Японская новелла 1960-1970

ПРЕДИСЛОВИЕ

Японская новелла имеет многовековую историю, «Ямато-моногатари» («Японские рассказы») — один из крупнейших памятников жанра — датируется X веком. Конечно, тысячелетний путь ее развития не был ни монотонным, ни даже просто поступательным. Новелла в Японии переживала периоды стремительного взлета, как, например, в XVII веке, при жизни выдающегося писателя Ихара Сайкаку, которым зачитываются в Японии вот уже триста лет, или в двадцатые годы нашего века, когда на литературной арене появился Рюноскэ Акутагава, аккумулировавший в своем творчестве традиции Востока и Запада и вливший японскую литературу в широкий поток мировой. Но переживала она и периоды спада, в XII–XIV веках например, когда новеллу почти полностью вытеснил героический эпос и исторические сказания, или в XVIII–XIX веках, когда основным жанром стал роман.

Но, видимо, ни одна из эпох не знала такого бурного расцвета новеллы, свидетелями которого являемся мы сегодня. Здесь нужно, правда, оговориться. Нередко японская критика высказывает мысль об упадке новеллы. Об этом писал, например, Сёйти Саэки[1], утверждавший, что новелла третируется сейчас в Японии как «второстепенный жанр». Но ведь, говоря об упадке новеллы, он сравнивает современных новеллистов с Рюноскэ Акутагавой. Любые сравнения на этот счет спорны, и тем более попытка сопоставить явление выдающееся с более или менее обычным. Так что аргумент «раньше было лучше» не самый корректный в оценке того или иного явления сегодняшнего дня.

Более аргументированно пытается подойти к оценке японской новеллы известный писатель Акацуки Канбаяси[2]. «Огромное количество новелл, появляющихся в журналах, — говорит он, — несколько искажает истинное положение с новеллистикой в Японии в последние годы. Она страдает двумя недостатками: отсутствием эксперимента и слабостью сюжета». Выход он видит в преодолении шаблонности, главным образом с точки зрения формы.

К сожалению, оценивая состояние новеллы, японская критика и сосредоточивает основное внимание на форме, почти полностью игнорируя содержание, активность раскрытия писателем жизненных коллизий, созвучность произведения событиям, происходящим в мире. Если же обратиться именно к этой стороне японской новеллистики последнего десятилетия, то, думается, будет вполне обоснованным утверждение именно о ее расцвете в шестидесятые годы. Во всяком случае, с тем фактом, что новелла занимает огромное место в современной японской литературе, несомненно, согласятся даже ее критики.

Для привлечения в литературу молодых талантливых рассказчиков крупнейшие литературные журналы «Гундзо» («Групповой портрет»), «Бунгакукай» («Литературный мир»), «Синнихон бунгаку» («Новая японская литература») объявили премии начинающим писателям, премии так и называются: «Новые имена». Этому же служат и учрежденные почти сорок лет назад крупнейшие и наиболее авторитетные премии — премия имени Акутагавы и премия имени Наоки, а также основанная после смерти (1965) известного писателя Дзюнъитиро Танидзаки премия его имени. Можно с полным основанием утверждать, что в сегодняшней японской литературе нет ни одного значительного писателя, который в начале своего творческого пути не был бы удостоен одной из этих премий. Такое пристальное внимание критики к новелле способствовало, несомненно, ее популярности как среди читательской аудитории, так и среди самих писателей.

Чем же объяснить приверженность японских писателей, которую мы наблюдаем в послевоенной Японии, к новелле? Дать на этот вопрос однозначный ответ, видимо, невозможно. Но если бы мы попытались из целого ряда причин выбрать главную, то, несомненно, обратились бы к «проблеме политики и литературы» — другими словами, к проблеме социальной активности, социального темперамента писателя. С 1946 года, вот уже четверть века, проблема эта волнует писательскую общественность Японии, не сходит со страниц японской прессы. В чем должно выражаться участие литератора в политической жизни страны и неизбежно ли оно вообще? Должна ли политика присутствовать в произведениях художественной литературы и какое влияние оказывает она на творчество? Вот примерно тот круг вопросов, на которые пытаются найти ответы японские литераторы.

Шестидесятые годы в Японии были периодом наиболее острой полемики по вопросу политики и литературы. И надо сказать, сейчас уже почти не раздаются голоса, отрицающие необходимость связи литературы с политикой. Другое дело, как японские литераторы мыслят себе эту связь. Проблема политики и литературы предстает в новом свете: должна литература быть «ангажированной слева» или «ангажированной справа»? Об изоляции же писателей от общества, о замыкании писателя в скорлупе своего творчества теперь уже никто не говорит. Вот тут-то и выходит на арену новелла как жанр «малой прозы», который может оперативно дать ответ — негативный или позитивный, это уж дело другое — на вопросы, волнующие японских писателей, и по сути — на все жгучие проблемы современной японской действительности. В беседе, организованной журналом «Сэкай» («Мир»), Кобо Абэ и Кэндзабуро Оэ[3] прямо заявляют, что новелла обретает в Японии наших дней огромную популярность именно потому, что это «жанр периода бурных событий».

Совершенно естественно, что сущностью и смыслом японской новеллы последнего десятилетия становится фактически содержание социально-политической и экономической жизни Японии этих лет, с ее стремительным экономическим ростом на одном полюсе и политическим консерватизмом, мышлением зачастую старыми, отжившими категориями — на другом.

Если мы обратимся к политическому фону шестидесятых годов, то вспомним подъем борьбы против японо-американского «договора безопасности», переплетавшейся с выступлениями против американской агрессии во Вьетнаме и втягивания в нее Японии, против захода в японские порты американских атомных подлодок. В общем, это была и есть борьба за освобождение Японии из-под американского диктата, за самостоятельную политику, отвечающую интересам страны, интересам народа.

Другая «горячая точка» в общественной жизни Японии — студенческие волнения. Начавшись на первый взгляд вполне безобидно, с требования сохранения автономии университетов, они переросли в мощное движение молодежи. Далеко не всегда это движение последовательно, не всегда идейно-политические позиции молодежи достаточно четки и определенны, но факт остается фактом: выступления молодежи убедительно показали, что политический климат в сегодняшней Японии далек от идиллии.

Итак, острая социальность. Впрочем, относится это не только к новелле. Это характерно для японской литературы этих лет в целом. Вспомним хотя бы «Море и яд» Сюсаку Эндо, «Белый обелиск» Томодзи Абэ, «Между богом и человеком» Дзюндзи Киноситы, в которых, так же как в «Обыкновенном фашизме» и «Нюрнбергском процессе», поставлена проблема моральной ответственности за содеянное в годы войны. Или обратимся к посвященному той же теме, но уже доведенному до войны во Вьетнаме роману Ёсиэ Хотта «Видение на мосту»; к серии романов Кобо Абэ: «Женщина в песках», «Чужое лицо», «Сожженная карта», «Совсем как человек» — о трагедии одиночества человека в мире, где он — орудие в чужих руках, где его судьба никого не интересует; к «Роману 1936 года» Нобуо Одзавы о жизни простого народа в 30-е годы, когда в стране господствовал милитаризм и шовинизм; к сборнику рассказов Сэндзи Курои «Время», тема которых — конфликт между духовным и материальным в «обществе потребления», в стране, где экономическое процветание убило человека как личность, где подорваны культурные и исторические традиции; к повести «На границе» Хаяси Такаси, писателя-рабочего, рассказывающего о положении его товарищей на мелких предприятиях, на которых еще жива полуфеодальная эксплуатация; к произведениям Кэндзабуро Оэ о молодежи: «Опоздавшая молодежь» и «Футбол 1860 года», в которых мы видим юношей, пытающихся найти опору в жизни, самоутвердиться и подчас терпящих крах, духовный или физический, к его же «Хиросимским запискам» и «Запискам об Окинаве» — в полном смысле слова обличительным документам против милитаризма и войны; наконец, к «Необыкновенному сну» Ситиро Фукадзавы — небольшой новелле, вызвавшей такую бурю среди японских националистов, что жизни автора даже грозила опасность и он вынужден был скрываться; к «Сверкающей тьме» и серии репортажей из Вьетнама Такэси Кайко, попытавшегося рассказать японцам правду о вьетнамской трагедии.

Этот перечень можно было бы продолжить, но, думается, названные нами произведения, со многими из которых имел возможность познакомиться и советский читатель, достаточно красноречиво свидетельствуют о том, как решительно и в то же время эффективно вторгается японская литература в современную действительность, как глубоко и своеобразно раскрывает она темы, волнующие не только японцев, но и все человечество.

Предлагаемый вниманию читателей сборник охватывает японскую новеллистику последнего десятилетия. Его можно считать своеобразным продолжением вышедшей в 1961 году на русском языке «Японской новеллы», в которой была сделана попытка представить литературный процесс в Японии за пятнадцать послевоенных лет. Советский читатель получил тогда возможность познакомиться с крупнейшими писателями современной Японии.

Задача тех, кто работал над настоящим сборником, была в какой-то мере сложнее. Прежде всего они ограничили себя жесткими временными рамками, что, естественно, усложнило отбор произведений. Кстати, именно поэтому некоторые писатели представлены, строго говоря, не самыми значительными своими произведениями. Но зато читатель, хотелось бы надеяться, получил возможность составить объективное и достаточно полное представление о японской новеллистике последнего десятилетия, увидеть как сильные, так и слабые ее стороны. При всем том нельзя забывать и другого — наше знакомство со многими именами уже состоялось. Другая трудность заключалась в том, что в Японии издается множество литературных журналов, из номера в номер публикующих десятки новелл. В этом море нужно было найти достойнейшие. И наконец, если в «Японской новелле» 1961 года были представлены имена лишь широко известные, в настоящем сборнике сделана попытка познакомить читателя не только с маститыми, которые, разумеется, заняли и здесь подобающее место, но и с начинающими писателями.

В сборник вкдючены новеллы двадцати писателей. Среди них читатель найдет хорошо известных ему Кобо Абэ, Ясунари Кавабату, Сюсаку Эндо, Такэси Кайко, Тацудзо Исикаву, Томодзи Абэ, Кэндзабуро Оэ, Морио Киту — их произведения, печатавшиеся в русском переводе, несомненно, уже привлекали его внимание. Знакомство состоится также и с не известными нашему читателю, но популярными в Японии Ситиро Фукадзавой, Сёхэй Оока, Синъитиро Накамурой, Санэацу Мусянокодзи, Тацуо Нагаи, Дэюнноскэ Ёсиюки и, наконец, с начинающими, делающими лишь первые шаги в литературе, но уже достаточно определенно заявившими о себе, как, например, с Минако Оба, получившей за свою первую новеллу, включенную в этот сборник, премию имени Акутагавы.

Человек и враждебное ему буржуазное общество, отчуждение человека, его одиночество, неустроенность в мире, где все подчинено наживе, — эта тема звучит во многих новеллах, но решается она по-разному не только художественно, но и философски.

«Детская» Кобо Абэ естественно перекликается с позицией писателя, воплощенной и в «Женщине в песках», и в «Сожженной карте», — бегство от общества не может сделать человека счастливым. Более того, отчужденность не способна вообще, даже в малейшей степени, помочь человеку разрешить его конфликт с обществом. Да, удушливый смог, с каждым годом все плотнее окутывающий японские города, делает жизнь в них все тяжелее, и, если будет так продолжаться, она станет там невозможной вовсе. Смог для Абэ не просто влажная гарь, это олицетворение атмосферы, в которой живет Япония. Но мыслим ли путь избавления, избранный героем: искусственно изолировать детей от ужасного, стремительно несущегося к катастрофе мира, сделать их фактически пассивными созерцателями, стоящими на краю пропасти и ничего не делающими, чтобы предотвратить свое падение в нее? Абэ категорически против такого решения. Может возникнуть вопрос: хорошо, вы отвергаете бегство от общества как путь разрешения конфликта человек — общество, но что вы предлагаете взамен? Ответ на него легко найти, вспомнив другие произведения Абэ, в которых, и в первую очередь в «Женщине в песках», он выдвигает идею служения людям как единственное, что может принести человеку счастье.

На первый взгляд может показаться, что Кэндзабуро Оэ в «Лесном отшельнике ядерного века» предлагает прямо противоположное решение. «Все, все, кто хочет выжить в ядерный век, бегите из городов и деревень, бегите в лес…» — призывает отшельник Гий. Но, глубже проникнув в новеллу Оэ, понимаешь, что устами своего героя писатель призывает не к бегству от общества, отнюдь. Для него лес — это не просто огромное скопление деревьев, не нечто противоположное цивилизации, не отвлеченное олицетворение природы, за возврат к которой он якобы ратует. Просто лес для Оэ совсем иное — нечто чистое и незыблемое, нечто вечное и нерушимое, что должно быть в душе каждого человека. Лес, живая жизнь не вне, а в самом человеке. И если человек обретет это «нечто», он сможет освободиться от «атомной радиации», разрушающей мир и его самого в том числе. Новеллу Оэ можно рассматривать как продолжение его романа «Футбол 1860 года». В ней та же самая деревня, — те же герои и, наконец, та же проблема: как обрести человеку опору в жизни, в чем она?

Духовная неустроенность человека явилась темой и новеллы Сёхэй Оока «Недопетая песня». Тема потерянности человека в современном мире, мечта о счастье, о поэзии, о чем-то возвышенном и прекрасном, выливающаяся в прозу психиатрической больницы, звучит в «Сезоне бабочек» Мицуко Такахаси. Heт ничего удивительного, что в этих двух новеллах мы сталкиваемся с судьбой женщины. Пережитки феодализма в семейных отношениях до сих пор живы в Японии, и больше всего от них страдает женщина. Японская литература много раз обращалась к этой томе, не умершей, как мы видим, со времен Ихара Сайкаку (1642–1693) и Такэо Арисимы (1878–1923), воплотивших ее в своих произведениях («История любовных похождений одинокой женщины», «Пять женщин, предавшихся любви» Сайкаку, «Женщина» Арисимы). Правда, сегодняшняя Япония во многом изменилась, в чем-то изменился и семейный уклад. Женщина все больше освобождается от гнета патриархальной семьи, все решительнее борется за свое счастье. И если женщины Сайкаку и Арисимы, восставшие за право любить, погибали, сейчас они часто побеждают. С одной из них, девушкой из новеллы «Младшая сестра», знакомит нас Сюсаку Эндо. Она любит и готова бороться за свою любовь. И семья, традиции вынуждены отступиться, они бессильны сломить волю девушки.

«Общество всеобщего благосостояния», «общество изобилия, достигшее такого высокого уровня технического развития, что стали даже выпускаться электронно-счетные машины для домашнего пользования», «общество ничем не омрачаемого процветания» — так подчас изображает японская пропаганда современную Японию, умалчивая, что, чем выше технический прогресс, тем явственнее ощущается в стране разрыв между нищетой и богатством, между духовной нищетой и материальным богатством в том числе. И если человек не смог приспособить свою совесть к идее наживы любыми средствами, он оказывается раздавленным. С этим столкнулась и патриархальная семья в новелле «За пеленой дождя» Тацуо Нагаи. С сухой протокольной записи начинается и ею же заканчивается этот в высшей степени напряженный рассказ. Семья, не сумевшая приспособиться к бурному темпу новой жизни и живущая по канонам старого времени, разоряется и решает покончить жизнь самоубийством. С огромной силой передано душевное состояние одной из героинь. Старая женщина перебирает монеты, точно удивляясь, что эти блестящие кружочки металла через несколько часов приведут ее родных к смерти. Как ничтожна, как банальна причина, думает она с тоской.

С неудачником, оказавшимся слишком честным для дельца в Японии наших дней, встречаемся мы и в новелле Айко Сато «Банкротство» Японскому «процветающему обществу» не до сантиментов. Холодный расчет, жестокость и бескомпромиссность должны руководить поступками тех, кто захвачен водоворотом экономического подъема. Иначе тебя сомнут. Интересная деталь: Айко Сато хотела изобразить никчемного человека, все тяготы после банкротства которого пришлось взять на себя его жене. Что ж, чисто по-человечески можно понять, почему всю розовую краску Айко Сато припасла для женщины. Но литература имеет свои законы. Герой не подчинился писательнице. Ничтожный, с ее точки зрения, человек предстает перед читателем чистым и честным, не желающим ни на йоту поступаться собственной совестью, просто не способным на костях ближнего строить свое благополучие и в конце концов гибнущим из-за этого. Деятельная же, практичная, по мысли автора, положительная, женщина оказывается жестокой, сродни «акулам, сожравшим ее мужа». Честность, чувствительность непозволительны в мире наживы, они должны атрофироваться в человеке «общества потребления».

А если этого не происходит, если человек мечтает о сказочном корабле, как герой новеллы Морио Киты? Если серую повседневность он пытается хоть чуть расцветить надеждой на то, что беспросветное существование, пусть на миг, сольется с мечтой? Тогда он обречен, он погиб! Это слишком большая роскошь для человека, живущего в эпоху «экономического чуда». Выживают лишь прожженные дельцы, для которых совесть — производное от благополучия. Одного из них мы находим в «Белой розе» Томодзи Абэ, другого — в «Неожиданном происшествии» Даюнноскэ Ёсиюки. В новелле Абэ перед нами преуспевающий делец, начисто лишенный не только возвышенного благородства, но обычных моральных принципов. Ради карьеры он будет сегодня паясничать перед американцами и нужными ему людьми, завтра — обдавать их презрением, а еще через какое-то время — добиваться близости с вдовой человека, которому он обязан всем, в том числе и своей карьерой.

Те, кто читал «Чужое лицо» Кобо Абэ, несомненно, отметят большое сходство с этим романом новеллы Тацудзо Исикавы «Свое лицо». Даже заглавие точно спорит с романом Абэ. Герой Абэ сделал себе маску, чтобы скрыть изуродованное лицо и тем самым восстановить тропинку к людям. Герой же Исикавы, человек, совершивший преступление, делает пластическую операцию, чтобы уничтожить тропинку, связывающую его с людьми, бежать от них и бежать от самого себя. Да и преступление-то было замыслено, чтобы «изменить свое лицо» и порвать с жизнью, которую он вел. Ему просто все опостылело, как незадолго до того все опостылело его брату-учителю, покончившему с собой. «Итак, для меня должна начаться другая, новая жизнь. Я свободен… Я освободился от преступления, освободился от самого себя!» — восклицает герой Исикавы. Освободиться от самого себя — вот что главное. Но для него подобное освобождение оказывается немыслимо, иллюзорно, как и для героя Абэ. Оба они не заметили одной чрезвычайно существенной детали — восстановить тропинку к людям, так же как и разрушить ее, может не лицо, не внешняя оболочка, а внутренняя суть человека. Потеряв лицо, герой Исикавы надел фактически маску. Но, потеряв лицо, он вместо с ним потерял и совесть. Ошибочная посылка неизбежно привела к результатам, прямо противоположным тем, на которые они рассчитывали.

Новеллы двух старейших писателей — «Голос бамбука, цветок персика» Ясунари Кавабаты и «Счастливый каллиграф Тайдзан» Санэацу Мусянокодзи — представляют традиционную психологическую прозу. Читатель, мысленно следуя за цепью выстроенных писателями намеков и недомолвок, создает в своем воображении картину, какой она ему представляется. Писатели следуют старой традиции искусства дзэн-буддизма, которая жива в Японии и поныне. Главный эстетический принцип искусства дзэн-буддизма — лаконичность, скупость изобразительных средств. В малом, чуть обозначенном дать почувствовать многое, почувствовать глубоко и ново, сделать читателя или зрителя сопереживающим, соучастником творческого процесса — такова основа дзэн-буддизма.

Два буквально пунктиром намеченных образа — могучего сокола и мертвой сосны — в «Голосе бамбука, цветке персика» олицетворяют жизнь и смерть. И сокол, опустившийся на засохшую сосну, символизирует возрождение. Все это на первый взгляд не имеет никакого отношения к старику, как будто лишь со стороны наблюдавшему за сосной и сидящим на ней соколом. Да и вообще, существовал ли сокол или он лишь привиделся старику? Но все это не имеет никакого значения. Главное, что умирающий старик увидел или вообразил, что увидел на такой же умирающей сосне сокола — жизнь, и это вливает в него силы, он возрождается. Птица на сосне — это как бы взметнувшийся ввысь нетленный дух человека, и человек, своими глазами увидев, насколько он могуч и неуязвим, вновь обретает веру в свою духовную несокрушимость.

Так же возрождается к жизни каллиграф Тайдзан из новеллы Санэацу Мусянокодзи. Он был близок к небытию, похоронив своих учеников, но смог перебороть себя сознанием того, что его творчество служит людям, что он творит на радость им.

Тема войны по-прежнему продолжает волновать японских писателей. Одними из первых, кто поднял ее после поражения Японии, были писатели, принадлежавшие к так называемой «Послевоенной группе». Так именовали себя литераторы, объединившиеся вокруг журнала «Киндай бунгаку» («Современная литература»), В нее вошли крупнейшие представители японской литературы, такие, как Ёсиэ Хотта, Сёхэй Оока, Синъитиро Накамура, Кэн Хирано, Киити Сасаки и др. Именно они во многом определили пути развития японской литературы последней четверти века, в том числе и антивоенной.

Один из организаторов «Послевоенной группы» — Синънтиро Накамура — представлен в настоящем сборнике новеллой, возвращающей нас к годам войны, — «Оживший страх». Это рассказ о человеке, решившем покончить с собой, лишь бы не быть призванным в армию, не стать убийцей. Так он мыслил свой протест против войны. И хотя протест этот сродни обыкновенному пацифизму, хотя он пассивен и бескрыл, да и не со всеми акцентами, расставленными писателем, мы можем согласиться, все-таки действия героя чем-то напоминают уничтожение призывных повесток американской молодежью сегодня. А если мы вспомним, что все это происходило в Японии периода войны, в стране, превращенной в огромный концлагерь, в обстановке бешеной милитаристской пропаганды, мы отнесемся к протесту, пусть слабому, едва слышному, но все же протесту героя с пониманием.

Недавно журнал «Минсю бунгаку» («Демократическая литература») опубликовал аннотированную библиографию художественных произведений, посвященных атомной бомбардировке Хиросимы. В библиографии двести тридцать пять названий, в том числе и произведения Ёко Ота и Тамики Хара — первооткрывателей хиросимской темы в японской литературе. Вряд ли можно удивляться обилию таких произведений в стране, испытавшей ужас атомной бомбардировки. И пожалуй, в этом море просто утонула бы маленькая новелла, почти миниатюра, Ситиро Фукадзавы «Восьмицветные облака», если бы не тот особый психологический ракурс, в котором предстает перед читателем жертва хиросимской трагедии: человек не просто потерял зрение, он утратил веру в справедливость, душевно ослеп. И эта душевная слепота страшнее слепоты физической. Вот об этом, о том, что атомная бомба искалечила не только тела людей, но и их души, рассказывает Фукадзава.

Наконец, еще один аспект военной темы, на который остро реагируют японцы, — война во Вьетнаме. В качестве корреспондента еженедельника «Сюкан Асахи» Такэси Кайко побывал во Вьетнаме и увидел все своими глазами. Вьетнамскую трагедию Кайко описал в романе «Сверкающая тьма», большой серии репортажей, в эссе и новеллах. Одна из них — «Награда солдату» — включена в настоящий сборник. Американский сержант, воюющий уже не один год, убежден, что Соединенные Штаты несут благо вьетнамскому народу. Но в конце концов приходит прозрение, сержант начинает понимать, что ни о какой освободительной миссии американцев не может быть и речи, что они враги вьетнамцев и их ненавидят в этой стране как врагов. И герой оказывается перед дилеммой, убивать или быть убитым. Роль доброго Санта-Клауса просто выдумана им, сержант прекрасно это понял, и он выбирает — убивать. Такова логика любой несправедливой войны.

Японской литературе всегда было свойственно обращаться к древности и средним векам, а иногда и к событиям менее далекого прошлого и в них черпать сюжеты. К этому прибегали многие писатели, в том числе и выдающийся новеллист Рюноскэ Акутагава, который говорил: «Для того чтобы воплотить в произведении тему с максимальной художественной выразительностью, мне необходимо какое-то необычное событие». Опоэтизированное временем, такое событие приобретает огромный эмоциональный заряд, и это позволяло Акутагаве с огромной художественной убедительностью рассказать о людском благородстве и людской низости, о героизме и трусости, о высоких порывах и филистерстве.

В этом смысле Коитиро Уно можно с полным правом назвать последователем Акутагавы. Обращаясь к событию, а может быть, просто легенде, скорее всего легенде столетней давности, Уно в «Боге Китов» рисует мужество человека. Он воспевает мужество как нечто гуманное и чистое. Человек борется с животным. Борьба не принесла победы ни одному из них — погибают оба, и кит и человек. Но это честная борьба двух цельных, непокорных, сильных характеров. Совсем иначе предстает перед нами гибель другого человека, для которого убить кита — значит удовлетворить эгоистическое стремление подняться над людьми. Для писателя кит лишь предлог. Фактически мы становимся свидетелям борьбы двух категорий людей, их жизненных философий. И хотя в конце концов погибают оба, смерть одного из них — подвиг и победа, другого — поражение.

Особое место в сборнике занимают «Три краба» Минако Оба. Писательница живет на Аляске, в Ситке. И хотя место действия не указано, оно происходит, видимо, где-то на Аляске, а может быть, и в самих Соединенных Штатах. Новелла была высоко оценена японской критикой, думается, по двум причинам. Во-первых, определенную роль сыграло стремление вовлекать в орбиту японской литературы писателей, живущих вдали от родины. Этим, по всей вероятности, и объясняется то, что писательница получила за свою новеллу сразу две премии — Акутагавы и «Новые имена» журнала «Гундзо». Конечно же, критиков, несомненно, привлекла, во-вторых, и тема: японцы за рубежом, американизация их быта, мироощущения да и просто поведения.

Не все представленное в сборнике равноценно как по глубине проникновения в жизнь, так и по художественному ее воплощению. Не всегда и не во всем позиция того или иного автора импонирует читателю. Иногда читатель просто будет спорить. Это вполне естественно и неизбежно. Но несомненно одно: сборник поможет познакомиться с современной японской литературой в довольно широком диапазоне имен и произведений, поможет лучше понять сегодняшнюю Японию, посмотреть на нее не только туристски — с фасада, но и с оборотной стороны, увидеть проблемы, интересующие японскую литературу, а значит, и японский народ. И если это действительно произойдет, сборник достигнет своей цели.