Вышли из леса две медведицы

Глава тринадцатая

— Ну вот. Так я установила тот самый «зрительный контакт». Я знала, что парня зовут Эйтан, и что Довик познакомился с ним на берегу своего тайного пруда, и что он на нем зациклился и хочет нас сосватать, поэтому я сделала все, что Довик велел. Точнее, сделала то, что в мои шестнадцать с половиной лет означали для меня слова «установить зрительный контакт», — уставилась взглядом молодой телки прямо ему в глаза. Смешно. Когда я вижу сегодня своих учениц, которые шествуют по школьному двору, «подняв шею, и обольщая взорами, и выступают величавою поступью»[65] в своих бюстгальтерах с силиконовыми подкладками, с накрашенными ресницами и глазами, подрисованными в гламурном стиле, я вспоминаю, что сама в их возрасте была еще совсем как мальчишка. Но Довик велел мне не ограничиваться взглядом, а вдобавок еще убедиться, что Эйтан заметил, как я на него уставилась.

Довик — мой старший брат и очень близкий мне человек, и я всегда выполняю любую его просьбу. Правда, я всегда была интеллигентней, чем он, и поскольку я интеллигентней, то знаю, что я такая, а он иногда об этом забывает. Но у него есть свои достоинства: он хороший и заботливый брат, и он толковый менеджер, он успешно и умело руководит нашим питомником и, в отличие от меня, целиком отдается работе, тогда как я, намного более интеллигентная, чем он, довольствуюсь тем, что я есть, и не пытаюсь стать такой, какой я могла бы быть.

Ну, не важно. Я остановилась на зрительном контакте, так давайте к нему и вернемся. На свадьбу Далии и Довика я нарядилась в белое платье, чтобы позлить невесту, надела туфли без каблуков, чтобы не быть выше жениха, заплела толстую косу, завязанную на конце красной резинкой — у меня тогда были длинные волосы, — сорвала с нашей плюмерии два душистых цветка и приколола их к волосам, посмотрела в зеркало и сказала себе: «В один прекрасный день, когда ты перестанешь быть своенравным мальчишкой, ты станешь красивой женщиной, даже очень красивой женщиной». В шестнадцать с половиной я еще не давала себе режиссерских указаний, как сегодня, но у меня уже был этот мой второй мозг под диафрагмой, и я нередко говорила сама с собой. Жаль, что я не смогла заодно предсказать себе свое будущее.

Кстати, эту плюмерию, Варда, вы можете еще и сейчас увидеть у нашего забора, рядом с дорогой. У нее, конечно, нет того уровня семейной важности, что у дедушкиного харува в вади, у акации Эйтана в пустыне или у шелковицы во дворе, но она моя, и я за нее отвечаю. Дедушка Зеев посадил ее через несколько дней после того, как привез нас с Довиком сюда к себе. Посадил и сказал: «Рута, это дерево называется плюмерия. С сегодняшнего дня ты за него отвечаешь, и это будет твое дерево. — И добавил: — Когда я был молодым парнем в нашей мошаве в Галилее и мой отец иногда брал меня с собой в Тверию, я видел там много таких деревьев, они очень красиво цвели и сильно пахли. Поливай ее, Рута, ухаживай за ней, она вырастет, и ты вырастешь, и вы обе будете намного красивее, чем каждая из вас по отдельности». Он воткнул вокруг саженца три деревянных шеста и привязал к ним тонкий стволик полосками, которые оторвал от старой простыни. «Простыня лучше веревки, — объяснил он, — она не царапает ствол и не так натягивает, она дает стволу немного двигаться по ветру и наращивать себе мускулы».

А Эйтан? Эйтан заявился на свадьбу в белой отглаженной рубашке (кто это так хорошо гладит ему рубашки? может, это он сам так хорошо гладит? — спросила очень красивая женщина внутри своенравного мальчишки) и в золотистой коже (которая вызвала у меня бурный восторг и почти неудержимое желание прикоснуться к ней, чтобы узнать, такая ли она горячая и гладкая на ощупь, как на вид), и в своих золотисто-зеленоватых глазах, и в светло-каштановых волосах, и в брюках хаки, и в сандалиях — в общем, не буду отрицать, он мне понравился. Очень понравился. Не только как парень, но и как возможный напарник — скажем, для игры в прятки и в догонялки. Я сразу заметила, что он в точности с меня ростом, и это меня обрадовало: я понимала, что он уже перестал расти, а я еще нет, а я не люблю симметрию и поэтому мне нравятся и такие пары, в которых женщина немного выше мужчины, а еще больше мне нравится, когда и мужчине это нравится тоже, и я даже иногда потом веселилась, представляя себе, что на ту первую встречу со мной он решил прийти не только в той одежде и в той коже, которые мне понравятся, но и специально надел на эту встречу тот рост, который придется мне по душе.

Короче, все выглядело весьма многообещающе, но ничего не произошло. Иными словами, я установила с ним зрительный контакт, как того потребовал от меня Довик, и Эйтан вернул мне взгляд, и даже спросил, я ли та младшая сестра жениха, о которой он так много слышал, и даже улыбнулся вполне милой улыбкой, но я не улыбнулась в ответ достаточно широко и достаточно быстро и не дала ему какого-нибудь незабываемого знака. В сущности, если не считать пожеланий счастья и еще одной слабой улыбки, которую он потом послал мне через стол — Довик настоял, чтобы его новый друг сидел с нами за первым столом, — у нас не получилось по-настоящему поговорить. Все осталось в потенции, на стадии куколки. Бабочка еще не появилась.

Мы сидели там, Довик, и Эйтан, и я, и наша мама, и дедушка Зеев, и Далия, и ее мамаша, которая отзывалась на имя Эллис. И вы не поверите, что произошло! Эта Эллис тоже установила с ним зрительный контакт — бросила на него взгляд, который задержался на какие-нибудь полсекунды, но оказался достаточно эффективным, чтобы увлечь его оттуда к ней домой. Мать невесты! Вы представляете? Далия отправилась со свадьбы прямиком на медовый месяц с Довиком, а его друг отправился оттуда в Тель-Авив, прямиком в постель ее матери.

Семью трясло. Мошава бурлила. Только в семье Тавори может произойти нечто подобное, и женятся они тоже на себе подобных — вот, пожалуйста, судите сами. Хорошо, что на этот раз, разнообразия ради, у них произошла просто неприличная история, а не еще один кошмар из их семейного склада кошмаров.

Меня эта история только позабавила и, странным образом, даже возбудила, но, признаюсь, я немного ревновала тоже. Не то чтобы я сама питала надежду тут же заполучить его к себе в постель — в конце концов, я была всего-навсего мальчишка без сисек, как я вам уже докладывала, — но во мне, много глубже этой ревности и выше скудости опыта и ограниченности понимания, было четкое и ясное сознание: Довик добьется своего, потому что придет день, когда мы с Эйтаном поженимся и он присоединится к семье. Ну а кроме того, стоило пережить все это, чтобы увидеть физиономию Далии. Выражение ее лица доставило мне истинное удовольствие. Мало того что ее собственная мать, эта самая Эллис, оказалась много красивее и элегантнее своей дочери, но она еще и украла у нее главную роль на ее же свадьбе — вышла оттуда с парнем моложе ее почти на тридцать лет, намного более интересным и более привлекательным, чем ее жених, — и это говорит вам женщина, которая любит их обоих и неплохо их обоих знает, — и ушла с этим парнем на виду у всех, да еще до того, как свадьба закончилась. Общий привет всем присутствующим, я иду домой с моей новой игрушкой, чао! Сами открывайте свои подарки и попрощайтесь со своими гостями от моего имени тоже.

Пишите, пишите, Варда. Вы ведь все время записываете имена, так запишите и это имя тоже: Эллис. Она была англичанка и больше говорила по-английски, чем на иврите. Сдается мне, что она приехала из Манчестера. Запишите себе и про Манчестер. Это ведь тоже часть истории еврейских поселений в Палестине — список мест, откуда евреи приехали в Палестину. И какая женщина! Какой стиль! Настоящий класс! Сексапильная, какой только может быть женщина пятидесяти одного года, какой и я могу стать через несколько лет, если только смогу управиться с тормозами, которые меня останавливают, и с болью, которая гнет меня к земле, и с грузом, который лежит у меня на душе.

Веселая разведёнка, ухоженная, понимающая что к чему, все интересы только на себе и трат на себя не жалеет. Просто взяла парня одной рукой: «Ты, лис, попал в мою судьбу» — это тоже из Бялика, но это я читала Нете, а не его отцу, — другой рукой сделала общий привет, и мне почему-то кажется, что на меня она бросила тогда какой-то особый взгляд, как будто понимала, что забирает Эйтана не только со свадьбы своей дочери, но и с первой его встречи с будущей женой, — сделала общий привет и повела его к своей машине.

Я вспоминаю: через несколько лет, когда Эйтан уже был моим мужем, я спросила его, почему, собственно, он пошел с ней, и он сказал:

— Из-за ее машины, Рута. Ты видела, какая у нее была машина?

— Я не обратила внимания, — сказала я.

— Старый «мини-купер», — сказал он. — Женщина, у которой такая машина, и сама должна быть чем-то особенным. И мне захотелось покрутиться — и на ней, и на ее машине.

— Покрутиться на ней? Ах ты, мерзкий тип!

И на стоянке — обратите внимание, Варда, учитесь! — она открыла дверь с его стороны и держала ее открытой, как мужчина открывает для женщины, и Эйтан это уловил и тут же вошел в роль. Сжал ноги, приподнял двумя пальцами воображаемое платье и уселся, как садятся женщины, и я поняла, какой праздник предстоит и ему, и ей.

Она захлопнула дверь, как охотник за попавшей в клетку добычей, обошла свой необыкновенный «мини-купер» — просто старый драндулет, если вы спросите мое мнение, — села на место водителя, включила двигатель и поехала — и все знали, куда и зачем. И только когда они уже исчезли из виду и люди начали шептаться, лишь тогда стало понятно, какая тишина царила там, пока она его забирала и уходила.

— А что Далия сказала на все это?

— Если это то, что вас беспокоит, Варда, и если вам важнее всего это знать, то в тот вечер она не сказала ничего. Она завелась только после того, как пришла в себя. «Она испортила мне свадьбу, она перетянула на себя все одеяло, все внимание — и это в мой вечер, на моей свадьбе! Вот так она относится ко мне всю жизнь, с тех пор, как я была еще маленькой…» Она не простила матери по сей день, и «по сей день» означает — и после того, как Эллис уже умерла. Вы наверняка знаете таких женщин, они всю жизнь продолжают жаловаться на свою мать. Что она мне сделала! Чего только она мне не делала! В три года она заставляла меня, в десять лет она сказала мне, в четырнадцать лет она не разрешила мне… Пора повзрослеть, девочки! Вы уже большие. Это уже ваши жизни. Возьмите ответственность на себя. Наша с Довиком мать была хуже. Она бросила нас, когда мы были детьми, оставила нас у своего тестя и уехала в Америку — так что, разве я хнычу по этому поводу? Ничего подобного. Напротив, я вижу в этом только положительное: у тебя мать была дерьмо? так научись от нее, какой не надо быть.

Ладно, прервемся. Я много чего могу сказать о своей матери, и насчет Далии у меня тоже слов предостаточно. Но как раз не кто иной, как Эйтан в один прекрасный день, когда я особенно сильно завелась насчет Далии, попросил меня прекратить. Он сказал: «Это некрасиво, а помочь это тебе все равно не поможет». И он прав. Трудно расти дочерью такой матери, как Эллис, — блестящей, отшлифованной посланницы классической Европы на нашем ублюдочном Ближнем Востоке.

— А что вы почувствовали, когда Эйтан поехал с ней?

— Я уже сказала вам — я немного ревновала. Вернее, сказала себе, что те чувства, которые я сейчас испытываю, принято называть ревностью. Но мой мозг, тот, что под диафрагмой, продолжал извлекать уроки и сообщать мне свои выводы. Я сказала себе: не страшно, Эйтан или как тебя там зовут, я хотя и младшая сестра Довика и во мне сейчас еще ничего такого нет, но я удачная, и я становлюсь все лучше, и у меня есть время и терпение. В конце концов ты все равно будешь мой, а до тех пор я могу и подождать. Тем временем она «освежит тебя яблоками», как сказано в Песни песней, и научит тебя всему, от чего мне потом будет хорошо.

И в результате вышло так, что первые серьезные слова в истории наших с Эйтаном отношений я сказала себе, а не ему. Он, сидя в этом дурацком «мини-купере», от которого пришел в такой бешеный восторг, ничего не слышал, и не почувствовал, и не ответил, но мне, когда я сказала ему все это в душе, — мне стало тепло во всем теле. Слава Богу, у меня уже тогда был тот идиотский характер, который меня хранит всю жизнь. Я сказала себе: успокойся, Рута, подожди, чему быть, того не миновать, — и я действительно ждала, и спустя годы, когда он уже был мой, за несколько дней до свадьбы, когда я уже была беременна Нетой и эта первая беременность уже усладила все мое тело, точно конфета во чреве она мне была, я потребовала, чтобы он рассказал мне наконец, что произошло после того, как они сбежали со свадьбы.

Он спросил, действительно ли я хочу услышать, и мы оба рассмеялись, потому что тот Эйтан, который был моим первым мужем, принадлежал к разряду этаких ретроактивных ревнивцев. Такие люди не мучаются из-за того, что, может быть, происходит, и не переживают из-за того, что, может быть, произойдет, но злятся на то, что уже произошло в прошлом. У него пробуждали ревность даже те мужчины, которые шли мне навстречу по улице, когда я шла в детский сад.

— Очень хочу, — сказала я.

— О’кей, мы были, зе ту оф ас, полтора месяца подряд, олл дэй вместе, две голые в одной кровати. Это ее выражение.

Теперь настала моя очередь злиться, потому что до этого я думала, что выражение «зе ту оф ас две голые в одной кровати» — он придумал для нас и только мы «две» говорили это друг другу, я и он, одна о другой. И вдруг выясняется, что это вообще не его выдумка. Однако Бог с ним, я сдержалась, потому что это было не единственное хорошее, чему он научился у нее.

Полтора месяца он был там, и она почти не давала ему выйти. Не только из ее квартиры, но и из нее самой, буквально. Держала, охватив его руками и ногами, а когда они начинали чувствовать голод, говорила: «Давай поползем в кухню, не разделяясь, я покажу тебе как».

Короче, она кормила его тем, что он любил, и точно также, как несколько лет спустя я читала ему стихи, она ставила ему пластинки, всякие там «Реквиемы», и «Стабат Матер», и Россини, и Гассе, и Форе[66].

— Я даже египетскую и турецкую музыку у нее слушал, — рассказывал он мне.

— Вот и Рамона у Сола Беллоу развлекала этим Герцога, — сказала я[67].

Он, разумеется, не понял, о чем я говорю, ну и что? Я вижу, вы тоже. И еще она научила его, что и как пить, и это благодаря ей я пью не только лимончелло нашего Довика, но люблю и пиммс, и джин с тоником, иногда даже джин «Хендрикс» — в точности, как она. Кто бы мог подумать: внучка дедушки Зеева — и кир[68] за обедом, кальвадос перед сном! Не волнуйтесь. Я не пьянею. Просто отключаю в голове несколько синапсов, и это хорошо.

Теперь я вижу, Варда, что вы понемногу начинаете понимать, кто же в результате выиграл от всей этой истории. Я. Рута. Очень приятно. Всем покупателям и друзьям он варил в тех «пойке», которые у него стояли под шелковицей, а мне подавал в кровать деликатесы, которым его научила мать его невестки. Ведь в этой «пойке» весь смысл сводится к тому, что все, что в нее бросишь, даже сетку из раковины, считается вкусным. Эйтан сам мне сказал: «Пойке — это просто походное устройство для переработки отходов». Это они так острят в питомниках и теплицах. Так вот, варево из «пойке» у нас ели друзья и покупатели, а мне он подносил еду, которую она подносила ему: вечернюю, где первым блюдом были он и я, и ночную, где он и я были на закуску. Ему самому она позволяла готовить только одно — утреннюю яичницу, потому что Эйтан умеет готовить дивные глазуньи с мягким желтком и слегка подгоревшим белком. Он всегда готовил мне и себе две такие в одной сковородке и всегда давал мне более удачный глаз — тот, что он называл «глаз, который видит». Потому что всегда, Варда, и это правило существует в истории кухни и в истории человечества, а может быть, и в вашей истории еврейских поселений в Палестине тоже, — всегда, когда вы делаете две глазуньи в одной сковороде, одна обязательно получается лучше другой, и ее вы даете «той, что дорога тебе», как сказано в Книге Есфири.

Через два дня он сказал ей, что должен подскочить домой, сменить одежду — сменит и мигом вернется. «Никаких домой, Иth’н, — сказала она. Так она звала его: „И“ вместо „Э“ в начале и „th“ вместо „т“. — Никаких домой, Иth’н, no way. Если ты выйдешь отсюда, да еще с этим запахом на пальцах и с этой сияющей мордой на лице, то какая-нибудь девка попросту украдет тебя, и все. Женщины за версту чуют мужиков, которых любят другие женщины».

Она права. Они чуют. Не только мужчину, которого любят, что не так уж трудно, но и мужчину, который любит, и мужчину, который вот-вот войдет в цвет, даже если он уже взрослый, или вот-вот завянет, даже если он еще молодой, и мужчину, который вот-вот умрет, даже если ему самому кажется, что он будет жить вечно. Они как те собаки — я читала о них в газете, — которые по запаху чуют больных раком. И вот так же они чуют болезнь и здоровье, силу и слабость, доброту и злобу, скрытые возможности, чувство юмора, ум и глупость. Им не нужно для этого изучать глаза или вглядываться в линии на ладонях рук, это все чепуха — они узнают это по уголкам губ, по тому, как мужчина поднимается со стула, по его излюбленным словечкам, по способу наливать воду в стакан.

Короче, она повела его в магазин готовой одежды, купила ему все, что нужно, и вернула к себе для еще любви, и еще музыки, и еще еды, и все это выглядело великолепно и даже было великолепно для такого молодого парня, но после полутора месяцев она вдруг объявила ему, что это все, Иth’н, — точка, на этом все кончено, теперь ты должен уйти.

— Что случилось? — удивился он. — Я тебе надоел? Все? Ты насытилась?

Оказалось, что нет. Он ей совсем не надоел, напротив, она была бы весьма не прочь получить еще порцию, и еще, и еще. Но ее постоянный друг, какой-то престарелый английский богач и, вдобавок ко всем радостям, ее далекий кузен и капитан нефтяного танкера — из тех гигантских танкеров, которые огибают весь земной шар, — только что кончил разгружать свою нефть на Филиппинах, или в Шотландии, или черт его знает где, и завтра прибывает в ашдодский порт.

— Почему так неожиданно? Почему ты не сказала мне заранее, что полтора месяца — и все?

— Потому что я предпочитаю гильотину песочным часам. Один удар вместо медленного погребения. Сейчас мы сделаем это с тобой в последний торжественный раз и скажем друг другу — прощай.

Она приготовила ему последнюю, торжественную и особенно вкусную трапезу, потом трахнула его, извините меня, Варда, заключительным, торжественным и особенно приятным образом, проспала с ним последним, торжественным и особенно тесным сном и прогнала прочь:

— Это все! Теперь уходи!

— Если ты думаешь, — сказал он ей у двери, — что ты можешь сейчас выбросить меня, а после того, как твой развозчик керосина отплывет из Ашдода, позвать меня обратно, то ты ошибаешься, Эллис.

— Все в порядке, — сказала она. — Ты уже доказал, насколько ты молод в нескольких очень приятных отношениях. Не нужно доказывать это еще и глупыми декларациями.

И, рассказав мне все это, Эйтан добавил, что, несмотря на все ее скорбные плачи на реках вавилонских, вроде what a pity и what a waste, то бишь «какая жалость!» и «какая потеря!» — вся эта ситуация очень смешила его, потому что в ту минуту, когда она его прогоняла (хотя им обоим было ясно, что они оба хотят, чтобы он остался), ему упорно представлялся ее богатый английский капитан с белыми от старости волосами, с красным от спиртного носом и с золотыми нашивками на рукавах чуть не до локтей, который плывет от порта к порту на своем гигантском танкере и в каждом городе, куда прибывает, причаливает свой корабль, бросает якорь, поднимается наверх, на капитанский мостик, в своем белоснежном костюме, звонит там в большой ручной колокольчик и кричит на всю округу: «А вот кому керосин, кому керосин!»

Вот и всё. Иth’н ушел оттуда, над миром сверкало солнце, и щенок лабрадора, стоявший на тротуаре, смотрел на него и улыбался. И Эйтан сказал, в ту минуту — себе, а несколько лет спустя — мне: «Щенок лабрадора — это хорошая примета». Он позвонил Довику и сказал ему, что его только что изгнали из постели Довиковой тещи и теперь он едет на какое-то время в Штаты, он получил предложение присоединиться к группе, охраняющей какого-то еврейского миллионера в Майами, но рассчитывает через несколько месяцев вернуться, и закончил вопросом: «Как поживает твоя сестра? Передай ей привет».