Японская новелла 1960-1970

СВОЕ ЛИЦО

Я размышлял много дней и делал это с удовольствием. Ведь я собирался бросить вызов самому обществу, государственному закону и, разумеется, полиции. Одержать победу над такими противниками в открытом бою шансов мало. А я хотел выйти победителем. Для этого необходим хорошо продуманный план.

Неудача означала бы катастрофу. Нужно было действовать только наверняка. И я вновь и вновь отрабатывал свою тактику. Я не верю в идеальный случай, когда преступление невозможно раскрыть. Преступник всегда оставляет свой след. Каким бы совершенным ни был мой план, промахи все равно неизбежны. Идеальный случай — это когда преступник остается на свободе. Но если меня не поймают, мои действия, очевидно, будут приближаться к идеальным. А не будучи пойманным, я до конца жизни останусь невиновным. Потерпевший налицо, а само преступление — загадка или преступление — факт, а преступника след простыл. Вот это здорово! Именно такой вариант вполне устроил бы меня.

Я отнюдь не собирался посягать на чью-то личную собственность. Личные деньги предназначаются обычно на какие-то определенные цели, чувство собственности в таких случаях крайне обострено, и можно натолкнуться на ожесточенное сопротивление. К тому же вызовешь к себе глубокую ненависть.

Я собирался ограбить банк. А банковские деньги — это деньги, в данный момент никому лично не принадлежащие, отпущенные на волю, так сказать, деньги в их чистом виде. Если я прихвачу пачку таких купюр, банк, конечно, будет вынужден навести порядок в своих бухгалтерских книгах, но тем дело и ограничится. Так что особых неприятностей в данном случае я для себя не ожидал.

Другой вопрос — полиция. Тут, как я полагал, все должна решить умеренность. В конце концов дело не в сумме. Пусть будет восемьсот тысяч иен, пусть миллион. Такой ли это большей урон для банка? Сколько там уходит па одну рекламу! Учитывая это обстоятельство, полиция вряд ли проявит излишнее рвение и захочет поднять на ноги весь уголовный розыск. Расследование мелких преступлений, вроде краж в магазинах, у них и за работу не считается. Короче говоря, главное — не разжигать полицейские страсти. Самым бездарным делом я считал убийства и нанесение телесных повреждений. В таких случаях полиция готова хоть из-под земли достать преступника. Тут ей и карты в руки, ведь фактически именно она следит за всеми нарушениями уголовного кодекса. Значит, суть проблемы — как перехитрить полицию…

Пришлось обратиться к уголовному кодексу. 235-я статья его гласит: «Лицо, похитившее чужую собственность, обвиняется в хищении и подвергается лишению свободы сроком до десяти лет».

Таких краж в Японии ежедневно происходит бесчисленное множество, а закон занимает в уголовном кодекса всего две строки. Из-за этих двух строк десятки тысяч воров отбывают наказание. Во сколько же лет оценят мое преступление? Впрочем, решать это будет судья. Я ничего не знаю, и знать мне незачем. Ведь задержание решительно исключается.

Я государственный служащий, работаю в муниципалитете. В мой пакет для зарплаты попадает ежемесячно ничтожное количество купюр. А что такое купюра, ка о не клочок бумаги? Да, она объявленной стоимости, но это ведь условность, принятая в обществе. Не будь этой стоимости, не было бы и моего преступления. Выходит, что и оно не больше чем условность. Я краду не вещь, а десяток каких-то бумажек.

Говорится: десять тысяч иен, а на самом деле перед нами абстрактная идея или так называемая меновая стоимость, но, не будь обмена, кому нужна эта стоимость? Поэтому миллиардер не больше чем человек, занимающийся алчным накоплением таких абстракций. Денежные капиталы — всего лишь возможность осуществления обмена. Деньги — коварная штука. К беднякам они беспощадны, а вот перед богачами заискивают и пресмыкаются. Деньги отвратительны по самой своей сути и потому ненавистны мне. Мой тайный план — это месть деньгам. И более того — бунт против собственной бедности.

Больше всего меня занимал план бегства. Преступление само по себе — дело ерундовое. Внезапность нападения и знание обстановки — вот и все. Поэтому успех сопутствует в девяноста случаях из ста.

Ведь время, место, средства выбираются по собственному усмотрению, вопрос в том, как быть дальше. Необходимо по возможности быстрее покинуть место преступления, по возможности скорее скрыться и по возможности замести следы. Я не мог ни с кем советоваться, мне не у кого было позаимствовать мудрости. Весь план принадлежал только мне, и я сам хотел выполнить его от начала и до конца. О его существовании никто не подозревал, ни один из ста миллионов японцев. Отныне все они, как и полиция, становились моими противниками. Я был совершенно одинок, и мне нравилось мое одиночество. В наше время люди слишком много знают друг о друге. Чужие проникают в самые тайники твоей души, им известно то, что ты еще не сделал, а только намерен сделать. Кругом только и слышишь: «Говорят, ты сразу после Нового года собираешься в Америку?» или «Это ты только говоришь, а на самом деле любишь ее». Люди слишком близко соприкасаются друг с другом, даже не пытаясь задуматься над различием своих характеров. Личные тайны перестают существовать. Внешне остаешься самим собой, в то время как внутри тебя хозяйничают другие. Ты не можешь уберечь от посягательств постороннего собственную душу.

Мое преступление изолирует их от меня. Я воздвигну духовный барьер, абсолютно для них непроницаемый. Это будет тайна, которую мне предстоит хранить до конца жизни.

Да, но никому не известная тайна — это все равно что несуществующая тайна. Значит, если в Японии никто не узнает о моем преступлении, я не буду и преступником. В воскресенье утром я, как всегда, пошел в церковь. Мари Томсон была уже там и, как мне показалось, искала меня. Ее японское имя Марико. Она родилась в Японии от смешанного брака. Тридцать два года. На год старше меня. Незамужняя. По-моему, в религии она ищет утешения от одиночества. Что касается меня, то я неверующий. В церковь хожу с единственной целью — встретить интересных женщин. С Мари я сошелся полгода назад. Она мечтает стать моей женой, а у меля нет никакого делания. Почему? Потому, что она слишком строгая, а строгость, подобно колючей проволоке, отпугивает. Поэтому при встречах с ней мне приходится прикидываться серьезным. В итоге я обманываю всех: церковь, бога и эту женщину. Но пока Мари ни о чем не догадывается, я для нее обыкновенный, никчемный лжехристианин, и только.

Она хорошо говорит по-английски и работает телефонисткой на международных линиях. Живет Мари в бедной квартирке из одной комнаты в шесть татами. По выходе из церкви я направляюсь в магазин, покупаю черный чай,[14] печенье и иду к ней. Так уж получается, что наши любовные дела происходят сразу после окончания богослужения. Это обстоятельство явно беспокоит ее.

— А что в этом плохого? Все этим занимаются. Самая обыкновенная вещь, — утешаю я, прикидываясь простачком.

— Да, конечно, но все же мы до сих пор не женаты, — говорит Мари. — Поэтому…

— Но мы договорились, что поженимся, разве это не одно и то же?

— Я не совсем уверена. Нет, вы правда собираетесь на мне жениться? Я до сих пор не могу понять ваших истинных намерений. Вы как-то говорили, что вас не устраивает женщина, у которой есть ребенок.

— Меня не устраивает кормить чужого ребенка. Но у твоего есть приемные родители, и, кажется, вопрос решен.

У Мари черные волосы и голубые глаза, черты лица японские. Кожа очень белая, с веснушками и кажется жестковатой — словом, несколько отпугивающая своей необычностью кожа иностранки.

В двадцать четыре года Мари родила ребенка от американца. Любовник бросил ее, и ей пришлось отдать своего младенца на три четверти смешанной крови какой-то американской супружеской паре. Сейчас они, кажется, уехали в Осаку. Вот откуда у Мари такое недоверие к мужчинам. Фотография малыша, сделанная несколько лет назад, когда ему было всего сто дней от роду, до сих пор висит на стене, вставленная в рамку. Рядом фотография самой Мари, сделанная в молодые годы. Улыбка на лице Мари выдает ее чувственность. Душевная строгость явно не мирится с ее буйной плотью, они дисгармонируют друг с другом, порождая двойственность ее характера.

Я успел открыть ее тайну. Стоило хотя бы немного преодолеть этот барьер внешней невозмутимости, как за ним обнаруживалась живая, чувственная плоть. Овладевшему тайной открывался путь к наслаждению. В жилах Мари текла горячая кровь, видимо доставшаяся ей в наследство от матери-американки. То было ненасытное тело женщины, жаждавшей материнства. Казалось, что строгость, присущая ее натуре, сама не знает, как справиться ей с этим пылким телом.

Мари наливает чай, берет печенье и, стыдливо потупившись, говорит:

— Нет, так не может долго продолжаться.

Очередное напоминание о браке.

— Я понимаю тебя. Подожди немного, скоро будет готов мой перевод. Когда выйдет книга, я думаю заработать на ней около полумиллиона иен. Можно будет снять особнячок тысяч за сорок. А пока это невозможно.

— Меня не пугает бедность. Ведь я работаю. Как-нибудь обойдемся.

— Но я не хочу жить в нужде. Не хочу все сваливать на плечи жены.

Во всяком случае, эти слова я говорю вполне искренне.

— А когда выйдет книга?

— Как только закончу перевод, начну переговоры с издательством, затем с типографией. Никак не меньше пяти месяцев.

— О, так долго! У меня не хватит сил ждать.

Я нес чепуху. У меня и в помине не было никакого перевода. Но нельзя лгать до бесконечности. Когда правда выяснится, Мари бросит меня. Она не из тех женщин, которых можно удержать силой. Но если говорить откровенно, нам следовало бы расстаться уже сегодня. Преступник обречен на вечное одиночество.

И все же больше всего меня волновала проблема побега. Использовать для этой цели автомобиль я считал неразумным. Конечно, чтобы быстро покинуть место преступления, необходимо сразу набрать скорость. Но автомобиль слишком громоздкая штука, он бросается в глаза. И где разгонишься на нем? На широкой улице? Или на малолюдном асфальтированном шоссе? Как раз на таких дорогах полиция расставляет свои сети. К тому же существует множество дорожных знаков, ограничивающих скорость. Конечно, если мотор оставить включенным, тогда можно сорваться с места в первый же миг. Но в таком случае не обойдешься без помощника. Кроме того, машину придется бросить, а это может навести полицию на след.

Нет, уж лучше использовать мопед, решил я. Он проскочит по любому переулочку, да и одностороннее движение для него не помеха, и он небольшой по размерам и потому малоприметен. Наконец, его можно сбросить в пруд или озеро и тогда полиция на время потеряет след. Правда, слабость мопеда — старт. Пока взгромоздишься на него и нажмешь на педали, уйдет драгоценное время. Нет, скорость надо набрать быстро, в считанные секунды. Но как это сделать на ровном месте… Вот если бы банк находился на склоне холма, тогда я ринусь на мопед о вниз и уже потом, на ходу, включу мотор. Мопед сразу вольется в поток машин, и преследователи потеряют меня из виду. Итак, нужно найти банк, расположенный на склоне более или менее крутого холма. Я пустился в поиски и наконец нашел то, что хотел. Это было довольно большое, новое и даже красивое здание. Посетителей было немного, что касается охраны, то ее нес всего-навсего один пожилой человек в очках с толстыми стеклами.

Тем не менее оставалась масса других опасностей. Надо было все продумать, принять все меры предосторожности. Одна ошибка — и я в руках полиции, я преступник, вся моя жизнь пойдет прахом. А впрочем, чего я добьюсь, продолжая честно трудиться, как это было до сих пор? Образования нет, имущества нет, особыми талантами и способностями не обладаю. Увы, я но отношусь к баловням судьбы. Могу честно прослужить еще двадцать лет, но нужда по-прежнему будет преследовать меня. Будь у меня уверенность в жизни, я женился бы на Мари Томсон. Но как прокормить детей на мои доходы… Так чего она стоит тогда, эта честная жизнь! Не абсурд ли цепляться за нее?

Нет, мне ничего не светит. Я как зверь в клетке.

Роскошь, удовольствия, красота — все это не для меня. Я могу лишь созерцать их из своей клетки. Так, спрашивается, ради чего терпеть? Да будет отмщение такому обществу. Что-то в нем явно не в порядке, что именно, не знаю, но мое будущее мне представляется совершенно безнадежным. Мне захотелось перехитрить этих людей, это общество. Но много ли может сделать жалкий одиночка? Идя напролом, не добьешься победы, рассуждал я.

Однажды полиция задержала поджигателя, прозванного «дьяволом». На допросе он заявил: «Опостылело мне все, вот и решил поджечь». Люди благоразумные, рассудительные сочтут его просто за дурака. Но если задуматься, то ведь для этого человека не было большей муки, чем сознавать постылость окружающего мира. В такой ситуации пропадает всякое желание жить, наступает состояние полной безнадежности. Не соверши он поджог, наверно, покончил бы самоубийством. Поджог, как и самоубийство, тоже средство самоуничтожения.

Мне было понятно душевное состояние этого преступника. Я лично не собирался ничего поджигать. Я выбрал более хитроумный способ. Преступник ничего не выигрывал от поджога, а кража мне кое-что давала. Из этого следует, что я руководствовался не столь бескорыстными мотивами, однако и мне была не чужда мысль о самоубийстве.

Да и если я прогорю, чем это лучше самоубийства? Ведь я решил: при неудаче покончить с собой. Право, мне было не о чем сожалеть.

Года четыре назад покончил с собой мой брат. Он был школьным учителем. Причина самоубийства осталась невыясненной. По моим наблюдениям, ему тоже все опостылело и исчезла надежда, что все еще обойдется, образуется, нужно только потерпеть. Когда причина отчаяния ясна, с ним еще можно рано или поздно справиться. Но когда отчаяние безотчетно, когда оно наваливается на тебя со всех сторон, остается либо самоубийство, либо безумная месть.

В понедельник, отпросившись у начальника, я после обеда ушел со службы и направился к муниципальному управлению самого отдаленного района Ситамати с целью украсть мопед. Мне было хорошо известно, что служивый люд чаще всего пользуется этим видом транспорта, а беспечная молодежь, отправляясь в муниципалитет по незначительным делам, обычно оставляет свои машины прямо на улице незапертыми. Я стал наблюдать, выжидая благоприятный случай. Мне пришлось несколько изменить свою внешность, я был в джемпере, соломенных сандалиях на резине, на глазах темные очки.

Не прошло и часа, как мопед был в моих руках. Плевое дело. Нет ничего легче мелких краж. Сдается, что в любом городе мира люди только и делают, что обворовывают друг друга. И так будет продолжаться до тех пор, дока человечество не избавится от корысти. Если жизнь держится на частной собственности, воровство неизбежно. Уже само по себе владение вещью — дело ненадежное. Ведь вещь все равно остается вещью, она не может слиться с человеком. Вещь постоянно стремится отделиться от своего владельца, таково уж ее свойство. Собственность не может быть абсолютной, она всего лишь видимость.

Поэтому я катил на украденном мопеде как на своем собственном. Просто права собственности были на этот раз переданы незаконно. Конечно, если полиция меня задержит, машину придется вернуть. А если нет, она моя, и никаких разговоров.

Я выбрал стоянку как можно дальше от своего жилья.

— Хозяюшка, можно у вас оставить машину до завтра? — обратился я к женщине средних лет.

— Пожалуйста, — дружелюбно ответила она и вручила номерок.

Утром следующего дня, явившись на службу, я первым делом пошел к начальнику и подал просьбу об увольнении, обосновав ее срочной необходимостью возвратиться на родину. Мне до смерти надоели все эти акты гражданского состояния, которыми приходилось заниматься в муниципалитете, и я подумывал о том, что хорошо бы, свершив преступление, найти вслед за этим подходящую для себя работу.

— У меня уже собраны вещи, и я хотел бы уехать сегодня вечером, — заявил я ему.

— Помилуйте! Нужно издать приказ об увольнении и произвести расчет. Нет, никак не раньше часа дня.

Отсидев до часу, я получил деньги и отправился на вчерашнюю стоянку за мопедом. На соседнем кладбище я прихватил два небольших камня. Теперь я был в полной готовности. Банк работал до трех. В 2 часа 25 минут мой мопед подъезжал к знакомому зданию на холме.

Включив передачу, я оставил машину рядом с подъездом.

В помещении было светло и чисто. Место, где происходили операции с наличными деньгами, было обнесено медной решеткой. Три молодые женщины ловко орудовали пачками ассигнаций. Я сел на скамейку перед окошечком и, сделав вид, что дожидаюсь своей очереди, стал присматриваться к обстановке. Правая рука сжимала в кармане камень.

Выждав, когда клиент, получивший деньги, удалится, а охранник направится в противоположную сторону, я повернулся к окну за спиной кассирши и бросил камень. Раздался грохот, посыпались осколки. В этот миг я просунул через окошечко руку и, схватив пачку ассигнаций, бросился к дверям, на ходу засовывая ее в карман. На улице меня поджидал мопед. Я с разбегу прыгнул в седло, одним духом спустился с холма и, проскользнув в потоке машин, выехал прямо на зеленый свет, затем свернул в переулок налево, потом направо, сделал большой круг и снова оказался на вершине того же холма. Тут я замедлил ход, чтобы не привлечь внимание, и вскоре оказался за городом. Пока все шло по плану. Промчавшись километров двадцать, я заметил большой храм, в роще позади него я снял номерной знак, тщательно стер с машины отпечатки пальцев и столкнул ее в стоячую воду заброшенного пруда. Наблюдая за маслянистым пятном, расходящимся на поверхности воды, я вынул пачку и стал считать деньги. Оказалось всего восемьсот тысяч иен в десятитысячных банкнотах.

Приближалась ночь, какое-то чувство подсказывало мне, что возвращаться домой опасно. Я пошел к Мари. Пришлось пообещать, что мы поленимся в самое ближайшее время, и меня с радостью оставили па ночлег. О, то была самая страстная ночь, проведенная с этой женщиной. Но именно ей предстояло быть и последней в нашей жизни. Конечно, я ничем не выдал своих истинных намерений, преступник обязан беречь свое одиночество во имя собственной безопасности. Я знал, что нет ничего опаснее таких связей. Недаром скрывающихся преступников часто обнаруживают у их родственников или знакомых. Это была счастливая ночь и для Мари. Как, оказывается, немного надо для счастья, если его можно ощутить даже в момент, когда все ложь и фикция!

Этой ночью во мне впервые заговорило чувство жалости к одинокой Мари.

Я бодрствовал, в то время как она безмятежно спала, уткнув голову в мое плечо. Видимо, она успокоилась, решив, что отныне ей есть на кого положиться. Перед моими глазами всплывала картина того, что произошло днем.

Да, я украл деньги. Деньги из банка. Но ведь они принадлежит множеству разных людей, и установить, кто именно их владелец, невозможно. Банк лишь временный их хозяин. Деньги должны быть возвращены вкладчикам. Кто именно из них пострадавший, установить невозможно. Банк своего рода уполномоченный этих пострадавших.

Обладание вещами не больше чем видимость. Вещи то и дело перемещаются от одного человека к другому, таково уж их свойство. Если А проявил неосторожность, вещь перейдет к В, а стоит тому зазеваться — и она уже переместилась к С. Таков постоянный процесс перемещения, и моя кража всего лишь одно из его звеньев.

Конечно, этот процесс подчиняется определенным правилам: купля-продажа, наследование, подношения… Вещи перемещаются в силу присущего им свойства, но и сами люди могут перемещать их по собственной воле. Значит, перемещение вещей — это норма, а не отклонение от нее.

К незаконным способам перемещения следует в первую очередь отнести грабежи и кражи. Закон запрещает такие способы перемещения, но не в его силах отменить само перемещение как основное свойство вещи. Таким образом, с точки зрения процесса перемещения грабежи и кражи — это тоже норма, а не отклонение от нее.

Да, я украл деньги. Они у меня в кармане. В ближайшее время я их истрачу. Они исчезнут, а вместе с ними исчезнет и украденная мною стоимость. Останется только сам факт преступления. Но действия, связанные с ним, они тоже канули в прошлое. Выходит, меня будут судить за действия, канувшие в прошлое, и выносить приговор, всходя из предполагаемой вины.

А что вообще понимать под воровством? Как известно, деньги непрерывно перемещаются в обществе. Значит, произошло всего лишь небольшое нарушение порядка перемещения. Короче, суд наказывает меня за нарушение этого порядка. Но позвольте, а когда он находился в нормальном состоянии, этот порядок? Взяточничество, подкупы, незаконная торговля, незаконные правила наследования, незаконные подношения… Нога Мари легла на мою ногу. Какая у нее горячая нога. Грудь спящей женщины мягким и нежным прикосновением ласкала мою руку. Как все же грубо наше тело по сравнению с женским…

Наступило утро. Мари привела себя в порядок и ушла на службу. Ее улыбающееся лицо сохраняло следы усталости.

Расставшись с ней, я вышел на улицу. Мне некуда было спешить, начиная с сегодняшнего дня я совершенно свободен. Но оказалось, что безделье еще не свобода, безделье вызывало во мне ощущение пустоты. Выходит, что свобода — это то малое, что мы ощущаем, будучи связаны с какой-то деятельностью.

Я вернулся в свою квартиру, она встретила меня неприветливо, и не только потому, что пустовала целые сутки. Эта комната знала о моем преступлении, казалось, она осуждала меня.

Я прилег на постель и развернул газету. Возможно, уже есть сообщения, подумал я, проглядывая третью полосу, и невольно вздрогнул, увидев целую статью. Мне даже не верилось, что речь идет обо мне.

«Дневное ограбление банка» — гласил жирный заголовок. Рядом была помещена фотография банка. Что за глупости! Какое там ограбление! Пошарил в окошечке — и только-то. А газетчик подает это как ограбление. Нет, так дело не пойдет. Я не позволю себя провести!

236-я статья уголовного кодекса гласит: «Лицо, путем насилия или угроз присвоившее чужую собственность, обвиняется в ограблении и наказуется каторжными работами сроком до пяти лет». Но я не прибегал ни к насилию, ни к угрозам. Бросил камень в окно и тем самым нанес материальный ущерб. Ничего более. Под насилием, о котором говорит закон, подразумевается насилие в отношении определенного лица. А я даже охранника толкнуть не успел. Мне хотелось заявить протест этому газетчику, приравнявшему меня к грабителю. Но как это сделать? А пока ясно одно: пять лет каторги как минимум. Надо немедленно бежать. Оставаться здесь, в этой квартире, опасно. Судя по статье, прохожие заметили злоумышленника на мопеде, был замечен и номер машины: 3448, ее владелец уже привлечен к следствию. Но пока что мопед покоится на дне заброшенного пруда, номер сорван, следы пальцев стерты.

«Рост преступника 165 см, коренастый, немного сутуловат, в темных очках и коричневом джемпере, с виду похож на рабочего…»

Да, мне, кажется, удалось сбежать… Но чтобы предостеречь себя от всяких случайностей, я тотчас переехал на другую квартиру и назвался новым именем: Харада Кэнъити. Мое настоящее имя Мурата Синдзи. С сегодняшнего дня такого человека больше не существует в Японии. Получалось, что я бежал сам от себя в неизвестном направлении. Теперь мне не от кого ждать писем. Мне никто не позвонит по телефону. Во всей Японии у меня нет ни одного друга, ни одного знакомого. Но так и должно быть, если я хочу уцелеть.

Спустилась ночь, я вышел на улицу и позвонил из автомата Мари.

— Это я, Мурата.

Выходит, я в последний раз называю себя собственным именем. Если меня не сцапают, я на всю жизнь останусь Харада и никогда не смогу стать снова Мурата, пронеслось у меня в голове.

— Я звоню с вокзала.

— Да? Куда же вы отправляетесь?

— Срочно уезжаю к себе на родину. Я уже сдал квартиру и отправил вещи.

— А что случилось? Вы не собираетесь возвращаться назад?

— Очевидно, нет. Поэтому я решил проститься с вами.

— Странно. Значит, обещание жениться на мне было ложью?

— Нет, я не собирался лгать. Так сложились обстоятельства.

— Ложь, — тихо проговорила она. — И то, что вы сейчас находитесь на вокзале, тоже ложь. Почему не слышно ни шума электрички, ни объявлений по радио? Вы не хотели бы зайти ко мне?

— Я не могу этого сделать. Поезд сейчас уходит.

— Вот как… Понимаю. Я знала, что рано или поздно это должно было случиться. Вы ловко обманывали меня и, вероятно, довольны. Что ж, прощайте. И прошу вас, навсегда забудьте обо мне.

— Хорошо. Я понял.

— Послушайте, а не натворили ли вы чего-нибудь?

Я молчал. О, эта женская интуиция! Меня охватило дурное предчувствие. До сих пор только я один знал, кем совершено ограбление банка. Теперь существует по крайней мере еще один человек, который подозревает меня. Я пал духом. Выйдя из будки, я зашел в столовую и заказал рис с острой приправой. На столе лежала вечерняя газета. Вероятно, обо мне больше не пишут, подумал я и на всякий случай проглядел колонку новостей. Куда там! Новое сообщение. На этот раз публиковали показания кассирши.

«Сзади нас разбилось окно и раздался грохот. Я невольно обернулась. На какую-то одну-две секунды. Именно в этот момент преступник просунул руку в окошечко, схватил пачку ассигнаций на моем столе и побежал. Его лица я не запомнила. Он был в темных очках. На левой стороне носа я заметила у него большую родинку».

Мне стало плохо. Ведь на щеке рядом с левой ноздрей у меня действительно есть родинка. Раз так, я пропал.

Этой ночью я впервые пожалел о содеянном. Я слишком наивно представлял себе, что такое власть денег и как ничтожен перед ней одиночка вроде меня. Ведь за ними стоит само государство, сам закон. Значит, я обратил и их против себя. Вот от кого предстоит мне спасаться!

Я сменил квартиру, сменил имя. Только мое лицо осталось прежним. Бывшие сослуживцы без труда узнают меня. А Мари лучше, чем кто-либо другой, знает, что я — это я. Вот тебе и план, который я считал почти идеальным. Кассирша из банка и та за какую-то секунду успела заметить родинку на моей щеке. Положение становилось катастрофическим.

Я не мог пользоваться электричкой, где меня могли видеть сотни людей. По той же причине пришлось отказаться и от автобуса. Я боялся показываться днем на улице. Вот он, тупик. Одиночка во враждебном окружении. Одиночество, так, как оно представлялось мне в прошлом, было просто игрой воображения по сравнению с тем, что я испытывал в настоящем. Мне казалось, что я физически ощущаю его, сгибаясь под его тяжестью. Страх настолько сковал меня, что я не мог заставить себя повернуть голову и оглянуться назад. Меня не оставляло чувство, что кто-то идет следом за мной, что чьи-то глаза наблюдают за каждым моим шагом. Мне было не до шуток. И в то же время не было никаких доказательств. Мужчин с родинкой на левой щеке, несомненно, существовало тысячи.

Я нанял такси. Шофер был пожилой человек. Я постарался сесть так, чтобы мое лицо не отражалось в боковом зеркале. Я боялся своего собственного лица. Если я попадусь, то только из-за него. Оно предало меня. Из-за него я подвергаюсь такой опасности, нахожусь в таком отчаянном положении.

Отпустив машину, я вошел в вестибюль больницы. Меня обдал специфический больничный запах. В приемном окошечке появилось лицо женщины.

— Я бы хотел сделать пластическую операцию.

— Какую именно? — спросила женщина и так пристально посмотрела на меня, будто только и ждала моего прихода. Возможно, полиция уже успела пронюхать…

— Какую… Глаз и носа.

В приемной на стене висело множество фотографий, изображавших лица людей до и после операции. Какая разница! Судя по ним, люди вполне могли иметь по два лица за свою жизнь. Если тебе не нравится то, которым наградили тебя родители, отправляйся в больницу и переделывай его на свой вкус. Нет, не зря человечество прошло через века истории, теперь по крайней мере можно отделаться от лица, фатальным образом доставшегося тебе. Да, но если бы всем японцам вдруг пришла идея переделывать свои лица, что сталось бы тогда с человеческими отношениями? Мужья усомнились бы в своих женах, родители не смогли, бы узнать своих детей, а если бы в моду вошел какой-то один тип лица, все женщины стали бы одинаковыми. И тогда — конец моногамии, ничто не спасло бы ее от крушения.

Врач — худощавый мужчина средних лет. Я попросил, чтобы он сделал из моих узких глаз большие глаза с двойными складками на веках и превратил мой острый нос в полный, добротный нос.

— Тогда вам придется на неделю лечь в больницу.

— Пожалуйста, на сколько угодно.

Я ни словом не упомянул о родинке. Мне не хотелось признаваться, что все дело именно в ней. Можно намекнуть во время операции, что лучше бы ее удалить.

Итак, я лег в больницу. Откуда может знать полиция, что я нахожусь здесь? А там пройдет неделя и создастся впечатление, что преступнику удалось улизнуть. Операция была сделана в тот же вечер. Стиснув зубы, я терпел боль, молясь про себя, чтобы все сошло благополучно. Ведь я хотел обмануть целый мир, и врач был моим сообщником.

— Может быть, удалить родинку? Как вы считаете? — спросил он. — Или лучше оставить…

— Родинку… Пожалуй, лучше удалите, — ответил я, неподвижно лежа перед склонившимся надо мной хирургом.

— Да, без нее у вас будет совершенно чистое лицо. Родинка бросается в глаза.

У меня перехватило дыхание. Возможно, ему известно о моем преступлении. Но врачу нет смысла тащить меня в полицию. На этом он не заработает ни гроша, куда разумнее получить с меня деньги за операцию и за содержание в больнице.

Что значит «совершенно чистое лицо»?… Видимо, он имел в виду, что отныне я смогу спокойно гулять по улице. А слова «бросается в глаза» надо понимать в том смысле, что мне не совсем приятно, раз что-то бросается в глаза.

Моя судьба было в его руках. Я закрываю глаза и махнув на все рукой, целиком положился на него. Операция сама по себе явилась для меня сущим наказанием. Самым разумным было бы сразу после ее окончания убить врача и поджечь больницу. Тогда не осталось бы никаких доказательств моего пребывания здесь.

Мне надели глазную повязку и отвели в палату на втором этаже. Прошло несколько дней, в течение которых я жил, не отличая дня от ночи.

А какое теперь будет у меня лицо? Мне становилось страшно. Впрочем, зачем зря тревожиться? Так ли уж много значит, какое лицо у человека, ведь это чистая случайность. Лицо само по себе еще ничего не решает, красивое оно или некрасивое. Право, не стоит понапрасну мучиться!

Существуют три признака отличия: пол, фамилия, лицо. Что касается первого, с этим ничего не поделаешь. Фамилию же и лицо я успел сменить. Значит, кроме того, что я обыкновенная особь мужского пола, другие признаки мною уничтожены. Если понадобится узнать обо мне нечто большее, придется обратиться к помощи медицины. Установить группу крови, характер телосложения, упитанность, следы лечения зубов, рубцы, оставшиеся от детских лет, небольшую лысину и, наконец, следы пластической операции.

Итак, для меня должна начаться другая, новая жизнь. Я свободен. Если только больничный врач не выдаст тайны, я совершенно свободный человек. Больных, удаляющих родимые пятна, великое множество. С точки зрения врача, это самая обычная операция. Я освободился от преступления, освободился от самого себя! Будучи Харада Кэнъити, я уже не Мурата Синдзи, и, пока я есть Харада, я не имею никакого отношения к Мурате.

Начинается новая, вторая жизнь. Нужно будет подыскать какое-то занятие. Но тут-то и была загвоздка…

Какая биография у человека по имени Харада? Выходит, мне придется вписать в послужной список заранее ложные сведения. А если при поступлении на работу с меня потребуют метрическую выписку, она будет тоже фальшивой.

Значит, у меня нет ни метрик, ни послужного списка. Нет у меня родины, нет и родителей. Не иначе как человек, пришедший ниоткуда. Вот как оно получается…

Но зато я больше не преступник, ограбивший банк. Нельзя же иметь все сразу. Я освободился от преступления, освободился от самого себя, но теперь мне предстоит жить в этой стране, не имея с ней никакой кровной связи. Абсолютно изолированный, абсолютный одиночка — вот кем я стал.

Прошла неделя, все зажило, с меня сняли бинты.

— Пожалуйста, зеркало. Посмотрите, какой вы красавец. Одна беда, вам теперь не будет отбоя от женщин.

Я поднял глаза и не узнал себя. На меня смотрел красивый молодой человек с правильными чертами лица. Но это было какое-то мертвое лицо. Просто лицо, и ничего больше. Мое старое отражало мое сердце, оно жило слитно с ним. А это новое не имело к нему никакого отношения. У меня было такое чувство, будто я в маске, и мне вдруг до смерти захотелось увидеть то, прежнее.

Но, увы, его больше не было. Я потерял свое лицо и одновременно с этим я перестал, кажется, чувствовать и свое сердце. Я дотронулся кончиками пальцев до щеки. Неприятное чувство, будто дотрагиваешься до чужого лица. Незнакомые глаза. Незнакомый нос… Кажется, только подбородок сохранил старые очертания. Меня охватило горькое раскаяние. Милое мое лицо! Лицо, в течение тридцати лет делившее со мной все радости и беды. Это новое — красиво, но его ничто не связывает со мной. Лицо, у которого не было юности, от которого не осталось ни одной фотографии. И приди мне сейчас в голову назваться не Харада, а Мурата, кто поверит мне? Я потерял не лицо, а самого себя. У меня нет ни родителей, ни предков, нет ни родины, ни родственников, ни друзей — никого.

Порваны все отношения с людьми, в буквальном смысле отрешенный от всех на свете одиночка.

Я вернулся в палату, подошел к зеркалу на стене и стал рассматривать свое новое лицо, чувствуя, как меня душат слезы раскаяния. Из моих красивых глаз с двойными складками на веках полились слезы. Это было странное зрелище. Будто кто-то чужой, сочувствуя моему горю, плакал надо мной. Плакало мое сердце, а слезы проливал посторонний… Отныне я человек-двойник с маской вместо лица. И вдруг во мне пробудились какие-то странные инстинкты. Именно сейчас я, кажется, был способен совершить любое тяжкое преступление.

Потеряв лицо, я будто потерял вместе с ним и свою совесть. Я превращался как бы в человека-невидимку, я мог творить любое зло, и никто не узнал бы, что оно содеяно мною. Я становился обладателем гигантских сверхчеловеческих возможностей… Так вот она какая, эта вторая жизнь.

Я покинул больницу и вышел на улицу. Больше мне нечего было бояться. Ведь от родинки около носа не осталось и следа. Пусть вокруг меня миллионы прохожих, все равно ни один из них не узнает, кто я есть. Я новый человек, только что народившийся на свет.

Мне захотелось с кем-нибудь заговорить, вместе попить чаю, погулять. Мне захотелось иметь знакомых, друзей. Они, вероятно, не отказались бы поддерживать со мной отношения, приняв меня за самого обыкновенного смертного. Но я ведь невидимка, мое истинное «я» неуловимо ни для кого.

У толстой накрашенной девицы в табачной лавке на углу я купил сигареты.

— Скажите, а где здесь третий квартал, девятнадцатый дом? — обратился як ней.

— О… Третий квартал там, за мостом, но где девятнадцатый номер…

— Вероятно, девятнадцатый рядом с восемнадцатым?

— О да, значит, где-то не доходя двадцатого, — пробормотала она с таким видом, будто сделала открытие.

— А вы не хотели бы составить мне компанию и выпить чаю? Я угощу вас, — предложил я.

— Спасибо, но, к сожалению…

Я прикурил и пошел дальше. Я был свободен, к тому же я был человеком-невидимкой, человеком, непроницаемым для посторонних взглядов. Ведь это лицо не мое лицо, и, что бы постыдного я ни сделал, ему нет нужды краснеть за меня. На перекрестке стоял молодой полицейский, регулируя уличное движение. Я направился к нему широким, размашистым шагом. Интересно, заметит он что-нибудь или нет? Эх, была не была — и я уверенно обратился к нему:

— Простите, а где здесь третий квартал, девятнадцатый номер?

Он едва удостоил меня взглядом и, подняв руку, ответил:

— Перейдите мост и на следующем перекрестке у магазина канцелярских принадлежностей сверните направо.

Я был смертельно обрадован. Сведения о преступнике, обокравшем банк, конечно, разосланы во все полицейские участки, но это касается человека по имени Мурата, с родинкой около носа и не имеет никакого отношения к человеку по имени Харада, без всякой родинки. Я свободен, я невидимка, меня не разгадает даже полицейский! Однако это обстоятельство вызвало у меня ощущение какой-то пустоты. Благословенный порядок человеческого общества! Я перехитрил его. Но как он ненадежен, этот порядок, если так легко позволяет себя перехитрить!

Вечером я снова пошел к зданию банка на холме. Улицы вокруг выглядели оживленными и мирными. Рабочий день кончился, и железные ставни были опущены.

Их внушительный вид вызвал у меня улыбку. В маленьком ресторане по соседству я заказал бифштекс. На столе лежала вечерняя газета. Я развернул ее, никаких сообщений об ограблении банка больше не было. Происшествие уже начинает забываться, проходит время, и оно теряет свой смысл. Преступник сидит здесь, ест свой бифштекс и пьет пиво. Никто этого не знает, и никому не нужно знать. Поток времени должен начисто смыть следы всех грязных дел. Когда пройдет несколько лет и это происшествие окончательно выветрится из памяти людей, от него останется только один след — мое лицо, и от этого вещественного доказательства моего преступления мне не избавиться до конца жизни.

Я решил вернуться домой. Там было все спокойно. У меня оказалась масса дел. Предстояло сжечь старые фотографии. Уничтожить письма с моим адресом, да и вообще все, на чем стояло мое имя. Надо снять деньги со сберегательной книжки и уничтожить ее. Оторвать ярлычок с моей фамилией на чемодане. Я тщательно осмотрел костюм и плащ и аккуратно спорол с подкладки фамилию и латинские буквы инициалов. Затем наступила очередь книг, я всюду стирал оставленную на обложках мою надпись. Что осталось еще? Справка об увольнении, старый конверт для зарплаты… Я вытряхивал ящики стола, выбрасывая все подозрительное. Дневников я не вел.

Собрав бумаги, я бросил их в печь для сжигания мусора позади дома. Теперь ничто не подтверждает, что я был Мурата, но ничто не свидетельствует и о том, что я Харада. Кому же в таком случае принадлежит эта комната? Появись сейчас кто бы то ни было и заяви: «Это моя комната. Пошел вон!» — и у меня не нашлось бы оснований возразить.

Мое существование теряло всякую устойчивость, словно меня носило в космосе. Нужны доказательства, что я Харада Кэнъити и никто иной. Пришлось начинать все сначала. На изнанке шляпы я прикрепил буквы К и X — мои новые инициалы, ярлычок на чемодане заменил бумажкой с фамилией Харада, на обложках книг появилась надпись «Харада Кэнъити». После этого я написал открытку на имя Харада, с тем чтобы опустить ее в почтовый ящик. Вернувшись ко мне, она превратится в одно из доказательств существования человека по имени Харада. Я решил завтра же зайти в магазин и что-нибудь купить с доставкой на дом. Обертка тоже станет доказательством. Я должен утвердиться как Харада и сделать все, чтобы общество признало меня в качестве такового.

Покончив с делами дома, я отправился в парикмахерскую. Мне необходимо коротко подстричься, чтобы еще больше изменить свою внешность. Сейчас, когда я сидел плотно закутанный в большую белую простыню, в зеркале отражалось только мое лицо. Незнакомое. Не мое. Крупный нос и красивые глаза с двойными складками на веках. Никакой родинки. Меня бы не узнал даже сыщик, окажись он здесь. Да что говорить, если я сам себя не узнаю. Стараясь справиться с охватившим меня чувством грусти, я закрыл глаза.

В руках парикмахера задвигались ножницы, и пряди волос упали на мои плечи. Ничего, волосы быстро отрастут. Мужчина должен стричься — таков обычай, принятый у всех цивилизованных народов. Отрастить и остричь — и так без конца. Напрасная трата сил. При этом все хотят, чтобы волосы отрастали. А с появлением лысины даже начинают прибегать к специальным средствам для ращения волос, и все для того, чтобы затем их снова остричь. Так уж, видно, устроены люди, что не могут обойтись без лишней траты сил. Другое дело — я. Я стригусь, чтобы изменить свою внешность, и мне придется прибегать к этому каждый месяц. Стоит волосам отрасти, и нынешний Харада начнет смахивать на Мурата. Точно так же, как с деревом каратати — к нему можно привить ветку персимона, но оно все равно даст ростки каратати.

В прачечной на противоположной стороне улицы работник гладил у окна рубашку. А зачем он это делает? Ведь рубашка все равно быстро загрязнится и изомнется. Ее снова отправят в стирку, и вскоре она снова станет грязной. И так будет продолжаться до тех пор, пока ткань не расползется. Парикмахер занимается стрижкой, наперед зная, что волосы отрастут, а в прачечной стирают, не сомневаясь, что белье снова станет грязным. Полиция ловит одних воров, а в это время совершают кражи другие. Воровство — занятие вечное, как и профессия полицейского. Вечный круговорот преследований и бегства. Есть крайний случай, когда задержание преступника абсолютно невозможно для полиции. То есть самоубийство преступника. Покончив с собой, он становится недосягаем для государства, закона. Но если опасные преступники — грабители, убийцы, поджигатели — попадают в руки правосудия, закон осуждает их на смертную казнь. В первом случае преступник сам себя выводит из-под действия закона, во втором это достигается путем смертной казни. Не признак ли это беспомощности правосудия?…

Лучше вернуться к себе… Предположим, я останусь на долгое время Харада Кэнъити, но кто он, этот Харада, откуда родом, никому не известно. Имя, правда, японское, но ведь оно вымышленное. Вдруг этот Харада вовсе и не японец, а кореец, тайванец или, скажем, китаец. Короче, его гражданство не установлено, а к такому человеку не так легко применить японские законы. А что, если я объявлю себя китайцем, ведь это чревато осложнениями меяодународного масштаба?!.

Пока я сидел с закрытыми глазами и фантазировал, парикмахер успел изрядно обкорнать мою шевелюру. Взглянув на себя в зеркало, я невольно подумал, что становлюсь артистом и все, что мне предстоит совершить начиная с сегодняшнего дня, будет игрой. Мне выпала роль Харада Кэнъити, и я должен буду сыграть этого человека. Что же он собой представляет, этот Харада? Каково его происхождение, воспитание, характер, вкусы, темперамент?… Ведь он же человеческое существо в его единстве и противоречиях. Иными словами, он индивидуален, как и любой смертный, даже не осознающий этого. Однако можно ли так, сразу, по собственной воле создать некую индивидуальность? Пожалуй, эта задача окажется труднее, чем сбежать от собственного преступления…

Выйдя из парикмахерской, я направился к почтовому ящику и опустил в него открытку на имя Харада Кэнъити. Ее текст гласил: «Только что приехал из Киото. Вспомнил наше совместное путешествие сюда три года назад и, пользуясь случаем, решил послать тебе знаменитое киотоское печенье. Ешь и наслаждайся». Подпись: Окамото Синъикити. Вернувшись ко мне, эта открытка будет служить доказательством, что я еще три года назад был Харада.

По дороге я немного выпил, закусил и после восьми был у себя. Тут я обнаружил, что мне абсолютно нечего делать. Отныне у меня не было никаких обязанностей, однако и никаких прав тоже. Я был свободен от необходимости делать что-то для других, но и другим не было до меня никакого дела. Время потеряло всякое значение, его бег остановился, жизнь вокруг меня замерла. Как ни ничтожна была моя работа в муниципалитете, но у меня было свое завтра и связанные с ним надежды. Сегодня я и думать боялся о будущем. Нет, моя вторая жизнь еще не началась, я пока лишь в поисках самого себя.

Развалившись на циновках, я закурил, обдумывая план бегства на Кюсю или Хоккайдо. Куда бежать — все равно, надежных людей у меня нет нигде, так какая разница — Кюсю или Хоккайдо? Денег пока еще много, если бежать, то именно сейчас.

Раздался стук в дверь. Я подпрыгнул, как испуганный зверь. Кто бы там ни был, ясно одно — это ко мне. Но к какому мне? Я — Харада! Кто бы ни стоял там, за дверью, я для всех только Харада. Вот когда пришло время любой ценой сыграть свою роль. Стук повторился.

— Кто там?

За дверью молчали. Только бы не выдать себя. Я — Харада. И с этой мыслью я рывком открыл дверь. Передо мной в сером платье стояла Мари Томсон. У меня перехватило дыхание, пришлось сделать усилие над собой, чтобы глотнуть воздуха.

— Кто вы?

Для Харада Кэнъити эта женщина была человеком незнакомым, как незнакомыми были все жители страны. Мари замерла и впилась в меня взглядом.

— Что вам угодно?

Насупив брови, она продолжала неотрывно смотреть на меня.

— Это лицо, — тихо промолвила она. — Это лицо… Что вы сделали с ним!

Мне нечего было сказать. Мари с первого взгляда поняла все.

Для нее существовали не только мой нос, глаза, родинка, она знала мои движения, жесты, голос, она знала меня до тонкостей. Чуть не оттолкнув меня, Мари переступила порог и заперла дверь. Путь к бегству был отрезан.

Она спокойно прошла в комнату, села на циновки в самом центре ее и еще раз испытующе посмотрела на меня.

— Вы совершили что-то нехорошее. Мне пришло в голову это еще в тот момент, когда вы звонили с вокзала. Потом мне попалась эта статья об ограблении банка. Там упоминалось о родинке около носа. И тогда я поняла, что это вы. Потом я узнала, что вы бросили работу, переехали на другую квартиру. Я искала вас. И теперь это лицо. Боже, как вы изуродовали себя… И куда же вы намерены бежать?

— Зачем ты пришла? — перебил я ее, мгновенно превращаясь в прежнего Мурата. — Оставь меня в покое. Что бы я ни сделал, я не хочу навлекать на тебя неприятности. Уходи.

Мари опустила голову, и на ее руки, сложенные на коленях, закапали слезы. Инстинкт подсказал мне, что она не выдаст меня. Однако она ломала все мои планы. Я изменил лицо, остриг волосы, переменил жилье, назвался другим именем и только сейчас заметил, как ненадежен мои план обмануть целый мир.

— По правде говоря, я и сама не знаю зачем, — снова заговорила Мари. — Ведь мы простились с вами ещё тогда, по телефону. Но я не находила себе места при мысли, что могла быть так обманута вами. Я пришла только для того, чтобы удостовериться, вы или не вы ограбили банк. Если это так, тогда все понятно. Да, я была глупа. Верить таким, как вы… Впрочем, хватит об этом. Сейчас мне жаль вас. О, какое пустое, безобразное лицо…

Ко мне вернулось самообладание, и я готов был снова броситься в атаку. Я закурил сигарету. Хотя, если говорить правду, меня приперли к стене. Есть три пути, раздумывал я. Один — признать поражение и явиться с повинной. Но против этого решительно восставало все мое существо. Надо бежать, бежать во что бы то ни стало. Для этого нужно убрать с моего пути Мари Томсон. Один способ — убить ее. Пока только она одна проникла в мою тайну. Если я ее убью, мне, вероятно, удастся бежать. Но тогда полиция объявит розыск по всей Японии, и на этот раз будут искать человека по имени Харада. Значит, носить это имя станет опасно, придется взять новое, третье… Тогда я совсем потеряю самого себя… Но если Мари нельзя убить, то надо пойти с ней на компромисс и постараться превратить ее в своего союзника. А возможно ли это при создавшихся обстоятельствах? Сейчас все против меня.

— Я хочу сказать тебе правду и прошу: выслушай меня, — заговорил я, меняя позу. — Я намерен, возможно уже завтра, бежать на Кюсю или Хоккайдо. Мы должны немедленно, сегодня же, расстаться с тобой. И теперь я скажу тебе все. Конечно, это ничего не изменит, но я действительно хотел на тебе жениться. Поверь мне. Однако можно ли устроить нормальную семейную жизнь на жалованье, которое я получал в муниципалитете? Да, ты могла бы тоже работать, но этого я не хотел ни при каких обстоятельствах. Поэтому я решил раздобыть немного денег. Была не была, надо попробовать. Не выйдет, ну что ж, по крайней мере я не связал свою судьбу. Идя на этот шаг, я ставил на карту свое будущее.

Остается добавить, что я погубил себя во имя любви. Наверно, это глупо. Но я хотел доказать свою верность. Мне больше нечего сказать. Можно было явиться с повинной… Но тут я понял всю тяжесть моей вины перед тобой. Меня замучила совесть, я не находил себе места.

Моя ложь относительно возвращения на родину, как и мое прощание с тобой, — все это было только для того, чтобы избавить тебя от всяких неприятностей. Поэтому я пошел в больницу, где мне удалили родимое пятно и несколько изменили внешность. Я сменил имя, сменил квартиру. Но я не думаю, что это спасет меня. Я уже примирился со всем. Счастье было коротко, но я хочу, чтобы воспоминания о нем сохранились навсегда.

Со дня кражи прошло девять дней. За это время я ни с кем не встречался, мне не с кем было откровенно поговорить. Да, это было полное одиночество. Не каждый может представить себе, насколько одинок преследуемый. Но пришла ты, я открыл тебе сердце и снова почувствовал себя человеком. А теперь уходи, я не хочу впутывать тебя в эту историю. Я должен сам, на своих плечах вынести всю тяжесть содеянного. Надеюсь, что мне удастся распорядиться своей судьбой прежде, чем меня арестуют.

Все это было представление. Я исповедовался, проливая слезы. Мне ловко удалось довести свою роль до конца, и все это благодаря моему новому лицу. С прежним лицом это оказалось бы невозможным. Видно, моя совесть была накрепко связана с ним. А сейчас я был в маске. Стоило маске скрыть мое истинное лицо, как замолкла совесть. Сколь, однако яге, слабой оказалась она, моя совесть.

— Идемте отсюда, — сказала Мари, беря в руки сумочку, лежавшую у ее ног.

Я не понял, что она хотела этим сказать.

— Идемте?… Но куда?

— Здесь оставаться опасно. Мы должны уйти. Наденьте костюм.

— Куда мы пойдем? Нам некуда идти.

— Я… я… — заговорила было Мари, и лицо ее исказили рыдания. — Я со всем смирилась. Но я не могу, не хочу, чтобы вас арестовали у меня на глазах… Прошу вас… В префектуре Коти на Сикоку живет мой дядя. Бегите к нему. Мы еще поговорим об этом. А сейчас скорее отсюда.

Такого оборота дела я просто не предполагал. Компромисс состоялся. И превзошел все ожидания. Женское сердце, неужто его так легко обмануть? Мне вдруг стало бесконечно жаль Мари. Она помогла мне переодеться, и мы быстро вышли на улицу. Идти к ней я не согласился. Это может навлечь на нее подозрения. В конце концов мы сняли великолепный номер в гостинице в центре города. Полиции и в голову не придет искать меня здесь. Останавливаться в таких отелях могут позволить себе лишь злоумышленники высшего класса.

То была последняя роскошная ночь. Номер стоил шесть тысяч иен за сутки. В душе Мари разыгрывалась настоящая драма, а для меня все было комедией. Но в силу обстоятельств мне приходилось подыгрывать ей и выступать в трагическом амплуа. Впрочем, при наличии маски это было нетрудно. Будучи человеком серьезным, Мари тут же написала рекомендательное письмо своему дяде. Потом она обхватила голову руками, мучаясь угрызениями совести за то, что помогает бегству преступника. Поэтому я взял письмо и, разорвав его на клочки, сжег над пепельницей.

— Этим ты доставишь неприятности и себе и твоему дяде. Вина моя, и я один буду за нее в ответе. С сегодняшнего дня вычеркни меня из своей памяти. Я постараюсь бесследно исчезнуть, — сказал я. Эти слова тоже входили в текст моей роли.

Мы подняли прощальные бокалы. Мне было смешно, а Мари проливала слезы. Почему душевные муки так связаны у женщин с жизнью плоти? Я этого не понимаю. Или при разлуке с мужчиной в них говорит не столько боль сердца, сколько физическое влечение к нему? Мари послушно позволила мне сорвать с нее одежды. Потом она сняла шелковый шарф, повязанный вокруг ее головы, и нежно обвязала им мое лицо. Так ей было легче воскресить то, мое прежнее. Шарф хранил запах ее волос. Я обладал Мари с закрытым лицом.

Боль разлуки не мешала ей вкушать радость сближения. Боль сердца и упоение плоти… Странно, но эти противоречивые ощущения не только не подавляли друг друга, а, наоборот, взаимно разжигали одно другое. Тело Мари источало жар, словно она пыталась спастись от пожиравшего ее чувства тоски, а неистовство тела лишь усиливало отчаяние в ее душе. Обливаясь слезами, она, словно безумная, отдалась охватившему ее порыву страсти.

В эти мгновения я, безусловно, верил ей до конца. Но в моем сердце была ложь. Ложь разрывала меня на части. Я был Харада Кэнъити с лицом Харада Кэнъити, а обладал Мари — Мурата Синдзи. Во мне жило сразу два человека.

Впрочем, ведь и для Мари я уже не был ее прежним нареченным. С сегодняшней ночи я был для нее чужим, и она отдавалась этому чужому. Значит, и она впервые нарушила обет целомудрия.

Настало утро, я поднял Мари и заставил ее покинуть гостиницу раньше меня. Ее ждала служба. Но если говорить откровенно, я больше не нуждался в ней, она только бы путалась у меня под ногами. Я хотел сегодня же бежать на Кюсю. Что будет дальше, неизвестно, а пока — бежать немедленно.

Вскоре после одиннадцати я вернулся домой. Я поднимался по лестнице, когда за моей спиной появились двое, и я услышал вежливый голос:

— Простите, не вы ли будете господин Мурата? Мурата Синдзи?

Все произошло очень просто. Я попробовал вступить в перебранку, но это была пустая затея. Как они выследили меня, не знаю, но им было известно все: и то, что я удалил родимое пятно, и то, что присвоил чужое имя. Машина увозила меня в неизвестность, а я все еще продолжал жить воспоминаниями о минувшей ночи. Вчера мне все казалось комедией, сейчас же, после ареста, я вдруг понял, что это была самая прекрасная из всех пережитых мною ночей. Вот он, последний миг свободы, подумал я, и снова ощутил прилив жалости к Мари. Сколько еще лет мне предстоит прожить вдали от женского существа. Непонятно, почему наказание преступника принимает форму изоляции его от другого пола. Не является ли это деянием варварским, попирающим основные права человека? Преследуя цель ограничить свободу действий, у преступника отнимают заодно и его сексуальную свободу… Машина мчалась по центральным улицам в самый разгар дня, я сидел с наручниками на руках, а в голову лезли какие-то дурацкие мысли. Признаться, я находился в смятении, и, видно, в голове моей все перемешалось.

Хотя газеты писали об ограблении банка, мое преступление было квалифицировано как кража. В зале суда мне довелось еще раз встретиться с Мари. Я был подсудимым, она — свидетелем. Не знаю, получилось ли это случайно или нет, но только Мари была в том же сером платье, что и в ту ночь в отеле. В полутемном зале суда ее кожа казалась особенно белой. В тот день Мари держалась великолепно.

— Знаете ли вы подсудимого?

— Нет, не знаю, — четко ответила она на вопрос судьи.

Тот был несколько озадачен и снова повторил:

— Знаете ли вы человека по имени Мурата Синдзи?

— Да, знаю.

— В каких отношениях находились вы с этим человеком?

— Никаких особых отношений не было. Мы просто знакомы.

— Но разве находящийся перед вами подсудимый не Мурата Синдзи?

— Нет, не он, — ответила Мари достаточно решительным тоном.

— В таком случае вам, должно быть, известен человек по имени Харада Кэнъити?

— Нет, не известен.

— Вам, очевидно, известно, что, совершив преступление, Мурата Синдзи, желая замести следы, сделал пластическую операцию, изменил свою внешность, удалил родимое пятно и присвоил себе имя Харада Кэнъити? Вы можете засвидетельствовать, что находящийся здесь подсудимый является изменившим свою наружность Мурата Синдзи?

— Нет, я никогда не видела этого человека.

— Значит, вам ничего не известно о том, что Мурата Синдзи совершил кражу в банке?

— Нет, не известно.

Она отказалась давать показания. И то, что Мари не хотела осложнить мое положение, было, вероятно, последним проявлением ее любви ко мне. Но сама твердость ее поведения на суде подсказывала мне, что она полна решимости разорвать нашу связь. И напрасно я буду ждать от нее если не передачи, то хотя бы простой весточки. Наш разрыв — способ самозащиты для нее. Сейчас у меня нет ничего дороже этих воспоминаний о последней ночи в отеле, а Мари постарается как можно скорее избавиться от них. Они для нее источник раскаяния. Чтобы жить дальше, Мари нужно перечеркнуть эту ночь, я, напротив, буду цепляться за нее, чтобы выжить. Мы оказались на разных берегах, сейчас это стало совершенно очевидно.

Я не рассчитывал на смягчение приговора и не предпринимал никаких попыток облегчить свою вину. Пока шла судебная процедура, я томился от скуки, сидя на одном из круглых стульев, отведенных для подсудимых. Прокурор громко и внушительно обвинял меня, а адвокат, которому должно было защищать подсудимого, препирался с ним. Я же равнодушно и рассеянно слушал того и другого. Создавалось впечатление, будто вся эта компания просто издевается надо мной.

Каждый из них был профессионалом: и председатель суда, и прокурор, и адвокат, они тем и жили, что одним было положено обвинять преступника, другим, наоборот, защищать его. Словом, дельцы-специалисты, профессионалы из судебной корпорации. Раньше чинили суд от имени императора, теперь от имени народа. Разница в словах, не больше. Эти люди с самого начала не имели никакого отношения ни ко мне, ни к совершенному мною преступлению. Спрашивается, почему же мою судьбу призваны решать посторонние? Этого я никак не мог взять в толк. Короче говоря, суд не что иное, как один из инструментов управления государством. Так будут ли эти господа особенно раздумывать, определяя для меня меру наказания? Чем больше я их слушал, тем нелепее представлялось мне все происходящее.

Ни один из них — ни председатель, ни прокурор, ни защитник — не был на месте преступления. Не являются они и пострадавшими. Эти абсолютно посторонние мне люди, собравшись здесь, копаются в моем прошлом, пытаясь нащупать какие-то мотивы преступления, ищут некое подобие истины, чтобы вынести мне соответствующее наказание. Какая шаткость, безосновательность суждений!

«Наиболее отягчающим вину обстоятельством является то, что сразу после совершения преступления он лег в больницу, чтобы произвести косметическую операцию, изменить свою внешность и удалить родимое пятно, служившее характерной приметой. Именно это побуждение обвиняемого следует отнести к наиболее отягчающему вину обстоятельству».

И такие глупцы чинят надо мной суд. Мне невольно стало жаль самого себя. Ведь изменить внешность и удалить родимое пятно заставила меня безвыходность моего положения. У меня не было иного выхода, чтобы спастись. А искать спасения— это безусловная необходимость для преступника, совершенно естественное действие с его стороны. Разве я нанес кому-нибудь ущерб тем, что изменил свою внешность и избавился от родинки? То было последнее средство самозащиты в минуту смертельной опасности. Почему же это стремление квалифицируется как «наиболее отягчающее вину обстоятельство»? Такой односторонний подход к делу, видимо, избитый прием в политике судейских чинуш, и лучше оставить всякую надежду на более или менее благоприятный исход дела.

Итак, моя виновность — факт установленный. Срок наказания по закону до десяти лет. Скоро меня облачат в тюремную одежду, посадят в камеру-одиночку, будут кормить рисом с примесью ячменя, запретят говорить вслух, петь, курить. Так пройдет день за днем и ночь за ночью — лет пять или шесть в полной тишине, наедине с моими мыслями и бесконечными видениями.

Годы терпения и стойкости, а вернее, годы, вычеркнутые из моей жизни. Ибо что даст мне тюремное заключение, если оно продлится восемь, даже десять лет? Разве я стану от этого лучше, честнее, совершеннее? Тюрьма лишь оградит меня от возможности совершить новое преступление. Только и всего.

Впрочем, есть еще одно обстоятельство. Пока пройдут месяцы и годы назначенного мне срока наказания, я, быть может, привыкну к моему нынешнему лицу и стану считать его своим. Оно уже не будет казаться мне маской, а будет тем единственным, которое только и есть у меня. Но ведь на протяжении целых тридцати лет у меня было мое прежнее, свое лицо и никакого другого просто не могло существовать. Значит, то лицо и был я сам и оно было тем единственным, которое только и могло быть у меня. Даже если пройдут десятки лет и я настолько свыкнусь с моим нынешним лицом, что буду считать его своим собственным, воспоминания о моем прежнем не изгладятся из моей памяти, как не могут изгладиться из памяти вдовца, вторично сочетающегося браком, воспоминания о его покойной жене.

Я все еще оставался подследственным. О Мари Томсон не было ни слуху ни духу. Все шло так, как я и предвидел тогда в зале суда. Да не только она, никто не вспомнил обо мне — ни знакомые, ни товарищи, ни коллеги. Мир замкнулся. Япония, общество, сто миллионов соотечественников — все это оказалось за пределами жизненной сферы, отныне отведенной для меня.

Я был одинок. Я сидел, прислонившись к стене, словно пригвожденный к самому себе.

Прошло около месяца, и меня снова потащили в суд — чтобы объявить приговор. Председатель суда, этот делец от юриспруденции, словно всемогущий бог, определял мою судьбу:

«…За кражу и нанесение материального ущерба обвиняемый осуждается на четыре года каторжных работ…»

Слова судьи доносились до меня словно издалека. Четыре года… Я не мог дать себе отчета, много это или мало… И вдруг из моих глаз хлынули слезы. То не были слезы раскаяния. Ведь я стоял перед ним в маске. Я хотел принять этот приговор с моим прежним, подлинным, своим лицом.