Вышли из леса две медведицы

Глава пятнадцатая

«Почему ты проснулась, Сарра?»

«Из-за вас. Вы очень шумите».

«Мы собираемся на прогулку».

«Какая вдруг прогулка? Вы мне ничего не сказали».

«Прогулка парней. Я и Исаак».

«Только вы вдвоем? Одни? Это не опасно?»

«Мы не одни. Мы возьмем с собой двух отроков и осла, и Господь тоже будет»[70].

«Правда?»

«Так Он сказал».

«Насколько я Его знаю, Он явится в последнюю минуту и скажет, что забыл захватить еду. Так ты уж лучше сам возьми что-нибудь Ему в жертву».

Молчание.

«И куда вы идете?»

«На то место, о котором Я скажу тебе».

«Кто скажет тебе?»

«Господь. Так Он сказал».

«А как же я? Я тоже хочу с вами».

«Это прогулка парней. Я же тебе сказал — Исаак, отроки, Господь, осел и я. Женщины, девочки, матери и ослицы не приглашаются. Оставайтесь в шатре и не выходите наружу».

«Насколько лучше было, когда меня звали Сара, а тебя Аврам. С тех пор как Господь изменил нам имена, в нашей семье что-то разладилось».

Молчание.

«И когда же вы вернетесь?»

«Через несколько дней».

«Несколько дней — это очень много. Что вы там будете делать?»

«То, что делают парни всегда. Пойдем, проложим путь в то место, которое Он для нас усмотрит. Придем. Сделаем привал на одной из гор, будем сидеть и смотреть вокруг. Поговорим, помолчим, повспоминаем. Поскучаем по тому, что было пять минут назад. Зажжем дрова с первого же раза. Будем учиться вязать узлы, чтобы стреножить осла, и узлы, чтобы связать жертву. Научим друг друга всему, что должны знать мужчины».

— Я декламирую, Варда: «…ступать неслышно, и понимать следы, и прятаться в листьях, и идти в темноте, и наблюдать, оставаясь невидимым». И еще: «Сено для коров добывать, и в поле за плугом шагать, и деревья в саду подрезать, и хору, как дядья, танцевать». Это последнее — просто так, Варда, маленькое угощенье для вас, песенка из истории еврейских поселений в Палестине. Вас ведь не столько люди интересуют, сколько гендерные проблемы. Ну, так эта песня как раз гендерная, потому что в ней все делают дядья, даже не ясно, зачем нужны тети? И узнавать голоса в ночи, и находить «пути орла на небе, змея на скале и мужчины к девице»[71]. Выкопать колодец, устроить алтарь, зажечь огонь, ходить босиком, наточить нож, управлять лошадью — мальчик в седле, руки держат вожжи, улыбается с волнением, которого мать понять не может.

«Вот следы зайца, Исаак, а это — гиена, ее задние ноги меньше передних, а это след оленя, вот это раздвоенное копыто, видишь — здесь он прошел, его следы видны отсюда и до кустов. Посмотри на этот камень, у него лишайник сверху, это знак, что олень перевернул его своим копытом».

Вас не так уж интересуют рассказы о перевернутых камнях? Жаль. Потому что рассказы о камнях — это самая что ни на есть история всякого поселения, какая только может быть. Краеугольные камни, замковые камни, верстовые камни, каменное ядро, отесанный камень, неотесанный камень, надгробный камень. Камни, которые больше неба, камни, которые кладут под голову и видят сны.

А вот Полярная звезда, вот Большая Медведица и рядом с ней Малая Медведица, все мы здесь — один Господь, двое медведиц, четыре матери: Сарра, Ревекка, и Лия, и Рахиль, — и мы: отец с сыном. «Что это за „двое медведиц“, Авраам?! Еврейский народ только-только начал говорить на иврите, а ты уже делаешь ошибки?!» — «Мы в Танахе, Сарра, если ты случайно забыла. У нас в Танахе даже ошибки священны».

Вот и все. Встали утром, оседлали осла своего, поехали[72]. Как меняются слова! Сегодня «поехали» означает — «на машине», а раньше оно означало — «на осле». Всё на осле: вода, еда, шатер, полотнище для тени, дрова для всесожжения и нож для жертвы, инструменты для работы и горшок для варки — все готово, и они пошли. «И возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь»[73]. Кажется, я вам уже говорила, что Эйтан любил играть словами? Так вот, накануне той их последней прогулки парней, на ужине с дедушкой Зеевом, Довиком и Далией, он сказал мне: «Ты, Рута, у нас, конечно, учительница, а я с трудом сумел закончить десятый класс, но я хочу объяснить тебе кое-что касательно нашего языка, чего, мне кажется, ты не понимаешь. „Единственного твоего“ — это значит „единственника“. Потому что так же, как у человека есть его „свойственники“ и есть его „родственники“, у него есть и его „единственники“ — те единственные, которых он любит. Вот так».

Довик усмехнулся, а дедушка вперил в Эйтана один глаз с повязкой и другой — с симпатией и любопытством: что еще скажет и сделает этот удивительный парень, который присоединился к его семье, эта сияющая бабочка, это существо с золотистой кожей? Эта птица с красивыми перьями, что опустилась во двор, полный кур и гусей? Я смеялась, и даже Далия одарила нас улыбкой. Вечер перед бедой — вечеря, последняя в своем роде. У нас тогда вечера были веселые и шумные, приправленные рассказами, и смехом, и анекдотами, и загадками, мы соревновались, кто ловчее сбросит салат с вилки соседа, украдет у него последний кусок или перехватит последний глоток. Наш Довик — любитель поесть. Он набирает на вилку много, и жует долго, и вздыхает от удовольствия, но в основном уже занят тем, что представляет себе следующий кусок. Поэтому умыкнуть у него этот кусок необыкновенно приятно. Он нагружает на вилку понемногу от каждого овоща, который есть в салате, по кусочку желтого и белого от яичницы, потом стружку сыра, затем немного селедки — и тогда, за секунду до того, как все это попадет в его рот, я протягивала свою вилку и сбрасывала все это обратно в тарелку, и он смеялся и сердился.

И тут же обсуждали, что произошло за минувший день и что нужно сделать завтра, и Эйтан, мой супруг, мой первый муж, всегда был в центре — рассказывал, подражал, передразнивал, делал смешные торжественные объявления. Довик смотрел на него с обожанием и преданностью, дедушка Зеев — с любовью и любопытством. Двое его собственных детей покинули дом, один из них — мой отец — уже умер, и вот Господь вместо них послал ему этого.

Я заглянула проверить, укрыт ли Нета, и мы пошли спать. Как ни странно, я не помню, были мы с Эйтаном в ту ночь или нет. Скорее всего, были, потому что мы очень много были тогда друг с другом, при любом удобном случае, и если так, то это был последний раз на много-много лет вперед: двенадцать тощих, злых лет уже готовились взойти на мою постель с Нила[74] — вот, мы здесь. А на рассвете я услышала, что Эйтан собирается в дорогу, и вышла в кухню поздороваться с ним.

— И вы не почувствовали, что что-то должно случиться?

— Нет, Варда, нет. Я ведь уже вам говорила — у меня нет никаких предчувствий и никаких женских интуиций, и я не почувствовала, что это последнее наше утро вместе, что это последний раз, когда я вижу своего мальчика живым и своего мужа таким, как он есть. Но конечно, как каждая мать о своих детях и каждая жена о своем муже, я немного беспокоилась за них. Даже провела с ними беседу озабоченных матерей:

— Так вы уже решили, куда ехать?

— Примерно.

— Можно и мне узнать?

— В Негев.

— Это ты уже говорил. А точнее — куда именно в Негев?

— Что значит «точнее», Рута? Мы просто едем погулять. Какое-то время побыть наедине с близким человеком, отец с сыном, только вдвоем. Посидим под каким-нибудь деревом в каком-нибудь вади.

— Но ведь ты сам всегда говоришь, что, если едут куда-то, нужно, чтобы дома знали детали маршрута.

— Ты права, — сказал он. — Но я же сказал тебе, что сейчас это не поход по какому-то определенному маршруту, а ночевка на стоянке, и мы еще не выбрали где. Решим на месте. Где-нибудь в районе ручья Цихор или Цнифим. Найдем акацию покрасивее, поставим в ее тени палатку, сложим себе камелек из камней, подружимся с тамошними птицами, научимся рисовать карту на песке. Будем прокладывать дорогу среди холмов.

— Зачем шестилетнему мальчику прокладывать дорогу среди холмов?!

— Ты предпочитаешь шестилетнего мальчика с телевизионным пультом в руках или с компьютерной мышью?

Я рассердилась:

— Извини, Эйтан, но я знаю эти места лучше, чем ты думаешь. Между ручьем Цихор и ручьем Цнифим — это добрая четверть Негева. Ты случаем не знаешь, где точно находится эта твоя красивая акация?

— Там, где ей указал Господь. Когда мы ее найдем, мы поймем, что это она, и если мобильник будет работать, я пошлю Довику ее координаты, и он покажет тебе ее на карте.

— А если мобильник не будет работать? Что, так уж сложно заранее сказать мне, где именно вы заночуете?

— Там, куда нас приведет руль машины. В том месте, о котором скажет Господь[75].

И как это я, преподавательница Танаха, не поняла, что происходит?!

А Эйтан добавил:

— Не нужно планировать каждую мелочь, Рута. Куда мы едем, где мы будем — не стоит все знать заранее. Куда интересней импровизировать и плыть по течению.

Как вы понимаете, он все-таки сумел вывести меня из себя. Но с другой стороны — ведь он был самым надежным человеком для таких походов. Прекрасный водитель, отличный штурман. Никогда не застревал по пути и не терял дорогу. И вдобавок разбирался в технике и мог, если понадобится, починить машину. И еще он был человеком сильным, с большим опытом, и при всей его кажущейся беспечности и беззаботной веселости всегда планировал все до последней мелочи. А уж по части ответственности не уступал какому-нибудь Гансу или Фрицу. Так он вел себя, когда ставил на огонь джезву, когда приготавливал все для дня рождения жены, когда отправлялся в туристский поход. И когда шел убивать — тоже.

Он вышел к пикапу, погрузил в него все, разложил по местам, покрыл полотнищем и привязал веревками. «В нашем питомнике, — сказал он мне когда-то, — есть все необходимое для похода, а также для засад и наблюдения. Веревки, ящики, канистры и другие емкости всех видов, садовые ножницы, маленькая кирка, чтобы вырыть яму, а если понадобится — то и дать кому-нибудь по голове, а также лопата — вытащить машину, или перенести угли, или закопать какашку в песок, и нейлоновые мешки для отбросов, и грабли, и метлы для заметания следов, и полотнища для тени, для маскировки и для подстилки».

Я смотрела, как он готовит пикап к дороге, следила за его экономными и спокойными движениями и понемногу успокаивалась. К тому же я вспомнила прошлый раз, когда они оставили меня дома и уехали в пустыню, и даже улыбнулась про себя. Это было годом раньше, тогда по радио сообщили, что ожидается большой метеоритный дождь, и Эйтан сказал:

— Давай, Нета, поедем в пустыню, посмотрим, как они падают с неба.

Я спросила:

— А что со мной? Я тоже хочу поехать.

Эйтан сказал:

— Ну что ты! Куча народа поедет смотреть на этот дождь именно в пустыне, потому что там ночи совершенно темные, и кто вдруг появляется там среди всех? Наша Рута. Сияет, как солнце, распространяет вокруг себя дивный свет. И вместо метеоритов все смотрят на нее, причем через закопченные стекла.

Я же говорила вам, Варда, — мой первый супруг был неутомимый ухажер и очень забавный выдумщик.

— Все готово. Ты хочешь принести Нету или я принесу его сам?

Я поднялась, взяла Нету на руки, завернутого в одеяло, и уложила на заднее сиденье машины. Обняла и поцеловала в обе щеки и в лоб, но он был совершенно сонный и ничего не почувствовал, а Эйтан осторожно придвинул к нему спинку переднего сиденья, чтобы он не скатился, когда машина будет тормозить. Я обняла и Эйтана и поцеловала его тоже. И все. Они поехали, а я приготовила себе кофе, потому что близилось уже время моего обычного подъема. Я не беспокоилась, но я думала о них. Нета, насколько я его знаю, наверняка будет спать всю дорогу и проснется, только когда они доберутся до своей акации, а Эйтан, как я представляла, будет вести машину по вади, выбирая из всех акаций «ту, что покрасивее». Мне ли не знать, с какой тщательностью он всегда выбирал подходящее дерево, чтобы устроиться в его тени, особенно если дело происходит в пустынной степи, а это дерево — акация. Она должна быть симметричной, и очень важно также, чтобы у нее был красивый силуэт, и обязательно, чтобы под ней можно было стоять выпрямившись, не получив колючей веткой по голове, и еще необходимо, чтобы на земле под ней не было слишком много упавших веток, потому что такие ветки могут проколоть одежду и подошвы.

— Что хорошо в акации, — объяснил он мне однажды, — что если она красивая, то она и хорошая, а если она хорошая, то она и красивая. И гранат тоже такой, и кипарис, и дуб. Но не у всех деревьев это так. Смоковница, например, может быть уродлива, как смерть, но хороша, с замечательными плодами, и наоборот — сама смоковница красота красотой, а плоды совершенно дерьмовые.

— Уродливые до несъедобности, — предложила я замену.

Он рассмеялся:

— Твой иврит немного высоковат для меня. Но я запишу себе твое предложение, чтобы не забыть.

Я знала: он выберет для их стоянки самую красивую, а значит, и хорошую акацию, припаркуется на берегу одного из негевских ручьев, и они вместе накроют машину полотнищем для тени, чтобы она не раскалилась на солнце. А потом набросают на это полотнище — для маскировки — камешки, и сухие ветки, и несколько пригоршней песка. Я представляла себе его наставления армейского снайпера: главное — это изменить форму, спрятать выделяющиеся цвета и контуры, скрыть блеск металла и стекла. «Нам не нужно показываться тем, кто не должен нас увидеть». А покончив с машиной, они поставят себе маленькую палатку на две следующие ночи — не только затем, чтобы прятаться от ночного холода, но и для защиты от комаров, скорпионов и змей. «Мы ведь не хотим непрошеных гостей, правда, Нета? Так пройди, пожалуйста к дороге и, когда дойдешь, глянь оттуда на нашу палатку и скажи, видно ли ее оттуда».

Потом Эйтан приготовит что-нибудь поесть, скажет, что в жаркие часы люди не должны ничего делать, только валяться, и тут у них начнется «расслабон». Они немного вздремнут, потом проснутся, побеседуют, помолчат, сольются с окружающей тишиной.

— Попей воды, Нета.

— Мне не хочется.

— Попей, это важно.

— Но я не хочу пить.

— Попей, даже если не хочешь.

— Но почему?

— Потому что здесь сухо и жарко, и ты даже не чувствуешь, как ты потеешь и высыхаешь. Видишь те два валуна вон там? Один маленький, а другой большой? Это были отец и сын, которые когда-то остановились здесь и не пили достаточно воды.

Эйтан сделает несколько снимков своим старым фотоаппаратом: палатка и дерево, Нета и он сам, вместе и по отдельности. Тогда уже входили в моду цифровые камеры, но Эйтан, хоть и любил всякие новшества и улучшения, упорно снимал своим старым «Пентаксом». Он говорил, что ему нравится, как клацает нож гильотины, отрезающий очередной кадр в этом старом аппарате, и не нравится, что в этих новых цифровых игрушках сразу виден результат и можно повторять снимок, пока не получится хорошо.

«Настоящая фотосъемка — это как выстрел снайпера, — говорил он. — Ты сам рассчитываешь, сам целишься, сам отвечаешь за результат. Когда пуля вылетела, передумывать уже поздно. И выстрелить снова по той же цели тоже нельзя. Вот так и в старых фотоаппаратах».

Потом они откроют справочник птиц и начнут вместе разбираться в местном птичьем поголовье: вот это пеночки, а это зяблики, а это еще что-то черное, есть и такая птица, я забыла, то ли чернохвостка, то ли черноспинка, то ли черноголовка. А может, чернобрюшка.

«Еще через пару дней они к нам привыкнут, Нета, и будут есть у нас с руки», — скажет Эйтан сыну, как он сказал мне в одной из наших прогулок, когда мы еще не были родителями, а были только вдвоем.

А перед вечером, когда солнце уже остынет и убийственный жар спадет, они выйдут на прогулку — посмотреть, как выглядят эти места в вечернее время, «потому что завтра утром ты их не узнаешь, Нета, в пустыне виды меняются каждый час».

— Пошли, я хочу тебе что-то показать, — скажет он ему. Я так любила эту его фразу. Всегда, когда он говорил: «Идем, Рута, я хочу тебе что-то показать», — меня ожидало что-то красивое, что-то смешное или что-то хорошее.

— Идем, Нета, посмотри. Это время, когда солнце уже не жарит, и поэтому разные звери начинают выходить из нор, искать, что бы поесть. Возьмем с собой воду, что-нибудь для перекуса и наш фотоаппарат, чтобы снять себя и эти виды и потом показать маме, когда вернемся. Идем, я поведу нас к вершине вон того холма, а потом ты поведешь нас оттуда обратно к палатке. Так что давай, смотри вокруг внимательно и запоминай признаки, потому что потом будет уже темно, и, если ты не найдешь машину и палатку, мы с тобой так и останемся в пустыне навсегда.

Откуда я все это знаю? По правде говоря, я не знаю ничего. Но я достаточно знаю Эйтана, чтобы представлять себе, что он говорит. И я уверена, что он напомнит Нете то, что говорил и мне на прогулках: «Время от времени нужно оборачиваться, чтобы увидеть и запомнить, как выглядит дорога в обратном направлении». Вообще-то он предпочитал круговые маршруты, а не прогулки туда и обратно, но иногда нет выхода и приходится возвращаться по своим следам, а тропы выглядят совершенно по-разному на пути туда и на пути обратно.

«Это еще одно свойство, которое я люблю у тебя, — как-то сказал он мне. — Тебя можно дважды провести по одному и тому же маршруту, раз туда и раз обратно, и ты думаешь, что это новый маршрут, которым ты еще никогда не ходила. Ты у нас девушка экономная».

И они пошли. «Оба вместе». Сначала вдоль ручья, потом — поднимаясь на холм по диагонали. Наверняка по диагонали. «К гребню холма обязательно нужно подниматься наискосок, Нета, как поднимаются животные. И даже стоит ступать по их следам, чтобы не оставлять новых». Это я тоже могу вам продекламировать наизусть, потому что и я ходила с ним так. Поднимаются наискосок, а поднявшись, не становятся на самой вершине, как поц на постаменте, а немного ниже. «Мы ведь не хотим, чтобы нас видели за километры все те, кто не должен нас видеть».

Поднялись, сели посмотреть на безбрежный простор и на красное, огромное солнце на горизонте, и Эйтан сделал еще несколько снимков. И вот такими они получились — картины вечернего заката, атмосфера прощания, надвигающейся ночи. Как будто камера поняла то, чего еще не поняли ни они, ни я. Он снял и их самих. Последние снимки, немного сумеречные — глаза и зубы сверкают на фоне темных лиц. Сейчас я уже не воображаю и не догадываюсь — я их видела, эти снимки. Правда — лишь несколько лет спустя. Может быть, я еще расскажу вам при случае.

— Идем, Нета, уже темнеет, веди нас обратно к палатке.

И я думаю, что как раз в эту минуту Нета положил руку на землю, как кладут ее для опоры, когда, сидя, хотят подняться. И именно там была змея. Потому что это было как раз то время, когда змеи выползают на камни, которые целый день грелись на солнце, чтобы впитать от камней их тепло — как можно больше тепла, — перед тем, как отправиться на охоту. И змея укусила его — вот тут, на внутренней стороне руки, в том месте, где близко к коже проходят большие кровеносные сосуды.

Эфа это была. Я знаю, потому что именно эфы предпочитают камни и скалы на песчаных склонах, тогда как другие гадюки — рогатая, например, — предпочитают песок или щебень на берегу ручья. Все это я прочла потом, с большим опозданием, надо признать, но, когда тебе ничего не рассказывают, приходится все узнавать самой — читать, и изучать, и открывать.

Какое странное название — эфа! У нас в Танахе змея называется «нахаш», и в самом этом слове уже слышно ее шипенье. И еще я хочу напомнить вам, Варда, что это было весной, когда эфы просыпаются от зимней спячки. Звучит, как еще одна детская сказка, правда? Проснулась эфа ото сна, проголодалась за зиму она, зевнула во всю свою широкую пасть и потянулась всем своим длинным телом: «Кого бы мне сегодня укусить? Мои зубы полны яда, а живот сводит от голода!»

Вот и все. Дело доли секунды. Всего-навсего. Нета Тавори, шести лет, укушен ядовитой змеей эфа. Мальчик, которого отец предостерег от всех возможных опасностей, мальчик, который достаточно пил, чтобы не пересохнуть на солнце, мальчик, который замаскировал машину, чтобы ее не увидели те, которые не должны увидеть, и поднялся на хребет наискосок, чтобы не остался новый ряд следов, и не стоял на гребне, как поц, а сел чуть пониже, чтобы не быть заметным. Вы в состоянии это понять, Варда? Вы в состоянии это понять?! Ведь если бы он поднялся по прямой и стоял там, выпрямившись, на гребне, все эти воображаемые враги, конечно, его бы увидели, но он не был бы в нескольких метрах от змеи, и не положил бы на нее руку, и не умер бы от ее укуса.

Наверно, он закричал, криком неожиданности и боли. И наверно, Эйтан тут же склонился к нему: «Что случилось, Нета? Ты чего-то испугался? У тебя что-то болит? Тебя что-то укололо? Где?» Зажегся фонарь. «Покажи сейчас же!» Он увидел две точки от змеиных зубов, ощутил дрожь маленького тела, сразу же все понял, лихорадочно обвел вокруг глазами и увидел змею. Понимаете — он еще потратил время на то, чтобы найти ее, а найдя — убить и сунуть в карман! «В таких случаях обязательно нужно доставить змею в больницу, — объяснял он потом Довику. — Врачи опознают ее и поймут, какую дать сыворотку». Но меня он не обманет. Верно, так положено сделать, но я-то слишком хорошо его знаю, чтобы в это поверить. Дело не в сыворотке. Это была месть. Автоматическая реакция: убить всякого, кто причинил вред кому-то дорогому для него, кому-то из семьи, тем более — его сыну. Его «единственнику». Я не утверждаю, что те десять секунд, которые он потратил на то, чтобы найти змею и разбить ей голову о камень, спасли бы Нету. Но я не могу не думать о такой возможности.

И лишь тогда, с мертвой змеей в кармане и с умирающим мальчиком на руках, он помчался вниз по склону, а потом вдоль ручья к палатке. Нета весил тогда двадцать семь килограммов, я точно знаю, потому что я каждые три месяца измеряла и взвешивала его. Отмечала рост на косяке кухонной двери и рядом с каждой меткой роста писала дату и вес. Двадцать семь килограммов для мальчика шести с половиной лет, не особенно высокого и совсем не толстого, — это изрядная тяжесть. Плотный мальчик, говорил Эйтан, железобетон! И похлопывал его, как похлопывают теленка — между плеч, точно под затылком. Это телосложение, кстати, он унаследовал от моего деда, но какое значение это имеет сейчас? Только деда его здесь не хватало! Отдыхай себе на своем смертном ложе, дедушка дорогой, а нас оставь, ради Бога, — и ты сам, и все прочие мужественные мужчины нашего семейства!

Бежит. Тяжесть ребенка на руках и кромешная темь вокруг. Но Эйтан — это Эйтан: он не устает, не спотыкается, не сбивается с пути. Его ступни видят и в темноте. Он бежит. Он несет и обнимает. Добежал до красивой акации, которую так долго выбирал, положил мальчика на землю, сорвал полотнище, покрывавшее машину, уложил Нету на заднее сиденье, зажег внутренний свет, и тогда увидел, что кровь течет у него из носа и изо рта, а укушенная рука распухла и посинела от подкожных кровоизлияний. Эти подкожные кровоизлияния видны снаружи, но по-настоящему смертельные — те, что внутри тела, в сердце и в почках. Он отодвинул переднее сиденье до упора, чтобы прижать Нету к месту, и помчался, как бешеный, как только он способен мчаться, минуту за минутой, пока его мобильник не нащупал связь. И тогда он начал звонить: Довик, «скорая помощь», полиция. Довик, не я — и этого я тоже ему не прощу. Потом промчался до главной дороги, включил все фары на полную мощность, плеснул соляр из запасной канистры и зажег костер, чтобы все, кто должен увидеть, действительно увидели.

Потом он вытащил Нету из машины и, хотя знал, что мальчик уже умер, опустился с ним на колени и медленно-медленно, чтобы с ним ничего не случилось, положил его на землю. И тогда рухнул рядом с ним, потому что больше у него не оставалось сил и больше ему нечего было делать и не для чего стоять. Только лежать рядом и ждать.

Довик тем временем уже начал развертывать дивизии. У них, у резервистов, есть эти свои сети, покрывающие всю страну. Они могут не видеть друг друга десять лет, но стоит такой сети включиться, как в их домах начинают мигать всевозможные лампочки, и звонить телефоны, и шипеть какие-то приборы, и маркеры принимаются гулять по картам и аэрофотоснимкам, а сеть все пульсирует, и дышит, и передает сообщения и указания. Все это, кстати, одна из форм того, что они называют солдатским братством и боевой дружбой, но не спутайте, Варда, я уже говорила вам и повторяю — тут нет никакого братства и никакой дружбы. Они придут на помощь, они помогут деньгами, они подставят плечо, но это всего лишь еще одна из их мужских игр. Так они выжимают себе еще одну «гнилую каплю»[76] жизни, напоминающую им былую молодость и былые «экшнз». Это не дружба, как мы ее понимаем, и это я говорю вам как женщина, у которой нет, и не было, и, очевидно, уже не будет настоящей подруги. Потому я и изливаю сейчас это все на вас — чужого, в сущности, человека. Думаете, мне это приятно? Нисколько.

Ну, не важно. А важно, что за несколько минут Довик вызвал по этой своей сети армейский вертолет, а когда вертолет завис над машиной Эйтана, его уже ждал там старый резервист, тоже из их части, который примчался туда еще раньше, из кибуца Паран, вместе с сыном — двенадцатилетним мальчиком, тощим, как палка, с большими ушами, — я знаю, как он выглядел, потому что увидела его на следующий день у нас дома на похоронах Неты. Они вышли из своей машины, и старик побежал к Эйтану, а мальчик не сказал ни слова, но тут же высмотрел место, где сможет сесть вертолет, и разметил эту посадочную площадку «стиклайтами» — это такие зеленые светящиеся палочки, которые у подобных мальчиков всегда под рукой, как будто разметка посадочной площадки для вертолета — именно то, чем они занимаются каждый вечер перед сном, начиная с трехлетнего возраста.

К тому времени, когда вертолет приземлился, Эйтан уже вырубился окончательно. Он лежал возле Неты, как саван, упавший с мертвеца, и его тоже погрузили в вертолет на носилках, потому что он не смог подняться. Тяжесть смерти Неты он пронес бегом, через несколько километров песка, и щебня, и камней, и темноты, но собственное; мертвевшее тело не смог теперь поднять с земли. Даже шага не мог сделать.

Старик позвонил Довику, что вертолет летит в больницу «Сорока» — пусть едет туда, — и еще одному из их компании, который жил под Беер-Шевой, чтобы тоже немедленно мчался в больницу, потому что он ближе всех к ней, а потом вернулся к себе домой, в Паран, на своей машине, а тощий мальчишка с большими ушами отвел туда машину Эйтана — один, через всю степь, в полной темноте, не дожидаясь рассвета, потому что у него еще не было водительских прав.

А я, дома, все это время спала. Совершенно спокойно и безмятежно. Я уже говорила вам: у меня не было никаких предчувствий. Все эти рассказы о матерях с телепатией, которые внезапно просыпаются с ощущением, что с их ребенком что-то произошло, а потом оказывается, что действительно произошло и как раз в ту самую минуту, — все эти рассказы не про меня. Возможно, я не такая хорошая мать, как они, а возможно, они лучше меня умеют сочинять истории. И когда я вдруг проснулась, это было тоже не из-за ощущения, что случилось что-то ужасное, а потому, что до меня донесся шум из дома Довика. Зажегся свет, зазвенели телефоны, и я услышала крики Далии: «Разбудите Руту! Надо разбудить Руту! Почему я? Сам буди!» И точно в тот момент, когда я спрыгнула с кровати, Довик вошел в комнату и сказал: «Рута, я должен сказать тебе что-то ужасное. Нета умер. — И добавил: — Из-за змеи».

И там, в морге больницы «Сорока», после чудовищного перегона в машине, рядом с Довиком и Далией — я предпочла бы провести этот путь в багажнике, — я увидела моего единственного сына и моего первого мужа в последний раз. О том, как я увидела Нету, я не хочу говорить, а Эйтана я увидела, когда его там допрашивала офицер полиции, — он отвечал ей, как робот, а со мной не обменялся ни словом. Ничего не сказал и не осмелился даже посмотреть мне в лицо.

Я не понимаю: как может мужчина так вдруг растерять все свое мужество? Хорошо еще, что он успел передать все подробности врачам и полицейским в «Сороке», а также перебросился несколькими словами с Довиком, потому что еще через несколько часов после этого он окончательно угас и уже не с кем было говорить. Понимаете? Он сделал все, что мог, чтобы спасти Нету, он потерпел поражение, он доложил, как положено верному солдату, все, что нужно доложить, как это делается при расследовании военного провала, — и все. Он угас, и его больше нет.

Я кричала на него, я умоляла его: «Что случилось?! Расскажи мне, что случилось?!»

Я обнимала его. Трясла его. Била его: «Расскажи мне, как это случилось? Как такое могло случиться?!»

Я царапала ему лицо ногтями. Я плакала на его шее: «Слышишь, расскажи мне, ты слышишь меня?»

Он не отвечал и стоял, как истукан. Мой мозг отказывался понимать. Наши рты уже ничего не могли сказать друг другу. Но его тело говорило моему телу: «Я умер», — а мое тело отвечало его телу: «Я чувствую это». Однако ничто во мне не сказало тогда, что это конец и что моим вторым мужем отныне станет этот мертвец.

Так это было. А назавтра были похороны. Нету похоронили на нашем кладбище, а Эйтан похоронил себя внутри самого себя, а после похорон, по приказу дедушки Зеева, начал отбывать свои бессрочные каторжные работы. Он больше ни с кем не говорил, даже со мной, и перешел спать в бывшую комнату Неты, и стало ясно, что это все, что жизнь кончилась. Так прошли двенадцать долгих лет, а потом, в день смерти дедушки Зеева, что-то в нем щелкнуло снова, и он начал медленно возвращаться к себе.

Я была потрясена. Я думала, что смерть дедушки прикончит Эйтана окончательно. Они были очень привязаны друг к другу. Дедушка Зеев был единственным, кто нашел способ помочь ему после нашей беды, — способ чисто мужской, простой и жестокий, но действенный и эффективный: он заставил его работать в питомнике, выполняя самую простую и в то же время самую тяжелую работу — взваливать, и тащить, и нагружать, и поднимать, и носить, и сгружать, и перетаскивать, и еще — охранять по ночам. Но именно это удержало Эйтана в живых — если это можно было назвать жизнью. Эти двенадцать лет молчания и каторжной работы, а не любовь ко мне, как мне ни обидно, и не дружба с Довиком, и не армейское братство. А когда дедушка ушел, Эйтан вернулся. Ко мне и к себе. Не на сто процентов, да и я тоже уже не та Рута, какой я была до смерти Неты, но — вернулся.