившийся первобытный инстинкт подсказал ему, что это тот самый пес, что защищал его на тропе, отгонял хищников после укуса Змеи, а затем прятался в туннелях, чтобы уберечь костяную флейту, пока Шанадар приходил в себя.

Уши зверя навострились, загривок был гладким, но хвост опущен. Шанадар не говорил на языке зверя, но уловил его сомнение: стоит ли связываться с неуклюжим, молодым, хрупким созданием без шрамов, которые доказывали бы, что он прошел испытания.

— Ты Умп? — Легкое движение пушистого хвоста послужило ответом. — Ты размышляешь, стою ли я твоих хлопот. Знай вот что: я не подведу ни тебя, ни твою подругу по стае, Белую Полосу.

Но хвост Умпа от этого не поднялся.

Прошло слишком много времени — по крайней мере, для Шанадара, — прежде чем мускулистое существо наконец моргнуло в знак согласия.

Показалась самка поменьше, тоже черно-бурая; ее темный мех пересекала белая полоса на голове. Она толкнула самца, но взгляда с Шанадара не сводила.

Белая Полоса. Тоже с голубыми глазами.

Она одобрительно фыркнула, и они оба заскулили. Шанадар понял.

— Да. Я иду.