Взлёт над пропастью. 1890-1917 годы.

Глава седьмая Новая геополитическая стратегия

После утверждения на русском престоле династии Романовых западные державы стали служить образцом для подражания, источником вдохновения в многообразном экономическом и культурном строительстве. С Петра I и вплоть до конца столетия правящие элиты придерживались чётко выраженной европейской ориентации. Ни аристократия, ни дворянство, ни просто просвещённая публика не подвергали сомнению правильность, а главное — продуктивность этого выбора. И потому неудивительно, что «восточный вопрос» пребывал на периферии отечественной политики. Причём долгое время само понятие «Восток» ассоциировалось с Османской империей, Персией, а с середины XIX века — ещё и с присоединённой Средней Азией. Территории же Дальнего Востока казались загадочными, почти таинственными, и попытки привлечь к ним внимание наталкивались на противодействие общественного сознания, привыкшего оперировать стереотипами. Дальневосточное направление оставалось лишь неким побочным элементом в системе международных отношений[1391].

Однако с началом правления Николая II ситуация в корне меняется. Молодой император проявляет неподдельное внимание к тихоокеанским державам, к перспективам сотрудничества с ними. Актуализируются также вопросы освоения дальневосточных пространств, находящихся под скипетром Российской империи. Ещё будучи наследником престола, в 1890–1891 годах Николай Александрович посещает ряд стран Тихоокеанского бассейна; визит члена царствующей фамилии в эту часть света совершался впервые в отечественной истории. В качестве наставника наследника сопровождал князь Э.Э. Успенский, большой любитель Востока и всего, что с ним связано[1392]. Подробное описание поездки можно найти в богато иллюстрированном издании «Путешествие на Восток Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича». Этот трёхтомник был подготовлен князем, но создавался в тесном контакте с Николаем II, который лично прочитывал и утверждал каждую главу. Буквально каждая его страница демонстрирует симпатию и восторженное отношение к Востоку. В качестве основы для взаимоотношений России с пока ещё мало известным миром выдвигался такой тезис: «втягивающийся в нас инородческий люд нам брат по крови, по традициям, по взглядам. Мы только теснее скрепляемся и роднимся с тем, что всегда было наше»[1393]. Некоторые исследователи считают этот труд, написанный в форме традиционной книги о путешествиях, своего рода манифестом новых геополитических подходов[1394], оформившихся в так называемую «Большую азиатскую программу» царствования[1395]. С этой оценкой трудно не согласиться.

Развёрнутое обоснование восточного поворота содержится в газете «Санкт-Петербургские ведомости» (с подачи Николая II её редактором становится всё тот же князь Э.Э. Ухтомский). В данном случае выбор старейшего российского издания далеко не случаен и даже символичен: печатный орган, основанный Петром I для пропаганды европейского курса России, теперь — во второй половине 90-х годов XIX и в начале XX столетия — становится ключевым для освещения азиатской тематики[1396]. Интересна и такая деталь: как в начале XVIII века «Санкт-Петербургские ведомости» «редактировались самим Петром Великим»[1397], так и ныне гранки отсылались в Царское Село, их лично просматривал император. В Петербурге иронизировали, что он выступал в роли редактора газеты[1398]. И Николай II, несомненно, полностью разделял и пропагандировал свежие геополитические идеи. Например, передовицы «Санкт-Петербургских ведомостей» предупреждали против «рабского следования» путями западной цивилизации, настойчиво напоминали, что Российская империя не только европейская, но и азиатская держава. А подлинно патриотической может считаться только та позиция, которая рассматривает нашу страну и восточные миры как «неразрывное целое, лишь временно не находящие безусловного единения части»[1399]. Поворот в сторону Востока для России просто необходим. Оставаясь на высоте своего положения в Европе, она «властнее прежнего взглянет на ближний и дальний азиатский Восток, где для творческих сил русского народа… открыт ещё… поразительный простор деятельности самого благородного свойства»[1400]. Предстоящий период развития страны следует рассматривать сквозь призму новой геополитической стратегии, которая усилит её роль в международном сообществе и превратит в подлинную «всемирную державу»[1401]. Это политическое призвание диктуется и нашим прошлым. В конце XV века произошло слияние византийского и русского гербов: с тех пор его украшал чёрный двуглавый орёл, на чьей груди вооружённый всадник поражает дракона. Этот двуглавый орёл символизировал две стороны света, без прочного присутствия в коих Россия не может полноценно существовать[1402]. Поэтому мы — русские — обязаны поднимать в Азии свой престиж, а не «добровольно уступать кому придётся свою историческую роль и завещанную предками миссию…»[1403]

Интересно, что осуществлять эту миссию также предполагалось по-новому. В российской практике основная ставка традиционно делалась на военную мощь, теперь же предпочтение явно отдавалось экономическому влиянию. Знаковым можно считать то, что Комитет по строительству Сибирской железной дороги — транспортной артерии, ведущей в регион, — возглавлял сам император. Несмотря на суровые климатические условия, к 1901 году железнодорожное сообщение между Москвой и Владивостоком было установлено. Значение этого события трудно переоценить. «Санкт-Петербургские ведомости» пророчествовали: «Если благодаря великому почину царя Сибирь станет в промышленном отношении на ноги, то она, как сказочный богатырь, проснувшийся от долгого сна, несомненно, удивит своей богатырской мощью»[1404]. Именно с этих пор благодатный и обширный край перестают воспринимать как далёкую пустыню, годную лишь для ссылки и каторжных работ. Уже первичные исследования показали масштаб природных богатств региона. В этом отношении от него, учитывая размеры территории, ожидали гораздо большей отдачи, чем от уже неплохо освоенного юга России[1405]. Строительство Транссибирской магистрали повлекло за собой создание ряда предприятий на Дальнем Востоке, таких как Восточно-Китайская железная дорога, Русско-Китайский Банк, порт Дальний и др.

Большой вклад в разработку дальневосточного направления внёс опытнейший дипломат кн. А.Б. Лобанов-Ростовский, возглавивший в феврале 1895 года МИД России[1406]. Прослужив много лет в европейских столицах послом, он прекрасно осознавал то значение, которое там придавали перспективам тихоокеанского бассейна. Поэтому внешнеполитический разворот России в этот регион стал делом рук императора и Лобанова-Ростовского[1407]. В первую очередь благодаря им эти интересы захватывают С.Ю. Витте, хотя в своих мемуарах творцом новой геополитической стратегии тот объявляет себя. Без тени стеснения, подчёркивая, что в этих вопросах «высшие государственные деятели были полные невежды», лишь он всё знал, изучил и предвидел[1408]. Тем не менее Витте воспринял мысль о том, что проникновение в регион эффективнее проводить с помощью экономических методов. Как министр финансов он планировал закрепить за Россией важную роль перевалочного пункта в растущей мировой торговле: «находясь в естественном соседстве с азиатскими странами, Россия занимает весьма выгодное положение как в отношении непосредственного с ними товарообмена, так и в транзитной торговле этих стран с Западной Европой»[1409]. Кроме того, системообразующие активы должны были упрочить рынки сбыта в Северном Китае и Монголии, ведь ранее доходы от продаж обычно не превышали здесь расходов по доставке товаров из России[1410]. Наши коммерческие позиции в регионе были откровенно слабы; например, в конце XIX века из двухсот торгово-промышленных предприятий Владивостока почти две трети принадлежали нерусским подданным, а иностранные суда обслуживали 70 % местного грузопотока[1411]. Выход из этой плачевной ситуации требовал активной работы, а не бесплодных сетований на бесперспективность дальневосточной политики[1412]. Растущей выручкой от российского вывоза в Азию предполагалось оплачивать проценты с капиталов, привлечённых в Европе[1413].

Однако выступив на новом для себя направлении, Россия столкнулась с конкуренцией ведущих европейских держав, которые уже давно хозяйничали на этих рынках. Англия особенно негативно восприняла появление ещё одного соперника. В свою очередь «Санкт-Петербургские ведомости» сравнивали это «всемирное государство» с «вечным жидом», бороздящим вселенную и повсюду сеющим раздор[1414]. Причём подобную характеристику нельзя отнести к обычным черносотенным выпадам, как может показаться на первый взгляд. Издание сполна отдавало должное английской предприимчивости: не только предприниматели этой страны, но и представители правящего класса демонстрируют отменную деловую хватку, как, например, сыновья «великого старца» Гладстона, не брезговавшие бизнесом. В результате едва ли найдётся государство, где английские капиталы не участвовали бы в местной торгово-производственной жизни. Без преувеличения, в мировом хозяйстве нет сколько-нибудь значимой отрасли, в коей прямо или косвенно не были бы задействованы денежные средства Великобритании. Вывод: у неё следует учиться, не ограничиваясь проклятьями в ее адрес[1415]. Конечно, эта оценка разительно отличалась от того, что писали об иностранном капитале в консервативной прессе. К примеру, «Московские ведомости» не усматривали в зарубежном опыте ничего позитивного. В.А. Грингмут (в то время редактор газеты. — А.П.) копировал экономические статьи известного публициста М.Н. Каткова (скончавшегося в 1887 году), не учитывая, что тот писал их при других обстоятельствах. «Санкт-Петербургские ведомости» возражали: чтобы осознать интересы России, нужно добросовестно отнестись к действительности, в противном случае нам грозит страшное заблуждение, и мы станем отвергать полезное. «Кричать о русских интересах ещё не значит служить им!»[1416]

Конкуренция европейских держав в Тихоокеанском регионе в конце XIX века неуклонно нарастала. Точкой пересечения глобальных интересов был Китай, чей огромный экономический потенциал видели тогда все ведущие игроки. Уже в 1885 году лорд Солсбери указывал: кто лучше всех укрепится в Китае, тот получит преобладание в мировой политике[1417]. Поэтому и Россия в своей новой геополитической стратегии сделала акцент на тесных взаимоотношениях с обширной восточной империей. К этому располагали прежде всего географическое положение и общая граница: при обострении международной обстановки Россия самим фактом своего существования прикрывала бы соседа с севера. Европейцы же находились в иной ситуации, «ничем не рискуя в своих далёких неуязвимых метрополиях»[1418]. Кроме того, тогда считалось, что проникновению русских в Китай будет способствовать банкротство западной политики в этом регионе. Своекорыстие европейцев стало к тому времени очевидным; всеми способами они стремились подчинить коренное население, беззастенчиво эксплуатируя природные богатства и народный труд. Местное население оказалось низведённым до уровня орудий для коммерсантов и миссионеров, шедших, как правило, рука об руку. Неудивительно, что китайцы в конце концов по достоинству оценили своих «просветителей». Начались резкие проявления народного негодования, которые в свою очередь дали пищу разговорам о варварстве китайцев. Европейцы обвиняли их в косности, невосприимчивости к умственному и нравственному прогрессу[1419]. В отношениях же с русским народом всё обстояло иначе: обаяние белых царей в Китае не ставится под сомнение, что подтвердил радушный приём в Поднебесной будущего императора Николая II. После этого визита слова «русский царь» сделались ещё более «популярным и близким сердцу туземцев»[1420]. Мы обязаны изучать жизнь этого трудолюбивого народа, с уважением относиться к его религиозным верованиям, традициям и богатой культуре, а не демонстрировать своё превосходство, переходящее порой в откровенное глумление. В этом ключ к душе китайцев, которые уже хорошо осознают разницу между русскими и остальными европейцами. А значит, «следует смелее направлять свою деятельность на Китайский восток, не боясь прослыть навязчивыми среди этого симпатичного народа»[1421].

В подкрепление этих мыслей «Санкт-Петербургские ведомости» перепечатали интересную публикацию известного английского журналиста Вильяма Стэда «Преступление против Китая и против нас самих». Стэд — весьма примечательная фигура. В 1899 году во время Международной конференции в Гааге он познакомился с Николаем И, и с тех пор их связывали добрые отношения; в адрес России Стэд высказывался с неизменной благосклонностью. По его мнению, русский и китайский народы дополняют друг друга: «материализм китайцев ослабит несколько мрачный мистицизм русских, а их трезвость и бережливость будут, пожалуй, желательным добавлением к психологическому складу русского мужика». Западу же он рекомендовал «не стучаться в ворота Серединной империи рукой, закованной в железную перчатку», учитывать местный менталитет и оставить мечты о перерождении Поднебесной[1422]. Стэд выступал резко против попыток давления на власть со стороны европейских держав. Вместо того чтобы подрывать её престиж, следует научиться считаться с ней. Ведь ослабление центра чревато здесь нарастанием беспорядков, перерастающих в общий хаос. Китайское правительство подобно сердцу в человеческом организме, от правильной работы которого зависит жизнь всего общества. Если сердце даёт сбои — нарушается кровообращение и страдает весь организм. Сейчас правительство слабо, что ощущают все. Но, несмотря на это, оно остаётся пока единственной реальной силой в империи. Стэд напоминал: добиваясь концессий, разрешений, льгот и т. д., европейцы обращаются за содействием к тому самому чиновничеству, которое тут же, едва выйдя за порог, начинают всячески поносить. Это неизбежно ведёт к дестабилизации и в конце концов — к распаду Китая. Только для того, кто осознает эту простую истину, откроются двери империи[1423].

Именно такого подхода старалась придерживаться Россия в отношениях со своим восточным соседом. Царское правительство отказывалось участвовать в авантюрах, которые вели к ущемлению или дискредитации Китая. Даже после так называемого боксёрского восстания 1900 года, когда западные представительства подверглись разгрому и европейцев избивали, русское правительство выступило против попыток расчленения Китая, инициированных мировыми державами[1424]. Как заметил Ухтомский, «при возмущениях китайской черни против европейцев русских… сознательно щадили и отличали от “заморских чертей”»[1425]. Однако нарождающиеся в России либералы-общественники выступали в унисон со своими западными кумирами. Один из либерально настроенных деятелей — князь С.Н. Трубецкой — направил в редакцию «Санкт-Петербургских ведомостей» письмо с осуждением прокитайской пропаганды. Он призывал присоединиться к европейским державам и приветствовал расчленение «варварской» страны: «Если раздел Китая есть безумие, то пусть укажут мне на другое средство избежать страшную, грозную для нас грядущую войну»[1426]. Как можно, недоумевал Трубецкой, прилагать усилия для сохранения Китая от распада и тем самым укреплять в нём сознание целостности и единства?![1427] При этом его нисколько не смущал, казалось бы, очевидный вопрос о праве Европы демонтировать древнее и целостное государство. Тем более что изначально не Китай бросился на европейцев, а европейцы позарились на его территории, своим пренебрежительным отношением породив мятежные настроения в народе. Китайцы просили только одного: оставить их в покое; и надо признать, что у них было полное право не принимать навязываемые европейские ценности, «прелести которых… они оценить не сумели»[1428]. Отказ России одобрить уничтожение Китая «многим становился поперёк горла»[1429]. Синьхайская революция конца 1911 года, покончившая с императорским Китаем, вызвала противоположные оценки: если «правительственная Россия» осуждала разрушение Китая, предчувствуя надвигавшуюся анархию и «судороги нашего древнего и прежде доброго соседа»[1430], то либеральные лидеры не скрывали бурного ликования[1431]. Сейчас мы можем сказать: они не представляли себе, что всего через шесть лет их усилия по расшатыванию российской власти увенчаются, как и в Китае, совсем не тем, о чём мечталось.

Либеральная общественность нашей страны оппонировала власти не только в китайском вопросе; она выступала против новой геополитической стратегии в целом, пытаясь дискредитировать восточный разворот имперской политики. О степени накала развернувшихся споров можно судить по обсуждению строительства Амурской железной дороги, проходившему в Государственной думе и Государственном совете весной 1908 года. Этот на первый взгляд местный вопрос вышел далеко за рамки чисто хозяйственной проблематики, затронув серьёзные смыслы. Возглавляемое П.А. Столыпиным правительство представило в Госдуму смету по прокладке дороги. Либеральные деятели, заседавшие в нижней палате, не могли упустить возможность дать открытый бой. Напомню: Амурская транспортная магистраль венчала Сибирский путь; она дублировала Восточно-Китайскую железную дорогу через Манчьжурию на российской земле (что с военной точки зрения представлялось вполне оправданным) и проходила по территории, сопоставимой по площади с Японией или Испанией[1432]. Лидеры оппозиции устами А.И. Шингарёва сразу задали уровень дискуссии: «Вопрос об Амурской дороге несравненно шире… той полоски нашей земли, по которой эта дорога пойдёт. Этот вопрос, развёрнутый во всю ширь, представляется вопросом первейшей государственной важности, который должен определить наши работы на долгие годы»[1433]. В нём тесно переплетены колонизационные, военные, экономические, финансовые аспекты. Однако обстоятельное знакомство с ними не даёт оснований для оптимизма относительно траты сил на это направление. Окраины, подобные дальневосточной, только тогда сильны, когда они связаны с могучим центром, вооружённым знаниями, капиталами и энергией населения. Но такого центра, говорил Шингарёв, у нас нет[1434]. Чтобы осваивать и защищать Дальний Восток, мы должны быть сильны прежде всего на западе — вот где обязан находиться центр тяжести всей нашей политики. Восток защищается нами на Западе, уверял оратор[1435]. Исходя из этого расходы, выделенные на Амурскую железную дорогу, никак нельзя признать эффективными.

С ещё большим энтузиазмом эти идеи развивал депутат Н.Н. Львов. Его тревожила опасность, нависшая над нашим государством: Дальний Восток приобрёл явно несоразмерное значение; на далёкой периферии создаётся какой-то центр, куда вопреки здравому смыслу стягиваются экономические и военные ресурсы. В результате государственный корабль искусственно накренён в одну сторону и здесь — коренное зло всей нашей политики[1436]. Львов недоумевал: долгое время эта окраина оставалась пустынной и безлюдной, её использовали лишь как место для ссылки. Теперь же туда отвлекаются значительные силы, и мы настойчиво пытаемся создать там «нечто шаткое, само по себе нечто хрупкое, нечто такое, что держалось бы на одной военной силе, но не было поддержано трудом, хозяйственным развитием»[1437]. Львов высказал также претензии к конкретным ведомствам, разрабатывавшим проект строительства дороги. В частности, досталось Министерству финансов, невнятно обосновавшему источники финансирования столь масштабного проекта (350 млн рублей). Вопрос о том, каким образом он будет оплачиваться, звучал и во многих других выступлениях[1438]. Либеральный рецепт оказался незатейливым: развивать энергию, учреждать самоуправление, отменить чрезвычайно положение. Когда вы получите сильное и богатое население, тогда и занимайтесь дорогами подобной Амурской[1439]. Разумеется, изрядная порция критики адресовалась Министерству путей сообщения. По убеждению депутатов, это убитое ведомство, лишённое всякой инициативы и всякой самостоятельности, не способно ни к чему созидательному[1440]. Оно даже не располагает необходимыми сведениями о том строительстве, которое намеревается предпринять[1441]. Да и вообще, лучше использовать естественные речные пути, чем нести расходы по дорогостоящим железнодорожным проектам[1442].

Критический запал на пленарных заседаниях преобладал. Голоса тех, кто поддерживал проект, были в явном меньшинстве, и их аргументы (например: отказ от строительства линии равносилен потере Дальнего Востока[1443]; почему сложные климатические условия так пугают нашу оппозицию, а не европейских колонизаторов, активно осваивавших и Азию, и Африку?[1444]) популярностью не пользовались. Правительственная пресса, комментируя думские прения, обратила внимание на одну любопытную деталь. Как известно, оппозиция всегда выступала противницей усиления центра и исконной защитницей окраин и национальных меньшинств, однако теперь наблюдается обратная картина: она вдруг не на шутку озаботилась нуждами центра. Видимо, подчёркнутое неприятие строительства Амурской дороги вынудило их наступить на горло собственной песне[1445]. Какой же кадет желает того, что нужно стране, что усиливает её, а не обессиливает!?[1446] Либералов-западников терзали сомнения: если кто-то и может «заселить этот ужасный край, то разве уж очень культурные люди, но никак не русские поселенцы». Издание «Россия» на это заметило: «Прекрасная мысль: отчего бы не переселить туда самих кадетов?»[1447].

Перелом в дискуссию вокруг Амурской железной дороги внёс П.А. Столыпин. Не предвидя горячих прений, он не планировал приезжать в Госдуму. Но развитие событий вынудило его более подробно развить свою точку зрения, так как «если бы правительство оставило все эти возражения без ответа, то это было бы почти равносильно признанию необдуманности правительственного плана и признание ошибки в его расчёте»[1448]. (Надо отметить, что эта речь по праву может считаться одной из лучших в ораторской практике премьера.) Столыпин подтвердил: магистраль должна строиться русскими руками, русскими пионерами. Что касается соотношения в развитии центра и окраин, то «лечить израненную родину нашу нельзя только в одном месте. Если у нас не хватит жизненных соков на зарубцевание всех нанесённых ей ран, то наиболее отдалённые части её раньше, чем окрепнет центр, могут… незаметно отпасть, отсохнуть, обвалиться. И… мы будущими поколениями будем за это привлечены к ответу…Не забывайте, что русский народ всегда сознавал, что он жил и окреп на грани двух частей света… и что ему дорог и люб Восток; это его сознание выражалось всегда и в стремлении к переселению, и в народных преданиях, оно выражается и в государственных эмблемах. Наш орёл — наследие Византии — орёл двуглавый. Конечно, сильны и могущественны и одноглавые орлы, но, отсекая нашему русскому орлу одну голову, обращённую на Восток, вы не превратите его в одноглавого орла, вы заставите его только истечь кровью»[1449]. Согласимся с передовицей газеты «Россия»: эта речь увела вопрос о постройке Амурской железной дороги от партийных дрязг в геополитическую область. Премьер показал, что безнравственность и близорукость готовы прикинуться государственной мудростью, но руководствоваться надо не «голосами с запада, которые подслушал в какой-то передней оратор оппозиции, а мощными голосами русского сердца и русского разума»[1450].

В Государственном совете слушания по Амурской магистрали прошли совершенно иначе. Здесь превалировал не партийный, а деловой подход; были тщательно проанализированы военные, технические аспекты. В отличие от Госдумы в верхней палате преобладали специалисты, разбирающиеся в многообразных хозяйственных вопросах, и откровенное политиканство не поощрялось. Подавляющая часть членов Госсовета неодобрительно отнеслась к думским дебатам, в ходе которых сознательно нагнетался страх, что позволило оппозиционным лидерам «говорить не об Амурской дороге, а об Амурской авантюре»[1451]. Как сказал бывший министр торговли и промышленности В.И. Тимирязев, прения в нижней палате настолько «проникнуты космополитическим индифферентизмом к своей родной земле, что отнестись спокойно к ним не представляется возможным»[1452]. Один из старейших членов верхней палаты П.П. Семёнов-Тян-Шанский, несмотря на преклонный возраст, столь горячо поддерживал идею освоения богатейшего края, что с ним во время выступления случился удар; коллеги буквально с кафедры перенесли его в соседнее помещение для оказания первой помощи[1453]. Надо заметить, что после блистательной речи Столыпина ряды противников Амурской железной дороги заметно поредели. На заседаниях Госсовета мнение о том, что наши силы и заботы должны распространяться не на Амур, а на Днепр с Вислой, звучало приглушённо[1454], а открытое неприятие правительственного проекта сменилось другой тактикой. Теперь обсуждались темпы строительства; предлагалось растянуть его на длительный срок, прокладывать линию по частям и т. д.[1455] На это возразил А.Б. Нейгард: «Разве хороший кузнец станет ковать свою цепь кусочками? Он, несомненно, составив себе представление о длине цепи, нарубит себе этих кусков и хотя бы не в один раз их соединит»[1456].

Вообще разницу в отношении к строительству дороги определяла экономика. Оппоненты проекта настаивали на сугубо коммерческой позиции. Сторонники же государственного подхода считали, что относиться к данному проекту, особенно в его начальной стадии, как к коммерческому — абсурдно. Для прокладки железной дороги по неисследованной и малозаселённой территории нужны особые мотивы. Амурская магистраль строится для будущего, поскольку настоящего там попросту нет, и сразу требовать от неё доходности невозможно[1457]. Кстати, это очень хорошо понимали в Европе, где строительство Амурской дороги вызвало неподдельную заинтересованность. В Германии «прицеливались» к природным богатствам Сибири и Дальнего Востока, что значительно облегчило появление этого железнодорожного пути[1458]. Заметно оживились представители деловых кругов в Париже: они ожидали улучшения условий для технической подготовки и эксплуатации этих территорий[1459]. Лондонских биржевиков привлекали отчёты английского консульства во Владивостоке со сведениями о минеральных ресурсах края[1460]. Не оставались в стороне и американцы, регулярно засылавшие туда специальные торгово-экономические миссии[1461].

Дело о строительстве Амурской дороги вновь (уже в столыпинском исполнении) подтвердило разворот российской геополитики на Восток, и структура государственных расходов на развитие транспортной сети наглядно это демонстрирует. В начале XX века на железнодорожное обустройство европейской части империи из казны тратилось по 60 млн рублей ежегодно, а на азиатскую — по 12 млн рублей. Затем ситуация кардинально меняется: в 1911 году на европейскую часть пришлось 10 млн рублей, а на азиатскую уже 82. В 1914 году положение дел почти не изменилось: около 24 млн рублей на европейскую и те же 82 — на азиатскую часть[1462]. Причём значительная часть средств, израсходованных на европейскую инфраструктуру, пошла на сооружение Московской окружной дороги и мостов через Волгу и Неву, то есть казённое железнодорожное строительство в европейской России практически свелось к минимуму[1463]. В этот же период Министерство путей сообщения большую часть средств, предназначавшихся для исследовательских работ, выделило азиатскому и юго-восточному направлениям[1464]. Приведённые данные свидетельствуют о серьёзной смене приоритетов. Наши европейские партнёры этого не одобряли. Втягивая Россию в крупный конфликт, коим и стала Первая мировая война, они настаивали на строительстве железных дорог преимущественно в западном направлении: от этого зависела наша военная подготовленность. Например, французы охотно предоставляли кредиты для строительства линий от центра к западной границе; глава французского генерального штаба генерал Ж. Жоффр даже составил большую и дорогостоящую программу развития нашей рельсовой сети[1465]. Ему вторила думская оппозиция: 350 млн рублей, потраченные на «Амурскую пустыню», могли быть использованы на указанные союзниками нужды[1466].

Но, повторим, планируя железнодорожное строительство, правительство исходило прежде всего из экономических задач, как, например, при прокладке Южно-Сибирского пути. Эта ветка (Уральск — Оренбург — Семипалатинск) должна была пройти по обширным территориям южнее основной Сибирской магистрали. Плотность населения там была невелика: на одну квадратную версту приходилось всего 6 человек, причём лишь 5,6 % населения проживало в городах. Остальная масса, включая полукочевников, вела хозяйство в сельской местности. Эти малозаселённые земли привлекали переселенцев из центральной части страны. Материалы о хозяйственном потенциале региона правительство рассматривало в 1909–1910 годах, после чего строительство Южно-Сибирской магистрали было признано делом первостепенного государственного значения[1467]. Исторически сложилось так, что основные действующие железнодорожные пути вели с юго-востока на северо-запад России — к портам Балтийского моря; через них шёл хлеб в Англию, Германию, Швецию, Голландию, то есть в Северную Европу. Когда увеличилась распашка на сибирских площадях, стали расти и запасы зерна. Северноевропейские страны оказались не в состоянии переварить возросшие объёмы, а зерновые остатки внутри страны могли оказывать заметное давление на цены, что было крайне нежелательным. Следовательно, требовались новые рынки. Излишек планировалось экспортировать через черноморские порты в Италию, Испанию Турцию, на Балканы и т. д. Ёмкость зернового рынка этих стран стабильно увеличивалась (в начале XX века туда ввозилось в среднем 130 млн тонн пшеницы в год, а перед Мировой войной — уже около 200 млн тонн), и перед Россией стояла задача закрепиться в качестве ключевого поставщика для всего юга Европы. Жёсткая конкуренция диктовала быструю и более дешёвую доставку зерна потребителям. Этому и способствовала Южно-Сибирская магистраль: с введением её в эксплуатацию путь из южносибирского региона до Новороссийска сокращался на 1046 вёрст, что существенно снижало затраты. Так железнодорожная политика регулировала распределение товарных потоков, идущих на экспорт[1468].

С начала XX века в работе Министерства путей сообщений возникают новые подходы к созданию транспортной инфраструктуры: железнодорожное строительство увязывается с программой развития речных коммуникаций. Ранее МПС видело в речном хозяйстве обузу, а не естественное дополнение расширяющейся рельсовой сети. Достаточно сказать, что за десятилетие до 1908 года на обустройство судоходных рек (при общей их протяжённости в одной только Европейской России свыше 200 тыс. вёрст) из ведомственного бюджета отпускалось ежегодно около 4 млн рублей, которые совершенно терялись в многомиллионных сметах министерства. К тому же большая часть этих ассигнований тратилась на приморские порты, а внутренние водные коммуникации, несмотря на рост промышленной активности, оставались в полной заброшенности[1469]. Ситуация начала меняться после того, как управление водных и шоссейных дорог МПС возглавил князь В.Н. Шаховской, впоследствии последний министр торговли и промышленности Российской империи. Он становится «мотором» образованной в 1909 году межведомственной комиссии по развитию водных сообщений империи под председательством известного инженера профессора В.Е. Тимонова[1470]. Шаховской сумел привлечь к этой проблеме внимание как правительства, так и Госдумы: уже к 1913 году сумма, выделяемая на речные нужды, увеличилась более чем в десять раз (41 млн рублей)[1471]. Комиссия тщательно изучила иностранный опыт, особенно опыт Соединённых Штатов — пионера в эффективном использовании водных ресурсов[1472]. По итогам работы комиссии было намечено соединение Волги и Дона, начато шлюзование Оки и строительство каналов (Киев — Москва, Днепро-Виленского и Беломоро-Балтийского) для разгрузки ряда ключевых железных дорог. Шли приготовления к возведению Днепрогэс, урегулировались юридические отношения с собственниками прибрежных участков. Цель всех этих мероприятий — связать в единую систему бассейны трёх морей: Балтийского, Чёрного и Каспийского[1473]. Однако общие планы были ещё более обширными: на Урале и в Сибири планировалось устройство Камско-Иртышского пути от Перми до Тобольска, а также сооружение перегрузочных гаваней в устьях Енисея, Оби и Лены. Как заключала деловая пресса тех лет, «надо отдать должное этому проекту: он широко охватывает наиболее остро чувствуемые нужды русского пароходства, о каком несколько лет тому назад мы не смели мечтать»[1474]. Остаётся напомнить, что замыслы князя В.Н. Шаховского (хотя и не в полном объёме) с успехом реализованы в СССР.

Сдвиги в транспортной инфраструктуре имели одно очень важное последствие: было переформатировано всё торгово-экономическое пространство страны. Традиционное значение Москвы как сердца внутрироссийского рынка теперь не выглядело столь непререкаемым. Преимущество получили те города, чьё географическое расположение по отношению к той же Сибири или Средней Азии оказалось более выгодным с точки зрения коммуникаций, чем у Первопрестольной. Тут нельзя забывать и о политическом факторе: Москва в это время являлась признанным оплотом оппозиции, и подрыв её экономического могущества не мог, мягко говоря, вызывать у власти сожалений. Судя по материалам, которыми мы располагаем, на роль «главного распорядительного и передаточного пункта всей Восточной России» с конца первого десятилетия XX века выдвигается Казань. Через неё пролегают удобные пути на Урал, в Сибирь, в Среднюю Азию, а потому этот город стягивает на себя транзитные товарные потоки[1475]. Как говорили, в Казани «должно видеть окно, дающее промышленный свет на азиатский Восток»[1476]. Казанский биржевой комитет становится фаворитом правительства; его рекламирует официальный орган Минфина «Торгово-промышленная газета». Высокую оценку получило обследование местной деловой жизни, которое провели сами казанцы. В нём не только отражено текущее положение дел, но и намечены перспективы развития города. Эта инициатива, по убеждению министерства, представляет громадный интерес и поучительна для всего российского купечества; она достойный пример для подражания[1477]. Причём комплименты в адрес казанского купечества звучали параллельно с негативными оценками делового мира Первопрестольной. Уверения в огромном потенциале московских фабрикантов ставились правительственным органом под сомнение, их усилия по освоению внутреннего рынка признавались недостаточно эффективными. «Торгово-промышленная газета» указывала, что следует больше заниматься организацией сбыта, а не различными ходатайствами и политическими заявлениями. Ведь даже в своей исконной вотчине — текстильной и лёгкой промышленности — купечество начало проигрывать лодзинским предпринимателям, которые за последние пять-шесть лет потеснили москвичей на внутрироссийском рынке[1478].

Признанием новой роли Казани на экономическом пространстве страны стали итоги конкурса на прокладку железнодорожной магистрали Казань — Екатеринбург. Власти предпочли этот вариант проекту, который продвигали московско-нижегородские деловые круги. Подчеркнём: речь шла не просто о выборе того или иного города для реализации выгодной концессии, а об определении центра, который в недалёком будущем смог бы оспорить экономическую роль Первопрестольной. Заказ на строительство этой линии получили благодаря поддержке правительства Русско-Азиатский банк и известный инженер Н.К. фон Мекк, возглавлявший правление Московско-Казанской дороги[1479]. Здесь надо напомнить, что в 1912 году могущественный столичный Русско-Азиатский банк начинает сотрудничество с казанской купеческой фирмой, возглавляемой И.И. Стахеевым. Тогда же двоюродный брат Стахеева — Ф.В. Стахеев — избирается в Государственный совет от торгово-промышленного сословия как представитель казанских биржевиков (хотя этому упорно противодействовал глава Московского биржевого комитета Г.А. Крестовников, чей кандидат потерпел фиаско[1480]). В дальнейшем сотрудничество крупнейшей питерской финансовой структуры и Стахеева оформилось в прочный союз для экспансии в различные отрасли российской экономики[1481].

Конечно, купеческая элита Москвы с тревогой наблюдала за происходящим; а железнодорожные приоритеты власти вызывали здесь нескрываемое раздражение. Тем не менее правительство следовало своим планам в рамках выбранной геополитической стратегии. К тому же предвоенный экономический подъём способствовал увеличению грузооборота: в 1910–1914 годах стабильно фиксировался его 20-процентный ежегодный рост, что действительно требовало расширения сети[1482]. Уже во время войны правительство внесло в Госдуму программу по строительству 111 новых железнодорожных линий протяжённостью 30 тысяч вёрст в течение пяти лет[1483]. Из них 20 тысяч вёрст должны были строиться за счёт казны, а 10 тысяч — частными обществами. Причём общую сумму кредитов предполагалось сразу закрепить законодательным путём, чтобы затем вносить подробные сметы на каждую отдельную линию[1484]. Эту правительственную программу разрабатывало специальное совещание, которое возглавил товарищ министра путей сообщения талантливый инженер И.Н. Борисов. Однако её начали оспаривать в общественной организации — Центральном военно-промышленном комитете (ЦВПК), где сосредоточился цвет оппозиционных деятелей, включая купеческих тузов. По убеждению «небольшого, но крепко спаянного ядра ЦВПК»[1485], в программе Борисова много лишнего, ненужного[1486]; в первую очередь следует заниматься текущими проблемами, так как сеть должна справляться с существующим потоком в конкретных местах, а не ориентироваться на какие-то новые грузы. Все остальные задачи нужно отодвинуть на задний план. Этот подход основывался на противопоставлении общегосударственных и местных интересов, что не могло не вызывать двойственного ощущения. Получалось, что, с точки зрения оппонентов программы, местные интересы отличаются от государственных, а точнее — противоположны им или в лучшем случае существуют как бы параллельно[1487].

Говоря о новой геополитической стратегии, следует отметить также кардинальные изменения во внешней торговле, которые намечались в последний год существования царской России. Речь идёт о резком увеличении экспортной составляющей отечественного хозяйства. Конечно, об этом говорили давно, но война перевела благие намерения в практическую плоскость. Это интереснейший сюжет (в отличие от того же дальневосточного разворота) практически неизвестен в литературе. Дело в том, что новые экономические приоритеты оформились в ходе подготовки Парижской конференции, состоявшейся в июне 1916 года, но этот знаковый для России форум, как ни удивительно, совершенно выпал из поля зрения исследователей[1488]. Их внимание концентрируется на конференциях во французском Шантильи (ноябрь 1916) и особенно в Петрограде (январь 1917) с участием Николая II (видимо, потому, что здесь планировалось предстоящее весеннее наступление союзников; судя по тяжёлому положению Германии, воевавшей на два фронта, оно должно было стать для неё роковым). Современная историография считает, что именно на этих посвящённых военным аспектам конференциях были посеяны разногласия между членами блока. Однако, несмотря на всю важность военных аспектов, такая оценка едва ли правомерна. Кризис в отношениях союзников явственно обозначился уже на Парижской экономической конференции, обсуждавшей принципы послевоенного устройства мировых рынков. И кризис этот стал следствием не только военных проблем, а глобальных экономических противоречий. Основных наших партнёров по блоку никак не устраивали заявленные Россией экономические планы, что и вызвало изменения в их политическом поведении.

В работе Парижского форума приняли участие восемь государств: Франция, Англия, Россия, Италия, Япония, Бельгия, Сербия и Португалия. Их представляли делегации, включавшие целый ряд ведущих министров. Инициатором проведения конференции выступила Франция; её активно поддержала Англия. Официальной целью провозглашалась разработка обширной системы мер по экономической блокаде Германии в послевоенный период — чтобы ограничить возрождение её промышленности и торговли, а также утвердить в Европе англо-франко-русское доминирование. Тон работе задал почётный председатель конференции премьер Франции А. Бриан. В своём выступлении он показал, насколько тесно связаны политика и экономика, а это значит, борьба с общим врагом должна продолжаться и после прекращения боевых действий, уже на экономическом поле. Торгово-промышленная изоляция станет сильным ударом для Германии; только в этом случае немцы не смогут даже мечтать о каком-либо реванше. По убеждению Бриана, будет правильным рассматривать конференцию в качестве «главного экономического штаба союзников». Нужно получить от противника репарации, а также прояснить взаимоотношения союзных стран. В завершение своей речи он призвал обеспечить «более достойную жизнь» новому поколению[1489].

Высказанные Брианом озабоченности были вполне понятны: за пару последних десятилетий роль Германии серьёзно потеснила основных своих конкурентов. Достаточно сказать, что с 1903 по 1913 год немцы смогли удвоить свой экспорт. Слагаемыми успеха стали и демпинг, и государственные экспортные премии, и поставки продукции в кредит. Используя эти механизмы, германский капитал настойчиво проникал на международные рынки[1490]. Кстати, в ходе войны Германия вместе с Австро-Венгрией озаботились созданием экономического блока в Центральной Европе, куда предполагалось включить Болгарию, Румынию, Турцию и Грецию. Совещание в ноябре 1915 года в Вене высказалось за льготные тарифы на поступающие туда немецкие товары. Причём страны эти обязывались заключать торговые договоры с кем-либо только от имени Германии[1491]. В результате доля участия в мировой торговле последней вкупе с сателлитами могла достигать 1/3[1492]. Некоторые эксперты полагали, что у создаваемого блока есть шансы и далее расширять сферу влияния, включив в свой состав Швейцарию и Голландию[1493].

Понятно, что всё это сильно беспокоило англичан и французов. Близилось успешное завершение войны, а это давало уникальный шанс подорвать потенциал главного конкурента. Однако Россия, в отличие от союзников по военной коалиции, не видела для себя перспектив в перемещении противоборства в экономическую область. Ведь именно Германия превратилась в течение XIX века в нашего ключевого торгово-промышленного партнёра, постепенно вытеснив с этой позиции Великобританию. Так, с 1820-х по 1880-е годы английский экспорт и импорт с Россией неуклонно сокращался (привоз с 40 до 21 % и вывоз с 48 до 15 %), а немецкий, наоборот, возрастал (соответственно, с 16 до 36 % и с 10 до 25 %)[1494]. В дальнейшем сотрудничество с немцами неуклонно расширялось. К началу Первой мировой войны немецкая продукция составляет почти 47 % от всего российского импорта[1495]. Очевидно, что выпадение вследствие войны такой значительной доли торгового оборота для российской экономики не могло пройти безболезненно. И это обстоятельство не упустили из виду наши союзники: они с вожделением смотрели на освобождающийся русский рынок. Американский посол в Петрограде Д. Фрэнсис в своих воспоминаниях откровенно пишет, что Англия и Франция намеревались после войны прибрать его к рукам[1496].

Идея заменить Германию на российском экономическом пространстве выходит на первый план при подготовке к Парижской конференции. Проекты договорённостей предполагали, что по завершении войны Россия будет прочно привязана к Европе в экономическом отношении. Обсуждалось создание общей палаты для эмиссионных банков Англии, Франции, России и Италии, которая регулировала бы все расчёты между четырьмя странами[1497]. Предполагалось также изучить все их разнообразные ресурсы, включая сырьевые. По мнению англичан, каждой стране следует ограничиться теми отраслями промышленности, которые уже имелись ранее или возникли по необходимости во время войны; это позволило бы более эффективно распределять силы[1498]. Но главное — заговорили о формировании единого таможенного союза, что облегчило бы доступ стран на рынки друг друга. В рамках этого проекта Россия должна была отказаться не только от приобретения высококачественных немецких изделий, в том числе техники и оборудования, но и от главного рынка для сбыта своих сельскохозяйственных продуктов. Ведь Германия потребляла 38 % всего российского экспорта (в основном пшеницу и ячмень), тогда как Англия — 11 %, а Франция — всего 5 %[1499], так как их потребности в зерновых традиционно закрывались ресурсами собственных колоний. В результате на смену русско-германскому торговому договору 1904 года, который справедливо критиковали многие, выдвигались довольно туманные перспективы. Более того, отдельные рекомендации означали по сути открытое вмешательство в российское законодательство, в российские дела. Как иначе можно воспринимать, например, идею определения ставок таможенных тарифов не российским правительством, а смешанной франко-русской комиссией? Или предложение (под предлогом борьбы с немецкой конкуренцией) допустить в российские порты французских экспертов для контроля качества местных товаров?[1500]

Столь неблагоприятная для России атмосфера, возникшая при подготовке Парижской конференции, нисколько не смущала отечественных либералов. По их убеждению, инициативы союзников помогают России избавиться от узких, издавна укоренившихся стереотипов и утвердить подлинно государственный подход[1501], подразумевающий уничтожение вассальной зависимости от германца, «опьянённого идеей всемирного господства»[1502]. Ведь Германия не собирается капитулировать — на это указывают огромные закупки разнообразных промышленных товаров и сырья, которыми по окончании войны она по демпинговым ценам наводнит международные рынки, чтобы таким образом удержать их за собой[1503]. Едва ли какая-нибудь европейская держава в состоянии противостоять немецкой экономической экспансии в одиночку (даже Великобритания терпит от неё ущерб). Зато антигерманская коалиция способна справиться с этой угрозой. Экономическое сближение с союзниками открывает для России новые пути международного торгового сотрудничества. «Русские ведомости» декларировали: «Великобритания, Франция, Бельгия должны занять на русских рынках более видное место, чем то, которое принадлежало им до войны, и необходимые для этого меры будут, надо надеяться, приняты…»[1504] Либеральные публицисты были уверены, что введение льгот в нашем таможенном тарифе для этих стран откроет перед Россией самые широкие перспективы и повлечёт в свою очередь аналогичные шаги европейских партнёров[1505]. Как они уверяли, война встряхнула англичан, продемонстрировав им опасные стороны экономического эгоизма, и переделала французов, смыв с них налёт психологии рантье, разбудив здоровые силы. Общность целей поможет найти разумное сочетание интересов и подскажет, как обуздать Германию[1506].

Энтузиазм либеральной общественности усилила парижская встреча парламентариев от стран — участников конференции, которая предваряла работу правительств. Россию представляла делегация, почти целиком состоявшая из оппозиционных лидеров[1507]. Они с большой ответственностью подошли к своей миссии, считая её подлинным прорывом передовых сил России к западным демократиям. Любопытно, что делегация опоздала к открытию встречи, и до её прибытия страну представлял агент Министерства финансов во Франции А.Л. Рафалович. Это известие вызвало негодование в либеральной прессе. «Утро России» вопрошало, на каком основании представлять страну доверено чиновнику средней руки. Это могут делать лишь люди, «облечённые доверием России, обладающие первоклассным политическим опытом и привычкой играть роль в учреждениях, имеющих государственное значение»[1508].

Общение запоздавших российских посланцев с западными парламентариями было необыкновенно дружеским. Наши представители говорили о сломе российской цензуры, которая, ссылаясь на военную тайну, на самом деле препятствовала нашему обществу узнавать о гигантской деятельности союзников; только теперь выяснилось, какие жертвы они несли на Западном фронте. В некоторых российских кругах бытует мнение, будто воюем мы одни, а европейцы больше наблюдают за военными действиями. Подобные настроения опасны, и, чтобы развенчать их, представителям русского народа и дали возможность убедиться в обратном[1509]. Помимо Франции, делегация побывала также в Англии и Италии. Эти визиты, правда, не обошлись без казусов. Например, в Италии посланцы русской демократии решили возложить венок к памятнику Гарибальди, отказавшись при этом почтить память короля Виктора Эммануила и Кавура, чем немало озадачили итальянцев. А в момент возложения венков А.Д. Протопопов и В.И. Гурко поссорились и начали переругиваться друг с другом. Дипломаты российского посольства были вынуждены объяснить итальянской стороне, что у русских в обычае при возложении венков прославлять того, кому они предназначаются…[1510]

Рапортуя в Госдуме об итогах поездки, А.И. Шингарёв, разумеется, умолчал об этом эпизоде. Зато рассказал: «Массы народа, доходившие иногда до десятков тысяч человек, стояли на улице и приветствовали в нашем лице представительство великой страны»[1511]. И потребовал, чтобы именно отсюда, из Госдумы, прозвучали слова благодарности в адрес тех, кто своими жертвами облегчает наше положение. Окончилось всё бурной овацией в адрес присутствующих послов Англии, Франции и Италии[1512]. Однако выступая в тот же день в узком кругу Военно-морской комиссии ГД, Шингарёв поведал также и о трудностях в финансовых вопросах, и о запутанности переговоров об оплате поставок, и о прочих тревожных деталях[1513]. Он сам попытался было всё прояснить, встретившись с главой английского финансового ведомства Р. Маккеном, но тот от него просто-напросто отмахнулся[1514]. Шингарёв горевал недолго и поступил так, как и подобает истинному оппозиционеру: обвинил во всём некомпетентное российское правительство, с которым трудно иметь дело[1515]. Очевидно, такая позиция избавляла от необходимости вникать в реальную суть сложных финансовых взаимоотношений.

«Некомпетентное правительство», в отличие от Шингарёва, было вынуждено погрузиться в финансовые тонкости, обходить подводные камни международной политики и т. д.; от этого действительно зависело многое. Правительственную делегацию на Парижской экономической конференции возглавил известный финансист, государственный контролёр Н.Н. Покровский, за плечами которого годы были работы в Минфине. Его заместителем стал товарищ министра торговли и промышленности В.В. Прилежаев, ещё вместе с Витте участвовавший в заключении торгового договора 1904 года с Германией[1516]. (Любопытная деталь: вел. кн. Николай Михайлович, дабы поддержать величие и престиж России, предлагал Николаю II себя в качестве главы делегации[1517], но император предпочёл отправить специалистов.)

Подготовке к конференции было посвящено не одно заседание правительства; итогом стала специальная инструкция (46 листов), подробно отражавшая нашу позицию. Знакомство с ней даёт представление о том, какую экономическую модель намеревалась реализовывать Россия. Важно отметить, что инструкция не предусматривала подписания каких-либо обязывающих документов. Делегаты направлялись «исключительно для обмена… мнениями», подробного выяснения пожеланий представителей союзных держав и информирования их о наших планах без дачи определённых обещаний на будущее[1518]. Столь осторожная позиция объяснялась тем, что российское правительство желало придерживаться принципа активного торгового баланса (значительное превышение вывоза над ввозом). При наличии огромной заграничной задолженности только такой подход вёл к оздоровлению государственного организма[1519]. Об экспортной ориентированности будущей российской экономики красноречиво говорят таможенные планы, отражённые в инструкции. Так, предполагалось уйти от общего автономного тарифа, совершенно непригодного для урегулирования многообразного торгового обмена. Этот тариф был лишён эластичности, необходимой для дифференциации ставок по тем или иным позициям. Со всей остротой проблема обозначилась после введения в действие единого таможенного тарифа 1891 года, когда возникла потребность отреагировать на германские торговые маневры.

С начала 1890-х немцы начали заключать соглашения с государствами Средней Европы в режиме наибольшего благоприятствования: пошлины для них понижались до 30 %. Россия же не имела торгового договора с Германией, и понижение ставок для других создавало крайне невыгодные условия для нас. Отсюда срочная задача: урегулировать отношения посредством специальной конвенции, что и было сделано в 1894 году. Однако наличие общего автономного тарифа создавало множество затруднений, поскольку он не предусматривал никаких отдельных уступок[1520]. России пришлось бы иметь столько конвенционных договоров, сколько государств участвовало во всех внешнеторговых операциях (во второй половине 1890-х подписали пять таких соглашений)[1521]. Поэтому предлагалось не фиксировать пошлины правительственными соглашениями, как это делалось ранее, а устанавливать тарифы решениями законодательных учреждений в зависимости от потребности. Такая тарифная система (она называется преференциальной) позволит сохранить полную свободу в изменении ставок для поддержки той или иной отрасли, а как она будет реализовываться конкретно, покажет только время[1522].

Разумеется, упор на экспорт обязывал Россию сохранить значение главной житницы Европы. А так как главным в этом отношении оставался рынок Германии, отказываться от него было нецелесообразно, особенно если союзники не обеспечат надлежащие условия для нашего сбыта и не перестанут отдавать предпочтение колониям[1523]. Другой важный элемент экономического строительства — экспорт промышленной продукции с добавленной стоимостью. Россия имела прекрасные возможности для переоборудования предприятий и роста промышленного производства. Трудовые резервы были огромны. Прогнозировалось, что в ближайшие 30 лет Россия по численности населения обгонит все европейские страны (к середине XX века её население должно достигнуть 344 млн человек, в то время как население всей Европы — 336 млн[1524]). К этому нужно добавить и дешевизну российской рабочей силы: средняя зарплата в Англии составляла около 550 руб. в год, во Франции — 540, в Германии — 450, а в России — 250 рублей[1525]. Эти преимущества могли стать мощным фактором индустриального подъёма.

Важный практический вопрос, который требовал согласования на конференции, касался подданных вражеских стран, а также принадлежащих им активов и имуществ. Союзники настаивали на усилении экономических ограничительных мер. В России же это вызывало недоумение, так как у нас в этом отношении уже было сделано гораздо больше, чем в тех же Франции или Англии[1526]. По отношению к предприятиям, принадлежавшим неприятельским подданным, применялись две меры: либо секвестр, либо принудительное управление; этой категории лиц запрещено владеть землёй, в результате чего перераспределению чрез Крестьянский банк подлежит площадь земли, почти в два раза превышающая территорию Бельгии[1527]. Упорство союзников в этом вопросе заставляло думать, что они попросту расчищают российский рынок для себя. В то же время на призывы России сократить немецкое присутствие в Китае Лондон и Париж отвечали вяло и лишь в самой общей форме. Предложения расторгнуть банковские консорциумы, предоставлявшие займы Китаю, и устранить таким образом Германию тоже не встречали у них понимания: в этих проектах Германия участвовала совместно с банками ныне союзных нам стран. С русскими финансовыми структурами подобных соглашений по Китаю не было, кроме двусторонних займов с германскими банками, действие которых утратило силу с началом войны[1528]. Тревожила Россию и продолжающаяся германская активность в Монголии: там прочно обосновались несколько немецких фирм, целенаправленно скупавшие крупные объёмы шерсти и кож, в результате чего только 1/10 местного сырья попадала в Россию, а 9/10 шли преимущественно в Гамбург. Однако и эта проблема оставляла партнёров равнодушными[1529].

Неудивительно, что все эти вопросы вызвали напряжённость во взаимоотношениях с союзниками по Антанте. Постепенно им становилось ясно, что Россия не склонна сотрудничать на предлагаемых ими условиях. Н.Н. Покровский сообщил участникам конференции, что в предвоенные десятилетия германская продукция, экспортировавшаяся в Россию, отличалась низкими ценами; к тому же немцы шли навстречу в условиях поставок, предоставляли льготы по оплате и т. д.[1530] И если Англия и Франция собираются расширять своё присутствие на нашем рынке, им придётся принять меры к удешевлению собственных товаров. Комплекс этих вопросов по указанию Николая II обсуждался на Особом финансово-экономическом совещании 8 августа 1916 года под председательством того же Покровского. Серьёзные возражения вызвал пункт итоговой резолюции о предоставлении преимуществ союзникам в использовании наших природных богатств и рынков сбыта для их продукции, а также о понижении таможенных пошлин. Да и в целом резолюция была признана неприемлемой, так как в ней не было сказано, что преимущества будут предоставляться союзникам лишь в том случае, если у всех стран будут равные условия. Принцип взаимности фактически сводился на нет заявлением, что такие преимущества зависят от наличия возможностей[1531].

Франция и Англия с нетерпением ожидали решения весь август 1916 года, но русское правительство не спешило одобрять итоги Парижской конференции[1532]. В конце концов Россия предложила сопроводить ратификацию особой оговоркой, которая, являясь неразрывной частью акта, не будет подлежать оглашению. В ней фиксировалось право проводить намеченные мероприятия, исходя из экономических реалий своей страны. Поначалу союзники, не возражая в принципе, пожелали уточнить текст этой оговорки[1533], но затем предпочли ратифицировать резолюцию без всяких оговорок. Процесс пришёл к своему логическому завершению в конце октября, когда ход переговоров был обсуждён на заседании правительства. Большинство высказалось против утверждения резолюции, если в неё не будет внесена специальная декларация, дающая России право отступать от выполнения тех постановлений конференции, которые противоречат интересам страны[1534]. Взамен правительство предложило создать в Париже постоянный межсоюзнический комитет для разрешения спорных моментов. Это предложение было расценено союзниками как желание минимизировать своё участие в общих переговорах, ограничившись присылкой второстепенных лиц, не наделённых необходимыми полномочиями[1535].

Итак, согласуя свою экономическую политику с политикой других держав, Россия ясно давала понять, что «прежде всего и больше всего будет заботиться о достижении своих целей и своих задач»[1536]. И потому немца у нас должен заменить не кто-то, а мы сами[1537]. Тем временем неудачи переговорного процесса начали сказываться на текущих российских делах, прежде всего на условиях финансирования. Например, французы увеличение кредитов поставили в прямую зависимость от обязательства России по окончании войны выплачивать половину долга не деньгами, а зерном, лесом и проч. Наш Минфин возражал: ведь правительство ранее получало кредиты против своей подписи, точно соблюдая все требования и никогда не давая дополнительных гарантий. Приобретение товаров, которые накапливались бы для уплаты половины долга, нельзя рассматривать иначе как добавочные гарантии по займам. Не стоит забывать, что после войны продажа товаров на иностранных рынках будет надёжным способом восстановить курс рубля. Зерно и лес равноценны золоту, так как их можно продавать за него. Если мы обязуемся уже теперь поставлять эти ценные товары не против наличных, то для оплаты нашей задолженности мы лишимся на многие годы верного способа восстановить стоимость российских денег[1538]. Позиция министра финансов П.Л. Барка произвела на французов «скверное впечатление», и глава финансового ведомства Франции Рибо отзывался о нём «с презрительной резкостью»[1539]. Не лучше обстояло дело и с англичанами: за предоставление кредитов они стали требовать от России отправки золота в удвоенном размере относительно ранее оговорённого. Как вспоминал Барк, переговоры с ними «принимали неприятный характер»[1540]. Об этом же пишет и бывший премьер В.Н. Коковцов. В начале осени к нему прямо из Царского Села приехал действующий председатель правительства, тогда по совместительству министр иностранных дел В.Н. Штюрмер. Он предложил ехать к союзникам для усиления наших переговорных позиций, «так как у нас дело с ними совсем не ладится»[1541]. В бюрократических верхах всё явственнее осознавали, что после окончания войны мы можем попасть в «такую кабалу к нашим кредиторам, по сравнению с которой зависимость от германского капитала покажется идеалом»[1542].

Резкое ухудшение отношений из экономической области быстро перекинулось в политическую. С середины лета 1916 года начала нарастать активность либеральной оппозиции, которая обрела новые точки опоры в лице европейских посольств. Англия и Франция расценили нежелание России ратифицировать итоги Парижской конференции как намерение пойти на сепаратные договорённости с немцами. А в этом случае долгожданный разгром Германии мог быть поставлен под вопрос. Шведский король, известный откровенно прогерманскими симпатиями, доверительно сообщал британскому послу в Стокгольме о скором союзе русских и немцев[1543]. И Д. Ллойд Джорж в воспоминаниях прямо говорит, что всё указывало именно на это; причём он выводит предстоящее событие из финансово-экономической стороны дела. Осенью напряжение между союзниками в этой области было налицо, и углубление кризиса с последующим политическим разрывом прогнозировали в Европе многие — если и не во время боевых действий, то уж точно в ходе мирных переговоров о послевоенном устройстве[1544]. Ситуацию усугубило назначение на пост министра иностранных дел в июле 1916 года премьера Штюрмера вместо западного фаворита С.Д. Сазонова. В этом увидели усиление прогерманской партии в верхах и подготовку к сепаратному миру. К тому же Штюрмер, заступив на должность, хотел назначить своим заместителем российского посла в Португалии П.С. Боткина, славившегося англофобскими порывами[1545]. Это укрепило мнение о новом главе внешнеполитического ведомства как о реакционере, не сочувствующем демократиям Запада. Английский посол Дж. Бьюкенен уверял, что тот надеется сыграть роль Горчакова, и предлагал созвать будущую мирную конференцию в Москве[1546]. Но, как известно Штюрмером дело не ограничилось: германофильские симпатии сконцентрировались на императрице. Немалую роль в этом сыграли сами союзники, усиленно говорившие о её сношениях с кайзером Вильгельмом II[1547]. Взволнованный подобными слухами, французский премьер Бриан убеждал: если обнаружится соглашение реакционеров с немцами, то этому воспрепятствует русская армия[1548].

Примечательно, что в лондонских кинотеатрах с конца лета 1916 года перестали демонстрировать портреты Николая II, а среди знамён союзных держав, украшавших сцены, был убран российский флаг[1549]. Хотя в действительности все эти слухи не имели под собой почвы и больше существовали в воображении союзников и нашей либеральной оппозиции. Те, кто знал реальные настроения Николая II и его супруги, свидетельствуют об обратном. Например, вел. кн. Кирилл Владимирович, имевший все основания недолюбливать императорскую чету, в своих мемуарах упоминает о попытках немцев добиться мира и резко негативной реакции на это государя: в ответ на подобные предложения он неизменно подтверждал верность союзническому долгу[1550]. В самой Германии приближённые Вильгельма II отмечали, что императрица всегда отличалась англофильскими настроениями и «не очень беспокоилась о своей германской родине»[1551]. Это согласуется и с воспоминаниями российских придворных, имевших возможность наблюдать императорскую чету в неофициальной обстановке. Между собой они никогда не разговаривали по-немецки, используя для общения главным образом английский язык[1552].

В действительности же пути для сепаратного мира с Россией искали сами немцы. Глава финансового ведомства Барк в мемуарах упоминает о любопытном эпизоде, когда министру двора барону Б.В. Фредериксу окольными путями доставили письмо от его германского визави — гофмаршала Вильгельма II графа Эйленбурга. Тот напоминал о довоенной дружбе, о том, что они всегда являлись преданными слугами своих императоров, а потому их долг — прекратить кровопролитие. Эйленбург информировал о расположенности немецкого общественного мнения к началу мирных переговоров и просил повлиять в этом смысле на Николая II. Фредерикс доложил обо всём государю, но получил приказ проигнорировать полученное письмо[1553]. Поступившее, пусть и в частном порядке, предложение отражало тревожные предчувствия, преобладавшие в немецкой элите. После войны начальник штаба германской армии Э. Людендорф объяснял: «Германия желала мира, только мира, того мира, который Россия не хотела давать, считая себя связанной обязательствами с союзниками. Германия была на грани катастрофы и не могла продолжать войну. Мы три раза обращались к вашему царю с мирными предложениями, мы соглашались на самые тяжёлые условия… но ваш царь и слышать не хотел о мире…»[1554] Деловые круги Германии, осознавая трагичность положения, со своей стороны тоже стремились убедить высшее военное руководство в необходимости идти с русскими на мировую. Интересный факт: именно они организовали нелегальную поездку в Германию Л.Б. Красина (будущего советского наркома внешней торговли). До революции этот деятель успел побывать в большевиках, а затем, отойдя от партийной работы, нашёл себя на предпринимательской ниве, пробившись в директора-распорядители концерна «Сименс-Шуккерт». Красин располагал серьёзными связями в немецкой промышленной среде, и именно ему было предложено через Швецию прибыть на встречу к генералу Людендорфу. Во время аудиенции, которая длилась около полутора часов, Красин должен был убедить начальника германского штаба в необходимости мира с Россией, дабы уйти от поражения[1555]. Вообще, ознакомившись с материалами по политической обстановке того периода, невольно ловишь себя на парадоксальной мысли: Россия находилась в состоянии войны с Германией, но главными её недругами становились союзники по блоку.

Разразившийся межсоюзнический кризис вынуждал российское правительство искать новые точки опоры. Так, с конца 1916 года заметно активизируются связи с Голландией, которая ранее не входила в число наших крупных торгово-экономических партнёров. На фондовой площадке Амстердама перед войной котировалось лишь 7 акций русских предприятий, причём половину оборотов обеспечивали две бумаги: Русского банка для внешней торговли и товарищества «Бр. Нобель», остальные приходились ещё на пять нефтяных фирм[1556]. Но нарастающие проблемы в отношениях с Францией и Англией стимулировали внимание к Голландии, куда потихоньку переориентировалась деловая активность. Накануне падения империи местная биржа по числу допущенных в котировку российских государственных займов уже догоняла Париж[1557]. Было учреждено два крупных банка с голландским участием: в ноябре 1916 года открылся Нидерландский банк для внешней торговли, а вслед за ним Русско-Голландский банк. Первый с основным капиталом 10 млн рублей основали ведущие кредитные и торговые организации Голландии: Нидерландское торговое общество, Твентский банковский союз[1558]. Во втором участвовали известные российские предприниматели А.В. Ратьков-Рожнов, Г.З. Тагиев, С.Г. Лианозов, И.П. Лелянов и др.[1559] После окончания войны с помощью этих банков рассчитывали размещать на голландском рынке новые займы.

Но роль главного стратегического союзника отводится — и это довольно неожиданно — Соединённым Штатам Америки. Никогда прежде США не относились к нашим серьёзным партнёрам; в первое десятилетие XX века доля этой крепнущей не по дням, а по часам державы не превышала в нашем внешнеторговом балансе считаных процентов. Россия являлась единственной из государств первого ряда, не имевшая в Америке банковского отделения[1560]. Более того, с 1913 года деловое сотрудничество двух стран было практически свёрнуто. Межгосударственные отношения обострились, когда российские власти ввели ограничения на въезд лиц иудейского вероисповедания, ранее нелегально покинувших Россию и получивших в США гражданство. В ответ американский Конгресс потребовал денонсировать существовавший с 1832 года русско-американский торговый договор. Кстати, весомый вклад в разжигание ссоры с американцами внёс видный оппозиционер А. И. Гучков, предложивший в отместку удвоить пошлины на импорт из США[1561]. Однако после начала войны положение начинает меняться. На Америку, расположенную вдали от боевых действий, переориентируются мировые финансовые пути, туда стекаются потоки золота, и страна превращается в основного кредитора западноевропейских участников конфликта. На этом фоне финансовое состояние стран Антанты выглядит плачевым. Достаточно сказать, что если в предвоенные годы общая задолженность Англии, Франции, Бельгии и Голландии составляла 55 млрд рублей, то теперь затраты перечисленных воюющих государств лишь по одному году исчислялись примерно той же суммой![1562] Хронический бюджетный дефицит, мягко говоря, затруднял экспорт капиталов из Европы. Это хорошо осознавали в России, где многие расчёты строились как раз с учётом притока зарубежных инвестиций, необходимых для запуска экспортно ориентированной экономики. Например, петербургские банки, хорошо знакомые с финансовой обстановкой за рубежом, вынесли вердикт: после войны там не меньше России будут нуждаться в деньгах, а потому рассчитывать на вливания нам не приходится. Более того, противоположные финансовые интересы России и союзников, скорее всего, вызовут трения, которые могут «вредно отозваться на совместном ведении военной борьбы с нашим общим врагом» — Германией[1563].

Иными словами, вопрос об инвестиционной пользе союзников не мог не влиять на позицию, занятую Россией по окончании Парижской конференции. Взоры русского правительства естественным образом обратились за океан. Правда, переломным здесь нужно считать 1915 год, причём первый шаг в этом направлении сделала оппозиция. В Москве ради налаживания деловых связей создаётся Русско-американская торговая палата (РАТП), включившая купеческих тузов Первопрестольной[1564]. Возникнув накануне Первой мировой войны, Палата начала действовать в самом её начале. Возглавил РАТП Н.И. Гучков, в чём можно увидеть иронию истории: один брат — Александр — разрушал отношения со Штатами, а другой — Николай — занялся их укреплением. Правда, до конкретных шагов дело никак не доходило. Министр финансов Барк вспоминал, как к нему на приём пришли Гучков и Бахметьев (представитель российских общественных организаций в США). От лица палаты они сообщили об имеющихся договорённостях с влиятельными американскими банкирами, готовыми предоставить кредиты для оплаты наших заказов. Барк благодарил, попросил предоставить бумаги по этому предложению, визитёры пообещали, но больше так и не появились[1565]. Помимо всего прочего, этот случай наглядно демонстрирует, что заокеанские бизнес-элиты, всячески приветствуя общественные инициативы, куда больше ценили взаимодействие с властями.

Важной персоной в налаживании доверительных контактов стал чиновник Минфина Г.А. Виленкин, женатый на дочери видного американского финансиста Зелигмана[1566]. Немало для двухстороннего сближения сделал и журналист С.Н. Сыромятников, делегированный в США Министерством иностранных дел. В течение многих лет он возглавлял правительственную газету «Россия», а в 1915–1916 годах опубликовал в ведущих американских изданиях целый цикл статей о перспективах торгово-экономического сотрудничества[1567]. Посетил Нью-Йорк также И.М. Кон, долгое время бывший главой Русского торгово-промышленного банка. У него была особая миссия: обсудить принципы расчётов ввиду расширения товарообмена с Америкой. Платежи между странами производились тогда при посредничестве английских банков, а отчасти — при помощи Швеции и Норвегии[1568]. В начале ноября 1915 года министра финансов и министра торговли и промышленности посетил специальный представитель американских финансовых кругов Ч. Карвер. Он сообщил о серьёзном намерении штатов вести дела в России; прежде этому мешали третьи страны, и теперь следует обходиться без посредников[1569]. К этому времени (в сентябре 1915) Россия и США уже учредили постоянную комиссию для разрешения спорных моментов, препятствующих возобновлению торгового договора. Причём на время действия комиссии стороны обязывались не предпринимать друг против друга каких-либо враждебных действий, в том числе не вступать в вооружённые столкновения[1570]. Работа комиссии подходила к завершению (апрель 1916), когда в Петроград прибыл новый американский посол Д. Фрэнсис с конкретной задачей: обеспечить запуск полноценных экономических отношений.

На фоне кризиса с союзниками по Антанте деловое сотрудничество с Америкой получало в России особое осмысление. Ситуация в стране многим напоминала положение Соединённых Штатов после Гражданской войны 1860-х годов: значительное обременение государственным долгом, расстройство денежного обращения, финансовое перенапряжение. В США эта картина изменилась радикальным образом за полтора десятилетия. Обильный приток иностранных капиталов позволил разработать природные богатства и поднять национальные доходы, так что вскоре недавние затруднения были забыты. Россия же находилась примерно в тех же условиях, что и все охваченные войной страны, однако обладала по сравнению с ними очевидными стартовыми преимуществами, располагая неисчерпаемыми природными и людскими ресурсами. Поэтому заокеанский опыт казался здесь особенно ценным; считалось, что сконцентрированный в США капитал может и должен найти у нас применение[1571]. Американский бизнес долго игнорировал наш рынок, но наконец заинтересованно повернулся к нему лицом. Как сообщала пресса, в посольство России в США поступило около 2 тысяч письменных запросов от концернов и фирм, желающих завязать коммерческие связи[1572]. Причём многие из них соглашались принимать в уплату за свои товарные поставки государственные бумаги русских военных займов[1573].

Решающим шагом в русско-американских деловых отношениях стало открытие в Петрограде отделения крупного National City Bank of New York. За всю российскую историю это был всего лишь второй случай, когда иностранный банк напрямую получил разрешение работать в России (первым в уже далёком 1873 году был филиал французского Credit Lyonais). Утверждённые правительством «Правила операций и действий отделения» свидетельствуют, что оно было поставлено в лучшие по сравнению с отечественными банками условия. Например, ограничивалась общая сумма принимаемых обязательств по всем операциям: она не должна была превышать уставной капитал (5 млн рублей) более чем в пять раз. Регулировался размер выдаваемых клиентам кредитов — не выше 500 тысяч рублей; не более чем на 2,5 млн рублей разрешалась покупка и продажа государственных процентных бумаг, а также гарантированных правительством облигаций. То, что американцы согласились на эти ограничения, объясняется просто: все они касались работы только с российскими клиентами. Власти вовсе не собирались ущемлять отечественные банки; при этом ограничения на зарубежные, в первую очередь американские, вклады и счета отсутствовали, что позволяло перекачивать через открывшееся отделение любые объёмы капиталов из США[1574]. Отделение начало функционировать 2 января 1917 года, о чём сообщили все крупные российские газеты. Для National City Bank of New York это было 29-е заграничное отделение, и здесь думали о расширении своего присутствия в России[1575].

Одновременно с российско-американским сотрудничеством в финансовой сфере правительством был запущен ещё один масштабный совместный проект — на сей раз в железнодорожном хозяйстве. Речь идёт о конкурсе на строительство Московско-Донецкой железной дороги, которое все эксперты считали очень перспективным. Одним из претендентов выступил пул американских финансистов, возглавляемых тем же National city bank of New-York. Они обещали построить магистраль нового типа — по последнему слову техники, причём используя преимущественно русские материалы[1576]. Их конкурентами стали предприниматели из Москвы (столпы отечественной оппозиции) во главе с П.П. Рябушинским. Московский биржевой комитет информировал заинтересованные правительственные ведомства о создании специального консорциума, готового вложить в дело около 500 млн рублей. В документе подчёркивалось: совершенно недопустимо отдавать предпочтение иностранцам и передавать в их руки управление стратегической железнодорожной веткой; ведь они будут действовать не из России и в конечном счёте не в российских интересах. Подобные примеры известны, их более чем достаточно, и не надо повторять имеющийся печальный опыт[1577]. Как водится, московские претенденты заручились поддержкой Государственной думы, финансовая комиссия которой признала рассмотрение проекта первоочередным делом. 1 февраля состоялось заседание членов ГД, ЦВПК и Совета Съездов представителей промышленности и торговли — вместе с чиновниками ряда министерств. Но чиновники отдавали предпочтение как раз американской заявке, чем вызвали возмущение депутатов, предлагавших обсудить вопрос прежде всего с точки зрения соблюдения российских интересов[1578]. В ответ сотрудник Минфина Н.Е. Гиацинтов сказал законодателям и сочувствующим, что дискуссия о строительстве этой трассы в комиссиях Госдумы излишня, вполне достаточно обсуждения в правительственных ведомствах[1579]. В результате тендер, как и планировалось, выиграл новый фаворит правительства — американский бизнес. Правда, из-за нестабильности, воцарившейся в стране после свержения царизма, строительство даже не началось[1580].

Февральский переворот 1917 года поставил под вопрос не только данный проект, но и многие другие замыслы царской бюрократии. С дальневосточным направлением Временному правительству всё было предельно ясно — его быстро свернули. Зато европейское направление, окрашенное в яркие либеральные тона, расцвело пышным цветом. Восторг по поводу победы демократии, к торжеству которой приложили усилия Англия и Франция, предполагал полное взаимопонимание и в области экономического строительства. Союзники сразу возобновили обращения к дружественной теперь власти о ратификации постановлений Парижской конференции. Но оказавшись лицом к лицу с этой крайне запутанной проблемой, министры Временного правительства растерялись. Новый глава МИДа П.Н. Милюков предлагал премьеру Г.Е. Львову решить, как всё-таки быть с Парижскими резолюциями, поскольку старое правительство не оставило чётких ориентиров[1581]. Этот вопрос был перегружен множеством конкретных нюансов, а необходимыми знаниями руководители «освобождённой России» не обладали. Это заставило их обратиться к тем, кто возглавлял переговорный процесс с западными партнёрами: Н.Н. Покровскому (бывшему министру иностранных дел) и В.В. Прилежаеву (товарищу министра торговли и промышленности), представлявшим страну на союзнической конференции в Париже. Несмотря на новые условия, их опыт оказался весьма востребованным. Покровский был определён заместителем Гучкова по Центральному военно-промышленному комитету — штабу по подготовке Февральского переворота, а Прилежаев сохранил пост при купеческом министре торговли и промышленности А.И. Коновалове; после отставки последнего он переходит в управляющие делами Всероссийского торгово-промышленного союза, учреждённого московскими деловыми кругами в марте[1582]. Затем эти бывшие царские чиновники были привлечены к работе Русско-Американского комитета, который в начале августа 1917 года создал А.Ф. Керенский, начавший разочаровываться в Англии и Франции. Покровский стал главой комитета[1583], а Прилежаев — одним из его заместителей. В.В. Прилежаев сопровождал в поездке по стране специальную американскую миссию сенатора Рута, изучавшую перспективы сотрудничества в новой обстановке[1584]. Таким образом, Временное правительство практически полностью повторяло то, что уже было проделано правительством царским. Однако всё это уже не пригодилось.