Взлёт над пропастью. 1890-1917 годы.

Глава девятая «Банковская революция»

Со второй половины XIX века Российская империя встала на буржуазные рельсы, ориентируясь на опыт развитых держав. Однако западная буржуазная модель никогда не была однородной, и отличия англосаксонского капитализма от континентального чётко зафиксированы в литературе. Правда, это обстоятельство никоим образом не затрагивало общего рыночного вектора; дело было лишь в нюансах, связанных с особенностями того или иного субъекта экономики: где-то более серьёзную роль играли банки, где-то — промышленность. О наличии мощного банковского сектора как свидетельства капиталистической зрелости писал немец Р. Гильфердинг, издавший в начале XX столетия известный труд под названием «Финансовый капитал»[1814], а также американский историк А. Гершенкрон, в 1960-х годах ожививший эту идею. Их оппоненты, напротив, делали акцент на промышленность. Например, в Англии, переживавшей индустриальный подъём, разнообразные компании опирались на рыночную среду, а банки их обслуживали.

Пожалуй, наиболее системно эти отличия описал Гершенкрон. Он рассматривал континентальный способ финансирования промышленности как особый механизм индустриализации экономически более отсталых стран. Ключевая роль отводилось здесь своего рода «насильственному» накоплению, которое стало возможным за счёт создания денежной массы посредством банковских структур[1815]. Но эта особенность, по убеждению учёного, имела не принципиальный, а чисто технический характер. И с начала XX века ситуация меняется: по мере укрепления промышленных предприятий банки теряют своё доминирующее положение. Взаимоотношения по схеме «господин — слуга» уступают место равноправному союзу, а в некоторых случаях преобладающее влияние получают промышленные предприятия. Процесс освобождения индустрии от опеки банков протекал очень по-разному[1816].

Все эти наблюдения Гершенкрона следует признать абсолютно справедливыми относительно Европы. Однако когда учёный пытается подогнать под свою схему российский капитализм, его выводы не кажутся столь же убедительными. Рассуждение начинается с верного замечания: индустриализация в России имела «совершенно иной характер, чем, скажем, индустриализация в Германии или Австрии благодаря участию в этом процессе государства»[1817]. Подобное наблюдалось в развитых странах лишь на начальных этапах буржуазного строительства. Но в России предпринимательские импульсы были гораздо слабее, чем в Европе, а это вело к хроническому недостатку капиталов. Их дефицит достигал такой степени, что никакая банковская система не смогла бы обеспечить финансами широкую индустриализацию. Поэтому то, что в других странах осуществлялось посредством рычагов свободного рынка (в промышленной ли, банковской ли форме), в российских условиях делало правительство[1818].

И в этих условиях востребованными оказались такие механизмы, которые присущи глубоко отсталым странам, каковой считалась Россия. Это обстоятельство Гершенкрон оценивал как объективное, но с подчёркнуто негативным оттенком. Он утверждал: «Государство в качестве движущей силы индустриализации не смогло хоть сколько-нибудь эффективно выполнить свою миссию»[1819]. Вот если эту функцию реализуют частные финансовые структуры — тогда совсем другое дело. Например, экономическую активность германских банков, которые смогли восполнить недостаточный объём накопленного ранее капитала, он приравнивал к эффекту от создания парового двигателя[1820]. Когда же «на сцену выходит» имперская бюрократия в лице Министерства финансов, то преобразования «вязнут» из-за её вопиющей некомпетентности и, естественно, реакционности. Такая особенность нашего экономического развития, по Гершенкрону, отразилась на формировании банков: по существу, это были депозитные структуры (здесь он проводил прямую параллель с английской банковской системой). Но быстрый рост промышленности и накопления капиталов трансформировал бизнес. Петербургские банки (которые начинали походить на германские) приобретали более весомое инвестиционное значение, чем московские с их депозитной природой. Это в свою очередь вело к тому, что государство гораздо меньше вмешивалось в развитие экономики, а место чиновников занимали частные банки. Результат не заставил себя ждать: в течение десятилетия перед Первой мировой войной Россия пережила мощный промышленный рост[1821].

На примере петербургских банков Гершенкрон подводит нас к знакомому заключению: экономический прогресс как таковой возможен, только если бизнес избавлен от пагубной бюрократической опеки. Собственно, это и есть альфа и омега всех либеральных рассуждений; а споры об уровне развития, достигнутого капитализмом в дореволюционной России, принципиально ничего не меняют. И схема А. Гершенкрона мало чем отличается от схемы его критика П. Грегори. Гершенкрон утверждает: государство взяло на себя столько несвойственных ему рыночных функций, что о рынке в обычном смысле этого термина даже говорить не приходится. Тем не менее внутренние силы местного бизнеса — как нигде, задавленного бюрократией — пробиваются, и страна пусть ещё неуверенно, но всё же выходит на столбовую дорогу классического капитализма. В том, что России необходимо идти в этом направлении, не сомневается и Грегори; более того, в его понимании, она уже давно продвигается по буржуазному пути[1822]. В доказательство учёный анализирует всевозможные статистические данные, которые свидетельствуют о прогрессе в различных отраслях, однако не разъясняет, кто же является двигателем этого прогресса. Не разъясняет потому, что ответ кажется ему очевидным: двигатель прогресса — тот самый российский бизнес.

Отечественная историография, тоже внимательно изучавшая российские буржуазные реалии, не очень далеко ушла от оценок, представленных в зарубежной литературе и широко разрекламированных в постсоветское время. Одни учёные обращали внимание на петербургские банки, явившиеся плодом финансового капитала[1823]. Другие — на московскую промышленность, по отношению к которой местные банки с самого начала играли подчинённую роль[1824]. Не вдаваясь в подробности дискуссий, заметим, что все они оставались в одних тех же рамках — банки / промышленность. Состояние российского капитализма, его перспективы и т. д. рассматривались исключительно в таком контексте. При этом из поля зрения учёных, убеждённых в высоком уровне буржуазного развития России, напрочь выпадала бюрократия. О бюрократии, напротив, были вынуждены говорить те историки, которые скептически относились к российскому капитализму: по их мнению, она поддерживала деловые начинания, поскольку бизнес-состоятельность оставляла желать лучшего. Правда, роль государства и в данном случае оценивалась лишь как подспорье предпринимательству, которому, несмотря ни на что, всё же нельзя отказать в некой самодостаточности[1825]. Здесь сказалась свойственная советской науке «генетическая» нерасположенность к бюрократической элите империи. Таким образом, приверженцы как одной, так и другой точки зрения не учитывали, пожалуй, главного: осмысление природы российского капитализма в привычных координатах — банки / промышленность — невозможно, и высшую бюрократию, а точнее, её часть необходимо ввести в исследовательское «поле» как полноценный субъект модернизации. Такой подход не приветствуется в западной литературе с ее приматом свободного рынка и вытекающими отсюда обстоятельствами.

Чтобы лучше воспринять эту мысль, не следует прикладывать к российскому капитализму исключительно западные мерки. В научном смысле гораздо продуктивнее обратиться к современному нам Китаю, где именно высшая бюрократия (и никто другой) стала автором реформаторского курса, преобразившего страну. В экспертных кругах этот факт сегодня мало кем оспаривается. Изучение китайских реалий начинают с бюрократических верхов, воздействующих на хозяйственную среду. Едва ли серьёзный синолог, анализируя какие-либо аспекты экономики Китая, ограничится действующими корпорациями, банками или проигнорирует партийно-государственную элиту, то есть того, кто определяет всю бизнес-стратегию Поднебесной. И наработки Гершенкрона в данном случае мало чем могут помочь. Совершенно очевидно: мы имеем дело с иной моделью выхода из отсталого, патриархального хозяйства; двигатель здесь — бюрократическая элита, а не «всемогущая рука рынка», действующая то через промышленность, то через банки. Вот с этих-то позиций и следовало бы изучать экономику России конца XIX — начала XX века. Однако сейчас подавляющее большинство историков интересуются фирмами, банками, отдельными коммерсантами как субъектами рыночной модернизации, а о царской бюрократии заговаривают лишь для того, чтобы оттенить какой-либо негатив. В результате изучение дореволюционных реалий перевёрнуто буквально с ног на голову. Предвидим возражение: дескать, мы не Китай, и всё это для нас не показатель. Тем более что китайский опыт, в понимании многих, — это просто некое временное отклонение от западных политико-экономических стандартов. Зачем же соотносить нынешнее экономическое устройство Китая с нашей дореволюционной практикой? Привычнее и (признаемся) проще продолжать мерить Россию по западным лекалам.

Если это возражение и правомерно, то никак не в отношении последних двух десятилетий империи. В то время происходил перезапуск модернизационного проекта 1860-1870-х годов — уже на основе разработок немецкой исторической школы. И этот перезапуск в исполнении российской бюрократии весьма напоминает происходящее в современном Китае. Разумеется, ещё полвека назад западные и советские учёные не имели возможности использовать эту аналогию: Поднебесная представляла тогда собой крайне унылое зрелище. Зато сейчас, когда многое относительно КНР становится очевидным, такое сопоставление позволяет по-новому понять, как мыслился прогресс Российской империи на её последнем и самом интересном этапе. Принято считать, что прогресс в стране блокировала бюрократия, после реформ Александра II сбившаяся с верного курса и утратившая способность воспринимать какой-либо конструктив. В этих условиях долгожданный буржуазный источник забил снизу, как и полагается по канонам либерализма. Описание этого процесса породило настоящий историографический ажиотаж — он-то и не позволяет увидеть проект, выдвинутый финансово-экономической бюрократией при Николае II[1826]. Суть этого модернизационного проекта — экономическое переформатирование, утверждение новой модели развития с чётко выраженной опорой на банковский сектор. Однако вовсе не по германскому образцу, как это может показаться на первый взгляд и в чём убеждены многие.

Чтобы разобраться в этом, нужно вспомнить, как создавались частные российские банки — детище министра финансов М.Х. Рейтерна. Возникшая банковская система наряду с железнодорожными обществами (о чём говорилось во второй главе) также оказалась далека от задуманного. Как и в путейском хозяйстве, здесь всё начиналось довольно туго; желающих трудиться на финансовой ниве оказалось немного, поэтому инициативу проявило государство. Первый частный банк появился в Петербурге в 1864 году благодаря личным усилиям Рейтерна[1827]. Казна выкупила акции создаваемого учреждения на 1 млн рублей с обязательством хранить бумаги в течение 10 лет и отказалась на тот же срок от получения прибыли в пользу других акционеров. За все эти льготы правительство оставило лишь право назначить одного своего представителя в правление. Ещё на 1 млн рублей акций из пятимиллионного уставного капитала, по просьбе управляющего Госбанком барона А.Л. Штиглица, приобрели иностранные дельцы[1828]. Аналогичная ситуация складывалась и с учреждением Московского купеческого банка, открывшегося спустя два года[1829]. Купеческие круги с подозрением и недоверием отнеслись к новой для них затее. Они опасались, что это неблагосклонно воспримут в столице, что будет нанесён вред важному тарифному делу и т. д. Из 113 человек, проявивших поначалу интерес, половина предпочла отказаться, а другие же уменьшили сумму своего участия[1830]. В результате вместо 2 млн уставного капитала удалось собрать лишь 1 млн 250 тыс. рублей[1831]. Большие трудности вызвало и создание обществ взаимного кредитования. Товарищ управляющего Госбанком Е.И. Ламанский вспоминал, как распространял брошюры, выступал с лекциями в Петербургской городской думе, дабы ознакомить деловые круги с принципами работы этих обществ, рассеять недоверие к ним[1832].

Однако, как и в ситуации с железнодорожной эпопеей, многие вскоре поняли, что правительство, поощряя банковское дело, открывает новые коммерческие горизонты, которые сулят небывалое обогащение. Ценные бумаги появлявшихся коммерческих банков начинают пользоваться огромным спросом. Так, подписка на акции Петербургского международного банка, учреждённого в июле 1869 года с уставным капиталом в 1 млн 200 тыс. рублей, за три дня собрала заявок на сумму 350 млн[1833]. Не отставала и Москва. К примеру, подписка на организованный в сентябре 1871 года Московский промышленный банк превысила предложение в 162 раза, т. е. на уставной капитал в размере 1 млн рублей было заявлено 162 млн[1834]. Пресса предупреждала: подобное «может приводить в восторг и упоение или лиц, совершенно ничего не понимающих, что такое подписка, или же лиц, искушённых в биржевой игре»[1835]. Заручившись искусственно разогретым спросом, дельцы приступят к игре, постепенно и умело сбывая добродушной публике акции по высокому курсу, в чём, собственно, и состоял спекулятивный интерес. По поводу сомнительности банковских комбинаций то и дело звучали предостережения[1836], их никто не слышал, и ажиотаж стремительно нарастал. За Московским промышленным банком в Первопрестольной учредили ещё один — Торговый банк. Подписка на него побила все предыдущие рекорды, в 483 раза превысив номинал[1837]. Возникавшие банковские структуры погружались в биржевые манипуляции по обиранию карманов вкладчиков, забывая о тех благих целях, которые декларировались изначально. Петербургский частный банк — родоначальник частного банкинга — до того увлёкся различными спекулятивными комбинациями в ущерб обычным учётным операциям, что в 1873 году власти были вынуждены приостановить его деятельность[1838]. Даже почтенное Московское общество взаимного кредита, возникшее чуть ранее, кинулось исправлять утверждённый устав, дабы освободиться от стесняющих правил, предусмотренных для кредитных учреждений этого типа. Администрация Общества кредита вкупе с учредителями боролась большей частью не за отечественную промышленность, а за казну Московской городской думы, правдами и неправдами добиваясь её перевода к себе из Купеческого банка[1839].

Если в 1864–1869 годах было образовано всего шесть акционерных коммерческих банков, то за один 1870 год появились ещё шесть, в 1871-м — 10, в 1872-м — 12 и в 1873 году — 6. То есть всего за четыре года российская банковская система выросла до 3040 финансовых структур[1840]. Банковский ажиотаж тех лет оставил позади даже железнодорожный[1841]. Как следует из материалов, русское купечество — вопреки уверениям его современных почитателей — не пренебрегало биржевыми спекуляциями. Кстати, громкие финансовые банкротства произошли именно в Москве, где Коммерческий ссудный и Промышленный банки увязли в комбинациях железнодорожных королей С.С. Полякова и П.И. Губонина. Правда, купеческая элита предусмотрительно дистанцировалась от этих крахов, списав всё на неумелых дворянских предпринимателей. По справедливости же говоря, Москва вполне разделяет с Петербургом пальму первенства в бушевавшей «банковской эпидемии» начала 1870-х, внеся в неё достойную лепту[1842].

Можно сказать, что в этот период наше славное купечество стало иным. В дореформенное время оно сторонилось биржи, помещавшейся на «крыльце Гостиного двора, а предприятия работали, не думая о понижении или повышении курса облигаций»[1843], теперь же всё кардинально изменилось. Размах спекулятивных операций приобрёл такой размах, что кроме биржи на Ильинке, с трудом справлявшейся с наплывом публики, образовалась так называемая «малая» в ресторане Дюссо (в принадлежавшем купцу Хлудову особняке), быстро набравшая обороты[1844]. Московские торговцы и фабриканты, вкусив прелести биржевых технологий, распространили их и на манипуляции с промышленными товарами. Их цены всё меньше учитывали реальную стоимость. Целью становился сбыт товара «при той или другой ловкой подстроенной махинации», торговля стала походить на азартную игру[1845]. «Реформы Александра II взбаламутили то, что лежало под спудом, и дали простор гнусным инстинктам, издавна развившимся в обществе»[1846].

Естественно, биржевая вакханалия делала излишним участие правительства в банковских делах. Акционеры кредитных учреждений не обращались в Минфин за поддержкой в составлении капитала. Казалось бы, желание Рейтерна — дать импульс частной инициативе — исполнилось. Однако положение вещей в российской банковской системе не могло не тревожить. Ряд членов Госсовета в мае 1872 года убедили Александра II ввести мораторий на регистрацию новых банков в обеих столицах и ужесточить контроль за уже действующими. Вводился типовой банковский устав, устанавливались общие правила ведения операций, обязательная публичная отчётность[1847]. Экстренные меры мотивировались необходимостью хоть как-то сбить нездоровый ажиотаж, который мог привести к крайне печальным последствиям для экономики. Удивительно, но даже после этого Рейтерн продолжал лоббировать интересы дельцов. В частности, в апреле 1873 года вопреки принятому решению и сопротивлению Госсовета он сумел подписать у императора устав Центрального банка русского поземельного кредита, учреждённый банкирами А. Френкелем и Л. Розенталем[1848]. Но в дальнейшем сторонникам моратория сопутствовал успех: запрет на создание банков действовал в течение десяти лет. Его снял лишь новый глава Минфина Н.Х. Бунге, одновременно ужесточив правительственный контроль[1849]. Поэтому никакого всплеска учредительства, даже близко напоминающего конец 1860-х — начало 1870-х годов, уже не наблюдалось. Костяк кредитных учреждений оставался прежним, а открытию новых предшествовала тщательная проверка. В течение следующего десятилетия после отмены моратория на банковское учредительство начать работу смогли только три новые структуры.

Ядро стабилизировавшейся банковской системы составили петербургские и московские банки. Первые отличались заметным участием иностранных деловых кругов, близостью к правительственным сферам; вторые же больше опирались на внутрироссийские ресурсы. Эти обстоятельства достаточно полно описаны в литературе. Однако нас интересует взгляд на частные банки с точки зрения владения и управления ими. В этом смысле банковская среда вплоть до конца XIX столетия выглядела однородной. Типичными действующими лицами в ней были учредители — владельцы крупных фирм, банковских и торговых домов, представители знатных фамилии и т. д., а также их доверенные. К примеру, в старейшем Петербургском частном банке с момента основания первую скрипку неизменно играло видное столичное купечество: председатель биржевого комитета Петербурга Е.И. Бранд, Г.П. Елисеев, возглавивший правление с 1875 года, а с начала 1880-х — его сын. Тогда даже говорили, что банк «походил на контору братьев Елисеевых»: у этого семейства находилось около половины его акций[1850]. В Петербургском международном банке, превратившемся к концу столетия в крупнейший, с самого начала заправляли иностранные предприниматели и аристократы. Председателем правления здесь в течение почти двадцати лет был В.А. Лясский — совладелец банкирского дома барона С.А. Френкеля в Варшаве; затем его сменил крупный делец А.Ю. Ротштейн, вошедший в состав акционеров[1851]. Главой совета банка был Н.Н. Анциферов, ранее заведовавший конторой по управлению имуществами графов Строгановых. В 1876 году Анциферов, сменивший в этом качестве Ф.П. Родоканаки, вместе с группой лиц представлял интересы знаменитого аристократического семейства, которое владело наиболее крупным пакетом акций[1852].

В Русском торгово-промышленном банке после пертурбаций закрепилось семейство фон Дервизов, обогатившихся на железнодорожном строительстве. Являясь основными владельцами, они, по сути, вершили всю политику и распоряжались наличностью, но не занимали при этом каких-либо руководящих должностей: современники считали банк игрушкой в их руках[1853]. В Петербургском учётно-ссудном банке также хозяйничали крупные предприниматели: хлеботорговец Н.М. Полежаев, фабрикант И.А. Варгунин, один из братьев Елисеевых, банкиры и торговцы Гинцбурги и др. Директорские функции исполнял А.И. Зак, начинавший главным бухгалтером банкирского дома Гинцбургов[1854]. В Волжско-Камском коммерческом банке, расположенном в столице, бразды правления держали семьи Кокоревых и Мухиных.

У московских банков сложилась абсолютно аналогичная структура собственности и управления. Хрестоматийный пример — Московский купеческий банк, где хозяйничали текстильные тузы. В Торговом банке укрепилось семейство Найдёновых, глава которого в течение двадцати пяти лет председательствовал в Московском биржевом комитете. Учётный банк изначально являлся вотчиной фирмы «Вогау», а затем «Кноп»: руководящие должности в нём занимали их доверенные лица. На общих собраниях акционеров из присутствовавших 50–55 членов реальную силу представляли около 15 человек (А.И. Абрикосов, С.И. Сазиков и др.), тесно связанных с Кнопами и Вогау..[1855] На банковском ландшафте выделялся и ряд провинциальных структур. Например, Азово-Донской банк, учреждённый несколькими еврейскими и греческими бизнесменами в Таганроге: Я.С. Поляковым (братом железнодорожного короля С.С. Полякова), банкирами Л.Ю. Розенталем, Ф.П. Родоканаки, крупными одесским торговцами М. Вальяно, И. Скарамангой[1856]. Что касается самого С.С. Полякова, то ему к концу XIX века удалось создать обширную финансовую империю, которая включала восемь банков, расположенных в Москве, Орле, Рязани.

Суммируя сказанное, можно утверждать: банковская система России имела типично олигархический характер. Она была неразрывно связана с участниками железнодорожной горячки 1860-1870-х годов и во многом являлась их детищем. И это давно отмечено историографией. Но вот что, по нашему мнению, практически выпало из поля зрения, так это те изменения в банковском секторе, которые начали происходить в начале XX столетия. Тогда как именно они и представляли собой ключевой элемент курса, проводимого финансовой бюрократией для перелицовки экономического пространства страны. Сложившаяся к тому времени российская олигархия — по большому счёту продукт либеральных экспериментов Рейтерна — едва ли могла адекватно реагировать на надвигающиеся вызовы. Она умела лишь обогащаться, к России же относилась как к объекту расхищения, а не модернизации. Назрела потребность вытеснить олигархов с лидирующих позиций и запустить преобразования уже под государственным контролем. Решать эту задачу планировалось через широкую банковскую экспансию в отечественную экономику.

Так на повестке дня встал вопрос о переформатировании банковского поля, благо разразившийся кризис 1899–1902 годов, обнаживший изъяны олигархического управления, создавал для этого дополнительные возможности. Вытеснение собственников из банковской сферы происходило не так, как в железнодорожной отрасли. Там это происходило посредством выкупа рельсовой сети казной; старые концессии постепенно ликвидировались либо заменялись новыми, со значительно изменёнными уставами; крупные, ничем не обоснованные заработки и выплата бонусов прекращались, и таким образом эпоха «железнодорожных тузов» отходила в область преданий[1857]. Уже к концу XIX века государство сосредоточило в своих руках свыше двух третей линий (общей протяжённостью 51 тысяча вёрст)[1858]. В банковской же системе о прямом вхождении государства в акционерный капитал речи не велось. Проводником влияния становилась непосредственно администрация банков, рекрутируемая главным образом из представителей Минфина и Минюста, по роду своей деятельности тесно соприкасавшихся с многообразной экономической средой. В литературе этот процесс представлен как выход на первые роли нового поколения предпринимателей, гораздо более тесно связанного с государством, чем прежнее, и больше опиравшегося на банки[1859].

Однако дело здесь не просто в смене декораций. Вышедший непосредственно из бюрократии топ-менеджмент не воспроизводил прежние олигархические практики, а выступал в роли проводника правительственной политики, действуя сообразно с государственным, а не узкочастным интересом. Банковская перенастройка подразумевала кардинальные изменения во владении и управлении, которые и стартовали с начала XX века.

Начнём с крупнейшего на тот момент Петербургского международного банка. В 1901 году туда направляется проверка, инициированная Министерством финансов. Её возглавляет товарищ прокурора Петербургской судебной палаты С.С. Хрулёв — известный специалист по гражданскому праву, автор книги «Наш ипотечный кредит», прекрасный оратор и знаток права, причём живший исключительно на жалованье[1860]. По окончании ревизии, когда была разобрана весьма запутанная внутренняя «кухня» этого кредитного учреждения, Хрулёв назначается председателем совета. На ключевую позицию директора-распорядителя приходит чиновник Минфина, вице-директор кредитной канцелярии А. И. Вышнеградский, сын бывшего министра финансов. (Заметим, что отец не способствовал карьере сына, поскольку, ещё будучи при должности, порвал с ним все отношения: тот женился не так, как планировал Вышнеградский-старший, страстно желавший породниться с каким-либо аристократическим семейством.)[1861] В 1904 году после кончины Ротштейна (прежнего директора и крупного акционера), погрязшего в массе злоупотреблений, А.И. Вышнеградский занимает его место. После того как он вместе с Хрулёвым освоился в банке, представители аристократии и крупных собственников оттесняются на вторые роли и далее. Хозяином положения становится правление, где ключевые должности занимают ставленники правительства; по подсчётам специалистов, они контролировали около 30 % акций[1862]. Что касается безраздельного хозяйничанья в Петербургском международном банке немцев, в чём была убеждена советская довоенная историография, то об этом красноречиво свидетельствует такой факт. Германские акционеры при выпуске новых акций в течение года (т. е. в последнюю очередь) обменивали временные свидетельства на подлинные бумаги, из-за чего с большим опозданием могли запускать их в биржевой оборот[1863].

То же самое происходит и в других питерских кредитных организациях. У руля Учётно-ссудного банка оказывается Я.И.Утин, который свыше двадцати лет отдал службе в Министерстве юстиции, а также был товарищем прокурора Петербургского окружного суда. В 1903 году на посту председателя правления он сменяет олигархического ставленника Д.И. Петрококино, после чего влияние прежних собственников резко идёт на убыль, а реальная власть оказывается у менеджмента. Интересная деталь: под началом Утина начинал государственную карьеру министр финансов, премьер В.Н. Коковцов, который всегда с теплотой вспоминал об этом. Всю жизнь (до смерти Утина в 1916 году) они не прерывали дружеских отношений[1864]. Добавим, что Учётно-ссудный банк именно с «воцарением» Утина стал постоянным местом для неформальных встреч столичного финансового сообщества, где обсуждались разнообразные текущие вопросы. Его глава пользовался большим авторитетом, а его юбилеи становились крупными событиями, которые всегда посещало Минфиновское чиновничество[1865]. Из Русского торгово-промышленного банка были удалены ключевые владельцы фон Дервизы и их менеджмент. Бразды управления передаются П.А. Корсакову (ум. в 1908 году), за плечами которого многолетняя государственная служба в Сенате, в казначействе (ещё по приглашению Н.Х. Бунге), в Тверской казённой палате. Корсаков пользовался большим уважением в финансовой среде, заметно оздоровил ситуацию в банке[1866]. Ему в помощь из банкирского дома Warschawer приходит никак не связанный с прежними акционерами И.М. Кон[1867], а ему на смену — глава Госбанка А.В. Коншин.

Банковские преобразования набирали силу, становясь своего рода трендом финансового мира. В Петербургском частном банке, попавшем во время кризиса в сложное положение, новый управленческий формат был запущен не с первой попытки. За дело брался и бывший товарищ министра финансов В.И. Ковалевский, и другие деятели. Действительно, ни одному кредитному учреждению не приходилось переживать таких трудностей: в Петербурге вместо «частного» его даже стали именовать «злочастным»[1868]. Ожила эта старейшая финансовая структура лишь в начале 1909 года, когда из Санкт-Петербургского международного банка туда перешёл А.А. Давидов. До этого он работал в кредитной канцелярии, был дружен с С.И. Тимашевым, впоследствии главой Госбанка. Для Петербургского частного банка был разработан план, поддержанный Минфином, с привлечением французских партнёров, в три раза увеличен акционерный капитал.

Всю политику в ещё одной крупной финансовой структуре — Русском банке для внешней торговли тоже начали вершить бывшие высокопоставленные чиновники: В.И. Тимирязев — многолетний сотрудник Министерства финансов, министр торговли и промышленности, член Госсовета, и Л.Ф. Давыдов — бывший начальник кредитной канцелярии. В устав банка на протяжении целого ряда лет вносились изменения, неуклонно расширяющие права правления[1869].

Из Сибирского торгового банка выходят видные предприниматели П.П. Дурново, Г.Е.Гинцбург, Л.М.Розенталь, а сам банк в 1899 году переезжает из Екатеринбурга в Петербург. Тут помогли связи собственника М.А. Соловейчика, а точнее, его дружба с однокашниками по столичному университету Путиловым и Вышнеградским[1870]. Кроме того, сюда направляются опытные кадры бюрократического происхождения: например, Э.К. Груббе служил директором Учётно-ссудного банка Персии — фактически филиала Госбанка, а также управляющим Петербургской конторой Госбанка. Как опытный финансист с высокой репутацией, он возглавил правление Сибирского торгового банка. Внутренний конфликт Соловейчика с родственниками за влияние в банке оканчивается в его пользу, а правление пополняется перешедшим с поста директора одного из департаментов Минфина, В.В. Андреевым[1871] и А.А. Лопухиным, бывшим директором департамента полиции МВД[1872].

Реорганизации подверглась и банковская империя Поляковых: на базе трёх структур усилиями правительства возник Соединённый банк, расположившийся в Москве. Причём интерес к этому предприятию проявлял клан Рябушинских, собиравшихся развивать своё банкирское дело. Однако им навстречу не пошли, поскольку в этом случае одно олигархическое семейство просто заменило бы другое, что явно не входило в планы властей. В результате на обломках поляковских структур возник новый банк, фактически подконтрольный Минфину; треть акций находилась во владении Госбанка. Новое правление возглавил чиновник по особым поручениям министра B.C. Татищев вместе с коллегами по ведомству; они в свою очередь привлекли французских инвесторов. Выбор главой банка Татищева не выглядел случайным: он являлся представителем Минфина в Харьковском земельном банке, оказавшемся в сложном положении из-за махинаций прежних собственников. Во многом благодаря ему, а не Рябушинским, как считают некоторые, это учреждение смогло встать на ноги[1873]. Опыт Татищева оказался востребованным и при реструктуризации поляковского наследия, тем более что тяжбы с бывшими акционерами тянулись ещё несколько лет[1874]. Заметим, что влияние французских акционеров в банке главенствующим назвать нельзя: их представитель все свои действия в обязательном порядке согласовывал с Татищевым (его правой рукой являлся перешедший вместе с ним из Минфина А.Р. Менжинский — родной брат будущего главы ОГПУ, большевика Менжинского)[1875]. Причём присутствие французского капитала в этом кредитном учреждении имело тенденцию к сокращению. Так, взамен выбывающих директоров-французов в правление вошёл Зеленский — чиновник Госбанка, участвовавший в ликвидации структур Полякова[1876]. Председателем Совета Соединённого банка с 1910 года становится А.Р. Ледницкий — адвокат первого ряда, «одинаково хорош как в уголовных, так и в гражданских делах»[1877]. Он побывал членом первой Государственной думы, оказался среди подписантов «Выборгского воззвания», однако профессиональные навыки оказались важнее оппозиционного прошлого. Ледницкий принимал участие в одном гражданском процессе, где защищал иск против банка и выиграл дело. После этого Татищев лично пригласил Ледницкого руководить теми, у кого тот выиграл процесс[1878].

Образцом правительственной политики в банковской сфере этого периода можно по праву считать создание мощного Русско-Азиатского банка, сразу занявшего лидирующие позиции в финансовом мире. В результате целенаправленных действий кредитной канцелярии и иностранных банков произошло слияние государственного Русско-Китайского банка и Северного, принадлежащего французскому капиталу. Объединение выглядело логичным: Северный банк располагал почти 50 отделениями в европейской части страны, Русско-Китайский имел сильные позиции на Дальнем Востоке[1879]. О том, что эта комбинация была далека от рыночной, свидетельствует незначительный биржевой оборот акций данных кредитных учреждений, на что противники созданной мегаструктуры обращали особое внимание[1880]. Русско-Азиатский банк возглавил бывший товарищ министра финансов А.И. Путилов, в правление вошёл В.Ф. Давыдов (брат директора кредитной канцелярии Л.Ф. Давыдова).

Иногда выдавливание из банков прежних владельцев-олигархов происходило нестандартным образом, как, например, в Азово-Донском банке. Инициативу здесь взял на себя один из топ-менеджеров — Б.А. Каменка. Этот купец 2-й гильдии из Ростова, никогда не находившийся на госслужбе, связал свою жизнь с Азово-Донским банком, усердно работая на его хозяев. Когда стало ясно, что те не пользуются поддержкой властей, он предложил план по ликвидации Петербургско-Азовского банка, принадлежащего тем же акционерам во главе с С.С. Поляковым, обязуясь очистить его от скрытых убытков и включить в состав Азово-Донского банка. За это последнему в 1904 году было позволено переехать из Таганрога в столицу[1881]. Подчеркнём, что осуществить всё это Каменка не смог бы без Д.И. Дармолатова. Последний служил в системе Госбанка, возглавлял его Харьковскую контору с 1897 года, перейдя в правление Азово-Донского банка. Дармолатов был женат на племяннице главы Госбанка Э.Д. Плеске и поддерживал с ним тесные контакты. После того как Плеске сменил Витте на посту министра финансов, Азово-Донской банк и оказывается в столице[1882]. В Петербурге Каменка окончательно отделался от прежних владельцев, на которых работал ранее: их влияние свелось к нулю[1883]. Затем в председатели совета Азово-Донского банка приглашался «правильный» чиновник Минфина М.М. Фёдоров — многолетний редактор всех ведомственных изданий, позже начальник отдела торговли и промышленности, в 1906 году даже успевший побывать товарищем министра финансов и министром торговли и промышленности; он располагал необходимыми для Каменки связями в столичной чиновничьей среде. Таким образом, схема избавления от олигархических собственников была реализована не правительством, а иным лицом, верно уловившим суть происходящих перемен. Кстати, в широких кругах банковских служащих Петербурга Азово-Донской банк пользовался крайне плохой репутацией. На фоне других кредитных структур, где от желающих работать не было отбою, рядовые сотрудники Азово-Донского банка влачили жалкое существование с мизерными окладами и без каких-либо бонусов и соцпакетов[1884].

Завершая обзор изменений, коснувшихся крупных финансовых учреждений Петербурга, следует сказать и об исключениях. Таковым являлся Волжско-Камский банк, имеющий купеческое происхождение: в 1871 году его учредили видные предприниматели Первопрестольной. С тех пор в банке закрепились семьи Кокоревых, Мухиных и дружественные им лица (его можно назвать меньше всего питерским, как Соединённый банк — наименее московским). Проводимая ими политика резко отличалась от других питерских банков: Волжско-Камский банк практически никак не присутствовал на фондовой бирже. Не случайно в столичных финансовых кругах его называли «спящим банком»[1885]. Главный бухгалтер и один из крупных акционеров А.Ф. Мухин так формулировал credo: наращивать вклады, избегать каких-либо рисков, не вести спекуляций ни на собственные средства, ни на деньги клиентов[1886]. Из всех коммерческих банков именно в Волжско-Камский более всего поступали вклады от населения: их объём значительно превосходил основной капитал. Многих привлекали дивиденды, которые выплачивались здесь в большем размере, чем где-либо[1887]. Правда, экспертные оценки прогнозировали: молодые банки, проводившие агрессивную политику, могут сильно пошатнуть позиции Волжско-Камского и серьёзные трудности у того не за горами[1888].

Что касается банков второго ряда, не делавших погоды на рынке, то на них изменения, происходившие у петербургских грандов, не распространились. Вообще, после эпохи Александра II учреждение частных коммерческих банков превратилось в весьма сложный процесс. Лишь только в 1912 году произошёл всплеск учредительства: в этом году появилось одиннадцать новых банков[1889]. Наиболее известные из них образовались на основе действовавших банкирских домов: банк «Юнкер», Петербургский торговый банк Вавельбергов, Московский банк Рябушинских, возникли Одесский купеческий, Русско-Английский, Русско-Французский банк и др. Все они находились в управлении и владении крупных собственников или так или иначе находились в орбите крупных структур.

Таким образом, мы можем констатировать, что отмеченные перемены в банковской сфере довольно необычны для деловой практики той эпохи. Конечно, крупные чиновники и ранее (в 18701880-х годах) входили в руководящие органы банков. Например, бывший глава МВД П.А. Валуев был председателем совета Учётно-ссудного банка, директор департамента Минфина А.И. Бутовский возглавлял совет Волжско-Камского банка, а управляющий Госбанком Е.И. Ламанский отметился даже в нескольких структурах[1890]. Это объяснялось потребностями владельцев поддерживать, говоря современным языком, связи с органами госвласти. Но в то время крупные функционеры не думали ущемлять собственников, а тем более оттеснять их от принадлежащих им активов. На рубеже веков ситуация стала иной, и происходящее в Петербурге можно назвать своего рода «банковской революцией». В московских же банках ничего подобного не наблюдалось: они продолжали оставаться типично олигархическими структурами, и купеческие тузы, как и прежде, заправляли всеми делами или лично (как, например, семейства Вогау и Кнопов в Московском учётном банке, Найдёновых — в Торговом банке), или через наёмных менеджеров. Так, в Московском купеческом банке должность директора-распорядителя занимали сначала А.Е. Пашкевич, а затем, с 1903 по 1917 год, А.Д. Шлезингер, но и тот и другой являлись лишь трансляторами воли могущественных акционеров. В такой же роли выступал А.Ф. Дерюжинский в Московском банке — юрист Рябушинских, на правах младшего допущенный к участию в их начинаниях. К исключениям относятся Соединённый банк, сконструированный Минфином на обломках империи С.С. Полякова уже по новым лекалам, и Московский частный банк, после начала Первой мировой войны оказавшийся в орбите питерских банков во главе с гигантским Русско-Азиатским.

Интересно сравнить описанную выше «банковскую революцию» с ситуацией в немецких банках. В конце XIX — начале XX века они переживали заметный подъём, однако никаких изменений в структуре владения и управления там не отмечалось: она оставалась традиционной. То есть реальные рычаги находились в руках тех же крупных собственников, а коррективы вносились лишь в связи с естественным ходом концентрации и монополизации бизнеса. Инициировало и осуществляло эти процессы новое поколение руководителей, выросших в недрах всё тех же крупных корпораций и банков[1891]. Типична биография А. Лента, управляющего директора крупнейшего акционерного банка «Дисконто гезельшафт». Хотя его отец и был чиновником, сын никогда не находился на госслужбе; он начинал как архитектор, а затем посвятил себя финансовой деятельности[1892]. Л. Дельбрюк-младший, сын сооснова-теля и первого председателя совета «Дойче банка», наследовал карьеру отца. Один из крупных промышленников Кёльнского региона X. Шредер вышел из железнодорожного бизнеса, а затем закрепился в руководстве Шаффхаузенского союзного банка[1893]. Другой член правления и крупный акционер «Дойче банка» К. Хельфферих, фигура общегерманского масштаба, перешёл на государственное поприще и в годы Первой мировой войны дорос до поста статс-секретаря МВД и вице-канцлера[1894].

Представители финансового мира тесно взаимодействовали с властью, рассматривая её поддержку (льготы, экспансию во внешние рынки и т. д.) как важное подспорье. В то же время — отметим это особо — эти предприниматели были хозяевами своего дела, росшего на рыночных корнях. Об этом свидетельствует такой факт: крупные акционерные банки Германии, а также учреждения вроде тех, что принадлежали Ротшильду, Мендельсону, Блейхредеру, вообще не прибегали к кредитной помощи Германского имперского банка. И упрёки местных аграриев в его адрес (мол, он превратился в некое «благотворительное» учреждение для коммерческих банков) не имели под собой никакой почвы. Для финансовой системы Германский имперский банк служил только посредником при расчётах между различными банками и торговыми фирмами[1895]. Подлинным же экономическим двигателем оставались банки, тесно завязанные на индустриальный рост. Повторим: немецкая экономическая модель просматривается как в петербургском, так и в московском бизнесе. В этом смысле наблюдения А. Гершенкрона, о которых говорилось выше, абсолютно справедливы. С одной стороны, развитый финансовый капитал, с другой — прочная опора на промышленный прогресс: оба эти фактора в немецком варианте представлены достаточно мощно. Но в Германии представители деловой элиты шли в государственно-политическую сферу только потому, что видели в этом важный ресурс для усиления своей экономической экспансии. При этом верхи немецкого банковского бизнеса никогда не назначались из бюрократических кругов, и последние не могли на своё усмотрение определять его развитие.

Вернёмся в Россию. В начале XX столетия новые руководители, сконцентрированные в правлениях петербургских банков, рекрутировались из высшего чиновничества. Им было не нужно налаживать связи с госорганами, поскольку они являлись их непосредственными представителями. Ориентиром для последних изначально было правительство, а не какие-либо олигархические кланы. На смену всевластию акционеров в питерских банках наступила эпоха всевластия правлений, что хорошо понимали в финансовом мире России. Критики подобных изменений даже утверждали, что в них господствуют не нормы закона и устава, а «заправилы, единичные лица, которые делают «погоду» и заставляют всех повиноваться»[1896]. Всевластие банковских правлений достигалось путём рассредоточения акционерного капитала. Собрать значительный пакет акций в ведущем питерском банке в одних руках отныне стало практически невозможно. Причём такому положению дел способствовал растущий биржевой оборот банковских бумаг, интенсивность которого поддерживали спекулянты: в поисках выгодных вложений они обеспечивали циркуляцию акций (иногда весьма крупных пакетов), препятствуя тем самым их концентрации у какого-либо участника биржевой торговли. Эти спекулянты действовали в банкирских домах, количество которых исчислялось тогда сотнями. Большая их часть представляла собой небольшие конторы, серьёзное же влияние на фондовый рынок имели лишь 15–16 из них[1897]. Назовём банкирские дома 3.П. Жданова, И.П. Мануса, Г.Д. Лесина, «Кафталь, Гандельман и Ко» и др. В современной литературе господствует мнение, что они играли ведущую роль на Петербургской фондовой бирже, особенно принято выделять И.П. Мануса, который якобы даже дирижировал общими биржевыми настроениями[1898]. Знакомство же с архивными документами не позволяет разделить данное утверждение. Все эти биржевые деятели были тесным образом завязаны на питерские банковские структуры и часто работали по их поручениям. По-другому и быть не могло, поскольку последние занимали на фондовой площадке исключительное положение: как справедливо заметил И.Ф. Гиндин, именно они контролировали рынок, «носящий явную печать создавших его банков»[1899].

Находящая в фондах документация проливает свет на взаимоотношения крупных питерских банков и биржевых спекулянтов. Показательны обращения упомянутого Мануса с просьбами исполнить обязательства по порученным ему и уже проведённым сделкам. «Всемогущий» делец, как правило, уповал на А.И. Путилова — главу Русско-Азиатского банка, прося того повлиять на А.А. Давидова (Петербургский частный банк), напомнить тому об оговорённых ранее условиях купли-продажи акций[1900]. Или жаловался на И.М. Кона (Русский торгово-промышленный банк), тянувшего с расчётом по одной из сделок около года. Известный делец клятвенно уверял Путилова в преданности и нежелании выносить сор из избы[1901]. Согласимся, Манус здесь совсем не напоминает вершителя судеб Петербургской фондовой биржи. Любопытно, когда у крупных банков с 1912 года появился новый подручный в лице Д.Л. Рубинштейна, то тот быстро превратился в заклятого врага Мануса; последний никак не мог смириться с конкурентом[1902]. Ключевая роль крупных питерских банков в этой сфере сохранилась и с началом войны, когда биржа приостановила свою деятельность. Совершение сделок естественным образом переместилось под крыло всё тех же банков. Флагманом фондовой торговли стал Русско-Азиатский банк, где делами заправлял один из директоров правления А.З. Иванов. Сюда переместилась большая часть кулисы, а сам Иванов пользовался авторитетом у публики[1903]. В помещении Сибирского торгового банка тоже шла бойкая торговля. В Азово-Донском банке биржевые сходки скорее напоминали сговор, хотя и здесь прокручивались большие обороты[1904].

Конечно, крупные спекулянты, через чьи руки проходили немалые средства, стремились вести собственную игру, однако их попытки ни разу не увенчались успехом: на пути «королей биржи» всегда оказывалось правительство. Так, Манус в зените своей славы за нечистоплотность в делах был исключён министром финансов из членов совета фондовой биржи. В.Н. Коковцов даже предлагал ему публично объяснить происхождение своих миллионов, от чего делец, естественно, воздержался[1905]. Главу Петербургского частного банка А.А. Давидова, обладавшего недюжинными музыкальными способностями, неудачи Мануса даже сподвигли на сочинение романса: «И на старуху бывает проруха»[1906]. Но миллионы не давали Манусу покоя, вдохновляя на новые подвиги. В частности, он пытался закрепиться в Русском торгово-промышленном банке: аккумулировав крупный пакет акций и заручившись поддержкой ряда небольших акционеров, намеревался проникнуть в правление. Руководство банка запросило Минфин, как реагировать на действия Мануса. В результате у Я.И. Утина в Учётно-ссудном банке прошло совещание банкиров с участием товарища министра Н.Н. Покровского, начальника общей канцелярии ведомства С.Г. Федосьева и товарища управляющего Госбанком А.К. Голубева. Было решено: в случае появления Мануса в правлении доступ к казённым средствам для банка будет существенно ограничен[1907]. Эта угроза отрезвляюще подействовала на всех заинтересованных лиц. Чтобы окончательно купировать поползновения Мануса в отношении Русского торгово-промышленного банка, туда был делегирован председатель Госбанка А.В. Коншин[1908]. Нельзя не согласиться с оценкой дореволюционной прессы, что Манус всегда оставался чужим для верхов питерской финансово-промышленной бюрократии[1909].

Строго в определённых рамках держали и других активных деятелей: многим из них никак не удавалась войти в совет Петербургской фондовой биржи, где заседала почти вся финансовая элита. Например, биржевика Д.Г. Новосёлова не утверждали дважды, ссылаясь на полученные о нём «неудовлетворительные сведения», что приводило известного дельца в ярость[1910]. Глядя на безуспешные усилия Новосёлова, другой представитель биржевой кулисы, Л.Л. Габрилович, вообще отказался от попыток избирания[1911]. Серьёзному давлению властей подвергся известный 3. Жданов: в Петербургском окружном суде против него было выдвинуто обвинение в проведении «воспрещённых операций». Жданов утверждал, что претензии относятся к банкирскому дому, вместо которого ныне функционирует другое товарищество на вере и учредителями которого являются сам Жданов и его племянница из Вильно, оплатившая 5 % уставного капитала[1912]. В конце концов власти провели со Ждановым «воспитательную работу», но двумя годами позже всё же исключили его из членов биржи, а жалобу на это постановление оставили без рассмотрения. Любопытно, что среди тех, кто поддержал данное решение, был глава Азово-Донского банка Б.А. Каменка, публично осудивший деятельность Жданова[1913]. Последнему по регламенту фондовой биржи оставалось только одно: обратиться к министру финансов с прошением о восстановлении, т. е. пойти на поклон к тем, против кого он вёл интригу. После этой унизительной процедуры уже новый министр финансов П.Л. Барк согласился отменить прежнее решение. Но одновременно была закрыта деловая газета «Деньги»: она считалась органом Жданова, которую тот использовал для взброса нужных ему слухов[1914]. Вместо неё с 1915 года начала выходить «Финансовая газета», отражавшая уже точку зрения непосредственно петербургских банков.

Вообще деятельность банкирских домов была постоянной головной болью правительства. Ведь всплески спекулятивного ажиотажа в конечном счёте опустошали карманы неискушённой публики. Причём солидные банки, находившиеся под плотной правительственной опекой, старались не злоупотреблять доверием и бесправием приобретателей акций[1915] — в отличие от многочисленных банкирских контор, которые считали вкладчиков «удобрительными тюками» для различных афер по перекачиванию денег[1916]. При этом банкирские учреждения периодически разорялись. Типичный пример — крах в 1912 году конторы Толстопятова, где оперировали миллионными суммами, составленными главным образом из мелких вкладов. Эта структура неожиданно прекратила платежи по своим обязательствам, причём накануне краха сменился собственник, а прежние владельцы скрылись, прихватив крупную сумму: претензии вкладчиков достигали 1,5 млн [1917]. Разумеется, Министерство финансов должно было оградить широкую публику от подобных рисков. Законодательство в этой сфере, ненамного изменившееся с эпохи Рейтерна, предоставляло конторам широкий простор для проявления «деловых инстинктов»[1918]. Назрела необходимость провести регламентацию деятельности банкирских учреждений, количество коих росло как снежный ком. Не это был нацелен законопроект с идеей административного контроля над этими организациями и намерением «внести луч света в тайные операции» за счёт принципа публичной отчётности, давно уже применяемого к коммерческим банкам[1919]. Проект обязывал учредителей банкирских контор в обязательном порядке предоставлять в кредитную канцелярию сведения о размере основного капитала и о составе участников, а также каждые полгода публиковать балансы в местных газетах. Запрещалось увеличивать оборотный капитал за счёт займов у третьих лиц; предусматривалась приостановка операций в случае превышения всех обязательств банкирского дома над основным капиталом более чем в 10 раз[1920].

Правительственная политика по отношению к расплодившимся банкирским конторам хорошо известна, для нас же гораздо больший интерес представляют взаимосвязи государства и крупных питерских банков. В литературе господствует убеждение, что в этот период государство уходило из экономической жизни, а банки осваивали хозяйственное пространство по собственному усмотрению. Напомним, это утверждал тот же А. Гершенкрон, искавший параллели между российским и германским капитализмом. Однако знакомство с источниками не только не подкрепляет, но и опровергает его вывод. Напомним: в ходе рассмотренной «банковской революции» правительство превратилось в фактического хозяина петербургских банков (хотя формально и не участвовало в акционерном капитале) и его влияние на их деятельность продолжало усиливаться. В качестве примера вспомним громкое дело, связанное с Петербургским частным банком. После «разбавления» прежнего состава акционеров и удаления тех, кто был связан с бывшими владельцами, в руководство были введены представители чиновничества во главе с членом совета Министерства финансов В.Я. Голубевым (братом вице-председателя Государственного совета И.Я. Голубева), ставшего директором-распорядителем.

Однако дела в банке не налаживались, сохранялись признаки крупных злоупотреблений (заключались фиктивные подряды по ценам, намного превышающим рыночные; таким образом было расхищено около 1,5 млн рублей)[1921]. Кроме того, руководство затеяло сделку с Лион-Марсельским банком, пытаясь через него реализовать на французской бирже акции Волго-Бугульминской железной дороги на сумму 13 млн рублей. Причём скрыло при этом неудовлетворительное финансовое состояние этого общества, которое возглавлял родной брат товарища министра иностранных дел А.А. Нератова. Но тут в дело вступила кредитная канцелярия[1922]. Если в 1860-1870-х годах подобные аферы с ценными бумагами железнодорожных компаний проводились отечественной элитой совершенно безнаказанно, то теперь все её участники пошли под суд[1923]. И даже высокие связи оказались бессильными перед директором кредитной канцелярии Минфина Л.Ф. Давыдовым, выступившим в качестве одного из главных свидетелей обвинения[1924]. Кстати, как только выявились признаки нарушений, Минфин повёл себя по-хозяйски, полностью сменив в Петербургском частном банке менеджмент. Как говорилось выше, туда был направлен бывший товарищ министра финансов В.И. Ковалевский; а когда через девять месяцев он пожелал покинуть банк, вместо него окончательно укрепился выходец из кредитной канцелярии А.А. Давидов.

Положение правительства как настоящего хозяина питерской банковской группы проявилось и в другом громком деле. Минфин давно выражал обеспокоенность тем, как в банках проходят общие собрания. Многие правления, ориентируясь на правительственные потребности, часто игнорировали интересы рядовых акционеров; в чём-то это напоминало отношение к мелким вкладчикам в банкирских конторах. Собрания акционеров проходили скоротечно, по заранее подготовленным сценариям; появились даже так называемые патентованные акционеры, которые кочевали с одного заседания на другое, получая плату за нужное выступление, выход, реплику и т. д.[1925] Власти решили встряхнуть банковское сообщество: Петербургский окружной суд по предложению Минфина в начале 1914 года вынес постановление об отмене итогов общего собрания акционеров Сибирского торгового банка. Суд признал недействительными выборы правления, совета и ревизионной комиссии, посчитав процедуры не соответствующими уставу и не обеспечивающими права всех акционеров. Это постановление имело далеко идущие последствия: отчёт правления и решения по дивидендам потеряли свою силу, подвисли многомиллионные договоры[1926]. В результате меньше чем за два месяца было подготовлено и проведено новое собрание — на сей раз с тщательным соблюдением всех процедур и с обязательной фиксацией в протоколе всех прозвучавших мнений, включая критические; все материалы были опубликованы в прессе[1927]. Заметим, что «взбучка» Сибирскому банку последовала вскоре после того, как власти пришли ему на помощь, в очередной раз нейтрализовав И.П. Мануса, который, опираясь на собранный с рынка пакет акций, пытался проникнуть в состав правления[1928].

Причём правительство относилось ко всем банкам достаточно ровно. Это подтверждает выявленный эпизод с мощным Азово-Донским банком. По каким-то причинам там сократили кредит одному из своих отделений, где прекратили учёт векселей, из-за чего в торгово-промышленной жизни Феодосии, Александров!®, Бахмута начались трудности. Б.А. Каменке указали: если он пользуется ресурсами Госбанка, ему «подлежит со своей стороны придерживаться такой же политики по отношению к своим провинциальным отделениям»[1929]. Показателен и другой случай. Когда глава Русско-Азиатского банка А.И. Путилов направил в Минфин руководителя одной дальневосточной хлебной компании (банк являлся её крупным акционером) для решения таможенных нюансов, крупному дельцу не преминули деликатно указать на его недостаточное знакомство с подобного рода вопросами[1930]. В другой раз Путилов и глава Сибирского торгового банка М.А. Соловейчиком провели целенаправленную скупку акций Российского общества пароходства и торговли, оформив их на своих доверенных лиц. На общем собрании РО-ПиТ 1915 года выяснилось, что контрольный пакет стратегической компании перешёл в руки банков. Представители Морского министерства и Министерства торговли и промышленности решили разобраться, как это могло произойти. Глава Минторгпрома князь В.Н. Шаховской информировал правительство, что банки по собственной инициативе увеличили свою долю в РОПиТ с 4 до 11 тысяч акций при общем числе 20 тысяч[1931], это означало доступ к распоряжению имуществом общества стоимостью свыше 100 млн рублей. Член правления адмирал Нилов — приближённое к Николаю II лицо — взялся проинформировать императора. И вскоре министр финансов П.Л. Барк предупредил Путилова о серьёзных последствиях[1932]. После чего Сибирский торговый банк согласился депонировать скупленные ценные бумаги в Минфине «с предоставлением ему всецело права голосования по означенным акциям в общем собрании акционеров»[1933]. Кроме того, Соловейчик оправдывался, что их не так поняли и никаких амбиций, кроме выгодного помещения средств, они не преследовали[1934].

Такое хозяйское отношение к банкам не было случайным: по мере расчистки столичных кредитных структур власти приступают к их мощнейшему денежному накачиванию. Так, за 1913 год ссуды, выданные Госбанком частным финансовым организациям, достигли небывалого объёма: только учёт по ссудным операциям определялся цифрой в 1 млрд рублей[1935]. Причём львиная доля средств шла именно в питерскую группу, что подтверждает такой факт: по своему потенциалу Петербургская контора Госбанка оставила далеко позади другие территориальные подразделения: например, в 1911 году её обороты составляли 820 млн рублей, тогда как вместе взятые показатели 25 контор и отделений развитого экономически юго-западного региона не доходили до 800 млн[1936]. Госбанк на постоянной основе снабжал деньгами питерские финансовые структуры траншами на 100–150 млн. Например, весной 1913 года поступило 134 млн рублей: подавляющая часть досталась Русско-Азиатскому, Петербургскому международному, Сибирскому торговому, Азово-Донскому банкам[1937].

О ведущей роли Петербурга в финансовом мире страны свидетельствуют и существенные сдвиги среди крупнейших кредитных учреждений начала XX века. В 1900 году в первую тройку входили купеческие детища: Вожско-Камский и Московский купеческий банк — типичные центры торгового капитала. В 1908 году Волжско-Камский ещё сохранял свои позиции, но Московский купеческий перешёл на пятое место. Затем они переместились на шестую и восьмую строчки соответственно, а первые пять мест заняли представители питерской банковской группы[1938]. Вот как выглядела эта тенденция в цифрах. Перед Первой мировой войной акционерный капитал Петербургского международного банка, Русского для внешней торговли, Русско-Азиатского и Азово-Донского составлял примерно по 50–60 млн рублей у каждого; капитал Петербургского частного банка составлял — 40 млн, Русского торгово-промышленного — 38 млн тогда как Волжско-Камского — только 18 млн рублей; Московского купеческого ещё меньше, а Московского учётного банка — всего 6 млн лишь новый банк Рябушинских довёл основной капитал до 25 млн рублей[1939]. За предвоенное десятилетие сумма активов московских банков увеличилась с 217,8 до 459,5 млн рублей, а петербургских — с 560,6 до 2549,9 млн т. е. почти в 5 раз[1940]. Московская пресса констатировала: местные банки опустились до уровня второстепенных, а древняя столица России «склонила голову перед петербургской банковской бюрократией»[1941].

По мере укрепления питерские банки вызывали не смолкающий шквал критики со стороны купеческой элиты, которая называла их полуказёнными, получастными обществами, что, если отойти от формальной стороны дела, недалеко от истины. Особенное раздражение вызывали руководители этих структур — бывшие чиновники Министерства финансов и Министерства юстиции, обладавшие бесконтрольным доступом к бюджетным источникам, откуда они черпали средства для различных коммерческих проектов[1942]. И всё же эти характеристики не совсем точно схватывают суть происходившего в российской экономике начала XX столетия. На самом деле амбициозная купеческая олигархия вытеснялась не просто привилегированными конкурентами, а новой финансово-экономической моделью. Исследователи, изучавшие банковскую систему, отмечали, что бурный рост столичных банков обусловлен нацеленностью на работу с ценными бумагами (акциями, облигациями). Во многом из-за такой фондовой акцентированности они заняли ведущие позиции в российской экономике[1943]. К тому же их коммерческая активность дополняла усилия государства. Питерские банки и раньше работали по правительственным поручениям, а в последнее десятилетие перед Первой мировой войной они уже выступали своего рода продолжением министерств, операторами по широкому спектру направлений. Так, во внешней политической сфере именно петербургские банки внесли важную лепту в снятие напряжения во время марокканского инцидента 1913 года, поддержав интересы союзнической Франции. Дирижируя действиями столичных банкиров, кредитная канцелярия предоставила им произвести свои платежи по зарубежным обязательствам за счёт свободной российской наличности в немецких банках, одновременно оказав поддержку парижской бирже, так как марокканское столкновение вызывало там панику, грозившую серьёзными осложнениями[1944].

Или пример с приобретением Салоникского банка и его отделений Русско-Азиатским банком, выступившим в роли агента Минфина. Сделка была проведена в соответствии с договорённостями, достигнутыми в Париже директором кредитной канцелярии Л.Ф. Давыдовым. В результате русское влияние на Балканах заметно усилилось: покупку этого банковского учреждения даже сравнивали с «бескровным завоеванием» полуострова[1945]. Аналогичную операцию готовились реализовать также в Болгарии, где предполагалось учредить Славянский банк с отделениями и в чешских крупных городах. Базовым для этого проекта кредитная канцелярия определила Учётно-ссудный банк[1946]. С одобрения той же кредитной канцелярии Сибирский торговый банк выкупил концессию у одного частного предпринимателя, полученную тем от монгольского правительства на учреждение Монгольского банка. Причём средства на эту операцию предоставил Минфин: в планах было содействие выпуску монгольской национальной серебряной монеты, матрицы для которой изготовлялись на Петербургском монетном дворе[1947]. В этом перспективном проекте жаждал принять участие «Московский банк» Рябушинских. Однако Министерство финансов такой расклад не устроил, и в итоге организацию центрального эмиссионного банка Монголии поручили близкому Сибирскому торговому банку[1948]. Всё это позволяло прессе утверждать, что питерские банки являлись рычагами, с помощью которых Министерство финансов регулировало наш кредит и нашу политику за границей[1949].

Но главной сферой действия петербургской банковой группы всегда была российская экономика. Её основой, как известно, являлось земледелие: в царской империи на сельское хозяйство приходилась большая часть внутреннего валового продукта. В пореформенный период произошла заметная капитализация этой ведущей отрасли, постепенно втягивавшейся в рыночные отношения. Этим процессам во многом способствовало появление в начале 1870-х годов частных земельных банков. Тогда были учреждены Харьковский, Полтавский, Киевский, Бессарабско-Таврический, Московский, Донской, Ярославо-Костромской, Нижегородско-Самарский, Петербургско-Тульский земельный банки, действовавшие по региональному принципу. Их учредителями выступали с одной стороны дворянство, остро нуждавшееся в средствах, с другой — предпринимательская банкирская элита той поры[1950]. Земельные банки изначально зависели от коммерческих банков: последние осуществляли выплату ссуд, оплату купонов акций, закладных листов, подлежащих погашению. Для ведения данных расчётов земельные банки помещали там свои свободные капиталы. Поэтому неудивительно, что владельцами тех и других финансовых структур оказывались главным образом одни и те же дельцы — известные со времён министра финансов М.Х. Рейтерна олигархи[1951]. В середине 1890-х годов земельные банки играли значительную роль: в них было заложено 38 % от общей площади частных угодий. По этому показателю они даже опережали Дворянский банк (24 %).

Банковская перенастройка начала XX столетия не миновала и земельные банки. Законодательные акты 1901–1902 годов коснулись и этого финансового сегмента, заметно усиливая там влияние государства, препятствуя концентрации значительного пакета акций у какого-либо собственника[1952]. Но главное: вытеснение из петербургских банков деловых тузов рейтерновской поры, о чём говорилось выше, повлекло за собой и выход последних из числа крупных акционеров частных земельных банков. Старая предпринимательская элита и видное дворянство утрачивали рычаги управления, которые переходили к топ-менеджерам, занимавшим ключевые посты в обновлённых столичных банковских структурах. К концу первого десятилетия XX века они хозяйничали в подавляющем большинстве действовавших земельных банков. Интересно, что иностранные ипотечные учреждения к непосредственному участию в их работе не допускались, хотя везде в Европе с готовностью принимали выпущенные ими ценные бумаги для обеспечения российских коммерческих счетов[1953].

Наиболее тесно с земельными банками были связаны Петербургский международный, Русский для внешней торговли, Учётно-ссудный, Азово-Донской банк. Особенно велико участие первых трёх, распространявшееся в разных пропорциях на Киевский, Полтавский, Бессарабско-Таврический, Перебургско-Тульский. Азово-Донской банк контролировал Донской земельный (что естественно, учитывая корни), а также участвовал в капитале Нижегородско-Самарского, Московского[1954]. Из прежних громких имён лишь семейству Поляковых удалось сохранить позиции в Ярославско-Костромском земельном банке. Весьма примечательно, что именитое московское купечество так и не смогло заполучить в свои руки ни один земельный банк, ни Московский, ни Нижегородско-Самарский, располагавшийся в Первопрестольной. Только Рябушинские, пользуясь банкротством олигарха А.К. Алчевского в 1902 году, закрепились в Харьковском земельном банке. Правда, из-за этого краха Минфин особенно тщательно надзирал над деятельностью банка: Рябушинские в течение десятилетия не могли там развернуться в качестве полноправных хозяев[1955].

Но всё-таки визитной карточкой петербургских банков в последнее десятилетие империи, как, впрочем, и ранее, является промышленное строительство, о чём написано достаточно много. Особенное внимание уделялось их участию в тяжёлой индустрии: многие предприятия отрасли или принадлежали столичным банкам или, будучи казёнными, обслуживались там. Годы, предшествующие Первой мировой войне, отличались повышенным вниманием к оборонной промышленности. Развернулось масштабное военно-морское строительство, на которое выделялись значительные бюджетные ресурсы. Одним из основных исполнителей этих программ явились петербургские банки: они сотрудничали с зарубежными партнёрами «Шнейдером», «Виккерсом», Шкодой» и др. Более того, именно через ВПК произошла структуризация связей крупных питерских банков. Исследователи выделяют две группы: Русско-Азиатский, Петербургский частный, Сибирский торговый, Русский торгово-промышленный и Петербургский международный, Русский для внешней торговли, Учётно-ссудный, Волжско-Камский банк. Между ними происходит раздел влияния: например, военно-морские предприятия на Балтике (Путиловский, Невский заводы, Общество механических, гильзовых и трубочных заводов и др.) отходят к группе во главе с Русско-Азиатским банком. В то время как черноморские производства и верфи в Николаеве, Одессе (Наваль, Руссуд и др.) достаются группе Петербургского международного банка[1956]. Обращает на себя внимание тот факт, что в числе ведущих финансовых структур, задействованных в оборонных программах, отсутствовал Азово-Донской банк. Очевидно, правительство решило ограничить его деятельность горной металлургией Юга России, Урала и железнодорожной отраслью, не допуская к наиболее «лакомому», т. е. ВПК. Так, Азово-Донской банк фактически выжили из акционеров Русского общества для изготовления снарядов и военных припасов (Парвиайнен), на который тот претендовал[1957]. В результате ему пришлось довольствоваться тем, к чему допустили. Здесь — корни участия банка в рядах либеральной оппозиции, тесные контакты с кадетской партией и с купеческими тузами Москвы, о чём речь впереди.

Присутствие петербургских банков в тяжёлой индустрии наращивалось за счёт богатейшего Уральского региона. Прежние владельцы — представители сиятельной аристократии, оттеснялись от управления, их акционерные доли размывались до миноритарных, бал начал править питерский капитал: эти процессы отмечены в историографии[1958]. К 1917 году 11 из 15 уральских горных округов банки поставили под свой контроль[1959]. Сборник «Монополии в металлургической промышленности России. 1900–1917 годы», где опубликованы материалы об акционировании уральских заводов, изобилует документацией именно питерских банков. Петербургский международный банк упоминается в сборнике 19 раз, Русско-Азиатский — 24, Азово-Донской — 23, Петербургский частный коммерческий — 10, Сибирский торговый — 9, Русский торгово-промышленный — 6 раз. На этом фоне попытка прежних собственников организовать специальный банк для противостояния столичным финансистам ничего, кроме улыбки, не вызывает[1960].

Не будет преувеличением сказать, что в рассматриваемый период питерская банковская группа функционировала в рамках государственной политики, частные же её интересы реализовывались сообразно общим замыслам. То, как это происходило, можно увидеть на примере железнодорожного хозяйства. По итогам горячки 1860-1870-х годов, в конечном счёте обошедшейся стране в огромную сумму, частное строительство в отрасли не велось. И лишь в 1908 году впервые после 25-летнего перерыва ему вновь был дан «зелёный свет»[1961]. Этому предшествовала дискуссия о казённом и частном строительстве, причём предпочтение отдавалось первому. В качестве главного аргумента выдвигался тот факт, что частная железная дорога является таковой лишь по названию. Ведь правительство не просто выдаёт разрешение на постройку, но и гарантирует доход по облигациям, устанавливает тарифы, осуществляет контроль и т. д., то есть от предпринимательской инициативы зависит, прямо скажем, немногое, а потому отдавать все линии на откуп частнику не имеет смысла. К тому же предоставленный самому себе он стремится минимизировать расходы по содержанию сети. В результате МПС признало оптимальным соотношение: 2/3 линий принадлежат казне, остальные — частным обществам; оно соблюдалось вплоть до начала Первой мировой войны[1962].

За 1909–1913 годы в правительство поступило около трёхсот ходатайств о концессиях на строительство[1963]. Однако рассматривались они принципиально на другой основе, нежели в период железнодорожного бума времён Александра II. Тогда разрешения выдавались кому угодно, точнее, тем, кто преуспел в коррупционном лоббировании; отрасль наводнили люди, имеющие о ней весьма смутные представления. Теперь же во главу угла ставилась профессиональная компетенция. Что касается финансовой стороны дела, то, учитывая вакханалию 1860-1870-х, правительство сочло необходимым контролировать выход новых железнодорожных обществ на западные биржевые рынки, взяв на себя ведение финансовых переговоров. Минфин решил соединять целый ряд небольших выпусков железнодорожных облигаций в один так называемый объединённый заём, разделённый на серии, и уже такие бумаги выводить на европейские фондовые площадки[1964]. Так разом достигались несколько целей: вымывание всевозможных посредников, установление прозрачных и предсказуемых отношений, подчинение определённому финансовому плану[1965]. Займы пользовались большой популярностью на западных биржах. Например, подписка на объединённый заём начала 1914 года, составленный из девяти железнодорожных линий, в два с половиной раза превысила предложение[1966]. Всего же за предвоенное пятилетие по таким схемам было размещено железнодорожных займов на общую сумму I млрд 27 млн рублей, тогда как во второй половине 1890-х в отрасль удалось привлечь 430 млн рублей[1967].

Регулируя поток разномастных соискателей, власти отдавали предпочтение петербургским банкам, которые привлекали инженерные кадры, осуществляли финансирование и менеджмент проектов. Был создан специальный консорциум по железнодорожному строительству в составе восьми ведущих банков столицы. Фактически всё свелось к распределению концессий между ними, и власти этому всемерно способствовали, например, устранив претендентов на проведение важной магистрали Нижний Новгород — Екатеринбург. Этого усиленно добивалась купеческая группа во главе с кадетом Ф.А. Головиным (бывшим председателем II Госдумы), который ради участия в этом деле даже сложил депутатские полномочия. Этой группе противостоял Русско-Азиатский банк вместе с известным железнодорожным инженером Н.К. фон Мекком, предложившим альтернативу Казань — Екатеринбург. Разумеется, правительство поддержало последний вариант, вызвав бурное негодование купечества: «Москву намеренно вытеснили… в пользу Петербурга»[1968]. Интересно, что в то время, когда велись баталии с купечеством и их союзниками, думских октябристов привлекли к банковскому консорциуму по строительству магистрали в Персию и далее до Индии[1969]. Сюда вошли видные октябристы А.И. Звегинцев и Н.А. Хомяков (бывший председатель III Госдумы), что явно было сделано в пику головинско-кадетской кампании[1970]. Обиженные купеческие тузы пытались всячески дискредитировать этот проект, доказывали его пагубность, по сути выступая, хоть и по своим мотивам, в унисон с главными его противниками — англичанами. Как тогда иронизировали, москвичи признавали «персидское бездорожье спасением для нашего экономического господства»[1971].

Знакомство с тем, как образовывались железнодорожные общества, позволяет говорить о существовании определённой схемы. Первоначально в качестве учредителей выступали главным образом известные инженеры, а также различного рода коммуникаторы, имевшие выход на первых лиц питерских банков. Они проводили необходимые проектные работы, взаимодействовали с владельцами территорий. После чего в деле возникали банки, которые оплачивали произведённые затраты, проходившие по документам как «учредительные расходы». Например, в случае с князем М.М. Андрониковым и военным инженером М.Н. Ермолаевым, договаривавшимся с бухарским ханом о выделении земли под строительство ветки Русско-Азиатским банком[1972]. Или с почётными гражданами С.П. Фармаковским и А.П. Матвеевым, учредившими общество Северо-Восточной Уральской железной дороги, заинтересовавшим Азово-Донской банк и его французских партнёров[1973]. Во многих концессиях участвовал известный инженер А.А. Бунге и т. д. Конечно, не обходилось без проблем, когда учредители проявляли строптивость, как, например, в случае Алтайской дорогой. Располагавшие административным ресурсом банки, как следует из документов, откровенно обсуждали, кого из этого проекта выдавить и во сколько это обойдётся (для чего был зарезервирован специальный бюджет). Путилов брал на себя переговоры с одними лицами, М.А. Соловейчик (Сибирский банк) — с другими, И.М. Кон (Русский торгово-промышленный банк) — с третьими[1974]. Не помогли ни жалобы обиженных премьеру П.А. Столыпину, ни телеграммы Союза русского народа (Ново-Николаевское отделение) в МВД и Министерство Двора с просьбами пресечь захват банками железнодорожного дела и поставить заправил на место[1975].

В то же время банкиров государственная поддержка вынуждала оставаться в строго определённых рамках. Их попытки улучшить условия ранее оговорённых концессий не встречали понимания наверху. Скажем, просьбы Путилова, Вышнеградского, Верстрата о коррективах пропорций акционерного и облигационного капитала при финансировании линии Уральск — Семипалатинск были расценены как неприемлемые[1976]; принятое решение довела до сведения банков кредитная канцелярия[1977]. Но государство прекрасно знало цену тем или иным просьбам, обращая внимание на их обоснованность. Например, в случае с Обь-Урало-Беломорской железной дорогой реакция была совсем иной. Эта ветка имела огромное экономическое значение, обеспечивая вывоз хлеба из Сибири и Восточного Урала, с территории, превышающей крупные страны Европы. Кроме того, с постройкой магистрали вводились в эксплуатацию лесные площади 20 млн десятин. И правительство пошло навстречу банковскому консорциуму во главе с инженерами Н.С. Авдаковым и В.Н. Вольтманом[1978].

Участие петербургских банков в переформатировании экономического пространства России неуклонно расширялось. Не будет преувеличением сказать, что они из типично банковских учреждений они постепенно превращались в многопрофильные концерны. Их экспансии подвергались не только отдельные предприятия, но и целые отрасли промышленности, где с начала 1910-х годов началось планомерное вытеснение прежних владельцев. По сути, с этого времени в России набирает силу определённый антиолигархический тренд. Только непонимание изменившейся природы, а значит, и роли питерских банков не позволяли ранее оценить эти интереснейшие процессы в экономической жизни России. Прежде всего они затронули отрасли с традиционно большой прибыльностью: золотопромышленную, табачную, сахарную, нефтяную.

В золотодобыче ключевую роль играло крупнейшее в стране Ленское товарищество, которое уже несколько десятков лет контролировали семейства Гинцбургов и Мейеров (свыше 50 % российской добычи). Работы там всегда носили хищнический характер: бралось только то, что добывалось с минимальными вложениями. На рубеже XIX–XX веков это товарищество испытывало финансовые трудности: восьмимиллионный кредит Государственного банка помог стабилизировать положение. Лоббист этой сделки Н.И. Бояновский (топ-менеджер Госбанка) после её заключения покинул службу, оказавшись в правлении Ленского товарищества, т. е. под крылом акционеров. Через несколько лет последние посчитали дальнейшее обслуживание кредитной линии обременительным, решив заменить её английскими инвестициями, для чего в 1908 году создали финансовую структуру Lena Goldfield с регистрацией в Лондоне. Однако подобная перспектива не вдохновила правительство и в дело включились петербургские банки[1979]. Они организовали скупку выпущенных акций как внутри страны, так и на зарубежных площадках, причём среди агентов фигурировал тот же Манус, которого привлекли к этим операциям[1980].

В результате контрольный пакет Ленского товарищества вскоре оказался у Русско-Азиатского и Петербургского международного банков: англичане вынуждены довольствоваться миноритарными ролями, а Гинцбурги и другие вообще покинули не только состав акционеров, руководящие органы, но и страну[1981]. Их устранение сопровождалось целым шлейфом обид: как тогда говорили, новое банковское правление «возникло на костях старого»[1982]. Добавим, что вспыхнувшие в апреле 1912 года на приисках рабочие беспорядки ускорили безоговорочное утверждение новых собственников. Банки нацеливались расширить Ленское дело, намереваясь, например, присоединить к нему около ста приисков, принадлежавших А. В. Ратькову-Рожнову. Этот олигарх сопротивлялся, пытался их сбыть англичанам, но безуспешно, поскольку там уже отдавали отчёт, кто претендует на эти активы[1983]. Что касается правительства, то оно всячески поощряло развитие Ленского товарищества, передав тому с баланса Госбанка в долгосрочную аренду 54 прииска в Забайкалье[1984]. Не удивительно, что новые владельцы по отношению к английским акционерам вели себя по-хозяйски уверенно. А.И. Путилов и А.И. Вышнеградский даже не всегда информировали их о своих действиях, так как те, будучи миноритариями, не могли оспорить решение большинства[1985].

Аналогичные процессы протекали и в табачной отрасли, где с конца XIX века заправлял ряд семейств, владевших наиболее крупными фабриками. Однако они не обладали достаточным капиталом для поддержания динамичного развития, слабо продвигали продукцию на экспорт. К тому же здесь был весом теневой сектор в лице скупщиков, которые оказывали влияние на ценовую политику: нигде в мире табачная промышленность не давала таких скромных доходов, как в России. Между тем её перспективы не вызывали сомнений у американцев, чей табачный синдикат Due, Owen & Gillchrest уже обхаживал крупную фабрику Шапошникова[1986]. Оздоровить отрасль взялись питерские банки. В сентябре 1913 года в Лондоне было создано акционерное общество Russain Tobacco company, приступившее к скупке акций российских табачных предприятий, а эти бумаги в свою очередь обменивались на шеры английской компании. Её учредителями выступили Русско-Азиатский банк, Русский для внешней торговли, Сибирский торговый, Русский торгово-промышленный и Петербургский частный банк. В короткий срок им удалось аккумулировать контрольные пакеты товариществ «Ла-ферм», «Колобов и Бобров», «Бр. Шапошниковых», общества «В.И. Асмолов», «А.Н. Богданов» и др. На эти структуры, расположенные в северных, центральных и южных регионах, с общим оборотом свыше 55 млн рублей, приходилось более половины табачного производства России[1987]. Объединение их в одних руках снижало издержки, сразу был объявлен новый оптовый прейскурант, что серьёзно подрывало позиции теневиков, которые не могли выторговывать для себя скидки[1988].

Правительство явно расчищало питерским банкам дорогу, блокируя попытки владельцев фабрик координировать свои действия, чтобы сохранить самостоятельность[1989]. В результате хозяева не могли противостоять напору питерских банков и уступали им свои пакеты. Любопытно, как владелец одной из крупных фирм уверял Русско-Азиатский банк в том, что ему удастся уговорить свою тётю продать принадлежавшую ей долю[1990]. Всем бывшим собственникам предлагалось на правах миноритариев участвовать в Russian Tobbaco: им гарантировалось место в руководящих органах «при условии исполнения всех директив правления английского общества»[1991]. Помимо этого с них брались расписки без согласия головной компании не участвовать в деятельности какой-либо иной табачной фирме (в случае неисполнения предусматривался серьёзный штраф в 500 тысяч рублей)[1992]. Бразды же крепко держали в руках банковские представители: судя по протоколам заседаний правления Russian Tobbaco, в них постоянно участвовали М. Верстрат (председатель) и Б.А. Гордон[1993]. Заседания проводились в Петербурге, а общие собрания акционеров в Лондоне.

С начала 1910-х стартовало «наступление» на рафинадные предприятия, где сахарозаводчики также испытывали хроническую нужду в оборотных средствах. Урожаи свёклы росли из года в год, к тому же Министерство торговли и промышленности в это время добилось увеличения международной квоты России на экспорт сахара, что повышало привлекательность отрасли[1994]. Питерская банковская группа вознамерилась вытеснить с ведущих позиций старых собственников, улучшить управление, нарастить мощности. Перед войной из 296 рафинадных заводов, расположенных в империи, наиболее крупные приобретались столичными финансовыми структурами. Ведущая роль в сахарной промышленности закрепилась за Русским банком для внешней торговли и Русским торгово-промышленным банком, контролировавшим почти 50 % производства рафинада в стране и около 90 % экспорта[1995]. Перед старыми владельцами возникал тот же выбор: остаться в качестве членов правлений преобразованных обществ (разумеется, на тех же вторых ролях) или уйти с отступными. Заметим, большинство согласилось с предлагаемыми правилами, превратившись в доверенных лиц питерских банкиров, находя в новом для себя положении немало полезного. Многие вошли в руководящие органы обновлённых обществ: А.Ю. Добрый состоял членом правлений одиннадцати сахарных заводов; А.С. Френкель входил в руководство двенадцати компаний, видное положение в отрасли сохранил Л.И. Бродский и т. д.

Но находились и те, кто не желал мириться с утратой статуса хозяев, как, например, известная семья Терещенко, владевшая крупными Тульско-Черкасскими свёкло-сахарными заводами. Их выдавливанием из отрасли, приобретшим недружественный характер, непосредственно занимался Л. И. Бродский, сам за пару лет до этого уступивший свои активы питерским банкам[1996]. Судя по архивным документам, именно он осуществлял операции на средства банков. В частности, Русско-Азиатский банк выделял Бродскому необходимые суммы для покупки паёв[1997]. (В конечном итоге потеря активов превратила Михаила Терещенко в ярого оппозиционера, вошедшего после падения царизма во Временное правительство.) По мере приобретения рафинадных предприятий банки старались координировать, или, точнее, централизовать продажи посредством создания Взаимного общества заводов для централизованной торговли рафинадом, а также используя Всероссийское общество сахарозаводчиков[1998]. Подобный опыт уже имелся, когда в 1890-х годах Министерство финансов утверждало так называемую сахарную нормировку, в соответствии с которой производители осуществляли торговлю[1999]. Совершенно справедливым следует признать вывод, что «банки стали той коллективной силой, для которой важно обеспечить стабильность рынка и у которой было достаточно сил и влияния, чтобы добиться своей цели»[2000].

В преддверии войны под контроль была поставлена и перспективная маслобойная отрасль, технологически связанная с хлопковой. На этом поприще действовали Русско-Азиатский банк и Петербургский частный банк. У московского купца первой гильдии З.М. Персица, чьей семье принадлежало Волжское общество маслобойных и химических заводов «Салолин», были куплены паи этого перспективного актива. Уже в 1913 году состав владельцев «Салолина» кардинально изменился: среди них преобладают деятели Русско-Азиатского банка[2001]. То же самое наблюдалось и в крупных Южных маслобойных и химических заводах «Саломас», где заправляло ростовское купечество. Предприятие переходит под контроль Петербургского частного банка, а его председателем правления вместо К.В. Вейсбрема становится столичный финансист А.А. Давидов[2002], после чего также в Лондоне учреждается общество The Russian Tallow oil manufacturing export, на шеры которого обмениваются акции «Салолина» и «Саломаса», чем окончательно закрепляется банковское владение[2003]. Однако компания Talloil так и не смогла начать свою деятельность, что даже грозило исключением из реестра лондонской фондовой биржи. Это произошло потому, что уже после покупки «Салолина» новыми собственниками был вскрыт ряд серьёзных финансовых и управленческих проблем, что потребовало значительных денежных вливаний[2004]. Нельзя сбрасывать со счетов и недовольство купеческой элиты Первопрестольной, которая не желала усиления питерских финансистов в отрасли. Московские банки «делают большие стеснения в дальнейшем переучёте векселей общества»[2005]. Но всё же главной причиной стало участие питерских банков в 1913–1916 годах в наиболее масштабном деле, связанном с попыткой заполучить контрольный пакет крупнейшей нефтяной компании России — Товарищества братьев Нобель. Для этой цели в Лондоне учреждалась Russian general oil company. He будет преувеличением сказать, что основные ресурсы столичных банков были направлены сюда (об этом интереснейшем сюжете будет подробно рассказано в следующей главе).

Петербургские банки не только захватывали различные отрасли, но и подкрепляли усилия государства по созданию новых секторов экономики. Промышленный рост последнего десятилетия Российской империи поставил на повестку дня вопрос о строительстве торгового морского флота. Внешние перевозки осуществлялись в основном иностранными кораблями, на долю которых приходилось 87 % нашего морского ввоза и 94,6 % вывоза. Такое мизерное участие в транспортном обслуживании экспортно-импортных операций объяснялось практически полным отсутствием отечественного флота[2006]. Средний ежегодный прирост тоннажа нашего морского парка не превышал 30 тысяч, тогда как Англия в год строила кораблей более чем на 800 тысяч тонн, Германия — по 300 тысяч, а Франция более 100 тысяч тонн[2007]. Флот часто сравнивали с насосом, перекачивающим товарные потоки; если он был недостаточно силён, то приходилось прибегать к помощи других. Иностранные же фрахты стоили недёшево: более 120 млн рублей ежегодно уходило на выплаты[2008]. Торговый флот в России всегда был «нелюбимым детищем». На фоне престижа военно-морских сил, которые пользовались неизменным покровительством придворных сфер, это особенно бросалось в глаза. С начала XX столетия и до 1914 года в стране не возникло ни одного крупного пароходства. Великий князь Александр Михайлович, взявшийся руководить торговым мореплаванием, принёс ему немного пользы. Царский родственник отметился изданием закона 1904 года, на деле затруднившего приток инвестиций в эту сферу[2009]. С другой стороны, как выяснилось, наши союзники по войне с Германией не горели желанием содействовать становлению русского торгового флота. Так, Великобритания отказывала России в кредитах на приобретение ряда кораблей для перевозки необходимых грузов. Английские власти настаивали на передаче транспортировки всецело британскому адмиралтейству, а также на подчинении ему остальных русских судов, что лишило бы их самостоятельной работы на линии Америка — Архангельск[2010]. Не пожелали англичане уступить Российскому обществу пароходства и торговли захваченные у немцев в ходе боевых действий крупные суда, курсировавшие по линиям Гамбург — США[2011].

Конкретные шаги по созданию торгового флота, предпринятые во время Первой мировой войны, были неотъемлемой частью общего экономического плана, который подготовила финансово-экономическая бюрократия. Ставка на расширение экспорта актуализировала присутствие России на рынке транспортных перевозок уже в новом качестве. В министерстве торговли и промышленности весь комплекс вопросов развития торгового флота оказывается в ведении нового товарища министра С.П. Веселаго — известного сторонника отечественного капитала во всех сферах экономики[2012]. Укрепляются позиции государства в крупных пароходных компаниях. К примеру, в Российском обществе пароходства и торговли правительство решает увеличить принадлежащий ему пакет акций до 2/3 посредством дополнительной эмиссии бумаг в свою пользу; балансовая стоимость имущества компании за время войны утроилась[2013]. Планировалось приобретение 20 тысяч акций по цене 900 рублей за акцию[2014]. Большая роль в строительстве торгового флота отводилась петербургским коммерческим банкам. Их участие планировалось организовать по аналогии с железнодорожным хозяйством, т. е. государство гарантировало выпуск облигационного капитала, выпускаемого частными компаниями. Правительство поддержало инициативу группы финансистов во главе с Я.И. Утиным, А.И. Вышнеградским и М.С. Плотниковым по созданию АО «Русский торговый флот». Уставной капитал общества определялся в 15 млн рублей, а облигационный — в 135 млн. Причём сумма от его реализации должна была находиться под контролем Минфина, предоставившего гарантии, и расходоваться по мере выполнения работ, принятых правительственной комиссией[2015]. Предполагались ежегодная постройка 25 кораблей и передислокация ряда производств, общая численность рабочих общества должна была вырасти до 10 тысяч человек[2016]. Планы по развитию морской отрасли вызвали интерес у многих. Так, Товарищество братьев Нобель решило учредить страховое общество «Русский Ллойд», которое специализировалось бы главным образом на страховке морских фрахтов[2017]. Не осталось в стороне и московское купечество, всегда ревностно следившее за деловой жизнью Петербурга, озаботившееся созданием Морского банка[2018]. Правительство заявило, что не рассматривает их проект как конкурирующий и воспользуется предложением москвичей, если оно будет достаточно проработанным[2019].

Завершая эту главу, ещё раз напомним известную ленинскую мысль о всесилии бизнеса, который превратил власть в «служанку» своих интересов. Ленин основывался прежде всего на европейских впечатлениях, поскольку с 1900 по 1917 год (за исключением небольшого отрезка в 1905-м) пребывал в эмиграции. Но хотя его выводы отражают положение крупного капитала как в хозяйственной, так и в политической жизни Запада, небесполезны они и для российской действительности. Ведь в инициированной сверху экономической модели 1860-1870-х годов ключевым элементом становилась нарождавшаяся олигархия (чего стоят только железнодорожные короли и банкиры той поры). И если бы этот сценарий не был прерван, произошло бы совсем не то, о чём уверенно вещали авторы либеральных экономических сочинений. Скорее всего, вместо западных буржуазных стандартов Россия получила бы нечто подобное 90-м годам XX столетия, превратившись в объект откровенного грабежа — уже на постоянной основе. Однако корректировка модернизационной стратегии, которую провела финансово-экономическая элита, позволила вновь запустить масштабные реформы. Перезапуск осуществлялся в ином контексте: крупный бизнес, очищенный от олигархического всевластия, оказался на службе у финансово-экономической бюрократии, чьи планы претворяла питерская банковская группа. Как было сказано в начале главы, эта модель напоминает ту, что действует с конца XX века в Китае. Правда, китайские управленческие механизмы мы можем наблюдать воочию, а в отношении дореволюционной России всё обстоит сложнее. Дело в том, что модель, о которой мы говорим, была сломана в последние полгода существования империи и после февраля 1917 года канула в Лету, о чём будет рассказано далее.