Взлёт над пропастью. 1890-1917 годы.

Глава пятая Государственная Дума в контексте модернизации

Для постсоветской историографии Дума — популярный объект изучения. В трудах многих специалистов преобладают позитивные оценки её деятельности как ударного звена реформ: мол, здесь пестовались силы, олицетворявшие прогресс. Однако контекст нашей работы предполагает иной взгляд на политическую практику того периода. В предыдущей главе показано, что учреждение Государственной думы как законодательного органа инициировала финансово-экономическая бюрократия, продвигавшая модернизацию страны в индустриальном формате и стремившаяся минимизировать влияние придворных кругов на принятие решений. Но в процессе формирования нижней палаты выявились и другие интересанты с собственными целями. Речь о купеческой олигархии, жаждавшей вотчинного всевластия в российской экономике, а также о деструктивных силах радикального толка, которые рассчитывали использовать Думу для демонтажа государственного строя. В полной мере это проявилось в Думах первого и второго созыва: заседания больше напоминали тогда «какой-то сплошной митинг, а вовсе не законодательное собрание высшего учреждения»[835]. После корректировки избирательного закона от 3 июня 1907 года лицо нижней палаты существенно изменилось. По меткому замечанию одного из депутатов, первая Дума напоминала безрассудный порыв необузданного отрока, вторая — угар юноши, а третья дожила до возраста зрелости[836].

Для финансово-экономической бюрократии Государственная дума стала искомым инструментом в продвижении реформ именно с третьего созыва. Перенастроенная кабинетом П.А. Столыпина, она наконец смогла послужить подспорьем в многоплановом противостоянии с правомонархическим лобби, завязанным на придворные круги. Думская реорганизационная стратегия премьера хорошо известна. А вот об усилиях по искоренению пренебрежительного отношения к Думе в правительственном аппарате известно гораздо меньше. Некоторые высшие чиновники позволяли себе демонстративный скепсис по адресу законодательного органа, считали возможным третировать его членов как деятелей второго сорта[837]. Но Столыпин проявил решимость, и с началом работы III Госдумы в ряде министерств под различными предлогами прошли увольнения высокопоставленных сотрудников. Так, в Министерстве торговли и промышленности последовала отставка К.А. Алексеева, на чьи придирки постоянно жаловались думцы. Кстати, этот чиновник не желал оставлять службу и ушёл лишь под угрозой расследования неких его связей с одной пароходной компанией[838]. Наиболее громким из череды подобных случаев стало увольнение товарища министра внутренних дел (т. е. заместителя Столыпина по МВД) В.И. Гурко, взявшего высокомерный тон по отношению к Думе[839]. Против него даже начали уголовное преследование о злоупотреблениях по госзакупкам, хотя многие сомневались, что дело было именно в этом. Сам же Гурко в своих мемуарах открыто пояснял: его «бросили как кость» для успокоения Думы, которую он откровенно не жаловал[840], после чего линия на сотрудничество с нижней палатой в министерских кабинетах возобладала окончательно. Министр финансов В.Н. Коковцов вспоминал: «Мы старались наперерыв исполнить желания нашего председателя (Столыпина. —А.П.), не только не затрудняя думских комиссий в исполнении их желаний, но даже буквально отрывая массу служащих для исполнения предъявленных нам требований, несмотря на то что многие были просто совершенно не нужны и даже не вытекали из действительных потребностей»[841]. По распоряжению премьера в министерствах принимали депутатов вне очереди, даже раньше губернаторов[842]. И вообще в аппарате устоялась практика, когда «отклонять просьбы влиятельных членов Думы было совсем не в правилах петербургских канцелярий»[843].

Такое благожелательное отношение возымело действие. Не будет преувеличением сказать, что кабинеты Столыпина и Коковцова «приручили» Думу, в значительной мере направляя её деятельность. Удалось сформировать прочное думское большинство, на которое опирались министерства и ведомства. В третьем созыве нижней палаты роль лидера этого большинства, как известно, выполнял А.И. Гучков, гордившийся доверительными отношениями со Столыпиным. Не меньшее значение приобрёл и октябрист П.Н. Крупенский; последнего даже называли «термометром думского большинства»[844]. Товарищ председателя ГД А.Д. Протопопов в частных беседах откровенно признавал, что в палате «всё зависит от бюрократии»[845]. Особенно это бросалось в глаза при обсуждении в Таврическом дворце программных деклараций правительства. Так, вожаки правомонархистов изливали печаль, что власть больше расположена к либеральному крылу, игнорирует истинных патриотов, «считая нас пережитками времени, неспособными выполнять те задачи, которые… она наметила себе для осуществления»[846]. В свою очередь либералы адресовали кабинету упрёки в сотрудничестве с разными Пуришкевичами[847]. Обиды как с одной, так и с другой стороны звучали настолько явственно, что трудовик А.Ф. Керенский в сердцах даже выпалил: хватит отбивать правительство друг у друга![848]

Заполучив в свой арсенал думский инструмент, кабинет Столыпина приступил к расширению влияния, пытаясь перехватить у придворных кругов пальму первенства в принятии решений. В пользу этого соображения перипетии вокруг обширной морской программы, с чего и хотелось бы начать. Русско-японская война 1904–1905 годов нанесла сильный удар по отечественным военно-морским силам; глава флота вел. кн. Алексей Александрович удалился от дел. Николай II поставил задачу воссоздать морскую мощь государства, тем более что в Германии по почину кайзера Вильгельма II полным ходом шло масштабное строительство флота[849]. Новая программа, предложенная руководством российского Морского министерства, также отличалась большим размахом, а главное — потребовала громадных финансовых ресурсов: проект предусматривал привлечение более 2 млрд рублей бюджетных средств в течение 15 лет[850]. Все просьбы Минфина и госконтроля обосновать столь большие траты ведущие адмиралы А.А. Брилев, И.М. Диков, И.Ф. Бострэм и др. расценивали как признак некомпетентности далёких от морской тематики лиц. Эта позиция неизменно находила понимание в Царском селе и лично у императора. Зато Государственная дума значительно усложнила жизнь верхушке Морского министерства и его покровителям.

Бой военно-морскому ведомству в Таврическом дворце был дан уже при рассмотрении морской сметы на 1908 год. Там задались вопросом: требуется ли сухопутной стране, каковой является Россия, такой громадный флот? У нас недостаточно водных пространств, которые бы напрямую сообщались с океаном, поэтому желанием играть первостепенную роль на морях увлекаться не стоит. Наши моря — неглубокие, и нет колоний, разбросанных по всему миру. К тому же Россия являлась великой державой, даже не имея сильного флота, «а слепое подражание ещё не есть абсолютно правильное решение». Лучше вспомнить, сколько казённых средств за последние четверть века истрачено на Морское министерство и как соотносятся сделанные затраты с их эффективностью[851]. Кончено, эту точку зрения оспаривали. Возьмите небольшие страны — Бельгию, Испанию, Португалию — и дайте каждой из них мощный флот: значение этих стран в европейском концерте немедленно станет совершенно иным. И наоборот: отнимите флот у Франции, Германии или у России — эти первоклассные державы тотчас же окажутся на второстепенных ролях[852]. Помимо геополитических аргументов сторонники военно-морского строительства активно использовали и исторические, неизменно апеллируя к Петру Великому — родоначальнику отечественного флота, завещавшему его укреплять[853]. Тем не менее позиции Морского министерства в глазах народных представителей были слабыми. Чиновники сетовали: ни народ, ни интеллигенция не понимают важности этих проблем; для них военный флот — «сказочный царевич, ничего общего с действительной жизнью не имеющий»[854].

Критика Госдумы сфокусировалась на экономических аспектах; депутаты доказывали финансовую несостоятельность постройки идеи огромного флота. Прежде всего государственный бюджет России, несмотря на доминирующее положение в общей финансовой структуре страны, не в состоянии выдержать такую нагрузку. Раздутая казна — характеристика не сильной, а отсталой страны, в которой частный сектор с его производством и торговлей имеет второстепенное значение. Напротив, в Англии, Германии и Франции торгово-промышленные обороты играют ведущую роль. Кроме того, в этих странах — развитая культурная жизнь и приличные местные бюджеты: в тех же Англии и Германии они либо равны государственным, либо превышают их; у нас же все местные бюджеты составляют 1/8 государственного, и очевидно, что здесь какие-либо крупные расходы чрезвычайно затруднительны[855]. Ещё один аргумент: содержание флота России обходится в 2,5 раза дороже, чем ведущим мировым державам, а стоимость постройки кораблей в России выше почти в 2 раза. (В Германии строительство дредноута обходится в 22 млн рублей, а у нас — в 40 млн немцы содержат его за 73 рубля в пересчёте на тонну, а в России аналогичный показатель равен 180–190 рублям[856]). Депутатов поражали планы правительства взвалить на обнищавшего крестьянина ношу в два с лишним миллиарда рублей: «Если бы мы такой хомут надели на наше отечество, мы тем самым лишили бы его всякой возможности удовлетворить каким бы то ни было культурным потребностям»[857]. Расходы на судостроительную программу называли выброшенными деньгами, «данью, которую страна должна платить»[858]. И вообще: «нельзя считать планом те широкие предложения о восстановлении русского флота, который будет стоить два миллиарда рублей»[859].

Не прошла Дума и мимо управленческих аспектов. Октябристу А.И. Звегинцеву Морское министерство представлялось «помещичьей разваливающейся усадьбой»[860], а по убеждению многих депутатов, в таком состоянии (даже при наличии соответствующих кредитов) оно неспособно осуществить намеченную судостроительную программу. После Русско-японской войны, почти уничтожившей отечественный военный флот, морская администрация и её учреждения по логике вещей должны были сократиться, но произошло обратное: ведомство продолжает расширяться и заказывает любые суда, какие только возможны на данный момент. То есть в России реализуется принцип: не администрация существует для флота, а флот — для администрации[861]. Как утверждал главный критик морской программы лидер октябристов А.И. Гучков, российский флот способен лишь «блестяще фигурировать на смотрах и на торжественных встречах»[862].

В конце концов премьер Столыпин перенёс дискуссии в Государственный совет, состоящий, как он говорил, «из лиц, умудрённых государственным опытом»: там не обязаны во всём соглашаться с депутатами и в случае необходимости могут вносить поправки[863]. Действительно, Госсовет внёс поправки в решение Думы и утвердил морскую смету. Точно так же здесь поступали по представлению правительства и в 1909–1910 годах. Но вот на что недостаточно обращают внимания историки: за это время бюджетные потоки, направляемые в отрасль, перешли под контроль финансово-экономического блока. Началось с того, что Столыпин разделил критический настрой нижней палаты и, несмотря на сопротивление влиятельных сил, настоял на масштабном обследовании Морского министерства. Это решение правительства вызвало удовлетворение в Думе: её усилия не пропали даром[864]. Из членов Госсовета была сформирована особая ревизия, куда вошли: председатель финансовой комиссии Госсовета М.Д. Дмитриев, недавно отставленный военный министр А.Ф. Редигер и адмирал П.Ф. Рерберг, причём первые двое оценивали политику Морского ведомства крайне негативно. Отметим: Дмитриев был видным представителем финансово-экономической бюрократии; начал свой путь под началом Д.М. Сольского в госконтроле, затем на ведущих постах в Министерстве путей сообщения и Минфине, где дошёл до товарища министра. Кадровый военный Редигер также не был чужим в этих кругах. И лишь Рерберг выступал в роли адвоката Морского министерства и существовавших там порядков[865]. Ревизия подвергла тотальному изучению сметы, подготовленные адмиралами; она собиралась 21 раз, не считая многочисленных встреч по отдельным вопросам[866]. На этом высокопрофессиональном уровне было зафиксировано, что заявленные траты на строительство флота раздуты, а сметы запутанны; установить объём реально необходимых средств затруднительно, и потому просматриваются возможности для крупных сокращений в текущих расходах. Вывод звучал так: руководство Морского министерства не в состоянии надлежащим образом «вести своё обширное хозяйство, заведённое на широкую ногу»[867].

Начатая ревизия во главе с Дмитриевым серьёзно встревожила руководство ведомства, и правительство сделало упреждающий шаг: в марте 1909 года в Госсовете состоялась дискуссия по законопроекту «О штатах и кредитах Морского генерального штаба». Этот законопроект при поддержке октябристов, возглавляемых Гучковым, легко прошёл Госдуму и поступил в Госсовет, где и развернулись дебаты. Спор шёл о пределах компетенции законодательных палат в морской политике, за которую отвечала верховная власть. Как считало правомонархическое лобби, законодатели непозволительно умаляют прерогативы императора. Позицию правительства отстаивал министр финансов В.Н. Коковцов, убеждая поддержать поступивший из Думы проект[868]. Ему оппонировали П.Н. Дурново и С.Ю. Витте, призывая не покушаться на сферу деятельности Государя[869]. Но оказалось, главная задача столь бурного обсуждения, устроенного финансово-экономической бюрократией, — вывести этот вопрос из закрытой (придворной) в публичную плоскость[870]. Кстати, знающие люди тогда не сомневались, по чьей инициативе произошло столкновение, вызвавшее нечто вроде кризиса и разговоры об отставке правительства. Поддержка законопроекта стала возможной благодаря семи министрам, стремившимся самостоятельно распоряжаться морским бюджетом[871]. Как известно, Николай II отказался утверждать этот закон, что случалось не часто. (Коковцов был убеждён, что это произошло исключительно под воздействием придворных кругов[872].) Тем не менее император не принял и отставку Столыпина, выразив ему своё полное доверие, что фактически означало победу правительства.

Именно после этого эпизода премьер смог предлагать свои кандидатуры на высшие посты в Морском министерстве и добиваться их назначения. Так, уже его креатурой стал адмирал С.А. Воеводский, утверждённый в должности товарища министра. Неслучайно он сразу выступил за сближение с Госдумой, впервые собрав 120 депутатов в библиотеке ведомства для налаживания отношений[873], а вскоре он встал уже у руля министерства. Козырной же картой финансово-экономической бюрократии в этой игре довелось стать не ему, а адмиралу И.К. Григоровичу. В ходе ревизии Морского министерства, осуществляемой членами Госсовета, он активно поддерживал усилия по наведению там порядка, продемонстрировав высокую компетентность. После чего последовало его назначение на должность товарища Воеводского, причём вопреки желанию последнего[874]. Зато руководитель Минфина Коковцов не скрывал своего удовлетворения от сотрудничества с Григоровичем: в мемуарах он вспоминал о самых тёплых отношениях с адмиралом и об отсутствии каких-либо разногласий с ним[875]. За два года пребывания на посту товарища министра Григорович стал любимцем и в думской среде; по его собственному признанию, он чувствовал поддержку нижней палаты[876].

После его назначения морским министром в 1911 году ГД впервые утвердила ведомственную смету, а в следующем одобрила и так называемую большую морскую программу объёмом полмиллиарда рублей. Этого с нетерпением ждали судостроительные заводы и столичные банки: их представители постоянно присутствовали на думских обсуждениях сметы[877]. На повестку дня выдвигался вопрос о реализации принятых планов. Этим занялся специально созданный орган — межведомственное совещание по судостроению, где первую скрипку играли представители финансово-экономического блока. Как заметил Витте, ради этого совещания и была устроена громкая история со штатами Морского штаба и толкованием законов[878], ведь именно сюда перенесли решение всех денежных дел, относящихся к строительству флота. Придворные круги уже не могли хозяйничать на совещании. Например, адмирал Нилов, входивший в ближайшее окружение Николая II, взаимодействовал с Григоровичем уже как партнёр, помогая ему с докладами у императора и заранее сообщая нужную министру информацию[879]. Необходимо отметить и ещё одно правительственное начинание: разработку нового положения «Об управлении заводами Морского ведомства», которые теперь переводились на коммерческие начала. Положение предполагало большую экономическую независимость правлений казённых предприятий, приближавшихся к организации частных заводов, и снижение нагрузки на морской бюджет.

Работа над морской программой хорошо показывает, каким образом шло расширение сферы влияния финансово-экономической бюрократии. Ещё одним направлением её интересов стал Урал — обширный промышленный край. В начале XX века он находился в крайне плачевном состоянии. Уральские заводы представляли собой конгломерат производств — 121 предприятие, из которых только 14 принадлежали казне, остальные — частным собственникам. Но на самом деле владельцев было гораздо меньше: все частные заводы находились в руках приблизительно тридцати лиц и компаний[880]. Заводы обладали большими земельными латифундиями, развитая транспортная система отсутствовала; использование древесного топлива (а не угля, как на юге) существенно снижало объёмы выплавки. Оборачиваемость капиталов намного уступала тем же южным предприятиям, не испытывающим недостатка в финансовых ресурсах. Многие заводы не первый год работали в убыток, на них даже не велась коммерческая бухгалтерия, были неясны ни их стоимость, ни процент на затраченный капитал, то есть управление активами находилось в крайне запущенном состоянии. Банкротство владельцев уральских заводов было неизбежным: самостоятельно преодолеть кризисные обстоятельства они не могли, и на повестку дня встал вопрос о реформировании обширной региональной экономики. Министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев эффектно сравнил Урал со спящей красавицей, которая ждёт не дождётся, чтобы её пробудили к плодотворной деятельности[881]. И пробудить её, то есть реформировать, должны уже не прежние владельцы (среди которых преобладала аристократия, приближённая ко двору), а новые коммерческие силы, способные улучшить качество менеджмента и эффективно эксплуатировать огромные богатства края. Иными словами, назревал масштабный передел собственности.

Примечательно, что эту тему актуализировала Госдума. Отсюда зазвучала острая критика того положения, в котором оказался Урал, закрепощённый группой сиятельных особ, большую часть времени проживавших вне региона (в Петербурге или Европе) и непосредственно делом не занимавшихся[882]. Они не собирались сдавать своих позиций, активно ходатайствовали о новых займах, однако получаемые ссуды шли главным образом на уплату старых долгов и для модернизации производств не использовались. Прямое следствие такого управления — бедственное положение местного населения: заработная плата постоянно снижается, а то и вовсе не выплачивается по полгода (за счёт этого хозяева минимизируют убытки своих заводов[883]). Повсюду царит произвол административно-технического персонала, заводы «обратились прямо в какую-то домашнюю кухню горных инженеров, начиная с управителей, начальников и кончая сторожем; они всецело все силы употребляют на то, чтобы как можно более нажиться»[884]. Главное горное управление («учреждение заснувшей обломовщины»[885]), призванное пресекать эти безобразия, не выполняет своих обязанностей. Свои обличения члены нижней палаты неизменно завершали требованием провести реформу уральской экономики и снизить влияние собственников горных заводов.

Важно подчеркнуть, что мнение Госдумы разделяло и правительство: законодательная и исполнительная власть демонстрировали в этом вопросе завидное единодушие. Министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев почти слово в слово воспроизводил депутатские доводы: «Энергичные предки, насаждавшие горную промышленность на Урале и проживавшие в своих владениях, сменились потомками, переставшими жить на заводах и непосредственно соприкасаться с заводской жизнью. Ослабла забота о своевременном переоборудовании заводов согласно с успехами техники, и стали таять оборотные и запасные средства. Заводы обременились ипотечными долгами, причём вырученные от залога денежные средства не всегда поступали на улучшение заводского дела»[886]. Правительство предлагало рецепт для оздоровления: передать производственные активы в руки солидных предпринимателей, готовых вложить новые деньги в их модернизацию. Образ солидных предпринимателей легко угадывался: крупные питерские банки давно присматривались к богатствам Урала. Столичная деловая пресса, выражая мнение петербургских финансовых кругов, не уставала уверять: краю не дадут погибнуть, но для этого его индустрия должна перевоплотиться и сменить владельцев; нужно дать исчезнуть тому пресловутому «горному гнезду», где всё прогнило без инициативы, без людей дела[887]. В первую очередь питерские банкиры и их иностранные партнёры желали обследовать производство и хозяйства. Министерство торговли и промышленности потребовало ввести на заводах более современную систему отчётности, дабы лучше оценить их стоимость. В каждом отдельном случае назначались комплексные ревизии[888].

Передача уральских предприятий в руки новых собственников стартовала в 1910 году; движущей силой выступило петербургское деловое сообщество при поддержке финансовой бюрократии. Приведём в пример Нижне-Тагильский округ. Основная цель реорганизации местного предприятия состояла в увеличении производства чугуна с 4,5 млн до 8,5–9 млн пудов при одновременном снижении издержек. Эта обширная программа потребовала привлечения средств в объёме 5,2 млн рублей. Деньги планировалось получить частично из будущих доходов, а также с помощью долгосрочного займа, который предоставляли Петербургский международный и Русско-Азиатский банки. Очевидно, в этом случае зависимость округа от финансовых структур резко возрастала, но возражения группы старых пайщиков во главе с князем С.С.Абамелек-Лазаревым не были услышаны. Вслед за получением финансирования настал черёд организационной перестройки: паевое товарищество превратилось в акционерное общество с выпуском акций, как именных, так и на предъявителя. В результате представители старой аристократии, ранее владевшие округом, были оттеснены на задний план, и в новом правлении выросло влияние питерских финансистов[889]. Аналогичные процессы были запущены практически во всех уральских округах. Так, на реконструкцию Верхне-Исетского округа потребовалось более 4 млн рублей: основной капитал увеличивался за счёт выпуска новых акций, реализацией коих занялся консорциум во главе с Русским торгово-промышленным банком. Была выкуплена и основная часть ценных бумаг, после чего в руках титулованной знати (граф Стенбок-Фермор, граф Гендриков и граф Гудович) осталась меньшая часть акций[890]. То же самое наблюдалось в обществе «Лысьвенский горный округ наследников графа П.П. Шувалова». При переходе предприятия в новую акционерную форму с капиталом 16 млн рублей, разделённых на 160 тысяч акций, лишь 10 тысяч оказались у прежних собственников, остальные же попали в руки банкиров[891].

С помощью Думы правительство продвигало не только экономическую модернизацию, но и обеспечивало прохождение нужных, причём иногда на ходу менявшихся решений. Красноречивым тому примером служат перипетии с законопроектом о волостном суде. В соответствии со столыпинским курсом на низовую административную единицу на бессословной основе большинство нижней палаты проголосовало за упразднение волостного (крестьянского) суда, охарактеризовав его пережитком патриархальщины. Депутаты вспоминали судебную реформу царствования Александра II, эффектно сравнив её с мраморной статуей. Но затем у неё откололи целые части, заменив кусками самобытной глины, эти переделки выглядели непривлекательно, а вскоре покрылись трещинами. Ликвидация волостного суда уподоблялась очистке от этих глиняных налётов и воссозданием прежнего первозданного облика мраморной статуи[892]. Протесты немногочисленных крестьянских депутатов в расчёт не принимались, слова о том, что волостной суд — это продукт подлинной народной жизни, а не установление «какой-нибудь петербургской канцелярии», большинством проигнорированы[893]. Итог подвёл министр юстиции И.Г.Щегловитов: только общегражданский суд есть действительный цивилизованный путь[894].

Однако когда законопроект поступил на рассмотрение Государственного совета, то возобладали совсем другие настроения. К решению нижней палаты о его упразднении там отнеслись без энтузиазма. С трибуны зазвучали речи о полезности этого учреждения для крестьянского уклада: «народом изведанный, понятливый… внедрившийся в душу и разум крестьянина, не сказавший ещё своего последнего на Руси слова…»[895] Влиятельный член Госсовета А.С. Стишинский возмущался решимостью, с коей кинулись сносить старое «здание». Вместо этого он предложил направить усилия на «устранение в нём недостатков, которые выяснились на практике»[896]. В результате общее собрание утвердило совершенно новый законопроект с уточнённой компетенцией волостного суда, тем самым поставив нижнюю палату, проголосовавшую за отмену последнего, в сложное положение. Такой случай произошёл впервые в практике законодательных учреждений[897]. Была образована согласительная комиссия по десять человек от каждой палаты, причём она быстро склонилась к мнению Госсовета. В пленарном заседании Госдумы царило замешательство: здесь недоумевали, как выйти из этой ситуации, сохранив политическое лицо. Кадетские представители, к примеру, считали, что следует приступать к рассмотрению самого начала, относясь к творчеству коллег как к совершенно новому акту[898]. Проблема усугублялась ещё тем, что правительство настаивало на принятии представленного законопроекта, а не на дополнительных согласительных процедурах.

В пользу такого решения выступил лидер октябристов А.И. Гучков, со знанием дела объяснивший депутатскому корпусу, что при настоящих политических условиях, при том правительстве, с которым приходится считаться как с фактором, «мы говорим: ничего лучшего, чем то, что вам предлагают, вы получить не сможете и не получите…»[899] Если удастся изменить общую ситуацию посредством выборов, тогда никто не помешает проводить то, что для вас желательно. Всё же некоторые народные избранники негодовали, сначала волостной суд вдребезги разносят, теперь же трактуют «как весьма почтенное учреждение, с которым необходимо считаться». Как-то быстро забыли об интересах крестьян-хуторян, о чём ранее говорили не умолкая. Ведь «свычаи и обычаи», применявшиеся волостным судом, соответствуют общинной деревне, а из этой обстановки уже вырвано достаточное количество людей: для них все эти обычаи совсем неподходящие. Хуторяне нуждаются в правой охране, но её может дать только суд, а не обычай, обслуживавший совсем другой жизненный уклад. Такая перемена в настроении властей равносильна тому, как если «в протянувшуюся к вам руку нищего вместо хлеба положить камень»[900]. Кадетская фракция особенно указывала на перемену настроений центра Госдумы, последовавшую вслед за правительственной. Н.Н. Кутлер напоминал, с какой энергичностью совсем недавно глава судебной комиссии Шубинский ратовал за упразднение волостного суда. Его можно упрекать в излишней резкости, в отсутствии надлежащего беспристрастия к оппонентам, но всем казалось, что он действует с полной откровенностью и чистосердечностью. Между тем, когда Госсовет просто отбросил думский законопроект, тот же Шубинский «первым спешит присоединиться к инициативе, уничтожающей всю работу ГД»[901]. Итоги вновь подводил министр юстиции Щегловитов, только теперь они также выглядели иначе, чем в первые слушания. Министр одобрил осторожность и осмотрительность, напоминая, что среди крестьянства немало приверженцев волостного суда. Работу же Госсовета по сохранению этого института в преобразованном виде назвал заслугой[902], после чего 174 депутата поддержали законопроект Госсовета и только 54 высказались против[903]. Данный случай наглядно показывает управляемость думского большинства, выступавшего своего рода подспорьем для правительства.

Правда, при помощи Думы не всегда удавалось проводить намеченные планы. Например, Военное ведомство в отличие от Морского поставить под контроль не получилось, хотя была применена аналогичная тактика с активным использованием Думы. В военном строительстве тон задавали придворные круги, где солировали члены царской фамилии. Великие князья всегда считали армию своей вотчиной, а в начале XX столетия их влияние на вооружённые силы значительно возросло. И если глава российского флота вел. кн. Алексей Александрович (которого за глаза называли «семь пудов августейшего мяса»[904]) после Цусимского разгрома ушёл в отставку, то в Военное министерство, наоборот, высадился целый «десант» великих князей. Например, наиболее известный — вел. кн. Николай Николаевич — возглавлял кавалерию, имевшую в те времена стратегическое значение. Он обладал определённой харизмой, но не имел привычки работать сам, а потому постоянно находился под влиянием многочисленной свиты, особенно тех, кто пользовался его личным расположением[905]. Немногим отличался от него в этом смысле младший брат, вел. кн. Пётр Николаевич, на чью долю выпали заботы о военно-инженерных войсках. Полную профнепригодность демонстрировал и вел. кн. Константин Константинович, заведовавший военно-учебными заведениями, фактически переложивший обязанности на малокомпетентных приближённых[906]. Его острые конфликты с военным министром А.Н. Куропаткиным запечатлены в великокняжеском дневнике[907]. Исключение, пожалуй, составлял вел. кн. Сергей Михайлович, командовавший артиллерией. Он до тонкостей знал всю службу, сам побывал в роли батарейного командира и «со своим делом отлично справлялся»[908].

Следствием неудачной Русско-японской войны стала реформа управления армией, предложенная группой великих князей. Из Военного министерства как отдельный орган был выведен Генеральный штаб, что во многом повторяло прусскую систему. Там под началом императора существовал специальный военный кабинет, рассматривавший все без исключения военные вопросы; это позволяло поддерживать необходимое взаимодействие между отдельными звеньями армейской системы. У нас же координацию должен был обеспечивать созданный Совет государственной обороны во главе с вел. кн. Николаем Николаевичем[909]. Такая аппаратная позиция требовала знаний и большого опыта, коими великий князь не обладал: на заседаниях этого совета он выступал крайне путано и пространно[910]. В результате неразбериха усилилась, командование войсками было разбалансировано. Военный министр А.Ф. Редигер, сменивший Куропаткина, характеризовал Совет государственной обороны, находившийся под полным контролем придворных кругов, «лишней мебелью»[911].

Финансово-экономическое чиновничество стремилось сократить влияние придворной публики в военной сфере, используя и в этом случае Государственную думу. В нижней палате была сформирована Военно-морская комиссия, председатель которой А.И. Гучков с трибуны Таврического дворца назвал Совет государственной обороны «крупным тормозом всякого улучшения в военном деле»[912]. «В тот момент, когда надо сосредоточить всю силу мысли, всю силу воли во главе армии, мы расщепили её, мы распылили и эту мысль, и эту волю…» — заявил лидер октябристов. Образовали Совет государственной обороны, выделили Генеральный штаб — «вот эти два учреждения и разделили власть Военного министра, обессилили и обезличили его»[913]. Самую яростную критику Гучков обрушил на великих князей, стоящих во главе важных военных отраслей: управление из-за этого дезорганизовано; оно носит на себе отпечаток их положения и «связанной с ним фактической безответственности»[914]. Выступление главы Военно-морской комиссии произвело эффект разорвавшейся бомбы. Вел. кн. Николай Николаевич с возмущением писал Николаю II, что, хотя речи депутата не значимы для военных, тем не менее впечатление от выступления Гучкова налицо: престиж и доверие к великим князьям подорваны окончательно[915]. Конечно, не было секретом, что за этой речью стоял премьер Столыпин. Полностью солидарен с ним был и военный министр Редигер. В своих мемуарах он писал, как его раздражало, что каждый великий князь стремился «выкроить себе автономный удел, и от него не только не было возможности избавиться, но даже не было возможности добиться чего-либо, ему не угодного»[916]. Редигер позволил себе не опровергать высказанное Гучковым, и это молчание стоило ему дорого: на своём посту он оставался менее года, поскольку Николай II посчитал, что министр «не защитил честь армии»[917]. От Гучкова же (через премьера Столыпина) император потребовал извинений, которые тот и принёс[918]. В качестве компенсации от правительства Гучков получил место в правлении крупного питерского Учётно-ссудного банка, тесно связанного с финансовой бюрократией[919]. Тем не менее главное было сделано: Совет государственной обороны упразднили, и военный министр смог вздохнуть свободнее[920].

Пришедший на смену Редигеру В.А. Сухомлинов также считал сдерживание великих князей необходимым для оздоровления армии[921]. И хотя это вполне отвечало интересам финансово-экономического блока, отношения с ним у нового главы военного ведомства не заладились. В отличие от морского министра Григоровича он на сотрудничество не пошёл. Так, Сухомлинов ополчился на сенаторскую ревизию Н.П. Гарина, поддерживаемую Столыпиным. Она начинала с интендантских проверок, а затем приступила к обширным обследованиям военного хозяйства: канцелярию гаринской ревизии и по штату сотрудников, и по количеству расследуемых дел даже сравнивали с министерством[922]. Противодействовал новый военный министр и ещё четырём дополнительным ревизиям по различным военным округам, включая Киевский, где он ранее был командующим. Сухомлинов сумел исходатайствовать у Николая II сворачивания их работ к 1 июля 1910 года[923]. К тому же вскоре в правительстве разгорелся его серьёзный конфликт с Коковцовым. Подробности их разногласий на почве выделения кредитов достаточно хорошо известны[924]. Буквально ни одно заседание кабинета не проходило без стычки между ними, иногда в весьма острой форме[925]. Госдума, со своей стороны, поначалу встретила назначение Сухомлинова благожелательно. И октябристам, и даже кадетам поначалу импонировало его намерение противостоять великим князьям[926]. Однако в нижней палате знамя борьбы с безответственными элементами в армии держал лично Гучков, а у него отношения с новым министром не только не сложились, но и переросли в ожесточённую конфронтацию. Так как Сухомлинов демонстрировал нежелание контактировать с народными избранниками, Гучков с группой соратников сочли возможным начать собственную игру. Это было им гораздо ближе, чем кропотливая депутатская работа, к которой они оказались попросту не готовы.

Кадровые офицеры отмечали: «общий состав членов Думы поражал своей серой массой, значительно ниже среднего уровня»[927]. Потому неудивительно, что и Военно-морская комиссия ГД имела самое смутное представление о военной проблематике. Её глава Гучков в качестве добровольца принимал участие в англо-бурской войне в Южной Африке, и этим его боевой опыт исчерпывался. Наиболее подготовленным среди членов комиссии оказался октябрист А.И. Звегинцев, в прошлом офицер Генерального штаба[928]. Многим же депутатам было затруднительно разобраться в представленном военным ведомством пакете из десяти различных смет. Они постоянно просили вносить ясность в те или иные сведения, давать больше иллюстраций и т. д.[929] А социал-демократ Т.О. Белоусов вообще призывал прекратить слушания и упразднить постоянную армию, заменив её народной милицией[930]. В конце концов, Гучков и Звегинцев решили привлечь ряд кадровых офицеров, чтобы те помогли народным избранникам в знакомстве с законопроектами. Тогдашний министр Редигер дал на это добро, так как понимал, насколько трудно убедить малокомпетентных людей в необходимости тех или иных мероприятий[931]. Однако до конца понять замысел Военно-морской комиссии ГД, сгруппировавшей вокруг себя кружок военных, довелось уже Сухомлинову. Заметим: Гучков устанавливал и поддерживал связи преимущественно с молодыми честолюбивыми офицерами, озабоченными карьерным ростом[932]. Он не скрывал, что этот кружок представлял собой лабораторию, где разрабатывались и обсуждались самые широкие темы, причём связанные не только с военной реформой[933].

Как считали тогда многие, в комиссии зрели планы оппозиции склонить на свою сторону вооружённые силы и превратить её в «превосходное орудие “младотурецкого переворота”»[934]. Этому должно было способствовать настойчиво предлагаемое сокращение армии: в таком случае её «легче закупить, легче распропагандировать, а тысяч триста штыков совершенно достаточно, чтобы держать в повиновении народ и подавить всякие его попытки прийти на помощь царю»[935]. Постепенно комиссия превращалась в канал политического влияния на высший офицерский состав: некоторые её участники открыто сотрудничали с кадетской «Речью» и московским «Утром России»[936]. Любопытно, что среди офицеров, мелькавших в думской комиссии, мы видим будущих генералов, которые в годы Первой мировой войны займут важные посты в военной иерархии и сыграют большую роль в февральско-мартовских событиях 1917 года: Алексеев, Лукомский, Гурко, Колчак, Русин и др. Сухомлинова изначально тревожило, что нижняя палата вторгается во внутренние дела вооружённых сил и создаёт некое собственное со-министерство, о чём он доложил Николаю II[937]. А так как все офицеры состояли тогда кандидатами на высокие должности, было решено по мере появления вакансий в войсках выпроводить их из столицы[938]. Увольнения не избежал и помощник военного министра А.А. Поливанов, ставший любимцем в Таврическом дворце[939].

Это ещё более настроило Гучкова и его сподвижников против Сухомлинова. Травля военного министра, как метко замечено, стала «одним из пробных шаров, пущенных для подрыва в массах престижа государственных деятелей, облечённых доверием монарха…»[940]. Ключевой вехой здесь следует признать так называемое «дело полковника Мясоедова». Сухомлинов привлёк в штат ведомства этого сотрудника жандармского корпуса специально для противодействия гучковской компании. Министр был убеждён, что в армии все — от рядового до генерала — должны быть чужды политике. Мясоедову поручалось создать необходимую агентурную сеть, и это вызвало особое раздражение оппозиционеров[941]. Сразу стали муссироваться слухи о секретном расходовании сумм на организацию жандармского сыска, направленного против офицерского состава, и о роли в этом протеже министра[942]. А вскоре в адрес Мясоедова со стороны Гучкова последовали весьма серьёзные обвинения в шпионаже, опубликованные (анонимно) газетой «Новое время». Приходится согласиться, что Мясоедов повёл себя довольно странно для шпиона: он вызвал на дуэль редактора издания Суворина, а когда тот уклонился — самого Гучкова[943]. От наблюдателей не ускользнул тот факт, что предводитель октябристов был на сей раз гораздо осторожнее, чем во время прежних конфликтов с П.Н. Милюковым или А.А. Уваровым. Тогда он буквально рекламировал себя, беседовал с секундантами, теперь же держался крайне сдержанно, стараясь на эту тему не говорить. Дуэль состоялась, причём на жёстких условиях, на которых настаивал Мясоедов; он промахнулся, его противник выстрелил в воздух[944]. Затем Мясоедов по собственному желанию покинул министерство, подал в суд за клевету и потребовал рассмотрения своего дела, о чём письменно просил В.Н. Коковцова[945].

Этот громкий случай, во-первых, показывает, чем большую часть времени занимались народные избранники, а во-вторых, наводит на размышления об их реальном участии в военном строительстве накануне Первой мировой войны. Между тем русская армия за последние сорок лет не переживала таких преобразований, которые развернулись с 1908 года, но из-за разразившейся войны оказались незавершёнными[946]. Впоследствии генерал Сухомлинов был подвергнут резкой критике, «но если более внимательно посмотреть на результаты его деятельности в качестве Военного министра, то нельзя не сказать, что армия, находившаяся до того в полном развале, за достаточно короткое время стала вполне боеспособной, хотя в техническом отношении она отставала от Германии»[947]. Пусть и задним числом, но пробивалось признание, что «большая часть возведённых на Сухомлинова обвинений стала плодом злостной клеветы политических противников генерала»[948]. Принесённым в жертву общественности оказался и Мясоедов, приговорённый в годы Первой мировой войны к смертной казни за шпионаж (это использовалось для окончательной дискредитации Сухомлинова в 1915 году). Вместе с ним были осуждены, явно для подкрепления обвинения, ещё два чина департамента полиции с немецкими фамилиями, но почему-то лишь на четыре года; слишком мягко для шпионов в военное время. Многие тогда считали это косвенным свидетельством их действительной невиновности, а что же касается самого Мясоедова, то от него просто спешили избавиться[949]. Вердикт исследователей, спустя десятилетия детально занимавшихся этим делом такой же: полковник стал жертвой интриг оппозиционеров и шпионом не являлся[950].

Место Государственной думы в модернизационных планах, отведённое ей, вполне соответствовало потенциалу народных избранников. Под думскими знамёнами собиралась по большей части разноликая общественность, руководствовавшаяся партийными принципами или, точнее, некой имитацией западных политических образцов, тогда как бюрократическая элита, состоящая главным образом из специалистов и управленцев, делала ставку на профессиональную компетенцию, дефицит которой всегда остро ощущался в России. О роли Думы в общей системе власти позволяют судить свидетельства, которые использовались учёными гораздо реже, чем широко известные партийные источники. По сути, от народных представителей никто не ожидал особой государственной мудрости; от них требовалось знакомство с житейскими потребностями, которые необходимо полнее учитывать в управленческих процессах[951]. Но они этих надежд не оправдали, оказавшись заложниками партийных пристрастий. В соответствии с ними строились многочисленные думские комиссии, предназначенные для реальной отраслевой работы. Эти комиссии были большие (по 66) и малые (по 33 человека), места в которых распределялись между партиями[952]. Расклады в комиссиях представляли собой Думу в миниатюре, с большой точностью отражая её общеполитическое лицо[953].

В нижней палате практиковалось так называемое многоэтажное прохождение законопроектов, когда один документ направлялся в несколько комиссий. Правительственные бюрократические учреждения, которые ругали все кому не лень, по сравнению с ними выглядят куда более эффективными. Судя по воспоминаниям, организация работы в Думе была поставлена крайне неудовлетворительно: к назначенному часу на заседания никто не собирался, и прибывшим вовремя чиновникам министерств обычно приходилось подолгу ждать (например, министр торговли и промышленности С.И. Тимашев постоянно участвовал в деятельности четырёх комиссий: финансовой, бюджетной, по делам торговли и законодательных предположений[954]). Отсутствующих думцев разыскивали в саду и по окрестным заведениям общепита, а если и эта мера ни к чему не приводила и кворум не набирался, заседание переносили, и поездка в Таврический дворец оборачивалась напрасной потерей времени[955]. Во время заседаний обнаруживалась крайне слабая осведомлённость членов комиссий в вопросах, по которым они должны были принимать решения. Часто кроме докладчика и ещё двух-трёх депутатов никто даже не читал подготовленных министерством документов. Положение усугублялось тем, что думцы, как правило, состояли сразу в нескольких комиссиях и перебегали из одной в другую, улавливая из докладов лишь обрывочные сведения. Это, впрочем, нисколько не мешало им высказывать часто в безапелляционной форме свои «компетентные» мнения[956]. Даже в ключевой думской комиссии — бюджетной — из шестидесяти с лишним членов в заседаниях участвовала в лучшем случае треть. И только усилиями её многолетнего председателя М.М. Алексеенко удавалось обходиться без серьёзных скандалов[957]. Кстати, именно глава бюджетной комиссии стал наиболее влиятельным членом нижней палаты, теснее всего контактирующим с кабинетом министров. Премьер В.Н. Коковцов не скупился на публичные похвалы по поводу бюджетных слушаний, где многие депутаты получили необходимые навыки, «сумев отделить второстепенное от главного, исправить, что казалось на первый взгляд несовершенным…»[958] Однако пример с Алексеенко следует признать скорее исключением. Так, в отличии от него председателю контрольной комиссии Госдумы И.В. Годневу (врачу из Казани) даже не удалось подступиться к сметам государственного контроля, поступавшим в нижнюю палату. Дополнительных сил, способных освоиться с этой сложной документацией, также просто не находилось[959]. Только перед самым окончанием полномочий Думы третьего созыва удалось рассмотреть отчёт госконтроля по росписи 1908 года, а все пять лет депутаты ограничивались дебатами о желательности реформы этого учреждения[960].

Не лучше обстояло дело и на пленарных заседаниях, по которым общество судило о народном представительстве. Хотя, по официальным данным, количество пропущенных депутатами заседаний составляло в среднем лишь 13–15 % на каждого[961], это не соответствовало действительности. Количество зарегистрированных народных избранников сильно отличалось от числа присутствующих. Многие просто приезжали, быстро расписывались в регистрационной книге и удалялись восвояси; иногда даже расписывались заранее, за следующие дни[962]. Пустые кресла, безлюдные коридоры — типичный думский пейзаж, давший повод для шутки, что скоро в Таврическом дворце останется одна только канцелярия с председателем думы М.В.Родзянко[963]. Обычно депутаты разъезжались по домам задолго до закрытия сессий, а как писали в прессе, «это хуже, чем беззаконие: это преступное равнодушие к своим хозяйским обязанностям в стране. Никто вас, господа законодатели, не тянул на аркане. Сами вы вызвались и согласились быть представителями народа, сами в большинстве усиленно добивались этой чести…»[964] Что было бы с часовым, если бы он самовольно бросил пост раньше положенного? А если бы кухарка или дворник не стали в полном объёме выполнять свою работу под предлогом отдыха?[965] В отличие от народных избранников эти скромные люди не перестают поддерживать хозяйственную жизнь, причём за нищенскую плату, тогда как одна минута запланированных заседаний Госдумы обходится бюджету в 75 рублей. Депутаты, не утруждающие себя исполнением своих обязанностей, просто пускают эти деньги по ветру[966]. Многие ораторы во время пленарных заседаний любили покрасоваться: «каждый лез на трибуну без всякой надобности, чтобы показать, что он не хуже других»; выступления некоторых избранников народа напоминали «сплошную клоунаду»[967]. Общая атмосфера «подобна запою или наркотику… поневоле окутывает вас каким-то дурманом. Постепенно втягиваешься в постоянную суету, сцепление и расцепление комбинаций, игру закулисных влияний, лабораторию сплетен и скандалов»[968]. (В Петербурге того времени, если на улице вдруг поднимался беспорядок, обычно слышалось: «Здесь вам не Госдума!» или: «Я вам не член Думы»[969].)

Очевидно, что в таких условиях работа редко бывала плодотворной и квалифицированной. Конечно, всё это присутствовало и в европейских парламентах, и тем не менее иностранцы, воочию наблюдавшие работу нашей нижней палаты, не переставали удивляться тому, что среди такого количества ораторов так мало тех, кого можно назвать государственными деятелями, пусть и средней руки[970]. В этом смысле Госдума заметно проигрывала, например, английской палате общин, где депутаты обсуждали самые животрепещущие вопросы с «шутливой терпимостью», — это было немыслимо в Таврическом дворце, объятом враждой не на жизнь, а на смерть[971]. Законопроекты то и дело застревали на разных стадиях рассмотрения. Так, к лету 1914 года в стенах палаты скопились законопроекты, касающиеся ассигнований по конкретным статьям расходов. Из них заслушанных в Думе, но не переданных в Госсовет было 9; готовых к рассмотрению на общем собрании — 13; ожидавших заключения бюджетной комиссии — 110; не рассмотренных комиссиями — 113. Причём за ними стояли реальные и неотложные нужды в различных сферах жизни[972]. Принятые же законы выходили в неудовлетворительном состоянии, «поскольку народные представители не отличались особым умением излагать ясно и сообразно законодательной терминологии свои мысли»[973]. Госканцелярии и управлению делами Совмина приходилось отшлифовывать эти тексты, чтобы они могли войти в свод законов Российской империи[974]. Зато большой популярностью у депутатов пользовались запросы в правительство, причём по самым разным и даже курьёзным поводам, как, например, обвал лесов при строительстве дома в какой-то губернии; думское большинство вообще ограничивалось подобными интересами[975]. Но злоупотребление практикой запросов, вызывавших восторг в Думе, привело к тому, что в правительстве попросту перестали на них реагировать. Более того, сами депутаты забывали о своих запросах и ответов не требовали. В результате эта деятельность превратилось в обычную рутину, которой мало кто интересовался[976].

Согласимся: в свете вышесказанного Дума совсем не напоминает флагман прогресса. Правда, кому-то это покажется неубедительным: ведь автора всегда можно заподозрить в тенденциозном подборе материала. Действительно, при использовании кадетских источников картина будет совершенно иная (и куда более привычная для постсоветской историографии): передовые думцы и реакционная бюрократия. Чтобы составить максимально объективное мнение о потенциале нижней палаты как субъекте модернизации, следует внимательно обратиться к стенографическим отчётам по рассмотрению Государственной думой различных смет.

Начнём с железнодорожного хозяйства — одного из самых значимых в империи. Расходы министерства путей сообщения достигали 1/5 части всего российского бюджета; путейская смета была одной из самых больших из пятидесяти ведомственных смет, направляемых на обозрение Думы[977]. При этом она была максимально открыта для обсуждения: в 1910 году из 532 млн рублей к «забронированной», то есть не подлежащей сокращению сумме относился лишь один миллион; остальное подлежало свободному изменению в сметном порядке[978]. Напомним: «забронированными» считались те части смет различных министерств и ведомств, которые были определены таковыми правилами от 8 марта 1906 года[979]. Согласно им около 40 % всех расходов исключались из ведения законодателей: наименее доступными для вмешательства думцев являлись бюджеты министерства внутренних дел, иностранных дел, Священного синода[980]. Отсутствие же «бронировки» в МПС объяснялось чистой случайностью. Это министерство никогда не имело постоянных штатов, каждый раз они утверждались на трёхлетний период. К моменту созыва Думы истёк очередной срок, и в МПС не успели провести пролонгацию, вот и сложилась такая ситуация[981].

Дебаты вокруг железнодорожной сметы прекрасно проиллюстрируют, как обсуждались в стенах Таврического дворца содержательные проблемы. Отраслевая дискуссия в III Думе стартовала с обширного выступления товарища министра путей сообщения В.А.Мясоедова-Иванова, настоящего специалиста с богатым послужным списком. Его доклад на пленарном заседании ГД в апреле 1908 года — образец анализа отраслевых проблем. Причём с самого начала текста чувствуется, что высокопоставленный чиновник прекрасно понимал, перед какой аудиторией выступает. Претензии и критика, недавно обрушившиеся на него в бюджетной комиссии, завершились диагнозом полной бессистемности в железнодорожном хозяйстве. И потому товарищ министра предварил свою речь дипломатичным замечанием: «Полагаю, что эти последние мнения являются чисто субъективными со стороны тех лиц, которые за недосугом, вероятно, не нашли возможным вникнуть в столь сложное дело, как эксплуатация железных дорог»[982].

А вникать-то было во что: рельсовая сеть увеличилась с 1895 года на 50 % (с 31 тысяч до 46 тысяч вёрст), в то же время грузопоток вырос вдвое. Следствием стали участившиеся перебои и нарекания: линии они явно не поспевали за бурным развитием промышленности и торговли[983], тем более что происходило оно неравномерно. Учитывая эти обстоятельства, МПС начало практиковать создание порайонных комитетов. Первая такая структура была образована в южном горном регионе, куда вошли не только ведомственные чиновники, но и углепромышленники, представители местных биржевиков и земств. Объединённые в рамках Харьковского угольного комитета, они занялись совместным регулированием перевозок, и вскоре дело стало налаживаться. Иными словами, сами потребители стали участвовать в формировании товарных потоков. Поэтому утверждение, что отрасль находится на пути к хаосу, было неверным[984]. Чтобы обосновать меры, которые предполагает принимать правительство, Мясоедову-Иванову пришлось разжёвывать для депутатского корпуса многие азбучные истины. Он напомнил, что железнодорожное хозяйство представляет собой сложный механизм; соотношение между двумя его составными частями — транспортным составом и пропускными возможностями — определяет эффективность всей работы. Весьма важная часть бюджета обслуживает именно эти стороны хозяйства, и нельзя поступаться ассигнованиями на данные цели, допуская урезание сметы[985].

Думцы возмущались также товарными залежами на наших железных дорогах, чего не наблюдалось в европейских странах; причину этого они видели в полной беспомощности бюрократии. На критику последовало объяснение: все перевозки в Европе регулируются Бернской конвенцией, а в России — Общим уставом, который аналогичен западному акту, за исключением одной важной детали. По Бернской конвенции дороги принимают к отправлению лишь те грузы, которые могут в данный момент перевезти; если такой возможности нет, грузы хранятся на специальных складах, принадлежащих частным обществам, иногда даже с правом выдачи варрантов под залог этих товаров. В России же все железные дороги обязаны в любое время принять груз и не имеют права отказать владельцу. Отсюда и залежи на станциях, особенно хлебные: ведь единственный способ взять кредит под хлеб после урожая — это доставить его на станцию для получения соответствующего документа. Во многих случаях зерно привозят не для того, чтобы куда-нибудь отправить, а для того, чтобы оформить ссуду. Фактически наши дороги служат бесплатным и ответственным хранителем огромных объёмов зерновых. Вот в чём вместо огульных обвинений следует разобраться Госдуме[986]. Что же касается убыточности путей, неизменно выставляемой депутатами на первый план, то помимо кризисных явлений общего порядка следует учитывать и такое важное обстоятельство. Началось присоединение к сети европейской России линий, построенных в азиатской части (Сибири и Забайкалье). На первых этапах их эксплуатации возможны лишь убытки, что и привело к дефициту. А вот без учёта азиатских территорий положение не такое критичное, как кажется[987].

Теперь интересно посмотреть, как же депутаты обсуждали этот обстоятельный обзор отраслевых проблем. Содокладчик от бюджетной комиссии Н.Л. Марков (кстати, один из немногих, кто по службе имел отношение к железным дорогам) прекрасно понимал, какой уровень обсуждения задал товарищ министра, но ограничился общими рассуждениями, хотя и постарался излагать их поярче. В частности, он иронично заметил: тут «читалась вообще чуть ли не лекция о значении железных дорог в экономическом строе всякого государства и России в особенности»[988]. Но, как следует из стенограмм, эти сведения оказались совсем не лишними для большинства собравшихся в Таврическом дворце. Один депутат откровенно признаётся, что он не специалист в данных делах и говорить ему о них трудно[989]. Другой (священник из Курской губернии) заявляет, что поговорить может, поскольку у него в приходе есть железнодорожные служащие и он многое знает[990]. Третий вообще предлагает не тратить время попусту, а приняться за организацию правительства[991]. Более достойно выглядел В.В. Жуковский. Как представитель промышленности он высоко отозвался о Варшавском районном комитете, чья деятельность заметно улучшила ситуацию в Привислинском крае[992].

Лидеры думской оппозиции отдавали себе отчёт, насколько невыгодно для них втягиваться в дискуссии на профессиональные темы. Поэтому А. И. Шингарёв решил повернуть дебаты в другое русло. Кадетский штатный оратор фактически признал бессмысленность обсуждений столь огромного массива материалов, но в то же время заявил, что правительство само не знает истинного положения дел в отрасли, почему и обследует периодически железнодорожное хозяйство. Последняя такая попытка имела место в начале 1900-х годов, когда работала комиссия члена Госсовета А.П. Иващенкова. Надо свернуть прения, заключил Шингарёв, и учредить новую комиссию — только «похожую на парламентскую западноевропейскую комиссию»[993]. Освободившись от необходимости выслушивать малопонятные вещи, депутаты с энтузиазмом кинулись формировать искомую комиссию. На это ушло два полноценных дня, и за это время атмосфера крайне накалилась. При этом о железнодорожном хозяйстве — о том, ради чего и учреждался этот орган — никто даже не вспомнил! Споры шли вокруг желания думцев сформировать комиссию в законодательном порядке. Прибывший на заседание министр финансов В.Н. Коковцов не имел ничего против образования комиссии для тщательного изучения дел в железнодорожной отрасли. Но чтобы не затягивать организационную стадию, он предложил создать её в порядке управления, что в самые сжатые сроки могла осуществить исполнительная власть. Как заверил Коковцов, правительство соберёт специалистов, которые поделятся своими знаниями с депутатами, изъявившими желание работать в новой комиссии[994]. Если же учреждать комиссию законодательным путём, на это уйдёт, по самым оптимистичным оценкам, не менее года[995].

Однако думцы настаивали на своём. Октябрист А.А. Уваров с трибуны отказался входить в комиссию, сформированную без выборов в Госдуме, поскольку в этом случае она не будет обладать необходимым авторитетом в общественных кругах[996]. Правда, никто не задумывался, зачем профессиональному железнодорожному сообществу, к которому апеллировал один лишь министр финансов, требуется авторитет этих самых кругов. Напомним: пытаясь охладить пыл думцев, Коковцов и произнёс известную фразу: «У нас парламента, слава Богу, ещё нет»[997]. После чего нижняя палата полностью потеряла способность воспринимать какие-либо аргументы. Выступили ещё двенадцать человек, ударившиеся в разбор тонкостей различных политических моделей.

В конце концов правительство перестало участвовать в этой комедии, и в сентябре 1908 года комиссия по обследованию железных дорог была учреждена указом Николая II. В неё вошли по два представителя от Минфина, Минюста, МПС, МВД, Военного министерства и Госконтроля, а также лица по высочайшему назначению; с правом совещательного голоса привлекался целый ряд специалистов[998]. Председателем комиссии стал член Государственного совета Н.П. Петров — известный инженер-механик, бывший начальник ключевых департаментов МПС, в 1892–1900 годах товарищ министра, пользовавшийся заслуженным авторитетом в отрасли[999]. Любопытно, что эту представительную комиссию хотел возглавить С.Ю. Витте, считавший, что в отраслевых делах он разбирается не хуже Петрова. Столыпин безоговорочно отклонил эту идею[1000]. Остаётся только добавить: деятельность этой комиссии получила высокие отзывы, она служила образцом того, как нужно обрабатывать и анализировать различные материалы[1001]. Впоследствии Госдума, так упорно противившаяся появлению комиссии, отдала должное её эффективной и полезной работе[1002]. Даже кадеты устами Некрасова признали: «Доброе из её недр уже вышло, и это доброе заключается в тех научных исследованиях, которые под руководством генерал-инженера Петрова были произведены её сотрудниками»[1003].

Правительство старалось избегать конфронтации, втягивая нижнюю палату в практическую работу. По этой причине была принята отставка министра путей сообщения Н.К. Шаффуса фон Шафаузена, который с большим трудом адаптировался к новому государственному формату, не мог выступать перед народными избранниками, в чём откровенно признавался[1004]. Для столыпинского кабинета это являлось неотъемлемым элементом работы, поэтому правительство выступило против кандидатуры военных кругов на пост министра — генерала А.А. Вендриха: его настойчиво рекомендовал государю вел. кн. Николай Николаевич[1005]. Этот деятель предпочитал распоряжаться посредством грубых окриков, не терпел возражений и вряд ли был в состоянии взаимодействовать с депутатами[1006]. Столыпин убедил Николая II предпочесть свободно чувствовавшего себя в стенах Госдумы С.В. Рухлова, назначенного в начале 1909 года. Однако всё же для полноценного сотрудничества этого было явно недостаточно. Непреодолимым препятствием оставалось отсутствие необходимого опыта и знаний, не позволяющее думцам квалифицированно оценивать предлагаемые меры. В частности, этот «симптом некомпетентности» проявился в навязчивом желании во что бы то ни стало и, главное, как можно быстрее решать все проблемы. Например, депутаты требовали повышения доходности, улучшений эксплуатации сети; утверждали, что путейское хозяйство в руках правительства всегда будет приносить только убытки. На это Коковцов справедливо заметил: отчего же тогда нет ни одной местности, «которая бы не добивалась всяческим способом постройки той или иной линии?»[1007] Терпеливо выслушивая депутатов, правительство пыталось проводить принцип: «Ничего нет легче, как говорить о планах и планомерности, и ничего нет труднее, как эту планомерность провести в жизнь»[1008].

Судя по стенографическим отчётам, участие Госдумы в обсуждении законопроектов, как правило, сводилось к механическому урезанию тех или иных цифровых данных, представленных на рассмотрение. Например, вопрос о сокращении железнодорожных служащих депутаты поднимали постоянно, при этом никак не учитывая реалии: ведь увеличилась не только общая протяжённость железных дорог, но и количество станций и переездов, а также выросла нагрузка по перевозке переселенцев (свыше 700 тысяч). В этой ситуации сокращения могли привести к печальным результатам[1009]. И всё-таки министерство стремилось найти компромисс. Глава ведомства Рухлов, не поддерживая по существу предполагаемые сокращения, допускал их, но с условием, что Дума примет во внимание представленные соображения и более вдумчиво подойдёт к этому вопросу[1010]. В паровозном парке народные избранники выявили 94 лишних паровоза, чем и мотивировали свой отказ в кредитах на новую технику. Министерство недоумевало: откуда «пошла гулять» эта цифра, ведь никто никаких материалов не изучал? А при желании, пользуясь лишь арифметическими способами, можно показать излишек и двухсот паровозов, и вообще чего угодно[1011]. Комментируя подобную думскую практику, начальник департамента МПС, известный инженер Д.П. Козырев говорил, что многочисленные требования по сокращению смет являются по большей части следствием недоразумений; они основаны лишь на сравнении с голыми цифрами предыдущего года. Министерство просило Госдуму предоставить ему свободу манёвра по отдельным позициям смет, оставив неизменным общее сокращение, предложенное бюджетной комиссией. Это дало бы возможность перебрасывать средства внутри сметы туда, где они нужнее. Козырев убеждал: «…Прямые успехи не могут быть быстрыми и внезапными, они достигаются постепенно, шаг за шагом. В фееричные успехи я не верю, эти фееричные успехи действительно, может быть, ярко вспыхнут, но так же быстро потухнут, да пожалуй, ещё оставят и чад за собой, а вот упорная работа ведомства, которую оно выполняет, может быть, медленно, шаг за шагом, но приведёт, несомненно, к прочным результатам»[1012].

Это был правильный подход: умелая эксплуатация железных дорог позволила адекватно ответить на экономический подъем и увеличение грузопотока; убыточное ранее хозяйство начало давать прибыль. Комиссия генерал-инженера Петрова, анализируя отчётность, подсчитала, что превышение чистого дохода в 1909-м против 1907 года составило 44 млн рублей. Причём определила, сколько зависело от перевозок возросших урожаев и сколько приходилось на организационные улучшения. По мнению комиссии, это соотношение выглядело так: 11 млн рублей за счёт урожайности, а остальные 33 явились результатом улучшенной работы[1013]. Эти успехи не могла отрицать и Госдума. Только здесь достижения объясняли в большей степени урожайными годами и теми мерами, «на которые неоднократно указывало законодательное учреждение и которые приняты во внимание МПС»[1014]. Какие это были меры, на которые настоятельно указывала Дума, мы видели выше. Её интересовала не содержательная кропотливая работа, а расширение влияния на отрасль. Поэтому постоянно предпринимались попытки оспорить компетенцию Госсовета, 2-й департамент которого рассматривал дела об учреждении частных железнодорожных обществ. Думцев и близкие им круги раздражало, что выдачей концессий келейно занимаются два-три десятка сановников, и они требовали наделить нижнюю палату соответствующими полномочиями[1015]. Один из многочисленных запросов в правительство, касающийся Приднепровской ветки, начинался фразой: «Известно ли Министерству финансов и Министерству путей сообщения о том, что ими вынесено представление…» Коковцов метко отреагировал на эту формулировку разрекламированных кадетских юристов: «Трудно предполагать, чтобы ведомства внесли и подписали представление, которое не было им известно»[1016]. Борьба шла также по поводу выпуска железнодорожных облигаций, гарантированных государством. Дума резервировала это право исключительно за собой. По мнению же правительства, вопрос не входит в ведение нижней палаты, так как он не сопряжён с прямыми бюджетными расходами[1017]. Как позже говорил Шинга-рев, эпизод с ценными бумагами больно задел многих[1018].

Копившиеся обиды народных избранников прорвались в громком деле о концессии на строительство линии Екатеринбург — Казань, имевшей стратегическое значение. Конкурировали два сильных соперника: с одной стороны — Русско-Азиатский банк вместе с известным инженером К. фон Мекком, и с другой — купеческая группа во главе с видным депутатом, бывшим председателем II Думы кадетом Ф.А. Головиным: последние выступали за маршрут от Нижнего Новгорода до Екатеринбурга. Ожесточённые баталии шли в рамках комиссии по новым железным дорогам Минфина[1019]. В итоге Совет министров высказался за первый проект, который поддерживал Коковцов, ставший премьером после гибели П.А. Столыпина[1020]. С этих пор думцев захватила идея — испортить жизнь победителям тендера и тем, кто выступил на их стороне. И вскоре поднялся шум вокруг Московско-Киевско-Воронежской железной дороги: её управляющим был родной брат премьера, который так сильно задел своим решением верхушку кадетов. Пошли разговоры о покровительстве властей, о нарушениях прав местного населения и т. д.[1021] Затем волна негодования захватывает Московско-Казанскую железную дорогу, принадлежащую Русско-Азиатскому банку и фон Мекку (от Казани до Екатеринбурга собирались прокладывать новую ветку). На одном из заседаний ГД восходящая кадетская звезда В.Н. Некрасов обосновал необходимость национализации дороги[1022]. Товарищ министра финансов С.Ф. Вебер возражал: перед учредителями стоит задача построить новую линию, и разговоры о выкупе в данном случае неуместны[1023]. Представительная комиссия Петрова тоже не одобрила эту инициативу[1024]. Тем не менее на территории, по которым должна пройти дорога, выезжают известные адвокаты — для защиты целой серии исков. Оказалось, что земли к обществу Московско-Казанской дороги перешли без учёта интересов местных жителей[1025]. Эпопея завершилась лишь при Временном правительстве, которое по инициативе Некрасова, ставшего министром путей сообщения, высказалось за выкуп дороги в казну[1026].

Дефицит профессиональной компетенции Дума с лихвой компенсировала, политизируя социально-экономические проблемы. Об этом красноречиво свидетельствует принятие аграрного законодательства, которое справедливо считается одним из главных дел нижней палаты. Однако его никак нельзя отнести на счёт её кадетской части. Казалось бы, утверждение института частной собственности — это альфа и омега для каждого, кто относится к либеральному лагерю, а тем более для кадетов, неизменно позиционировавших себя рьяными приверженцами западного опыта. Но тут мы сталкиваемся с поразительным явлением: именно кадетская партия, сомкнувшись с разнообразными социалистическими элементами, оказавшимися в Думе, развернула знамёна против святая святых либерализма — против частной собственности. Об этом эпизоде отечественного либерализма сегодня говорят не часто. Современные почитатели кадетов предпочитают использовать стандартные отговорки: дескать, это лишь тактическая уловка, надо было многое учитывать, соответствовать и т. д.[1027]

Заметим: «соответствовать» кадеты начали сразу. В первых двух Думах оказалось значительное число представителей крестьянства, и кадеты бросились налаживать с ними контакт[1028]; при этом их правоверный либерализм приобрёл своеобразную окраску. Действительно, странно видеть поборников либерализма, ратующих против частной собственности. В результате в роли истинного либерала выступило правительство. Декларация И.Л. Горемыкина гласила: «Государственная власть не может признавать право собственности на землю за одними и в то же время отнимать эти права у других. Не может государственная власть отрицать вообще права частной собственности на землю, не отрицая одновременно права частной собственности на всякое иное имущество»[1029]. Эта азбучная либеральная истина не вдохновила кадетов, прекрасно осведомлённых, что такое частная собственность, но посчитавших, что народное правосознание — более высокое мерило справедливости[1030]. Удивительно, но даже в этом случае не обошлось без ссылок на любимый кадетами западный опыт. Ф.Ф.Ко-кошкин, что называется, открыл всем глаза, заявив, что в такой капиталистической державе, как Англия, местные органы самоуправления, советы городов сплошь и рядом заняты отчуждением частной собственности! Правда, оратор счёл нужным уточнить: каковы размеры подобного отчуждения — «это другой вопрос; мы говорим о принципе»[1031].

Позиция кадетов тогда многих повергла в шок. Поэтому партийные лидеры прибегли к развёрнутому обоснованию неожиданных новаций, связанных с отрицанием частной собственности на землю. Это произошло в ходе законодательного утверждения указа от 9 ноября 1906 года, который предоставлял беспрепятственный выход из общины. Материалы думских дискуссий дают представление о том, как кадеты пытались увязать приверженность либеральной доктрине с образом истинных народных защитников. Уже в земельной комиссии началась ожесточённая борьба против того, чтобы указ обрёл статус закона[1032]. Затем дискуссии переместились в общие заседания. Стремясь провести закон, Столыпин даже распорядился на время слушаний закрыть сессии земских собраний в губерниях, чтобы депутаты не отвлекались от думских дебатов[1033]. Кадетская ударная группа состояла из первых лиц партии. Запевал А.И. Шингарёв, назвавший аграрный вопрос фениксом, «возрождающимся из, казалось бы, потухшего пепла»[1034]. Его недоумение вызывал тот факт, что коренную проблему русской жизни пытаются разрешить через высочайший указ, в какой-то спешке. В то время как по другим серьёзным вопросам, с той же реформой земского самоуправления, правительство считает возможным возиться довольно долго, проводить бесчисленные обследования, созывать совещания и т. д. В земельных же делах власти ведут себя совершенно иначе, а между тем здесь идёт речь о разрушении института семейной собственности, сросшегося с крестьянской жизнью[1035].

Шингарёв ставит в пример старый Госсовет, тот самый, который ранее земские деятели проклинали как реакционное учреждение на пути общественного прогресса. Теперь, оказывается, там очень ответственно подходили к рассмотрению важных вопросов государственной жизни. И хотя заседали в нём, уточнял оратор, далёкие от нас люди, они хорошо понимали, что законодательство — это не шутка, и спешка здесь только вредит[1036]. После Госсовета был упомянут и Фёдор Самарин, воспевавший общинные порядки и тщательно изучавший народный быт[1037]. Действительно, подобные заявления из уст не кого-нибудь, а самого что ни на есть отъявленного либерала кого угодно могли заставить усомниться в реальности происходящего. Видимо, неловкость ощущал и сам Шингарёв. Поэтому кадетский оратор предусмотрительно не отнёс себя ни к её поклонникам, ни к противникам; по его убеждению, тут непонятно, чему поклоняться или что ненавидеть. Ведь община — в зависимости от условий — находится на различных стадиях развития, ей присуща целая гамма оттенков; единой картины нет и быть не может, а есть огромный, медленный, сложный процесс складывания и разрушения этого организма[1038].

Но в любом случае насаждать в этой среде частную собственность — контрпродуктивно. Конечно, оговаривается Шингарёв, он нисколько не против частной собственности как таковой; он против того, чтобы ограничиваться единственным фактором — формой владения, как это делает указ от 9 ноября 1906 года. В нём совершенно не учитывается, в какие политические условия попадают обладатели этой частной собственности. Между тем здесь содержится «очень много главного, принципиально важного, необходимого для осуществления хозяйственного блага, к которому стремятся авторы указа от 9 ноября 1906 года». Они считают так: разовьём богатство, а затем разовьётся и правопорядок. Иным словами, мы не будем улучшать политический строй, мы лишь позаботимся, чтобы люди земли стали богаче, а всё остальное приложится. Шингарев задаёт вопрос: так ли было в западных странах? Действительно ли они сначала разбогатели, а уж потом ввели блага правопорядка? И сам отвечает: нет, Франция, Германия и другие страны оставались нищими и голыми, пока в них не было правопорядка, и только его появление, создание прочных основ политической жизни привело их к богатству. «А тут (в правительстве России. —А.П.) думают как раз наоборот», — заключил Шингарёв[1039]. В завершение он призвал прекратить чрезвычайно рискованный эксперимент по насаждению частной собственности, так как вместе с ним может погибнуть сама благая идея[1040]. Затем всю эту аргументацию, только более ярко, воспроизвёл Ф.И. Родичев. Он напрямую связал развитие села с политическим строем: если строй не соответствует западным образцам, то ни о какой интенсивности хозяйства не может быть и речи — при бесправии урожайность не повысится: «Искать сухого места в воде есть утопия»[1041]. Оратор утверждал, что выделение хуторских хозяйств в российских условиях неосуществимо. Оно возможно, например, во Франции, где шоссейная дорога — явление обыкновенное, а непроезжая — исключение; где всякий посёлок соединён с миром. У нас же, сетовал Родичев, он к себе в поместье не может доставить искусственные удобрения для озимого сева, потому что проехать нельзя и груз лежит не станции[1042].

Фундаментальную речь против указа от 9 ноября 1906 года, как и полагается крупному идеологу, произнёс П.Н. Милюков. Это было не просто выступление, растянувшееся на два заседания, а целый экскурс в историю земельного вопроса в России. Так — сквозь историческую призму — Милюков попытался обосновать кадетское неприятие либерального по своей сути указа. Он зафиксировал три вехи: 1861 год, 1880-1890-е годы и момент издания последнего указа[1043]. При этом с идеологической точки зрения он выделил два течения: частно-правовое и государственно-правовое; борьба между ними определяла всю политику в данной сфере. По мнению Милюкова, частно-правовую точку зрения в ходе разработки крестьянской реформы отстаивало реакционное дворянство. Его представители ратовали за освобождение народа без земли, требуя отпустить их на все четыре стороны (тогда это называлось «птичьей свободой»); выкупать крестьяне должны были не наделы, а личность и её обязанности по отношению к помещикам. Этой позиции противостояла другая, олицетворяемая известными деятелями Н.А. Милютиным, Ю.Ф. Самариным и др. Они требовали того, что в настоящее время кажется далеко не либеральным: сохранения крестьянского сословия, а также общинного строя и управления. Это было необходимо, чтобы исключить вмешательство помещиков в жизнь освобождённого крестьянства. Потому-то их позицию и можно назвать подлинно государственной, по-настоящему демократической[1044]. Лучшие люди той поры рассчитывали, что атмосфера деревни оздоровится, что между сословиями начнётся тесное общение — на основе самоуправления суда, гласности и образования. Однако влияние в правительстве получили не те, кто верил в свободное развитие народа, а те, кто видел в народе «зверя, спущенного с цепи» и чьим идеологом стал министр внутренних дел граф Д.А. Толстой. В результате государственная позиция, прогрессивная прежде, трансформировалась в реакционно-дворянскую[1045]. Но с началом XX века всё снова поменялось: частно-правовая тенденция опять становится дворянской, теперь важны не деловые, а сугубо политические цели. Именно этим целям служит указ от 9 ноября 1906 года, вносящий хаос в крестьянскую среду. Его вдохновитель — Объединённое дворянство: вначале 1860-х эта организация не смогла взять верх, зато теперь мы наблюдаем за её реваншем[1046]. Вот почему истинные приверженцы либерализма, то есть кадеты, не могут поддерживать указ, провозглашающий частную собственность основой жизненного устройства.

Несмотря на старания Милюкова, его объяснения выглядели довольно мудрёными и удовлетворили далеко не всех. Как образно сказал один из депутатов, «он решился опереться на свой язык и нагнать на Госдуму такой туман, чтобы в этом тумане корабль ГД наткнулся на подводные камни и пошёл ко дну»[1047]. Оценивая обильные исторические справки Милюкова, князь А.Д. Голицын отмечал, что они представляют сугубо исторический интерес и с разбираемым земельным вопросом соприкасаются мало[1048]. В них скрыто затаённое стремление настроить крестьян против землевладельцев: впервые за существование III Госдумы, сказал оратор, мы являемся свидетелями попытки стравить два класса; до сих пор это было привилегией так называемых мракобесов. Голицын открыто обвинил Милюкова: вы с соратниками, сказал он, сознательно включаете в программу своей партии такие посулы, «в осуществление коих вы сами не верите»[1049]. По поводу общинных настроений кадетов Голицын заметил: «Понятия совершенно перепутались, и невольно думается, будь теперь на посту министра внутренних дел Д.А. Толстой (известный консерватор эпохи Александра III. —А.П.), то он пользовался доверием этих скамей», — тут он указал на места кадетов, трудовиков и социалистов[1050]. Их страстное желание уберечь общину объясняется просто: сохранить владычество над массами, над послушным для них материалом[1051]. Эту мысль, вызвавшую одобрение у многих присутствующих, следует признать справедливой и точной[1052]. Когда уже в эмиграции И.И. Петрункевича спрашивали, почему партия выступила против столыпинских аграрных преобразований, этот видный кадетский деятель уходил от ответа. Но никто не сомневался: позиция стойких противников реформ, привлекательная для крестьянских масс, давала возможность разыгрывать революционную карту[1053].

От правительства в прениях участвовали руководитель главного управления земледелия и землеустройства А.В. Кривошеин и товарищ министра внутренних дел А.И. Лыкошин. Правой рукой Столыпина в земельных преобразованиях принято считать Кривошеина. Но он, не обладавший ораторским даром, старался лишний раз не произносить публичных речей. Известно лишь одно его выступление с думской трибуны в ходе прений по закону 9 ноября 1906 года: в нём излагались общеэкономические аспекты[1054]. Гораздо большую роль в обсуждении играл не столь известный сегодня Лыкошин: его профессиональные познания в сельскохозяйственной сфере и ораторские способности позволяли свободно полемизировать. В частности, он подробно остановился на идее не трогать общину и объявил её абсолютно неприемлемой. Нельзя даже представить себе, какие вопиющие злоупотребления совершаются, когда, с одной стороны, есть бесправная личность, а с другой — самоуправная толпа. И страшно, что именно такую разлагающуюся общину предлагают нам в качестве идеала справедливости и спасительного инструмента от обезземеливания. Факт её существования лишь маскирует обезземеливание, а не уберегает от него[1055].

Эти жаркие дебаты вынудили правительство ограничить скупку участков крестьянами, вышедшими из общины, шестью наделами, хотя первоначально речь шла о девяти[1056]. Причём ограничение касалось приобретения наделов у таких же крестьян, а в остальных случаях крестьянин был волен покупать земли столько, сколько ему угодно. Иначе говоря, закон создавал условия, при которых каждый мелкий землевладелец имел возможность увеличить свою надельную площадь лишь за счёт более крупного владения[1057]. Эта мера была очевидно нацелена на поддержание того слоя собственников, который можно считать аналогом сегодняшнего среднего класса. Пример такого подхода являла собой Дания — страна классического мелкого землевладения, о сохранении которого заботилась власть, ибо мелкое хозяйство более выгодно с экономической точки зрения. Правда, там не ограничивали скупку наделов, а использовали другие, не менее эффективные методы. Каждый датский хозяин мог приобрести любое количество земельных участков, но с тем условием, чтобы на каждом из них велось отдельное хозяйство. Так как свыше известных пределов это сделать немыслимо, то фактически мы имеем дело всё с тем же искусственным ограничением, призванным поддерживать сложившуюся структуру землевладения[1058]. Однако эти доводы властей вызвали стойкое неприятие части думцев — в основном представителей правых фракций из числа помещиков. Председатель Земельной комиссии Шидловский, отстаивавший правительственную позицию, говорил, что вопрос о нормировании скупки крестьянских наделов обсуждался намного более страстно, чем проблемы общины[1059]. Список желавших высказаться против предлагаемой меры оказался весьма внушительным, в то время как защитников набралось совсем немного[1060].

Например, херсонский помещик В.Р. Буцкий, активно приветствовавший демонтаж общины, теперь не менее энергично возмущался намерением ввести ограничения на покупку надельных земель, уверяя, что над народом нависла новая грозовая туча стеснений. До каких пор «мы будем пеленать его, как малое детище?» — вопрошал он и добавлял: принятие законопроекта обесценит землю, а значит, пострадают люди дела. Буцкий напомнил те дни, «когда революционный террор дошёл до своего крайнего предела», когда было невозможно не только пахать, «но и даже жить в своих собственных родовых усадьбах»[1061]. Многие коллеги Буцкого настаивали на полной свободе купли-продажи надельной земли для всех, кто имеет к ней отношение, подразумевая в первую очередь помещиков и исключая нежелательных элементов, ведущих спекулятивные операции. Однако правительство не спешило идти в этом направлении. Товарищ министра внутренних дел Лыкошин категорически не соглашался с тем, что введение ограничений чем-то унижает крестьян и является шагом назад на фоне принятого указа от 9 ноября 1906 года[1062]. Раскрепощение крестьянских земельных хозяйств следует проводить осторожно, постепенно, чтобы с появлением на рынке они не служили материалом для образования крупных владений. А говорить, что такая опасность исключена, нельзя: мудрость законодателя и заключается в своевременном принятии предупреждающих мер. Масса собственников формируется в условиях, когда они ещё не приспособились к рыночной обстановке[1063]. Суть ситуации хорошо передаёт такой пример: если пускающийся в путь машинист резко рванёт от платформы, то он рискует зацепить и себя, и пассажиров, сидящих в поезде. Следует посоветовать машинисту набирать скорость постепенно, и в этом гарантия общей безопасности[1064].

Перипетии вокруг прохождения железнодорожных смет и аграрного законодательства позволяют увидеть, что подавляющее количество народных избранников, входящих в Государственную думу, отличались низкой компетентностью и отсутствием управленческих навыков. Нижняя палата, которую сегодня выставляют носителем модернизации, никак не могла выполнять эту функцию. В значительной мере этому препятствовала и избыточная политизированность депутатского корпуса, больше нацеленного на пропагандистские акции, чем на профессиональную работу. Достаточно вспомнить, сколько законопроектов в силу названных причин было из-за этого отвергнуто Думой. В первую очередь речь идёт о законе «О подоходном налоге». Его разрабатывал Госсовет старого образца, где концентрировались кадры, прошедшие большую бюрократическую школу. В 1907 году подготовленный проект был внесён в Думу правительством, после чего в течение восьми (!) лет он «гулял» по многочисленным думским комиссиям[1065]. Причём столь длительное пребывание в недрах нижней палаты не сопровождалось никакими улучшениями или исправлениями. Специалистов, способных вникнуть в суть документа, в Думе не нашлось, и лишь некоторые наиболее усидчивые депутаты удосужились прочитать подготовленные материалы. А ведь они вобрали в себя огромную работу по изучению разнообразного опыта европейских стран, перешедших на подоходную налоговую систему[1066]; старт этой работе дал ещё Н.Х. Бунге. В основу российского законопроекта о подоходном налоге был положен прусский акт 1891 года[1067], действовавший вплоть до падения кайзеровской Германии.

Законопроект — и это следует подчеркнуть — имел не только финансовое, но и чёткое политической значение. Благодаря ему перераспределялась налоговая нагрузка с косвенного на прямое обложение, что облегчало положение малоимущих слоёв, нёсших на себе всю тяжесть косвенных сборов. В России косвенные налоги превышали прямые в 5,6 раза, в то время как во Франции — в 2,4, в Германии — в 2, в Италии — в 1,8, а в Англии — только в 1,4 раза[1068]. Неслучайно законопроект считали своего рода «долгом чести имущих классов» — долгом, который нельзя не платить, «если не желаешь рисковать лишением права открыто смотреть людям в глаза»[1069]. Но готовые «рискнуть» и не смотреть людям в глаза нашлись сразу после появления проекта в нижней палате. И это были ныне объявленные «лучшими сынами родины» представители московской купеческой элиты. Крестовниковы, Рябушинские, Третьяковы и другие славные семейства выступили однозначно против идеи подоходного налога. Московский биржевой комитет учредил специальную комиссию для противодействия вредным бюрократическим атакам на предпринимательскую инициативу и энергию[1070]. Тузы Первопрестольной ни под каким предлогом не желали отмены абсолютно нечувствительного для себя промыслового налога: в общих трёх миллиардах бюджетных доходов сборы от него составляли мизерную сумму 33 миллиона рублей[1071]. Особенно ретиво оберегал купеческий «вклад» в пополнение казны член Госсовета от московских биржевиков Г.А. Крестовников, позволивший себе резкие выпады в адрес министерства финансов[1072].

В результате купеческих усилий законопроект был похоронен в думских комиссиях. Периодические напоминания правительства дать ему ход ни к чему не приводили. Премьер Коковцов настойчиво обращался к народным избранникам: этот вопрос «ждёт своего разрешения слишком долго», а призывы о развитии производительных сил необходимо подкреплять конкретными действиями[1073]. Старания ряда депутатов из финансовой комиссии Госдумы вывести законопроект на пленарное заседание оказались тщетными[1074]. Большинство озаботилось своим законодательным долгом лишь в ходе Первой мировой войны, а точнее, после формирования новой политической конструкции — Прогрессивного блока, настаивавшего на ответственности правительства перед Думой. Естественно, это потребовало во всём блеске предстать перед обществом. Реанимацию некоторых законопроектов, давно лежащих под думским сукном, П.Н. Милюков откровенно объяснял потребностью выйти с чем-нибудь готовым[1075]. И закон о введении подоходного налога пришёлся как нельзя кстати — тем более что его качество и проработанность не вызывали сомнений. Он был запущен без каких-либо изменений, в редакции старого Госсовета, о чём без тени смущения вещали с думской трибуны[1076]. В результате семилетняя блокировка завершилась стремительным принятием давно ожидаемого закона.

Новую жизнь решили вдохнуть и в другой, не менее судьбоносный проект «Об отмене некоторых ограничений в правах сельских обывателей и лиц бывших податных состояний», принятый указом императора ещё в октябре 1906 года[1077]. Его значение трудно переоценить, поскольку он уравнивал права крестьян с лицами других состояний. Крестьянам предоставлялась свобода местожительства, для них отменялись особые правила о наказаниях, т. е. ликвидировалась сословная изолированность. В идеологическом смысле этот документ находился в связке с указом от 9 ноября 1906 года — о выходе из общины, о котором говорилось выше. Но если последний благополучно прошёл ГД и ГС, то указ о равноправии крестьянства законодательного оформления не получил. Часть депутатов поставили его принятие в зависимость от распространения равных прав не только на сельских жителей, но и на инородцев, прежде всего евреев; против этого бурно возражали правомонархические круги, и в результате дело не двигалось в течение десяти лет. Когда в связи с образованием Прогрессивного блока народные избранники активизировались, они вспомнили об этом перспективном законопроекте. Ведь из каждой тысячи он затрагивал 770 человек: такова была доля крестьян в общей структуре населения страны[1078]. Думцы не могли упустить подобную возможность и не предстать в образе благодетелей: законопроекту открыли зелёную улицу. Особенно активно выступали кадетские депутаты, но ожидаемого триумфа не получилось. Лидеры партии традиционно рассматривали крестьянское уравнение вкупе с решением еврейского вопроса, что чётко зафиксировано в их программе. Однако думский опыт показал, что подобная постановка проблемы нереализуема.

Летом 1913 года вспыхнула ссора кадетской фракции с польским коло — при обсуждении «Городового положения в Привислинских губерниях». Подчеркнём: поляки являлись самыми организованными и дисциплинированными в нижней палате; все четыре думских созыва от западных губерний избирались одни и те же лица[1079]. И вот теперь они дружно отказывались делиться благами самоуправления с местным еврейским населением. Польские депутаты посчитали, что дополнительные требования о равноправии евреев помешают благополучному прохождению «Городового положения». Попытки кадетских вождей образумить коллег вызвали раздражение и привели к разрыву межфракционных отношений[1080]. Как заявили польские деятели, они никого не просили давать им наставлений по делам, касающихся их края и народа[1081]. В преддверии слушаний по указу от 5 октября 1906 года некоторые кадеты решили не наступать «на одни и те же грабли дважды» и настаивали на отделении еврейского вопроса от общекрестьянского. Эту инициативу выдвинул В.А. Маклаков, к тому времени нередко выражавший несогласие с партийными установками[1082]. Центральный комитет партии отверг эту идею, в ответ несколько крестьян, входивших во фракцию, пригрозили в знак протеста покинуть её[1083]. Тем не менее Маклаков произнёс в Таврическом дворце речь в поддержку именно крестьянского уравнения, вспоминал Столыпина, произносил здравицы русскому крестьянину-труженику[1084]. Растроганные крестьянские депутаты в количестве тридцати человек преподнесли ему приветственный адрес, устроив овацию[1085]. В итоге думское большинство утвердило законопроект, поставив точку в его мытарствах. Недовольны остались лишь кадеты и вообще левое крыло, где был высок процент представителей нацменьшинств: их разочаровало недостаточное внимание к еврейскому вопросу. А торжествующим крестьянам было заявлено, что они никогда не станут первосортными гражданами, пока в стране будут существовать второсортные[1086].