Взлёт над пропастью. 1890-1917 годы.

Глава третья Придворные круги vs финансово-экономическая бюрократия

В царской России монарх и двор являли собой подлинный центр власти в государстве. Определение «правящие верхи» означало и придворные круги, и правительство, причём в литературе считается, что провести между ними границу весьма затруднительно, если вообще возможно[396]. Исполнительная, военная, судебная верхушки комплектовались из фаворитов государя или государыни, из различных приближённых особ. Зачастую они даже не занимали никаких конкретных постов, но обладали при этом большим государственным весом. Хрестоматийный пример — фаворит Анны Иоанновны Бирон, который в звании обер-камергера являлся одной из ключевых фигур российской политической жизни[397]. Вплоть до начала XIX века управленческие вердикты являлись сугубо придворной прерогативой. Положение начинает меняется в царствование Александра I, взявшегося за перестройку, а точнее, формирование полноценного управленческого аппарата как действенного элемента конкретной политики. Эта государственная реформа стала делом рук ближайшего сподвижника императора М.М. Сперанского, которого по праву считают отцом российской бюрократии. Особо выделяются два его указа: о придворных званиях и об экзаменах для претендентов на чины по службе.

Во времена Екатерины II и ранее придворные звания раздавались аристократическим отпрыскам чуть ли не с колыбели, что не только обеспечивало им стремительное продвижение по Табели о рангах, но и позволяло проводить жизнь в праздности и светской суете. Если же они поступали на службу, то им, как правило, мешало отсутствие необходимого опыта и деловых навыков; поверхностного образования — большей частью на французский манер — было явно недостаточно. Императорский указ от 3 апреля 1809 года положил конец подобной практике. Отныне все имеющие придворные звания, но не состоящие на воинской или гражданской службе обязаны были поступить на неё в двухмесячный срок. Пожалование званий впредь считалось отличиями, не приносящими никаких чинов; наконец, всякому принимаемому ко двору вместе с исправлением придворных обязанностей полагалось нести действительную службу наравне с прочими дворянами[398]. Российская аристократия расценила это как «дерзновенное прикосновение к тому, что она привыкла считать старинным своим правом и целыми родами восстала против нововводителя»[399]. Но Сперанский продолжал своё дело, и в конце лета 1809 года последовал ещё один указ: теперь все возводимые в чины должны были предъявить свидетельство об окончании университетского (или приравненного к нему) курса (к указу прилагался даже перечень необходимых предметов). Ни многолетняя деятельность, ни заслуги не освобождали от «долга знать вещи», и российские элиты волей-неволей потянулись учиться[400]. Разработанные меры преследовали чёткую, хотя и не выраженную буквально цель: освободить бюрократические верхи от балласта и содействовать притоку в высшие этажи власти лиц из средних и нижних слоёв общества. Как справедливо заметил биограф Сперанского М.А. Корф, данные законы, несмотря на последовавшие попытки ослабить их действие, «принесли плода более, нежели все прочие меры, когда-либо принятые правительством»[401].

Главный эффект состоял в постепенном формировании бюрократического аппарата как субъекта власти. Под его деятельность подводилась нормативная база, включавшая свод законов начиная с эпохи Алексея Михайловича; кодификация актов легла на плечи всё того же Сперанского. Результаты его работы проявились, конечно, не сразу. Бюрократическая вертикаль Николая I, отчасти державшаяся и на аракчеевщине, мало у кого вызывала позитивное отношение. Тем не менее именно в среде высшего чиновничества созревали реформы Александра II. И в начале 1860-х годов просвещённая бюрократия заявила о себе как самостоятельная сила, способная вырабатывать и продвигать масштабные проекты. В этот судьбоносный период отечественной истории она выступила — вопреки помещичьему дворянству — двигателем освобождения крестьян от позорного крепостного гнёта, а также других экономических, земских и судебных преобразований; её влияние на ход государственной жизни значительно возросло. Но всё-таки просвещённых чиновников нельзя назвать истинными вершителями судеб: они не могли обойтись без поддержки видных придворных, приближённых к государю. В конце 1850-х — начале 1860х эту роль играли вел. кн. Константин Николаевич и вел. кн. Елена Павловна, имевшие большое влияние на императора. Правда, покровительство либеральной чиновничьей группировке стоило дорого. Так, в императорской фамилии и среди консервативной знати к великому князю относились с устойчивой антипатией. Ещё одну попытку продолжить реформы патронировала фаворитка Александра II княжна Екатерина Юрьевская. В 1880–1881 годах она противостояла двору, без энтузиазма смотревшему как на конституционные затеи высшего чиновничества, так и на саму будущую супругу императора[402]. Иными словами, анализируя конкретную политическую ситуацию, необходимо в обязательном порядке учитывать придворное окружение. Как писал вращавшийся в этих кругах во второй половине XIX столетия известный кн. В.П. Мещерский, «двор и государство — это одно и то же, двор приобретает огромное влияние, решает государственные дела… забирает в свои руки власть»[403].

Интересно, что пока Александра II влекли либеральные перспективы, его сын Александр Александрович находился под влиянием придворных, далёких от почитания европейских политических конструкций. Это считается заслугой упомянутого князя В.П. Мещерского, с юных лет состоявшего с наследником престола в дружеских отношениях. Именно он устраивал встречи будущего Александра III со славянофильскими и патриотическими деятелями (М.Н. Катковым, К.П. Победоносцевым, И.С. Аксаковым, Ю.Ф. Самариным, Ф.М. Достоевским и др.). Однако не меньший, если не больший вклад в формирование взглядов наследника внесла женская часть двора в лице фрейлин А.Д. Блудовой, А.А. Толстой и Е.Ф. Тютчевой (супруги Аксакова). Они покровительствовали патриотическому крылу, чем вызывали сочувствие даже у императрицы Марии Александровны[404]. Эти персоны составляли оппозицию либеральным министрам вкупе с княжной Е. Юрьевской; неудивительно, что после трагической гибели Александра II последние были удалены.

В следующее царствование влияние двора на государственную жизнь было как никогда слабым: Александр III предпочитал личное общение с высшим чиновничеством. В этот период был понижен статус великих князей: право носить такой титул получили лишь первые два поколения потомков императора, остальные же стали именоваться принцами крови, что отразилось и на их содержании[405]. Кроме того, был сокращён отпуск средств на нужды императорской свиты, что повлекло сокращение её численности. Исключений не делалось даже для тех же великих князей. Так, Павел Александрович, Дмитрий Константинович, Константин Константинович, Николай Николаевич при производстве в генерал-майоры не получили зачисления в Свиту Его Величества — для великокняжеской среды событие из ряда вон выходящее[406]. Начальник императорской охраны П.А.Черевин нисколько не стеснялся демонстрировать пренебрежение по адресу августейших особ, «каких-то там великих княгинь», особенно конфликтуя с семьёй вел. кн. Владимира Александровича (брата Александра III)[407]. Государь часто принимал решения, мало оглядываясь на своих родственников. Как, например, на председателя Государственного совета вел. кн. Михаила Николаевича, без чьего ведома могли происходить назначения в совет, что того страшно обижало[408]. Также самостоятельно император подбирал кандидатов на высшие правительственные должности, редко прислушиваясь к мнению родни и окружения. Исключение составляет, пожалуй, лишь А.Я. Гюббенет, назначенный министром путей сообщения по настоятельной просьбе начальника царской охраны Черевина. (Гюббенет помогал тому, с трудом владевшему пером, подготовить показания в комиссию, расследовавшую крушение императорского поезда на станции Борки[409]). Да и это назначение нельзя признать случайным, так как Гюббенет дослужился до поста товарища министра.

Кончина Александра III естественным образом привела к возрождению прежних порядков. Пользуясь молодостью Николая II (в 1894 году ему исполнилось лишь 26 лет), придворные круги увеличили своё влияние. Однако их претензии на ведущие роли в государстве оказались оспорены бюрократией, завязанной на финансово-экономическую сферу и нацеленной на модернизацию страны. Борьба двух этих сил и составляла главное содержание политической жизни — но, добавим, до сих пор оставалась недостаточно изученной. Чтобы разобраться в бурных событиях последнего царствования, надо прежде всего оценить готовность придворных кругов реагировать на вызовы времени уже на новом витке экономического развития.

Конечно, тон, как и ранее, задавала царская фамилия, заметно разросшаяся к этому времени. После смерти Александра III исключительное положение приобрела мать молодого императора — Мария Фёдоровна, «почувствовавшая себя полноправной хозяйкой»[410]. Никогда прежде не проявлявшая интереса к государственным проблемам, теперь она «совершенно откровенно наслаждалась своим положением первой дамы в империи», отодвинув на второй план Александру Фёдоровну[411]. Деловые доклады вдовствующая императрица могла воспринимать с трудом: рекомендовалось им посвящать не более четверти часа, а затем можно сколько угодно болтать о пустяках[412]. При поездках в Европу её сопровождала свита из двухсот человек, чего при жизни Александра III невозможно было представить[413]. И такое положение сохранялось до начала второго десятилетия XX века, когда Мария Фёдоровна, утратив влияние на повзрослевшего сына, большую часть времени стала проводить в Киеве.

Великие князья, коих насчитывалось двадцать девять, при всей своей образованности не отличались глубокими профессиональными познаниями, совсем не знали Россию, не имели понятия о труде и о ценности денег. Близко наблюдавшие августейших особ отмечали, что «ни один из них не был подготовлен и воспитан для какой-либо серьёзной обязанности. Общее образование большинства, несмотря на хорошее знание иностранных языков, оставляло желать лучшего»[414]. С юных лет окружённые лестью и низкопоклонством, они верили в собственную непогрешимость и принимали как должное своё особое положение, дававшее им большие права[415]. Этим отличались практически все представители царской фамилии. Так, вел. кн. Алексей Александрович мог прилюдно сожалеть, что нельзя выпороть кадетов, чем-то вызвавших его недовольство[416]. Эта «родимая печать» лежала и на юных великокняжеских отпрысках, как, например, на детях вел. кн. Александра Михайловича и вел. кн. Ксении Александровны (старшей сестры Николая II), коих считали откровенными «сорванцами» с изрядной долей лености. Особенно среди них выделялась старшая дочь — Ирина Александровна (будущая супруга Ф. Юсупова), пропитанная сознанием собственного превосходства над окружающими, лишённая стыда, поскольку никто не укорял за её поведение[417].

Все великие князья числились в элитных гвардейских полках, и военные дела в их жизни традиционно занимали значительное место. Так, вел. кн. Михаил Михайлович, вследствие морганатического брака (с графиней Меренберг в 1891 году) вынужденный покинуть Россию, невыносимо страдал от увольнения с воинской службы, которую обожал и где желал делать карьеру[418]. Вел. кн. Дмитрий Павлович всё время проводил между службой в полку и пребыванием в своём имении, откуда его «тянуло опять в полк…»[419]. В этом смысле не был исключением и Николай II. Как указывали близко знавшие его придворные, государь больше всего любил армию и флот, доклады военных и «с особой охотой отдавал время на смотры войск или посещения флота»[420]. Император не пропускал так называемых обедов, устраиваемых в гвардейских полках приблизительно раз в месяц. Они собирали не только действующих офицеров, но и тех, кто служил там ранее, а ныне занимал ответственные должности при дворе, в правительственных структурах или уже вышел в отставку. Эти обеды начались вечером и затягивались далеко за полночь[421]. Практически все великие князья жили в такой военизированной обстановке. Первый случай, когда член дома Романовых выбрал невоенную стезю, произошёл лишь в 1910 году: сын вел. кн. Константина Константиновича Олег поступил в Александровский лицей, готовивший управленческие кадры, причём это вызвало неодобрение царской фамилии[422].

Гвардейское офицерство рекрутировалось из представителей знатных родов, в полки поступал цвет дворянского общества. Причём для поступления требовалась безупречная репутация. Проверяли и родословную; если в каком-нибудь поколении затесался кто-то, не подходящий по происхождению, никакие протекции не помогали. Случаи, когда сыновья министров и высших чиновников при представлении в полки получали отказ, не были редкостью[423]. Гвардейскому офицеру воспрещалось жениться на мещанке или купеческой дочке. А прежде чем он вступал в брак с дворянкой, общество офицеров полка собирало сведения о невесте и её родственниках[424]. Затем жених обязывался внести в полковую кассу приличную сумму, что мог себе позволить только состоятельный человек[425]. Да и вообще офицер должен был располагать значительными собственными средствами: служить в гвардейских полках «могли лишь богатые люди… без поддержки из дому просуществовать было невозможно»[426]. Когда с началом Первой мировой войны во главе одного из гвардейских полков был назначен ранее там не служивший, то старшие офицеры-гвардейцы отнеслись к нему с нескрываемым пренебрежением, считая «выслужившимся выскочкой»[427].

Гвардейская элита занимала доминирующее положение не только в армейских верхах, но и при дворе, поэтому-то в придворной среде и был так силён воинский дух. Стоило офицеру того или иного гвардейского полка попасть на ключевую должность, как вокруг него сразу собирались сослуживцы. Так, одно время фавором пользовались кавалергарды, при министре двора графе И.И. Воронцове-Дашкове появились гусары, при В.Б. Фредериксе — конногвардейцы[428]. (Кстати, по неписаному придворному правилу командир гвардейского полка стоял выше министра правительства, так как был теснее связан с членами царской фамилии[429].) Однако офицерство мало чем могло помочь в модернизации государства. Как свидетельствуют очевидцы, основным их времяпрепровождением были отнюдь не интеллектуальные беседы, а спортивные занятия, страстью к которым были заражены полки[430]. О политических идеях представление тоже было весьма смутным. Более того, о подобных вещах даже говорить считалось недопустимым, и на тех, кто ими интересовался, смотрели косо. Когда Николай II на очередном обеде с офицерами Преображенского полка рассказал об учреждении Государственной думы, его собеседники с трудом могли понять, зачем она нужна и как к этому вообще относится[431].

Начальник канцелярии министерства двора А.А. Мосолов писал, что большинство офицеров, привлекаемых в свиту, не имели нужной подготовки для широкой государственной деятельности. Принадлежа к русской знати, т. е. к категории лиц, стоящих в некотором отдалении от других классов общества, эти люди поступали в придворное ведомство с образованием пажеского корпуса и службой в элитном полку. Большинству недоставало того тренинга, через который необходимо так или иначе пройти, чтобы успешно заниматься государственным делом. Поэтому ближайшая свита не могла быть полезной императору ни сведениями о внутренней жизни, ни мыслями о перспективах развития: она существовала вне круга идей, которые черпал государь из докладов многих министров[432]. Да и сам Николай II, будучи наследником и исполняя обязанности командира батальона Преображенского полка, признавался, что слабо знаком с экономической проблематикой и не совсем понимает общеупотребительные в данной области термины[433]. Как констатировал министр финансов П.Л. Барк, император чувствовал себя совершенно свободно только среди военных, высшие кадры которых он хорошо знал. С министрами же он знакомился главным образом после их назначения, а тот управленческий слой, откуда они выходили, ему вообще был малоизвестен[434].

Окружавшая его придворная знать отличалась неизменным казённым консерватизмом: там больше всего боялись перемен — независимо от того, какими помыслами эти перемены были вызваны[435]. Для неё существовало непреложное правило: «Во главе Российской империи стоит государь, чьё слово является законом и к чьим действиям нельзя относиться критически, а, наоборот, следует с восторгом выполнять любое его распоряжение»[436]. Справедливости ради нужно сказать, что и среди придворных бывали исключения. К примеру, начальник военной походной канцелярии граф А.Ф. Гейден — друг детства государя, с которым они были на «ты»[437]. Будучи военным моряком, Гейден на удивление неплохо разбирался в устройстве политических систем и в конце 1905 года даже подготовил проект Основных законов. Но, конечно, этот персонаж выглядел белой вороной на общем военно-придворном фоне.

Наиболее полно придворную идеологию последнего царствования воплощал дворцовый комендант, не уступавший по значимости министру двора. Дело в том, что граф И.И. Воронцов-Дашков при Николае II резко сбавил активность, а сменивший его в 1897 году барон Б.В. Фредерикс предпочитал не вмешиваться в государственные дела. Дворцовый же комендант, главной функцией которого оставалась охрана, по должности входил в тесное соприкосновение с государем и мог оказывать на него большое влияние. Ярким примером здесь служит П.П. Гессе. Выходец из Преображенского полка, он служил дворцовым комендантом в 1896–1905 годах и пользовался полным доверием императора[438]. Если канцелярию Гессе называли «вторым департаментом полиции»[439], то самого его можно без преувеличения отнести к ведущим министрам — и это несмотря на характеристику «честный, но ограниченный офицер»[440]. Он покровительствовал целому ряду губернаторов: например, петербургские градоначальники Клейгельс, а затем Фулон ориентировались исключительно на него. Не смел ему перечить и министр внутренних дел И.Л. Горемыкин, занимавший этот важный пост во второй половине 1890-х годов[441].

Дворцовый комендант координировал оппозицию министру финансов С.Ю. Витте, принимая разномастных критиков и вынашивая с ними планы противодействия финансово-экономическому блоку правительства[442]. Частными его визитёрами были деятели будущего черносотенного движения, передавшие через него различные «записки и письма на злобу дня»[443]. Кстати, именно по настойчивым подсказкам Гессе в начале 1905 года было ликвидировано (так полюбившееся современным историкам) Особое совещание по нуждам сельскохозяйственной промышленности — детище Витте[444]. Не чуждался руководитель охраны и внешней политики. В фонде в РГИА отложились послания ему российских представителей за рубежом по самому широкому кругу вопросов: от финансовых дел во Франции и положения на Ближнем Востоке до отношений с Ватиканом[445]. Трудно не согласиться с Витте, называвшим в сердцах дворцовую комендатуру «чёрным кабинетом»[446]. Погорел же его глава на вопросе, далёком от охраны: упорный Гессе уговаривал Николая II заключить мир в Русско-японской войне, однако император счёл мир преждевременным, а вмешательство в эту сферу дворцового коменданта — чрезмерным[447].

В 1906–1913 годах этот важный придворный пост занимал В.А. Дедюлин. Он окончил Пажеский корпус, сделал военную карьеру и побывал Петербургским градоначальником, но тем не менее не считался в ближнем императорском кругу своим[448]. Его назначение произошло благодаря П.А. Столыпину, подбиравшему с разрешения Николая II кандидата без политических претензий. Однако дворцовый комендант быстро подпал под влияние придворных кругов, которые недолюбливали премьера, оказывая ему «маскированное противодействие»[449]. В этой ситуации Дедюлин превратился в открытого оппонента Столыпина, покровителя различных черносотенных элементов, недовольных курсом правительства. Различные монархические деятели буквально заваливали дворцового коменданта обращениями, просьбами, брошюрами, агитками, которые в немалом количестве присутствуют в фондах Министерства императорского двора[450].

Наибольшую же самостоятельность и значимость приобрёл последний дворцовый комендант — В.Н. Воейков. Плоть от плоти придворной среды, он шесть с лишним лет командовал Гусарским полком Его Величества и, кроме того, был зятем министра двора Фредерикса. Воейков пользовался большими симпатиями царской четы: ему даже хотели доверить воспитание наследника престола цесаревича Алексея[451]. Но смерть Дедюлина переместила его на пост дворцового коменданта. Воейков отличался завидной независимостью по отношению к великим князьям, позволяя себе критику высочайших особ, чем нажил немало врагов[452]. Так, желание ещё одного сына вел. кн. Константина Константиновича (Гавриила) поступить в Александровский лицей вызвало открытые насмешки со стороны Воейкова[453]. Что касается его политических взглядов, если о таковых вообще можно говорить, то их красноречиво характеризует собственное же признание, что Государственная дума «всегда производила впечатление революционного сборища»[454]. Хотя нужно заметить, он сдержанно относился к черносотенным лидерам, коим не горел желанием выделять средства, что вызывало у тех обиды[455]. Гораздо больше дворцового коменданта увлекали коммерческие горизонты, о чём ещё будет сказано. В годы Первой мировой войны Воейков даже пытался давать советы правительству в финансово-экономической области, обещая министрам изложить свои соображения письменно. Оставивший это свидетельство видный представитель бюрократии Н.Н. Покровский иронизировал: «Воображаю, что бы это было такое»[456].

Если в профессиональном отношении в придворных кругах преобладала военная составляющая, то с точки зрения экономики интересы той среды теснейшим образом были связаны с землевладением. Именно при дворе сосредоточились крупнейшие земельные собственники Российской империи, издавна являвшиеся титулованной знатью. Верхушка латифундистов представлена царской фамилией: вел. кн. Михаил Николаевич имел 183 тысяч десятин земли, вел. кн. Николай Николаевич — почти 170 тысяч, вел. кн. Александр Михайлович — 100 тысяч и т. д. Владение этими активами, помимо дотаций из уделов Министерства двора, составляло основу финансового благополучия августейших особ. Текущие доходы, как правило, складывались из процентных бумаг государственных и земельных банков, где и были заложены обширные угодья. Так, у вел. кн. Владимира Александровича капитал в 3 миллиона рублей более чем наполовину состоял из закладных листов Бессарабско-Таврического, Ярославско-Костромского, Донского земельного банков; ещё на сумму свыше 1 миллиона марок имелись ценные бумаги немецких земельных банков и городских займов[457]. Капитал вел. кн. Михаил Николаевича в 1,5 миллиона рублей на 80 % помещался в закладных листах российских земельных банков[458], у вел. кн. Кирилла Владимировича преобладали облигации Госбанка и немецких банков[459]. Это были весьма консервативные вложения средств, где главным критерием считалась надёжность. Неслучайно текущие счета многих великих князей находились в Волжско-Камском банке, имевшем репутацию сугубо депозитно-расчётного учреждения, далёкого от рискованных финансовых операций. Да и счета императорской четы многие годы находились там же[460].

Конечно, получаемых доходов членам царской фамилии постоянно не хватало: большинство вело широкую, расточительную жизнь. Так, по поводу парижских визитов вел. кн. Алексея Александровича в Петербурге говорили, что каждый из вояжей обходится России по крайней мере в один военный корабль[461]. Наиболее сдержанным на этом фоне оказался младший брат императора вел. кн. Михаил Александрович. Благодаря своей непритязательности он превратился в самого богатого члена царской фамилии (до женитьбы на Шереметьевской и последовавшей в 1912 году опалы); его основные активы составляли имения в Орловской, Курской, Петроковской губерниях[462]. Но консервативные инвестиции удовлетворяли не всех. К примеру, вел. кн. Пётр Николаевич в начале 1897 года получил 2/3 акций общества «Сталь» (капитал 10 миллионов рублей) в уплату за своё имение, богатое железными рудами, и начал игру на бирже: в результате привёл в упадок свои дела, и ему потребовалась помощь[463]. Характерная деталь: в великокняжеской среде прохладно относились к помещению капитала в ценные бумаги промышленных компаний. С конца XIX — начала XX века такие инвестиции имелись у всех, но их доля в общем портфеле вложений оставалась незначительной. Исключение составлял, пожалуй, вел. кн. Алексей Александрович, на момент кончины которого в 1909 году практически весь капитал (2,5 миллиона рублей) помещался в акциях Ростово-Владикавказской железной дороги, цементного завода «Ассерин», Варшавского коммерческого банка, Невского механического завода и др.[464] Но даже имея дело с ценными бумагами, великие князья предпочитали не заниматься непосредственно промышленными делами. Любопытно, что инициативу здесь проявила супруга принца А.П. Ольденбургского Евгения Максимилиановна: она учредила кондитерскую фабрику, и когда в продаже появились жестянки с леденцами и надписью «Произведены на фабрике принцессы Ольденбургской», это вызывало немалое неудовольствие при дворе[465]. (Добавим: это начинание не задалось, предприятию грозило банкротство, и лишь денежная поддержка, оказанная по настоянию Николая II, позволила удержать его на плаву[466].)

Вообще предпринимательство пользовалось в придворных кругах устойчиво сомнительной репутацией, едва ли достойной истинного дворянина[467]. Лишь на излёте империи в 1916 году мы сталкиваемся со случаем проявления предпринимательской инициативы, когда приближённый к государю, дворцовый комендант В.Н. Воейков решил учредить общество по разливу и продаже питьевой воды из источника в своём поместье в Пензенской губернии. В отличие от леденцов принцессы Е.М. Ольденбургской, дело здесь пошло и развивалось весьма динамично. Как оказалось, главный охранник оказался не лишён коммерческого дара: партнёрами акционерного общества «Кувака» стали питерские банки первого ряда, которые собрали капитал в 5,5 миллиона рублей[468]. Воейков получил концессию на железнодорожный отвод от Сызранско-Вяземской ветки на 76 вёрст для удобства транспортировки. Исходатайствовал специальный тариф для перевозок по казённым железным дорогам, а также право реализации продукции в военных госпиталях и санаториях. Воду «Кувака» признали лечебной и рекомендовали для широкого потребления. Продажи были поставлены по-европейски с проведением широкой рекламной кампании. В результате за первый год было продано около восьми миллионов бутылок воды вместо запланированных трёх[469].

Но всё-таки это начинание можно квалифицировать как экзотику: бал при дворе неизменно правила земельная аристократия. Собственниками обширных имений были граф И.И.Воронцов-Дашков с супругой (почти 299 тысяч десятин), генерал-лейтенант свиты граф А.А. Стенбок-Фермор (164,5 тысячи), члены министерства двора В.Л. Нарышкин (134 тысяч), князь Ф.И. Паскевич (107 тысяч) и граф А.Г. Шувалов с супругой (свыше 500 тысяч), начальник военно-походной канцелярии императора кн. В.Н. Орлов (68 тысяч), и многие другие[470]. В то же время во владениях многих крупнейших латифундистов, «приютившихся» у трона, имелись разнообразные промышленные предприятия. Так, родственникам члена императорской канцелярии И.П. Балашова помимо огромных угодий принадлежали заводы в Уфимской губернии; генерал-адъютанту свиты К.Э. Белосельскому-Белозерскому с супругой — горные заводы на Урале; индустриальные объекты имели те же Воронцов-Дашков и Шуваловы и т. д.[471] Однако все они, выкачивая деньги из предприятий, рассматривали эту свою собственность как инструмент для получения всевозможных казённых субсидий, а не как коммерческий актив, требующий постоянного развития. Близость к императору — вот ресурс, который с выгодой конвертировался в материальные блага, и поэтому придворные стремились создать вокруг государя «какую-то атмосферу благодушия». А ко всем социально-экономическим инициативам, с которыми выступало правительство, они относились примерно так: «чем скорее этот клин выйдет из потревоженной им среды, тем лучше»[472].

Для нашего исследования крайне важно сказать о том месте, которое придворная аристократия занимала в правительственном аппарате. По свидетельствам той эпохи, российская знать, как и ранее, предпочитала Военное и Морское ведомства, а также МИД и МВД. Многие губернаторы были выходцами из гвардии, особенно из элитного Преображенского полка: там числилось немало этнических немцев с русским подданством, которые и пополняли губернаторский корпус[473]. К примеру, тверским губернатором в последнее царствование стал гвардейский офицер Н.Г. фон Бюнтинг, чей отец был незаконнорождённым сыном германского императора Вильгельма I (т. е. Бюнтинг приходился кайзеру Вильгельму II двоюродным братом)[474].

А вот в экономическом блоке правительства титулованных особ было гораздо меньше. Хотя в литературе до сих пор (больше по инерции) считается, что и в последнее двадцатилетие империи все высшие должности в правительстве занимала аристократия, это нельзя признать правомерным. Чиновники, занимавшиеся финансово-экономическими вопросами, рекрутировались в это время уже не из родовитой прослойки, а из людей хоть и незнатного происхождения, зато получивших необходимую подготовку и продвинувшихся по карьерной лестнице; начало этому порядку положил ещё Александр III. Здесь, в отличие от придворных кругов с их упрощёнными «военными» взглядами, формировалась питательная почва для реформаторских идей, причём не столько просветительского, сколько практического плана. В этой среде преклонялись перед теми, кто достиг служебного положения благодаря личным качествам, и ненавидели тех, кто для возвышения пользовался своим происхождением или богатством[475]. Особенно подчеркнём ту подлинно демократическую обстановку, далёкую от церемоний и этикетов, которая здесь царила. Пожалуй, ни в одной из европейских стран министры не были так доступны для лиц, желавших их видеть, как в России. Любой мог обратиться к секретарю и получить аудиенцию в приёмный день без каких-либо рекомендаций[476]. Финансово-экономический блок, сформировавшийся в последнее царствование, отличался отсутствием черносотенных настроений, замешанных на антисемитских выпадах. Неприязненного отношения к еврейству не наблюдалось за исключением единичных случаев[477].

Отцами российской финансово-экономической бюрократии нового поколения стали Д.М. Сольский и Н.Х. Бунге, причём оба не принадлежали к аристократии. Им наследовала целая плеяда государственных чиновников, вышедших на первые роли уже в новом государственном формате, т. е. после 1906 года. В.Н. Коковцов, С.И. Тимашев, С.В. Рухлов, П.А. Харитонов, П.Л. Барк, А.В. Кривошеин, кн. В.Н. Шаховской, Н.Н. Покровский, С.И. Тимирязев, И.И. Новицкий, С.Ф. Вебер и др. составили управленческие верхи Минфина, Министерства торговли и промышленности, МПС, госконтроля. Из этого слоя Тимашева можно отнести к действительно родовитым дворянам (его род известен с XVI века), к тому же обладавшим большим состоянием[478]. (Интересно, что, занимая министерский пост, он отказался от пользования служебным транспортом и государственной квартирой[479].) Потомственным дворянином, землевладельцем (3266 десятин в Минской губернии) был товарищ министра финансов Новицкий[480]. Остальные не могли похвастаться ни знатным происхождением, ни богатством, включая земельную собственность. Семья кн. Шаховского давно обеднела, его родная сестра даже работала сельской учительницей[481], а он сам утратил связь с двором[482]; Коковцов, Харитонов, Барк, Покровский имениями никогда не владели, и главным источником существования для них стала служба, а родители Рухлова, Кривошеина вообще мещанского, крестьянского происхождения.

Все эти имена сегодня уже неплохо известны в литературе, тогда как о представителях финансово-экономической бюрократии среднего этажа мы осведомлены гораздо меньше. В каждом из перечисленных ведомств в начале XX столетия действовал костяк управленцев, который и нёс на своих плечах нелёгкий реформаторский груз. В Министерстве путей сообщения сложилась группа специалистов, прошедшая все ступеньки путейского хозяйства и прекрасно ориентировавшаяся в проблемах отрасли. Таковым по праву можно считать В.А. Иванова-Мясоедова, в течение многих лет входившего в комиссии по приёму железных дорог в различных частях страны. В 1895 году он назначен главным инспектором МПС, а через пять лет становится товарищем министра (ум. 1911)[483]. Специалистом высокого уровня был и Н.Л. Щукин, прошедший стажировки на железных дорогах ведущих стран Европы и США, с 1910 по 1916 год — товарищ министра путей сообщения, пользовавшийся огромным авторитетом в профессиональной среде, он часто выступал от ведомства в Государственной думе[484]. Сюда следует отнести П.Н. Думитренко, много лет проработавшего в эксплуатационных службах различных железных дорог, затем в центральном аппарате: с 1905 года начальник управления МПС, а с 1909 — товарищ министра[485]. Нужно отметить ещё одного товарища министра — И.Н. Борисова. За его плечами также большой путь в отрасли, руководящие посты в правлениях Полесской, Сибирской, Привислинской дороге, с 1910 года — начальник Среднеазиатской ветки, с 1914-го возглавил управление железных дорог МПС[486]. Согласимся, это управленческий контингент уже совсем иного, качества, чем при Александре II, когда один из его приближённых аристократов, очутившись в кресле министра путейского ведомства, интересовался, где находится Кострома и зачем туда проводить железную дорогу[487]. Высокий уровень управленцев начала XX века ярко характеризует и ещё один факт: после Гражданской войны названные специалисты-железнодорожники оказались востребованными уже в советских условиях. Они приглашаются на руководящие должности в Наркомат путей сообщения, возглавляемый Ф.Э. Дзержинским, а И.Н. Борисов становится ключевым заместителем наркома. Опыт и знания старых спецов помогли вновь запустить прекрасно знакомую им отечественную железнодорожную систему.

Во главе Государственного контроля с 1906 по 1915 год стоял П.А. Харитонов. Им была сформирована команда профессионалов, выполнявшая сложные контрольные функции, требовавшие больших знаний. В этот круг входил А.И. Маликов, питомец ведомства, прошедший здесь всю карьерную лестницу вплоть до товарища госконтролёра. Он демонстрировал прекрасную осведомлённость обо всех делах, знал подоплёку каждого вопроса, причём не только в центре, но и на местах: за глаза его даже называли «контрольном псом»[488]. Фактически Маликов руководил аппаратом ведомства, поскольку Харитонов много времени отдавал Совету министров и общегосударственным делам[489]. Ещё одним столпом госконтроля являлся начальник департамента военной и морской отчётности М.И. Скипетров, отличавшейся исключительным трудолюбием. Многие министерства и ведомства желали видеть его на всевозможных совещаниях, полагаясь на опытность и знания. Скипетрова считали «одним из лучших типов нашей бюрократии: глубоко порядочный, бессребреник… он жертвовал, можно сказать, жизнью своей невидной работе, от которой не мог ожидать ни лавров, ни материальных благ»[490]. Кроме того, следует ещё назвать начальника департамента гражданской отчётности С.А. Гадзяцкого и руководителя департамента железнодорожной отчётности А.С. Масловского, директора канцелярии Е.Н. Ларионова[491]. Заметим: все они по долгу службы имели дело с проверкой огромных оборотов, но за всё время не произошло ни одного коррупционного скандала, в которых были бы замешаны контролёры. Даже по образу жизни, скромному виду многих было заметно, что они существуют на жалованье, а иные источники доходов играют для них незначительную роль[492].

С 1905 года в системе исполнительной власти появляется Министерство торговли и промышленности, выделенное в самостоятельную структуру из Минфина. Руководящие позиции в нём занимают бывшие минфиновские чиновники. Те же руководители нового министерства В.И. Тимирязев, С.И. Тимашев как государственные деятели состоялись ещё в финансовом ведомстве. Должность товарища главы Минпромторга в 1911–1914 годах занимал П.Л. Барк, ставший затем первым лицом в Министерстве финансов. Вместе с тем в Министерство торговли и промышленности был привлечён и ряд других специалистов, обладавших высоким профессионализмом. Например, М.А. Остроградский начинал службу в системе МВД, где занимался вопросами страхования фабричных рабочих, что являлось настоятельным требованием времени. После учреждения Министерства торговли и промышленности эта тематика была передана туда и с 1906 года Остроградский становится товарищем министра. Он координирует всю работу по подготовке рабочего законодательства, с помпой принятого затем Госдумой[493]. Но настоящей гордостью министерства довелось стать профессору Д.П. Коновалову. Талантливый ученик знаменитого Д.И. Менделеева был блестящим химиком и популярным преподавателем, чьи лекции проходили с аншлагом[494]. Его научная карьера протекала в Петербургской горной академии им. Екатерины Великой, где накануне первой русской революции он занял пост ректора. Столкнувшись с беспорядками, Коновалов решил обуздать кипевшие в аудиториях страсти. Но студентов поддержал ряд преподавателей, возник конфликт, по итогам которого ректор решил покинуть учебное заведение[495]. Однако его вскоре пригласили в формирующееся министерство, предложив важный пост директора горного департамента. В 1910–1916 годах Коновалов — товарищ министра, разрабатывает новый горный устав, курирует нефтяной комплекс, уже тогда набиравший силу.

Но всё же сердцем финансово-экономического блока всегда оставался правительственный флагман в лице Министерства финансов. Его кадровая характеристика невозможна без освещения ключевых подразделений ведомства — Особенной канцелярии по кредитной части и Государственного банка, составлявших центр управления финансовой системой Российской империи. Начать следует с кредитной канцелярии, где рассматривались уставы учреждаемых коммерческих банков, включая городские, земельные и общества взаимного кредитования. Она служила связующим звеном между частным сектором и системой государственных банков (Госбанком, Дворянским и Крестьянским банками)[496]; здесь готовились материалы по государственным займам, по выпуску облигаций железнодорожных компаний, гарантированных государством. С конца XIX столетия значение кредитной канцелярии резко возрастает, а функции постоянно расширяются: объём проводимых операций составлял сотни миллионов рублей, превосходя потенциал любого банковского учреждения России[497]. Сотрудникам этой важнейшей структуры была свойственна торгово-промышленная психология, далёкая от придворных стандартов, о чём говорилось выше[498]. Примечательно, что деятельность кредитной канцелярии как организационной структуры привлекла внимание за рубежом. Французское правительство даже проектировало в своём министерстве финансов аналогичное подразделение, которое занималось бы операциями всех кредитных учреждений страны по системе, действующей в России[499].

Учитывая огромное значение этого учреждения в экономической жизни страны, не может удивлять, что историографии практически неизвестны его руководители. С 1894 по 1908 год директором кредитной канцелярии был Б.Ф. Малишевский. Он получил физико-математическое образование в Варшавском университете и защитил там диссертацию; затем служил в Обществе Юго-Западных железных дорог, где столкнулся с Витте; став креатурой последнего, оказался на руководящей должности в Минфине[500]. В заслугу Малишевскому ставили разработку специальной таблицы платежей и погашений по иностранным займам, объём которых в эти годы значительно возрос[501]. После отставки Витте положение чиновника стало ухудшаться, что отразилось как на его здоровье, так и на умственных способностях: он даже не смог присутствовать в Сенате, куда был переведён[502]. Правда, Малишевский никогда не считался своим среди столичной финансовой элиты, среди сотрудников кредитной канцелярии, высококлассных специалистов, прекрасно знакомых между собой.

Яркий представитель этого круга — Леонид Фёдорович Давыдов. После окончания Петербургского университета (1890) он был причислен к Государственной канцелярии Госсовета, откуда перешёл в Минфин. С 1893 года прошёл все служебные ступеньки в кредитной канцелярии, а в 1905-м стал её вице-директором, готовясь заменить не избалованного расположением коллег Малишевского. Давыдов же пользовался огромным профессиональным авторитетом, неоднократно бывал в командировках в Германии, Франции, Китае, Японии; долгое время входил в правление Русско-Китайского банка[503]. Давыдов являлся также доверенным лицом В.Н. Коковцова, и в годы пребывания последнего министром финансов находился у руля кредитной канцелярии[504]. Интересно, что деятельность Давыдова вызывала раздражение как у либералов, так и у черносотенцев. Госдума не упускала возможность уколоть его, намекая, в частности, на нечистоплотное ведение дел в Русско-Китайском банке[505]. А «Гражданин» В.П. Мещерского писал, что этот высокопоставленный чиновник соединяет в себе «две несоединимые вещи: репутацию колоссального бессребреника и молву, что его ценят на бирже в несколько миллионов»[506]. Весной 1914 года после отставки Коковцова Давыдов оставил свой пост, но ему нашёлся достойный преемник — Дмитрий Иванович Никифоров, директор с 1914 по 1916 год. Выпускник Петербургского университета, он начинал службу в Министерстве юстиции. Через шесть лет, в 1897 году, был переведён в кредитную канцелярию, где дослужился до вице-директора (назначение состоялось в марте 1908-го)[507]. Никифоров считался правой рукой бывшего директора Давыдова: они проводили единую политику[508]. Его карьерное восхождение началось со времени Русско-японской войны, он специализировался на военных займах и сыграл весомую роль в преодолении финансового кризиса той поры, входил также в совет Госбанка, имел работы в области теории кредита и денежного обращения[509].

Последним в должности директора был выпускник Александровского лицея Конрад Замен. Практически весь его жизненный путь оказался связан с кредитной канцелярией, куда он поступил ещё в 1896 году совсем молодым человеком. Этот «до мозга костей порядочный и до чрезмерной щепетильности честный человек, чуждый всякой интриги и всяким самовосхваленьям»[510], не допускал, чтобы кто-либо из сотрудников проявлял небрежность в работе или оказывался замешанным в какие-то сомнительные дела. Так, по этой причине он настоял на увольнении родного брата Г. Г. Лерхе (председателя финансовой комиссии Госдумы), хотя тот и бравировал своими родственными связями[511]. Замен специализировался на внешнем кредитовании, постоянно посещал европейские страны, принимая активное участие в финансовых переговорах с союзниками во время Первой мировой войны[512]. Вместе с ним поднимался по служебной лестнице и В.Ю. Мебес. Окончив юрфак Петербургского университета, он числился в штате канцелярии; с января 1914го исполнял обязанности второго вице-директора, а спустя полтора года был в должности утверждён. Мебес входил в совет Госбанка, в период войны представлял Минфин в правлении Путиловских заводов, а также в Обществе механических гильзовых и трубочных заводов П.В. Барановского[513].

Частными кредитными организациями занимался другой вице-директор — Г.А. Воронович. Завершив обучение в Александровском лицее, он вместе со своим сокурсником Заменом (с июля 1896-го) поступает в кредитную канцелярию и через двадцать лет непрерывной службы доходит до поста вице-директора[514]. Весьма примечательна фигура юриста В.В. Розенберга, обладавшего разносторонними познаниями в финансово-экономической сфере. Он служил в Сенате по гражданским делам, несколько лет провёл в ряде стран Европы, изучая практику бирж, таможен и сберегательных касс; с июня 1914-го — в кредитной канцелярии[515]. Когда в середине 1916 года состоялся съезд частных банков, то столичная финансовая элита именно его пожелала видеть управляющим делами учреждённого Совета съезда коммерческих кредитных организаций. Розенберг координировал работу по изменению уставов банков, составленных ещё 50–40 лет назад[516]. Острая потребность в этом возникала из-за расширявшихся товарных операций, законодательно запрещённых кредитным организациям. Надо было расширять правила, давая возможность банкам удовлетворять насущные нужды промышленности и торговли, а не втискивать их деятельность в отжившие рамки[517].

Вообще Особенная канцелярия по кредитной части отличалась ровным и сильным кадровым составом. После 1905 года основная работа лежала на группе специалистов, собственным трудом обеспечивших себе карьеры. Рука об руку с кредитной канцелярией действовал и Государственный банк — гораздо более известное ведомственное подразделение Минфина. Роль Госбанка как регулятора всего кредитного оборота страны в последние два десятилетия империи также оставалась огромной. Тогда говорили, что все частные банки — это, по существу, его клиенты, фактически живущие за счёт бюджетных ресурсов. Стоит Государственному банку захотеть, и все частные кредитные структуры превратятся в простых исполнителей исходящих от него директив[518]. Недаром в предпринимательских кругах его часто называли «банком банков»[519].

Госбанк дополнял усилия кредитной канцелярии, и обе эти структуры были незаменимыми инструментами воздействия на хозяйственную жизнь в руках правительства. Директора канцелярии и управляющие Госбанком, как правило, совместно представляли доклады министру финансов[520]. Любопытно, что все первые лица Госбанка в царствование Николая II были выходцами из кредитной канцелярии: Э.Д. Плеске, С.И. Тимашев, А.В. Коншин, И.П. Шипов. Первые двое долгие годы работали в связке: поначалу в качестве директора и вице-директора кредитной канцелярии, а затем один был управляющим, другой его товарищем в Госбанке. Всю жизнь проработавший в Минфине Плеске выдвинулся при министре Вышнеградском (дочь Вышнеградского была замужем за ректором Московской консерватории Сафоновым, а родная сестра Сафонова была женой Плеске[521]). Тимашева привлёк в министерство лично Бунге, познакомившись с перспективным молодым человеком в Германии на лекциях Густава Шмоллера[522]. Коншин почти десять лет отдал кредитной канцелярии, после чего получил назначение главным инспектором Госбанка. Шипов же служил вице-директором кредитной канцелярии при Малишевском, а затем стал руководителем общей канцелярии Минфина.

В забвении остаётся и целый ряд топ-менеджеров Госбанка той поры. Товарищем управляющего в 1912–1917 годах был А.К. Голубев — ведущий специалист по городским общественным и земельным банкам; за тридцать с лишним лет он объездил с ревизиями этих структур практически полстраны[523]. Именно он в начале 1900-х годов проводил ревизию Харьковского земельного банка, погрязшего в аферах известного олигарха Алчевского[524]. Другой товарищ управляющего (1910–1917), Д.Т. Никитин, последовательно прошёл всю служебную систему Госбанка, начав с рядового бухгалтера Пензенского отделения; затем до назначения в Петербург заведовал Кременчугским, Курским, Тифлисским, Ялтинским отделениями, Московской конторой Госбанка[525]. Такой же путь прошёл В.А. Арцимович: до должности товарища управляющего (1908–1912) возглавлял Моршанское, Херсонское, Орловское отделения, а начинал в 1890 году в кредитной канцелярии[526]. А.П. Петров, товарищ управляющего в 1903–1914 года, также был выходцем из кредитной канцелярии, где до перехода в Госбанк дошёл до вице-директора[527]. Г.Г. фон дер Остен-Дризен руководил ключевыми конторами — Варшавской и Петербургской; с 1897 года и вплоть до смерти в 1908-м — товарищ управляющего Госбанка[528]. Большим авторитетом в финансовом мире пользовался И.И. Низимов, с 1894 года служивший в центральном аппарате Госбанка, с 1903 года руководитель его канцелярии, а с 1907-го — глава его Петербургской конторы[529].

Большинство названных чиновников относились к незначительному дворянству. Дворянин А.В. Коншин — сын отставного поручика; Д.Т. Никифоров — из купеческого сословия; а отец К.Е. Замена на момент его рождения ещё даже не получил титула. Г.Г. фон дер Остен-Дризен, несмотря на принадлежность к дворянству, не владел никаким имением, т. е. жил только службой. У Д.Т. Никитина дед был бухгалтером Курской городской думы, а отец — обыкновенным поручиком. А.К. Голубев — из священнического сословия, сведения об имениях отсутствуют; А.П. Петров — вообще самого обычного мещанского происхождения, имений также не имел. Представить подобное в эпоху Николая I или Александра II трудно. И уж совсем невообразима такая ситуация: член Государственного совета, член совета Русско-Азиатского банка, известный пропагандист финансовой политики профессор И.Х. Озеров, будучи родом из простой семьи, выходя как-то из Мариинского дворца, приветствовал своего двоюродного брата, трудившегося там… на малярных работах[530]. Всё это подтверждает сказанное выше: атмосфера, в которой функционировало финансово-экономическое чиновничество, разительно отличалась от атмосферы, сложившейся у трона.

Неудивительно, что две эти силы — придворные круги и финансово-экономическая бюрократия — по-разному видели развитие России в наступающем XX столетии. Масштабные дискуссии в верхах, развернувшиеся в 1897-1900-х годах, позволяют подробно ознакомиться с их предпочтениями. Но прежде нужно сказать о крупном конфликте между ними, произошедшем в самом начале царствования Николая II и известном в историографии как дело министра путей сообщения Аполлона Кривошеина. А.К. Кривошеин оказался в правительстве благодаря главе МВД И.Н. Дурново, с коим был связан ещё со того времени, когда тот служил Екатеринославским губернатором. В последние пять лет царствования Александра III Дурново являлся наиболее сильной фигурой в верхах, был тесно связан с рядом придворных сановников. В его влиятельный клан входили приближённый к государю, видный свитский деятель О.В. Рихтер, крупный землевладелец, камергер А.П. Струков (66 тысяч десятин), на чьей сестре был женат Кривошеин, придворный публицист-издатель кн. В.П. Мещерский.

О самом министре Дурново и его супруге современники отзывались как о людях «крайне провинциального пошиба… не семи пядей во лбу», преуспевших благодаря устройству пышных застолий и дружбе с генерал-адъютантом Рихтером[531]. В Петербурге молва утверждала, что отец Дурново послужил писателю Н.В. Гоголю прототипом Чичикова и накануне отмены крепостного права засветился в скандале со скупкой мёртвых душ[532]. Как бы там ни было, но Дурново-сын также отличался пронырливостью, что позволило ему добраться до правительственных верхов[533]. Вдобавок он был склонен к лоббированию карьерных и деловых интересов. Одним из приоритетов для него являлось протежирование закадычному другу Кривошеину: тот сначала отметился в ХОЗУ МВД, а затем собирался на весьма хлебный пост начальника Главного ветеринарного управления[534]. Но эти планы скорректировал не кто иной, как назначенный министром финансов Витте, искавший расположения Дурново и предложивший объединить усилия для проталкивания Кривошеина уже на очень значимую позицию главы МПС, которую сам только что занимал. В итоге Кривошеин оказался во главе путейского ведомства, а Витте — своим в этой влиятельной группе. Более того, министр внутренних дел стал выступать, можно сказать, в роли адвоката Витте: утрясал его (несостоявшуюся) дуэль после очередной ссоры с Гюббенетом, улаживал с Александром III нюансы второй виттевской женитьбы и т. д.[535]

При содействии Дурново новоиспечённый министр путей сообщения Кривошеин сразу представил всеподданнейший доклад о неудовлетворительности государственного контроля в железнодорожной отрасли. В результате была образована комиссия по пересмотру общего положения о надзоре за дорогами[536]. Это был прямой выпад против той системы, которую в бытность госконтролёром пробивал Сольский. Напомним: тогда МПС отстаивало право производить ревизии собственными силами, т. е. фактически желало проверять само себя, и теперь Кривошеин стремился к тому же, пытаясь избавиться от опеки контрольных органов. При существовавших политических раскладах Сольский не мог противодействовать этой инициативе, т. е. по сути идти на конфликт с Дурново. А тот действительно чувствовал себя по-хозяйски: после отставки Вышнеградского устроил для исполнявшего в течение пяти месяцев обязанности главы Минфина Ф. Г. Тернера постоянное время всеподданнейшего доклада, чего тот самостоятельно добиться не мог[537]. Для МПС Дурново выхлопотал право входить в Госсовет с докладом, «когда понадобится»[538]. Благодарный Кривошеин собирался поддержать идейно близкие им «Московские ведомости», обещая главному редактору В. А. Грингмуту разрешить продажу газеты на всех железнодорожных станциях Российской империи[539]. Помимо этого своим решением расторг действующие ведомственные контракты на типографские и переплётные работы, передав подряды по завышенным ценам кн. Мещерскому[540].

В то же время министр Кривошеин не обделял вниманием и коммерческую ниву. Чувствуя за собой мощную поддержку, он распорядился с каждого подписывающего у него в ведомстве контракт взыскивать многотысячные суммы на общеполезные, по его понятиям, нужды. С одного из таких контрагентов — англичанина Юза, владельца обширных каменноугольных копей и металлургического завода — потребовали сбор в 50 тысяч рублей. Тот согласился заплатить только 10 тысяч, и в контракте ему было отказано[541]. Другого подрядчика-иностранца, не внёсшего наложенного на него платежа, Кривошеин прямо обвинял в том, что зарубежный бизнес нацелен на одну лишь наживу и не желает ничего делать в пользу России[542]. Эти эпизоды получили огласку, последовали жалобы. Вдобавок ко всему Кривошеина уличили как крупного карточного игрока в игорных домах Петербурга[543]. Госконтроль установил, что в имение министра за казённый счёт проведена железнодорожная ветка, а также выявил раздачу выгодных подрядов: по снабжению — Струкову (брату кривошеинской жены), по издательским делам — Мещерскому. Кривошеин всё отрицал, а назначенная комиссия сенатора В.Р. Завадского не подтвердила выдвинутые обвинения, заявив, что их следует снять[544]. Глава МВД Дурново усердно защищал своего друга, называя всё происходящее клеветой и при этом постоянно напоминая о том, что порядочность Кривошеина может подтвердить министр финансов Витте, также приложивший руку к его назначению[545].

Очевидно, у госконтролёра Т.И. Филиппова не хватило аппаратного веса противостоять руководителю МПС и его высокопоставленным друзьям. Но тут для них наступил форс-мажор: скоропостижно скончался император Александр III, что привело к серьёзной перегруппировке в верхах. На первые роли стремительно выходит Сольский, установивший прочные и доверительные отношения с Николаем II в ходе заседаний комитета по проведению Сибирской магистрали: туда его привлёк вице-председатель комитета Бунге[546]. По инициативе руководителя департамента экономии Госсовета (т. е. Сольского) созывается более представительная комиссия, куда входит сенатор Завадский со своим наработками[547]. Теперь прежние обвинения были полностью подтверждены. Осведомлённый главный редактор «Биржевых ведомостей» С. Пропер в своих мемуарах прямо указывал: такой поворот стал возможен исключительно благодаря вмешательству Сольского[548]. В узких кругах «его уважали, побаивались», за ним, как прекрасно разбиравшимся в хитросплетениях различных смет, числилось немало раскрытых афер. Только он никогда не спешил во всеуслышание трубить об обнаруженных махинациях, нагнетая скандалы[549]. Но вот в отношении Кривошеина было решено поступить иначе, поскольку речь шла не просто о подрыве позиций клана, заправлявшего в последние годы правления Александра III, а о формировании нового политического вектора. Патриарха российских реформаторов сразу поддержал Бунге, высказав своё мнение Николаю II[550]. Интересно, что это дело напрямую коснулось и Витте. Тот протежировал брату своей жены И.Н. Быховцу, который из рядового техника шоссейных дорог превратился в крупнейшего железнодорожного подрядчика. Начало этому положил сам Витте, когда непродолжительное время занимал пост министра путей сообщения. Продолжил уже Кривошеин, одаривший родственника министра финансов выгодными контрактами на проведение крупной ветки Пермь — Котлас. В результате Быховец, слабо смысливший в железных дорогах, сказочно обогатился, переселился на фешенебельную Миллионную улицу в Петербурге рядом с Зимним дворцом, завёл несколько автомобилей[551]. Государственный контролёр Филиппов, зная о делах Быховца, предлагал распутать все его нарушения, что наверняка затронуло бы и Витте. Однако это уже не было поддержано Сольским, «похоронившем» обвинения госконтроля[552].

По итогам проверок Кривошеин был уволен без права занимать какие-либо должности, причём об отставке ему было объявлено в тот момент, когда он в кругу гостей праздновал день своих именин. Как замечали современники, с таким позором не удалялся ещё ни один русский министр[553]. В случае несогласия с принятым в отношении него решения ему было предложено обращаться в суд, однако тот «восстанавливать свою честь таким путём не пожелал»[554]. Инициированное Кривошеиным совещание по пересмотру надзора в железнодорожной отрасли тихо умерло в начале 1895 года. Новый глава МПС кн. М.И. Хилков поднимать подобные вопросы уже не осмеливался, встав перед госконтролем «на задние лапки»[555]. Вскоре лишился поста и всемогущий министр внутренних дел Дурново. Вместо него был назначен И.Л. Горемыкин, обладавший, в отличие от своего предшественника, либеральной репутацией и считавшийся знатоком крестьянского вопроса (ему принадлежал образцовый комментарий к «Положению 19 февраля 1861 года», пользовавшийся популярностью[556]). Покаянное письмо Кривошеина к государю ничего не изменило. Николай II передал прошение Сольскому, который резюмировал: мольбы Кривошеина «нисколько не поколебали моего убеждения в его виновности», особенно же возмутительны ссылки министра на усопшего Александра III»[557]. Надо добавить, что решающее участие Сольского в этом громком деле прошло даже мимо исследователей, специально занимавшихся этим сюжетом[558]. Помешала фигура Витте, на котором, как, впрочем, и всегда, концентрировалось всё внимание. Министр финансов с тревогой наблюдал за схваткой, пока не увидел, в чью пользу склоняется чаша весов. Именно с весны 1895 года он дистанцируется от консерватизма и оказывается в орбите Сольского и Бунге. Эти изменения зафиксированы кн. В.П. Мещерским, выражавшим в письме к министру финансов на Пасху 1896 года острую разочарованность патриотического лагеря: «второй год Ваши искренние друзья с грустью сознают, что Вас узнать даже нельзя; святой огонь как будто тухнет…»[559].

Отставка Дурново и Кривошеина — свидетельство резко возросшего влияния финансово-экономической бюрократии в политического жизни страны. О её идейной платформе мы можем судить по дискуссии в рамках учреждённого в 1897 году Особого совещания по делам дворянского сословия, которое возглавил отставленный министр внутренних дел И. Н. Дурново — ныне в должности председателя Комитета министров. Его отношения с Витте к этому времени уже отличались откровенной враждебностью, что придавало идейному соперничеству личностную окраску. В состав Особого совещания наряду с представителями дворянства вошли ведущие члены правительства, причём они обязывались лично участвовать в заседаниях, что повышало статус дискуссий. На заседаниях был переосмыслен комплекс проблем, связанных не только с положением дворянского сословия, но и с путями развития страны. Дурново ещё в правление Александра III ратовал за помещичье землевладение, коему необходима всевозможная поддержка. Он постоянно выступал за понижение тарифов на перевозку сельскохозяйственных грузов, за льготы заложившим земли в банках и т. п.[560] Теперь мы вновь встречаемся с Кривошеиным, чьи письма-размышления Дурново как руководитель совещания аккуратно передавал императору в надежде на реабилитацию опального друга. Тот предлагал не ограничивать дворянский вопрос узкими рамками, а рассматривать его в качестве государственного. Судьба этого сословия, писал он, неразрывно связана с судьбой державы, которая просто не может существовать без дворянства, а потому попечение о нём должно составить первейшую заботу правительства. Государь хорошо осознаёт дворянские потребности, чего никак нельзя сказать о «наших высоких и малых либералах», доведших ситуацию до больших осложнений[561].

Дурново и Кривошеину вторили участники совещания, считавшие, что все беды начались с Великих реформ 1860-х годов, когда «слепо поддались ловко и настойчиво проповедуемым нашими лжелибералами модным идеям, рисовавшим перед нами в розовых красках разные неприменимые к нам идеалы Западной Европы. Сбились с истинного пути и в своей поспешности за этими идеалами наделали целую массу крупных ошибок»[562]. Мало того, в непонятном ослеплении вообразили, будто Россия — это какая-то Англия или Бельгия, и вместо того, чтобы обратить всё внимание на поддержку земледельческого класса, поспешили развивать фабрично-заводскую промышленность по европейским образцам[563]. Главная причина упадка поместного дворянства усматривалась в слишком «крутом переходе от натурального строя сельского хозяйства к денежному». Переход от крепостнического хозяйства потребовал денежных средств, которыми помещики не располагали, а тяготы протекционистской системы, воздвигнутой для оживления промышленности, легли на государство дополнительным бременем[564]. И.И. Воронцов-Дашков писал, что понимает назначение этих мер, но никогда «не согласится с покровительством, доведённым до чрезвычайности», незаметно превратившимся в тормоз развития земледелия[565]. Ведь дворянство «черпает свои жизненные силы из земли и без земли лишается всякого сословного значения, утрачивая свою материальную независимость»[566], а потому эмблемой дворянства по-прежнему остаются «меч и плуг»[567]. Восстановление помещичьего хозяйства требует продолжительных мер специального характера, а не отдельных шагов общего плана. Представители сельского хозяйства не должны чувствовать «себя словно пасынками…» на фоне обрабатывающей промышленности, в которую происходит искусственный прилив капиталов, что создаёт «нечто вроде экономической гипертрофии в известных частях организма»[568].

Весь этот напор критики принял министр финансов Витте, энергично отвечавший на нападки. Начал он с того, что если заботиться о будущем России, то к ней нельзя относиться как к исключительно земледельческой стране. В экономике произошли значительные индустриальные сдвиги, и их уничтожение или переустройство вновь по сельскому типу имело бы «характер самой несправедливой и самой опасной ломки сложившихся хозяйственных условий… всё это означало бы произвести такую катастрофу, подобную которой едва ли можно отыскать в истории»[569]. Витте писал о неприспособленности многих землевладельцев к сельским работам, о недостаточном умении вести дела и находить новые источники дохода, а главное — об утрате связи собственников с землёй. Иногда это усугубляется факторами личного характера, привычкой жить на широкую ногу. Если же обнаруживается унаследованная любовь к своему делу, предприимчивость — словом, те качества, которые отличают крепкого хозяина, «тогда действие общих неблагоприятных причин ощущается несравненно слабей»[570]. Такие крепкие хозяева преобладают «в так называемых привилегированных губерниях, т. е. малороссийских, белорусских, новороссийских, южных», тогда как в Центральном регионе и в Поволжье картина обратная[571].

Весьма оригинальными следует признать рассуждения Витте об историческом месте дворянства. Российская держава выросла и окрепла на основе самодержавия; в нём вся сила нашего государственного строя, залог его будущего благополучия. Любое уклонение от самодержавного уклада, любое толкование его в свете чуждого нам европейского монархизма с сословной опорой — это вред и угроза для русской национальной идеи. Все сословия несли государственное тягло, возложенное на них верховной властью для общей пользы: духовенство просвещало светом Христова учения, горожане двигали материальную культуру, крестьяне добывали хлеб насущный, дворяне несли службу. К чему же взвешивать, какое из сословий лучше послужило своему царю?[572] Согласимся: этот гимн самодержавию трудно отнести к взглядам наследников Сперанского. Отвечая на финансовые претензии поместного дворянства, Витте был более последовательным.

Острые претензии сиятельных особ касались пересмотра устава созданного в 1885 году Дворянского земельного банка. Это учреждение помещики воспринимали весьма своеобразно: своим заманчивым кредитом оно напоминало им «блестяще разукрашенные пиры, которыми римские патриции подготовляли себя к самоубийству»[573]. О необходимости банковских льгот писал начальник Императорской канцелярии по принятию прошений на имя Е.И.В., будущий министр внутренних дел Д.С. Сипягин[574]. Заметим, что ранее понижение процента по платежам Дворянскому банку уже происходило: с 5 % до 4,5, а затем и до 4 %; это позволяло заёмщикам ежегодно сберегать до 1,8 млн рублей, причём с 1889 года ссуды выдавались не закладными листами, а наличными деньгами[575]. Теперь же представители дворянства требовали ежегодных дотаций банку из казны, единовременного 12-миллионного взноса для пополнения капитала, мораторий на уплату процентов на три года, а затем снижения ставки до 3,5 %[576]. Эти меры серьёзно затрагивали госбюджет, и Николай II повелел провести обсуждение в межведомственном органе — Комитете финансов, возглавляемом Д.М. Сольским. Император передал ему записку И.Н. Дурново и предоставил право приглашать на заседания лиц по его усмотрению. В результате к работе были привлечены те представители дворянства, которые занимали проминфиновскую позицию[577]. Они и направили в Комитет финансов письмо, подписанное предводителями московского, петербургского, орловского и херсонского дворянства; в письме говорилось о невыполнимости требований, заявленных без указания на источники их удовлетворения. Такие притязания недозволительны: дворянство не может действовать «в ущерб другим сословиям из средств, собранных трудом и податной исправностью всех русских граждан»[578]. Участники заседаний нашли нецелесообразной приостановку платежей заёмщиков Дворянскому банку: такая мера оправданна лишь в крайних случаях, распространение же её крайне нежелательно, даже пагубно[579]. Интересно, что журнал заседаний у Николая II подписывал Сольский, который затем проинформировал об этом Витте. Ободрённый министр финансов сразу распорядился: «Для немедленного исполнения. Нужно поспешить объявить»[580]. Из тех же соображений была нейтрализована и попытка признать обременённые долгами хозяйства «заповедными имениями», переложив уплату платежей на казну[581].

Неудача не охладила пыл желающих поживиться за казённый счёт. Крупный помещик А.П.Струков настаивал: «Мы обязаны заявить, что без кредита земледелие не обеспечено… никакой другой кредит не может удовлетворить потребностям дворянства, кроме государственного. В противном случае в минуты испытания земледелие может оказаться в ненадлежащих руках, и государство будет лишено возможности идти ему на помощь»[582]. Иными словами, все перспективы связывались с бюджетными дотациями. Отсюда — всеподданнейшие ходатайства саратовского и рязанского дворянства об исключении коммерческого начала из деятельности Дворянского банка, который мыслился «союзом дворян при поддержке правительства», нацеленного на укрепление родовых владений[583]. Пользоваться же коммерческим кредитом, который предоставляли действовавшие земельные банки, дворянство не желало, считая, что эти финансовые структуры закабаляют и разоряют землевладельцев[584]. Неодобрение вызывала и возрастающая активность государственного Крестьянского банка, нацеленного на перераспределение площадей в пользу множества мелких наделов. Предлагалось ограничить его деятельность «исключительно покупкой земель на окраинах, где правительство находит нужным усилить русский элемент населения»[585].

По сути, дворянство пыталось превратить казну чуть ли не в благотворительное учреждение, от которого каждый помещик вправе ожидать не только снижения платежей на полпроцента, но и активной помощи нуждающимся хозяевам усадеб[586]. В ходе Освободительной реформы 1861 года дворяне добровольно отказались от использования крепостного труда, причём безвозмездно и навсегда. Теперь же они сочли, что настало время хотя бы частично компенсировать эти потери, которые в пересчёте на капитал выразились в гигантской сумме — 720 млн рублей[587]. Не разделявшие это мнение зачислялись в противники дворянства, а значит, и всей России. Недобрым словом вспоминали Н.Х. Бунге, требовавшего экономического обоснования любых действий правительства и не склонного к благотворительным акциям за казённый счёт. В списке «врагов» значился управделами комитета министров А.Н.Куломзин, призывавший не отождествлять интересы земледелия исключительно с дворянством[588]; будущий госконтролёр П.Х. Шванебах, убеждённый, что «нельзя в угоду аграрному романтизму закупориваться в средневековой хозяйственной формации»[589]. Не был забыт и глава Госбанка Э.Д. Плеске, которого даже именовали «олицетворением смерти»[590]. Помещичьи круги характеризовали представителей финансово-экономической элиты «случайными способными людьми», руководимыми «честолюбием, стремлением к карьере, личной славой и выгодой»: беда наступит, когда такой служебный тип карьеристов станет господствующим[591].

Эти настроения порождали любопытные политические инициативы. Так, в 1897 году при дворе муссировалась идея создания некого верховного совета для рассмотрения дел, поступающих к государю, — дабы облегчить ему работу. В этот орган должны были войти великие князья, И.И.Воронцов-Дашков, К.П. Победоносцев и им подобные деятели. Предлагалось ввести должность дежурных статс-секретарей для предварительного процеживания документов[592]. В 1898 году на имя Николая II поступил ещё один проект за подписью барона П.Л. Корфа — об учреждении Дворянской думы, которая функционировала бы параллельно с Государственным советом — центром реформаторской мысли того времени. Проектируемая дума может состоять из выборных представителей, включая всех губернских предводителей дворянства и ещё двух членов от каждого региона; более эффективной работе будет способствовать вхождение в её состав министров, государственного секретаря и председателя комитета министров, причём последний, по мысли автора записки, должен Думу возглавить, чтобы обеспечить ей большую объективность[593]. Получалось, что И.Н. Дурново, которого фактически навязывали в руководители Дворянской думы, получал реальные рычаги влияния на правительство. К записке прилагалось «Основное положение о Дворянской думе и процедуре выборов»[594].

Реакция императора на внесённые предложения нам неизвестна, но проект Дворянской думы взял на вооружение Д.С. Сипягин, министр внутренних дел в 1899–1902 годах. Он продвигал его исключительно в совещательном ключе, с целью популяризировать фигуру монарха, чутко выслушивающего мнение не кого угодно, а преданных подданных. Никакая серьёзная законодательная работа в этих дворянских замыслах, конечно, не подразумевалась. Однако Государственный совет, ознакомившись с данным проектом, даже не поставил его на обсуждение[595]. Сменивший погибшего от рук эсера-террориста Сипягина В.К. Плеве, в течение восьми лет возглавлявший госканцелярию, полностью солидаризовался со своими бывшими коллегами. Члены Госсовета, где первую скрипку играл Сольский, умело перевели вопрос из политической в сугубо техническую плоскость, сведя всё к проблеме упорядочения делопроизводства. Заседание соединённых департаментов посчитало, что даже в рамках МВД, не говоря о чём-то большем, учреждение каких-либо специальных органов по дворянскому вопросу нецелесообразно. Предложено ограничиться созданием канцелярии при министре со скромным штатом, в которой бы готовились доклады по данной тематике; высочайшее утверждение последовало 12 июня 1902 года[596]. Для всеподданнейших прошений по земельному кредиту, которые с завидным постоянством направляли представители дворянских кругов, предусмотрительно создали специальное Особое совещание под председательством того же Сольского. Эта структура, где хозяйничала финансовоэкономическая бюрократия, успешно хоронила все денежные домогательства и предложения[597]. А в начале 1908 года по представлению Минфина и госконтроля уже премьер П.А. Столыпин вовсе упразднил канцелярию МВД по делам дворянства с мотивировкой: «Трудно рассчитывать на возможность каких-либо обширных законодательных работ по дворянскому вопросу, требующих содержания для этой цели особенного учреждения…»[598]. Эта тематика к тому времени перекочевала в Совет объединённого дворянства, чьи съезды с 1906 года стали проходить регулярно. Во главе этой помещичьей организации встал упоминаемый выше А.П. Струков.

Так довольно незаметно завершилась эта фаза противостояния дворянско-придворных кругов с просвещённой бюрократией, ратовавшей за индустриальную модернизацию страны. Поддержанная императором, последняя в конце XIX — начале XX столетия превратилась в самостоятельную политическую силу. Это обстоятельство не ускользнуло от советской историографии. Некоторые авторы писали о «едва уловимом либерализме», точнее, о способности отдельных лиц (в первую очередь, конечно, Витте. — А.П.) в определённой мере считаться с действительностью. Однако это признание не мешало учёным вновь и вновь воспроизводить традиционный тезис о глубокой реакционности царских верхов в целом[599]. В советский период прогресс увязывался только с теми, кто был нацелен на демонтаж государства, а бюрократию, пусть и какую-то её часть, никак нельзя в этом заподозрить. С другой стороны, финансово-экономическое чиновничество продвигало реформирование страны, отличное от экспериментов министра финансов 1860-1870-х годов М.Х. Рейтерна. Но вряд ли это также следует оценивать как ещё одно свидетельство её ущербности, как считала либеральная историография. Скорее, это говорит о зрелости части чиновничества той поры, о его готовности к масштабным государственным проектам с учётом российских реалий.