Вышли из леса две медведицы

Глава двадцать девятая

— Что это, Рута?!

— Ничего. Я просто приблизила свое лицо к вашему лицу. Не пугайтесь. Я не кусаюсь и не собираюсь запечатлеть поцелуй на ваших губах. Я просто хочу, чтобы вы посмотрели. У меня совсем мало морщин и всего лишь два седых волоса. Видите? К ним еще не прибавились другие. И это при том, что такая беда, как моя, может сразу сморщить лицо женщины и выбелить все ее пряди.

Как-то раз на родительском собрании одна из мамаш сказала мне, что она и ее дочь говорили об этом по дороге — о том, как хорошо выглядит учительница Рута, несмотря на ее беду и все такое прочее. И я сказала ей: «Спасибо» и «Как это мило с вашей стороны». И заметила, что, возможно, Господь таким манером воздает компенсацию Своим жертвам. А она сказала: «Мы никогда не знаем, чего хочет Всевышний. Я хожу на курсы каббалы, и там мне сказали, что это так, и даже показали в гематрии»[111].

Я вдруг почувствовала себя очень усталой. Тупоумие меня утомляет, а когда я вижу или слышу тупость, я ее сразу опознаю. У меня в классе немало таких, и я уже знаю, что из них выйдет, задолго до того, как они сами это понимают. Но абсолютная Господня справедливость меня тоже утомляет. Очень. Почти также, как люди, которые в нее верят.

Я улыбаюсь, правда? Иногда, если я не приказываю себе улыбнуться, я не улыбаюсь. Или же улыбаюсь, но не ощущаю этого. Это потому, что бывают дни, когда я здесь — просто исполнительница роли. Получила главную роль в пьесе о женщине, которая в один и тот же день потеряла и мужа, и сына, двух своих единственных парней. Но если не считать этого, Варда, у меня не такая плохая жизнь. У меня есть любимая работа, которую я выполняю добросовестно, и есть композиторы, которые пишут для меня песни, чтобы я могла подпевать им вторым голосом, и есть писатели, которые пишут для меня книги, чтобы я могла их читать и редактировать, если надо. И еще я люблю и умею быть одна, а главное — я умею себя занять.

Неудобно сказать, но я иногда получала удовольствие от жизни и после моей беды. Иногда я вдруг слышала, что смеюсь. А случалось, что какой-нибудь мужчина пытался поймать мой взгляд. И не то чтобы из этого что-то получалось, потому что мне нравилась роль этакой Пенелопы, ждущей возвращения супруга из его странствий, а в нашем с Эйтаном случае — из его перетаскиваний. Многое разрушено — но не все. И жизнь на самом-то деле не окончена. Я говорила себе: «Радуйся, Рута, что ты жива. Радуйся, что ты не такая тупица, как эта мамаша с ее каббалой».

Ладно, доктор Варда Канетти, историк поселений вы этакий, мы опять отвлеклись от темы, пора возвращаться. Это метод, которому когда-то научил меня Эйтан, когда мы были молодыми и много гуляли, и он пробовал научить меня, как прокладывать дорогу и что делать в случае ошибки. Прежде всего, говорил он, нужно самому себе признаться в этой ошибке. Это трудно, но это очень важно и совершенно необходимо. Надо признать свою ошибку и не насиловать карту, а тем более — реальность, не воздвигать горы, где их нет, и не сглаживать холмы, где они есть. И тогда, с этим «оптимистическим чувством поражения», так он говорил, надо вернуться к последнему месту, которое ты нашел и на карте, и на местности, и оттуда начать сначала.

Это именно то, что я делаю сейчас, — возвращаюсь к последней ясной точке нашей беседы. Я — Рут Тавори. Все называют меня Рута. Я внучка Зеева Тавори, земля ему пухом, который вырастил меня и моего старшего брата по имени Довик. Я жена Эйтана Тавори, который исчез из моей жизни на целых двенадцать лет, но все-таки вернулся назад, и я мать Неты Тавори, который умер от укуса змеи, когда ему было чуть больше шести лет. И еще я преподавательница Танаха и воспитательница выпускного класса в этой мошаве. Интересно, кстати, как мы себя определяем, правда? Через семью и работу, а не через душевные склонности, желания, разочарования или внутреннюю сущность. А что до меня, то кроме того, что я внучка такого-то, и мать такого-то, и преподавательница того-то, и воспитательница тех-то, я еще люблю и умею петь, а если нужно, могу нырнуть и задержать дыхание на четыре минуты. Вот и все. Мы вернулись немного назад, чтобы я подытожила себя. Сейчас вы знаете все.

Кстати, о песнях. Я вовсе не имела в виду так называемое коллективное пение. Это я оставляю своим соседям — Хаиму Маслине и его жене Мири, а также нашей Далии. Я имею в виду настоящее пение. Раньше, до нашей беды, я пела в районном хоре, и мы выступали во многих местах, один раз пели даже на фестивале в Абу-Гош. Но с певцами в хоре, да будет вам известно, случается, что у них иногда текут слезы, а у меня, со времени беды, были такие места в песнях, что перехватывало дыхание, и после того, как это случилось со мной дважды, причем как раз тогда, когда я получила соло — «из жалости», как процедил кто-то сквозь зубы, — когда это случилось, я перестала выступать, а потом и приходить на репетиции.

И так было не только с хором. Много чего исчезло или сошло на нет: друзья, развлечения, любовь, сладкий сон после нее, долгий и глубокий. Я была ласкающей-ласкаемой, любящей-любимой, усыпляющей-усыпляемой, и все это одной блаженной непрерывной чередой. Мы были царями сна, Эйтан и я, мы засыпали соединенными, но не как ложечки, а как ветряные мельницы. Ну, не важно. Несколько лет назад одна из тех подруг, которые пытались помочь мне, включила меня в экскурсионную группу, в которой состояла сама: постоянный экскурсовод, история, природа, археология, культура. В основном в нашей стране, но иногда и в соседних — Египет, Иордания, Турция. Самой дальней точкой, куда мы добрались, была Италия. Это была приятная группа, большинство из окрестных мест, но один раз кто-то привел с собой подругу из Кфар-Сабы, и я узнала, что эта новенькая — тоже осиротевшая мать, но, в отличие от меня, просто матери, у которой умер просто сын, она была матерью солдата, то есть той, кто здесь у нас, на Святой земле, считается настоящей осиротевшей матерью, осиротевшей в полном смысле этого слова. С днем поминовения, и с сиреной напоминания, и с минутой молчания, и так далее и так далее.

По правде говоря, она-то сама вела себя вполне прилично. Не расписывала свою потерю, как это делают иногда родители погибших солдат, для которых слово «осиротевший» — не только состояние души, но также своего рода звание и даже профессия. Но вот та женщина, которая привела ее, — та не переставала капать о ней в каждое возможное ухо, полагая, видимо, что таким манером что-то из этого величия и достоинства перепадет и ей самой. И очевидно, потрудилась рассказать и ей о моем несчастье — может, мы захотим познакомиться и поговорить, и тогда она сможет рассказать другим своим подругам, как она помогла нам двоим сразу.

Поймите меня правильно. Поначалу я и сама хотела с ней поговорить. Верно, такое несчастье каждый переживает по-разному, даже у двух родителей это может быть по-разному — посмотрите на меня и на Эйтана, что случилось с ним и что со мной. Но ребенок это ребенок, не важно, в каком возрасте он погиб, а мать это мать, верно? Так вот, это не так. Мы начали говорить, и уже через пару минут я поняла: даже если она действительно приличный человек — и поверьте, у меня не было и нет к ней никаких претензий, — в этой стране, когда дело доходит до нас двоих и до наших детей, она — главнее меня, она «Главная Осиротевшая». И даже если она сама ведет себя хорошо — вежливо, отзывчиво, «эмпатично», как нынче говорят, — все равно: она смотрит на меня сверху вниз. И что еще хуже — я тоже подчиняюсь этим законам. Я вдруг почувствовала, что я и сама смотрю на нее снизу вверх, — явление для меня очень редкое, как по причине роста, так и по складу души. Тогда я решила, что с меня хватит. Не для меня эта торжественная важность кладбища: «что налево, что направо, всюду здесь герой и слава»[112], — и не для меня эта несчастная женщина, что каждый год слушает о «величии юности и жажде мужества»[113] своего сына. И знаете, что мне было во всем этом всего мучительней? Что вдобавок ко всей славе у нее было также кого винить в гибели своего сына — от командира взвода до главы правительства. А я — мне некого обвинять, кроме Эйтана и самой себя. Я даже к Богу перестала предъявлять претензии, потому что сомневаюсь, что Его уши, настроенные на частоту шофаров[114] и молитв, услышат частоту моего голоса.

Короче, я отказалась от участия в этих экскурсиях, которые и без того мне изрядно надоели, — душный автобус, и все поют одни и те же песни, и рассказывают одни и те же истории, и всегда находится какой-нибудь идиот, который завладевает микрофоном экскурсовода и начинает травить анекдоты. И это постоянное ощущение наблюдающих и испытующих взглядов и необходимость постоянно быть начеку. А кроме того, я вдруг почувствовала, что независимо от того, куда мы едем, я все время тоскую по дому и хочу вернуться. И тоска-то эта — самая что ни на есть дурацкая, этакое неясное чувство, когда тоскуют, не зная, по кому, и по чему, и отчего именно. А у меня на эту тоску налагалось еще и беспокойство, что во время моего отсутствия дома случится что-нибудь страшное у Эйтана, или из-за Эйтана, или с самим Эйтаном. Ведь и во время нашей беды меня тоже не было с ними, они были там только вдвоем.

— Извините, что я вас перебиваю, Рута, но что значит «уснуть сложенными, как ветряные мельницы»?

— Бедняжечка вы моя, вы только об этом и думаете все это время?! Я тут выворачиваю наизнанку свое нутро, обливаюсь перед вами кровью, а вы, оказывается, меня совсем не слушаете и об истории поселенчества тоже забыли, потому что как «спать сложенными, как ложечки», вы понимаете, а теперь вы пробуете представить себе, что значит «спать сложенными, как ветряные мельницы», чтобы вечером прийти домой и сказать своему Иоси или как его там зовут, вашего счастливого мужа — простите, вашего счастливого партнера, выражаясь по-гендерному… он не Иоси?.. хм, я почему-то думала, что у женщин по имени Варда большинство мужей называются именно Иоси… ну, не важно, — сказать ему: «Слушай, какую штуку я сегодня узнала симпатичную! Оказывается, уснуть сложенными, как ветряная мельница, означает, что тот, кто был вверху, остается на том, кто снизу, но их тела слегка повернуты этак по диагонали, как буква X, и все четыре руки и четыре ноги раскинуты, и тот, кто смотрит на нас сверху — как правило, Господь, — говорит себе: „Какая красивая ветряная мельница получилась, почему бы ее не покрутить? Приди, дух, и дохни, дохни на эти сухие крылья, чтобы немного полетали“»[115].