Языческая оппозиция христианизации Римской империи (IV–VI вв.)

Отечественная историография

В отечественной исторической науке первые попытки рассмотрения позднеримского язычества приходятся на вторую половину XIX — начало XX в. Труды авторов дореволюционного периода, а также тематически и методологически близкие к ним сочинения представителей первой волны русской эмиграции, освещающие различные аспекты борьбы язычников против политики христианизации Римской империи в IV–VI вв., можно разделить на следующие группы: церковно-исторические сочинения, византиноведческие исследования общего характера и отдельные монографии специалистов по Поздней Античности — ранней Византии.

В конце XIX в., в условиях укрепления позиций православия, как основы официальной консервативной идеологии Российской империи, заметно усилился интерес научного сообщества к церковно-исторической науке, одним из приоритетных направлений которой стало изучение развития институтов Церкви и церковно-государственных отношений в ранний период существования христианства. Несмотря на то, что в центре внимания исследователей данного направления находились, прежде всего, внутренняя история Церкви и эволюция церковно-государственных отношений, отдельные аспекты взаимоотношений христианской римской империи с язычниками все же были затронуты в их трудах.

Одним из наиболее видных отечественных историков Церкви конца XIX в. был профессор В. В. Болотов. В своих лекциях он осветил процесс становления и распространения христианства от времени зарождения нового учения до эпохи Вселенских Соборов[108], представил краткий обзор политики Константина I и его сыновей в отношении язычества, дал общее описание языческой реакции при Юлиане Отступнике, бегло охарактеризовал положение язычников в конце IV — начале VI в. Кроме того, исследователем отмечалось общее усиление политической и религиозной деятельности последователей языческих культов после утверждения христианства в качестве официальной религии[109], упоминалось о многочисленности последователей язычества[110].

К несомненным достоинствам творчества В. В. Болотова относилось применение к истории Церкви общеисторической методологии, критическое отношение историка к христианским первоисточникам, что позволило ему связать церковную историю с историей политической. Однако, находясь в русле традиции идеалистической историографии, автор не предпринял попытку проанализировать социальный состав последователей языческих культов, фактически обошел стороной вопросы о причинах длительного сопротивления христианизации значительной части населения империи. Единственной названной автором причиной критики политики христианских государей со стороны язычников, было недовольство сторонников традиционных культов частым созывом церковных соборов, которые «вели к большим государственным расходам»[111]. Государственные траты на проведения церковных соборов, безусловно, не вызывали сочувствия язычников, однако, несомненно, не являлись основной причиной возникновения и длительного существования языческой оппозиции. Кроме того, из всего многообразия форм, которые принимала межрелигиозная борьба автор упомянул лишь литературные апологии язычеству Юлиана, Симмаха и Либания[112]. Также нельзя согласиться с мнением В. В. Болотова, согласно которому, поклонниками традиционных культов большей частью являлись жители окраин империи[113].

М. Э. Поснов в своем обобщающем труде по церковной истории, написанном в эмиграции[114], в целом развивал основные идеи В. В. Болотова относительно отношений христианской империи и язычников. Вместе с тем, автором были предприняты осторожные попытки определить социальную базу языческой оппозиции. Исследователем было справедливо отмечено, что на западе язычество было связано с политическими, а на востоке — с философскими и литературными традициями[115]. Кроме того, автор впервые в отечественной церковной историографии упомянул о значимости язычества для «древних родов», впрочем, не уточняя в чем эта значимость заключалась[116].

Некоторые замечания относительно последних язычников Римской империи содержатся и в монографии А. В. Карташева «Вселенские соборы». Опираясь на труды своих предшественников, исследователь выделил восточноримскую интеллигенцию как социальный слой, в котором «знамя язычества высоко держалось» вплоть до V в.[117]. Причину подобной расположенности представителей интеллектуальной элиты империи к традиционным культам автор видел в инертности и консервативности классического образования в позднеантичный период[118]. Как и М. Э. Поснов, исследователь отмечал факт «соблазнительности язычества» для представителей благородных римских фамилий[119], упоминал, что многочисленные последователи язычества жили в Малой Азии, Сирии и Египте еще и в период правления Юстиниана[120]. Однако далее констатации историк не пошел.

Наиболее обстоятельное в отечественной дореволюционной и эмигрантской литературе описание положения позднеримских язычников принадлежит перу В. Ф. Кипарисова. В своем сочинении «О свободе совести. Опыт исследования вопроса в области истории Церкви и государства с I по IX в.»[121] автор, в основном опираясь на данные Кодекса Феодосия, кропотливо изложил изменение законодательного статуса последователей традиционных культов в период от вступления на престол императора Константина до эпохи Юстиниана.

К числу достоинств данной работы следует также отнести ее широкую источниковую базу, основательную критику свидетельств языческих и христианских авторов. Вместе с тем, В. Ф. Кипарисову не удалось связать издание конкретных антиязыческих законов с общеполитической ситуацией в империи, не было предпринято попытки определить социальный состав последователей языческих культов. Помимо упоминания о реляции Симмаха[122], исследователем был обойден факт длительного сохранения язычества среди римской аристократии. Кроме того, нельзя согласиться с предположением историка, согласно которому, после издания императором Феодосием суровых антиязыческих законов язычество продолжало жить лишь в «глухих деревнях»[123]. Спорно и предположение автора о полном политическом бессилии язычников в V в.[124].

Во второй половине XIX — начале XX вв., на фоне обострения Восточного вопроса и активизации внешней политики Российской империи на Балканском полуострове, заметно усилился интерес отечественного научного сообщества к византинистике. В этот период отечественное византиноведение переживало период своего становления и расцвета.

Дореволюционные византинисты видели в приверженности населения Византийской державы христианству, христианской идеологии государственной власти, одну из основных отличительных особенностей «ромейской» империи[125]. Сохранение язычества и язычников в средневековой христианской империи представлялось им своего рода историческим парадоксом, рудиментом античности, не представляющим интереса для специалиста по истории Византии. Таким образом, несмотря на всплеск интереса к вопросам византийской истории, проблема сохранения языческих верований среди широких слоев населения не получила в трудах исследователей данного периода должного освещения. Однако несмотря на то, что на данном этапе развития отечественной исторической науки языческой оппозиции не было посвящено специального исследования, отдельные аспекты межрелигиозного противостояния в IV–VI вв. нашли отражение в обобщающих трудах российских византинистов.

Ф. И. Успенский, автор «Истории Византийской империи» в пяти томах, при освещении процесса христианизации римского государства в IV в., отмечая, что последователи язычества «далеко не без борьбы уступили место христианскому культу», упоминал о сильных позициях, занимаемых язычниками в некоторых провинциях[126]. Рассматривая социальную базу последователей язычества, историк отмечал, что традиционные верования длительное время держались среди неких «консервативных элементов» в больших городах и на отдаленных территориях[127]. Примечательно, что Ф. И. Успенский, как и представители церковно-исторической науки, не предпринял попытки нарисовать социально-политический портрет этих «консервативных элементов», не определил географическое местоположение «больших городов» и «отдаленных территорий». Помимо прочего, исследователь был склонен сокращать период деятельности языческой оппозиции, определяя завершение активного противостояния язычества и христианства смертью Юлиана Отступника[128]. Окончательное поражение языческая «партия» потерпела, по мнению историка, в период правления Феодосия I[129].

На схожих позициях стоял А. А. Васильев. Исследователь полагал, что вследствие того, что при Феодосии последователи традиционных культов потеряли всякую возможность открыто проявлять свои религиозные чувства, язычество «окончило свое существование». Как писал автор, язычество сохранялось лишь в отдельных семьях, «хранивших в тайне дорогие им заветы умершей религии»[130].

Относительно подробно в дореволюционный период языческая оппозиция рассматривалась лишь в сочинениях, посвященных правлению отдельных позднеримских императоров. Основательная монография Я. Алфионова посвящена обстоятельствам жизни и правления последнего открытого язычника на римском престоле — императора Юлиана Отступника. В монографии была обстоятельно рассмотрена политическая и религиозная деятельность императора, дана характеристика религиозным конфликтам эпохи. Особой заслугой автора является то обстоятельство, что он впервые в отечественной историографии представил критический разбор источников и исследований деятельности императора Юлиана. Следует отметить, что Я. Алфионов предпринял попытку объяснить причины длительной приверженности язычеству представителей различных социальных слоев империи[131]. Автор выявлял связь между классической культурой и язычеством, которую он рассматривал как основную причину сохранения симпатий к традиционным культам среди образованных классов римского общества[132]. Кроме того, исследователем было отмечено значение жреческих магистратур для сенаторской аристократии[133].

Еще одна работа о Юлиане принадлежит А. Вишнякову. В его труде подробно освещалась литературная полемика епископа Кирилла Александрийского с императором-вероотступником[134]. Исследователь обстоятельно изложил религиозно-философскую обстановку эпохи, представил характеристику всех основных авторов, участвовавших в языческо-христианской полемике первых веков н. э.

Правлению Феодосия I посвящена монография Н. Ф. Чернявского, до сих пор остающаяся наиболее основательным исследованием эпохи Феодосия I в отечественной литературе[135]. В своем труде историк нарисовал широкую картину религиозно-политической истории поздней Римской империи конца IV в. В книге специально рассматривается деятельность императора по укреплению Церкви, обширные главы посвящены борьбе Феодосия с ересями и язычеством в западных и восточных провинциях империи. Автор впервые в отечественной историографии предпринял исследование борьбы императорской власти с языческой аристократией Рима. Он справедливо отмечал приверженность традиционным культам римской аристократии, которую связывали с язычеством политические традиции сената[136].

Вместе с тем, необходимо отметить, что оценивая состояние языческих культов в IV столетии, историк отказывал им во всякой «жизненности», постулировал их окончательное внутреннее разложение и упадок[137]. Не представляется убедительным тезис автора о полном отпадении от отеческой религии представителей «образованного общества», под которыми очевидно подразумевались представители провинциальной аристократии — куриалы. Не находит подтверждения и идея исследователя, согласно которой язычество сохранялось лишь на окраинах империи, в местах «наименее культурных», к которым автор по неизвестной причине причислял Египет и Сирию[138]. Наконец, нельзя согласиться с мнением Н. Ф. Чернявского, что язычники в Римском сенате спокойно восприняли отделение языческого культа от государства, отмену привилегий жреческих коллегий[139]. В целом автор идеализировал Феодосия, чрезмерно прославлял его деятельность по укреплению Церкви и преувеличивал успехи императора в деле подавления язычества. Игнорируя свидетельства источников V–VI вв., исследователь безапелляционно заявлял, что традиционные культы были почти полностью истреблены в конце IV в.[140]

Подводя итоги рассмотрению трудов российских историков второй половины XIX — начала XX в., приходиться признать, что несмотря на очевидный интерес исследователей к Поздней Античности, в дореволюционный период развития языческая оппозиция христианизации Римской империи в основном рассматривалась лишь опосредованно, в обобщающих трудах по истории древнего христианства и ранней Византийской империи. Значительное количество дореволюционных авторов были склонны преувеличивать успехи распространения новой веры и уменьшать или даже замалчивать длительное сохранение симпатий к язычеству среди позднеримской аристократии. Изучение межрелигиозной борьбы IV–VI в. проходило с идеалистических позиций и, как следствие, не были освещены социально-экономические аспекты межрелигиозного противостояния в позднеримский период, не была выявлена социальная база языческой оппозиции, слабо освещалась деятельность языческой оппозиции в римском сенате.

Октябрьская революция 1917 г. привела к коренным изменениям в отечественной исторической науке. Полностью прекратились исследования по истории Церкви. Несколько благоприятнее складывалась ситуация с исследованиями по истории Византийской империи — в течение первого десятилетия существования советского государства продолжали свою деятельность «старые школы» отечественного византиноведения[141]. Однако в 1928 г., в контексте общего ограничения деятельности представителей дореволюционной науки, российское византиноведение подверглось окончательному разгрому. Исследования по истории Византии оказались фактически под запретом[142].

«Революционные» эксперименты в области гуманитарных наук закончились во второй половине 1930-х гг., когда наметился идеологический поворот к возрождению консервативных общественных ценностей. Старые историографические школы были возрождены на основе новой марксистско-ленинской методологии, провозгласившей основой исторического процесса классовый подход и экономическую детерминированность исторических процессов. Исторические исследования приобрели системный характер.

В том числе возобновились исследования по истории Поздней Античности — ранней Византии. Несмотря на то, что значительное количество работ конца 1930 — начала 1950-х гг. носили откровенно тенденциозный характер[143], именно в этот период начинается интенсивная разработка социально-экономических аспектов позднеримской истории. Некоторые написанные в то время труды до сих пор не утратили своей актуальности. Из них следует отметить работы советских ученых Н. В. Пигулевской и М. В. Левченко. Проблема языческой оппозиции не была освещена в данных трудах, однако в этих исследованиях были выявлены характерные особенности общественно-политического и экономического строя поздней Римской империи. Важнейшей заслугой данных исследователей было определение ранневизантийской социально-политической и экономической системы как переходного периода от Античности к Средневековью, доказательство сохранения значимости в IV–VII вв. традиционных античных общественных институтов, таких как полисный строй и рабовладение[144].

Для настоящего исследования важнейшими из работ данного периода являются труды Н. Н. Розенталя[145]: его докторская диссертация «Социальные основы языческой реакции императора Юлиана»[146], защищенная в МГУ в 1945 г., и статья «Социально-политические воззрения языческой интеллигенции поздней Римской империи (Либаний и Аммиан Марцеллин)»[147]. Историк впервые в мировой историографии предпринял попытку выявить социально-экономические предпосылки формирования языческой оппозиции в провинциях восточной империи. Автор доказал, что главной опорой режима Юлиана Отступника являлась полисная знать восточных провинций. На основе анализа трудов видных представителей муниципальной аристократии исследователь выдвинул гипотезу, согласно которой, упорная преданность куриальной знати и тесно связанной с ней интеллигенции восточноримских городов язычеству являлась выражением протеста идеологов приходящего в упадок полисного строя против новых авторитарно-бюрократических форм государственного управления[148]. Критика языческими авторами христианства и Церкви, по мнению Н. Н. Розенталя, была, прежде всего, вызвана укреплением ее экономического и политического положения, зачастую, за счет муниципальной собственности[149]. Таким образом, исследователем был сделан важный вывод: в восточных провинциях Римской империи IV в. язычество не являлось религиозным атавизмом, но имело под собой социально-экономическую базу — куриальное сословие и интеллигенцию.

Научная дискуссия 50-х гг. о причинах падения рабовладельческого строя в Европе и характере экономических отношений в поздней Римской империи в значительной степени стимулировала интерес отечественных исследователей к позднеантичному периоду. В конце 50–80-х гг. XX в. заметно увеличивается количество публикаций, связанных с широким кругом проблем Поздней Античности. Несмотря на то, что в это время тема языческой оппозиции христианизации Римской империи не являлась предметом самостоятельных научных исследований, в работах советских византинистов были рассмотрены отдельные аспекты данной проблемы.

Ряд ценных замечаний относительно социальной базы языческой оппозиции был сделан видным ленинградским византинистом Г. Л. Курбатовым. В своих статьях, посвященных восстанию Прокопия, исследователь как основную опору режима узурпатора выделил все еще в значительной степени приверженную язычеству куриальную аристократию городов восточных провинций империи, а также тесно связанную с ней языческую интеллигенцию[150]. По мнению историка, рост оппозиционных настроений этой части восточноримской знати по отношению к правительству Валента был вызван ликвидацией благоприятных для муниципальной знати реформ Юлиана Отступника.

Исследование социально-политической борьбы в Восточной империи было продолжено Г. Л. Курбатовым в его монографии «Ранневизантийский город: Антиохия в IV веке»[151]. В данной работе исследователь тщательно изучил основные социальные, политические и экономические процессы позднеримского города. Не была обойдена вниманием автора и идейная борьба между различными группами позднеримской знати. Развивая идеи Н. Н. Розенталя, он предположил, что в IV в. язычество являлось идеологией консервативной части куриальной элиты, наиболее активно боровшейся против бюрократической централизации государства, то есть за сохранение господства муниципальной знати[152].. Важной заслугой автора стало и определение неоплатонизма, как религиозно-философской системы, выражавшей социально-политические взгляды языческой аристократии[153].

Вместе с тем, акцентирование внимания, прежде всего, на Антиохии, которую, по своему экономическому и политическому положению никак нельзя причислить к разряду «типичных» городов, а также использование автором ограниченного корпуса источников[154], привело к тому, что в данном труде хронологические рамки деятельности «языческой партии» были значительно сужены. Несмотря на многочисленные свидетельства авторов V–VI вв. о деятельности языческой оппозиции в городах Восточной империи, в том числе и в Антиохии, Г. Л. Курбатов утверждал, что уже в период правления императора Валента, то есть в 60–70-е гг. IV столетия языческая «партия» перестает существовать[155]. Необоснованным представляется и тезис автора об упадке языческой культуры и образования в конце IV в.[156]. Наконец, нельзя согласиться и с предположением исследователя о полной утрате куриями и муниципальной аристократии своего значения в конце IV в. — начале V в.[157].

Некоторым итогом византиноведческих исследований 40–60-х гг. стал фундаментальный 3-томный труд «История Византии» (под редакцией академика С. Д. Сказкина), изданный в 1967 г.[158]. В первом томе, посвященном раннему периоду истории Византии, авторский коллектив подробно рассмотрел не только внутреннюю и внешнюю политику, но также и экономику, культуру и искусство, религиозную политику империи в IV–VII вв. Вниманием авторов не была обойдена и языческая оппозиция христианизации Римской империи.

В главах, освещающих внутреннюю и внешнюю политику империи в IV–V вв., М. Я. Сюзюмовым был кратко рассмотрен социальный состав и история деятельности языческой оппозиции. Присоединяясь к выводам Н. Н. Розенталя и Г. Л. Курбатова, исследователь считал основой социальной базой языческой оппозиции на востоке «сугубо реакционную» куриальную знать городов, поддерживавшую традиционные культы из политических соображений; интеллигенцию, защищавшую от христиан античную культуру; а также часть земледельцев-общин-ников. На западе — сенаторскую аристократию, «не желавшую примириться с подчиненным положением Рима в империи», и посредством поддержки язычества, выступавшую против перенесения политического центра империи на восток[159]. Автор отмечал деятельность языческой оппозиции востока на протяжении всего IV в. и впервые в отечественной историографии расширил хронологические рамки ее существования до начала V столетия[160]. Некоторые положения, высказанные М. Я. Сюзюмовым, представляются спорными. Так, трудно согласиться с его утверждением об оппозиционности языческой аристократии Рима режиму императора Констанция II[161]. Не находит подтверждения тезис ученого о гонениях на представителей языческой интеллигенции в период правления Феодосия I[162]. Весьма сомнительной представляется попытка автора представить узурпатора Евгения сторонником религиозного и политического курса Юлиана[163] — социальные базы их режимов были различны.

Интересную гипотезу относительно причин гонения на язычников при Юстиниане выдвинула З. В. Удальцова. Освещая церковную политику императора Юстиниана, исследователь предположила, что борьба императора против язычников являлась не следствием особого фанатизма правителя, как это зачастую постулировалось ранее, но отражала столкновение различных группировок внутри правящего класса, прежде всего, старой аристократии и новой светской и духовной знати, добившейся установления своего политического и идейного господства[164].

Важным представляется вывод авторов о сохранении в ранней Византии позиций языческой культуры в образовании. В разделах, посвященных византийской науке Е. Э. Гранстрем, З. В. Удальцова, К. В. Хвостова и С. С. Аверинцев показали, что на протяжении IV–V вв. сохранялись языческие центры просвещения[165], больших высот достигла языческая философия, авторитет деятелей культуры, сохранивших приверженность древней религии, оставался чрезвычайно высок[166].

Издание коллективной монографии «История Византии» продемонстрировало значительные успехи советского византиноведения в изучении экономической структуры поздней Римской империи и, вместе с тем, показало недостаточную разработанность широкого круга проблем, связанных с идейно-политической борьбой в период Поздней Античности, в том числе и противостояния язычества и христианства в IV–VI вв.

Этот пробел был отчасти восполнен в последующих работах советских исследователей. Отдельные аспекты данной проблематики были рассмотрены 3. В. Удальцовой в нескольких статьях[167], и явившейся итогом многолетних изысканий монографии «Идейно-политическая борьба в ранней Византии (по данным историков IV–VII вв.)»[168]. В них было подробно рассмотрено творчество, мировоззрение и социально-политические взгляды ряда позднеримских и ранневизантийских историков, в том числе и представителей языческой оппозиции (Амианна Марцеллина, Евнапия, Зосима). Анализируя труд Аммиана Марцеллина, исследователь признавала в нем одного из основоположников «оппозиционного направления» в позднеримской историографии, выражавшего интересы групп позднеримской знати, связанных с античными социально-экономическими институтами. Следует отметить, что З. В. Удальцова не только повторила тезис о влиянии на политические и религиозные взгляды историка идеологии муниципальной аристократии восточных провинций, но и отметила близость воззрений Аммиана оппозиционным кругам старой сенаторской знати Рима, длительное время сохранявшей приверженность традиционным культам[169]. Характеризуя Евнапия и Зосима, которых автор называет «историками круга Аммиана»[170], исследователь справедливо подчеркивала их крайнюю оппозиционность христианским государям и христианству[171], что являлось отражением настроений языческой интеллигенции, связанной со старой восточноримской знатью[172]. Вместе с тем, едва ли можно согласиться с позицией З. В. Удальцовой, причислявшей восточноримского историка Олимпиодора к активным представителям оппозиционной историографии исключительно на основании того факта, что сам Олимпиодор исповедовал язычество[173]. В его труде, посвященном императору Феодосию II[174], не содержится ни критики христианства, как государственной религии, ни критики авторитаризма государственной власти, ни жалоб на усиление военно-чиновной знати и варварского элемента[175], столь характерных для представителей языческой оппозиции: сохранившийся текст не позволяет однозначно атрибутировать Олимпиодора, как открытого противника христианизации империи.

В целом, в монографии З. В. Удальцовой было в очередной раз продемонстрировано, что, несмотря на экспансию христианства, язычество длительное время не сдавало свои позиции и оставалось привлекательной идеологией для части ранневизантийской знати и интеллигенции[176].

Наиболее подробно в советской историографии оппозиционные движения в Восточной Римской империи IV–VI в. были исследованы в цикле статей А. С. Козлова[177]. В своих работах автор выделял языческую оппозицию как одну из основных политических группировок IV–V вв., отмечал ее высокую активность и степень влияния на правительство. В статье, освещающей основные черты политической оппозиции режиму императора Феодосия I, автор выделял две существовавшие параллельно группировки знати, выступавшие против правительства под знаменами язычества: сенаторскую аристократию Рима[178] и связанную с куриальной знатью «местную языческую оппозицию» на востоке[179]. Сравнивая эти оппозиционные движения, исследователь делал вывод об относительной слабости языческой оппозиции восточных провинций по сравнению с оппозицией в римском сенате. По мнению А. С. Козлова, «отсутствие в восточной части империи консолидированной социальной силы, аналогичной римской знати, избавляло ее от языческого противодействия, подобного противодействию Евгения»[180]. Подобный вывод представляется верным лишь отчасти. Действительно, куриальная знать восточных провинций не могла сравниться с сенаторской аристократией Рима ни по экономическому потенциалу, ни по политическому влиянию, ни по степени сословной сплоченности и в этом отношении, порожденная ею языческая оппозиция, несомненно, уступала языческой оппозиции в римском сенате. «Распыленность» языческой оппозиции востока не позволяла ей выступать против правительства в масштабах действий языческой «партии» сената. Однако, эта «слабость» оппозиции муниципальной аристократии одновременно являлась и ее «силой», так как отсутствие единого политического центра оппозиции усложняло правительству возможность противодействия данной политической группировке, что в том числе проявилось в гораздо более длительном существования языческой оппозиции на востоке, чем на западе. Кроме того, нельзя согласиться с мнением автора, согласно которому, при Феодосии I имперское правительство вело непрерывное наступление на последователей языческих культов[181] — свидетельства источников позволяют проследить резкие повороты в религиозной политике императора в отношении язычества, равно как и временные уступки правительства языческой оппозиции.

В статье, посвященной политической ситуации в Восточной империи в 395–399 гг., А. С. Козлов указывал на активную критику правительств временщиков Руфина и Евтропия со стороны представителей языческой оппозиции востока, вызванной, прежде всего, ухудшением положения куриальных элит, упрочнением союза Церкви и государства и продолжением «навязывания сверху христианской идеологии»[182]. Рассматривая оппозиционные движения в Византийской империи первой половины V в.[183] исследователь подчеркивал непоследовательность правительства христианского государства в борьбе против языческих культов. По справедливому мнению автора, невозможность проведения единой политической линии была вызвана ожесточенной борьбой придворных партий. Вследствие сохранения значительной частью куриальной аристократии приверженности язычеству, «партии» префекта Аврелиана, императрицы Афинаиды-Евдокии, опиравшиеся, в том числе, на верхушку провинциальной муниципальной знати, проводили веротерпимую политику в отношении последователей традиционных культов[184]. В то же время, при приходе во власть группировок, выражавших интересы верхушки христианского клира и крупных провинциальных собственников, не связанных с муниципальным землевладением, правительство возобновляло проведение антиязыческих акций[185].

В целом, труды А. С. Козлова внесли заметный вклад в изучение идейно-политической борьбы в ранней Византийской империи. Автор убедительно показал связь между противостоянием различных группировок правящего класса и религиозной политикой позднеримского государства. Были пересмотрены хронологические рамки деятельности языческой оппозиции. Исследователь отметил сохранение симпатий к язычеству среди связанных с муниципальным строем групп господствующего класса еще и в конце 60-х гг. V в.[186]. Вместе с тем, вниманием автора были обойдены свидетельства Дамаския и Марина, равно как и данные агиографии о локальной деятельности языческой оппозиции, что привело к тому, что такие проявления активности восточноримских язычников, как участие представителей языческой оппозиции в антигосударственных выступлениях в период правления Феодосия II, поддержке язычниками узурпатора Леонтия в 484 г. не были рассмотрены, а хронологические границы существования языческой оппозиции среди муниципальной аристократии восточных провинций были существенно сужены.

Подводя итог рассмотрению отечественной историографии советского периода можно отметить, что безусловным достижением исследователей стало выявление социально-экономической основы языческой оппозиции в восточных провинциях в сословии куриалов — средних и крупных городских собственников, связанных с переживавшим глубокий кризис муниципальным строем. Кроме того, важным достижением советских ученых было установление того факта, что непоследовательность христианских императоров в борьбе с язычеством была вызвана столкновением интересов разных групп восточноримской знати, противостоянием придворных группировок. Вместе с тем, использование ограниченного корпуса источников привело к тому, что в этих трудах хронологические рамки существования языческой оппозиции в восточных провинциях были значительно сужены. Представляется необходимым отметить, что в советский период в отечественной исторической науке разработка данной проблематики в основном проходила в рамках исследований по истории Византийской империи, деятельность языческой оппозиции в Римском сенате фактически не было подвержена изучению. В целом, недостаточная разработанность темы в советской историографии признавалась ведущими отечественными исследователями. В 1988 г. Г. Л. Курбатов писал: «Проблема борьбы христианства и язычества в IV веке и отношение к ней императорской власти, государства во многом еще нуждается в изучении»[187].

Распад СССР в 1991 г. повлек за собой значительные изменения в характере исторических исследований отечественных ученых, в том числе антиковедов и византинистов. Господство марксистско-ленинской методологии уступило место методологическому плюрализму[188]. Как следствие, значительно расширился круг проблем, внимание исследователей переключилось с традиционно-приоритетных для советской науки вопросов социально-экономического развития общества на историко-культурную проблематику. Снова начали проводиться фактически находившиеся под запретом до конца 80-х гг. исследования по истории христианства и ранней Церкви. Внимание отечественных историков привлекла и деятельность языческой оппозиции в римском сенате, не получившая должного освещения в советской исторической литературе.

Уже в 1992 г. тема языческой оппозиции в Римском сенате получила освещение в монографии В. И. Уколовой «Поздний Рим: пять портретов»[189]. В главе, посвященной одному из лидеров языческой оппозиции — сенатору Квинту Аврелию Симмаху исследователь кратко охарактеризовала ход религиозной борьбы на Западе во второй половине IV в., проанализировала социально-политические и религиозные взгляды представителей языческой оппозиции в Римском сенате. В своем труде автор осветила деятельность Симмаха в ходе «спора» об алтаре Победы, проанализировала аргументацию участников «спора»: Симмаха и его оппонента — епископа Амвросия Медиоланского[190]. Исследователь отмечала, что в западных провинциях империи язычество «не желало сдаваться и применяло различные формы сопротивления» христианству. По мнению автора, длительное сохранение пристрастий к язычеству среди столичной знати было вызвано консервативной политической идеологией членов сенаторского сословия, не отделявших языческий культ и римскую государственность. Славное прошлое языческого Рима являлось для представителей сенаторской аристократии доказательством необходимости поддержания отправления традиционных культов для обеспечения великого будущего империи. В противостоянии христианству проявлялось подозрительное отношение высшей римской знати ко всему неримскому, варварскому[191]. Таким образом, при характеристике причин неприятия столичной знатью антиязыческих мер Грациана, В. И. Уколова выделяла, прежде всего, идеологический аспект. Согласно ее мнению, причиной недовольства сенаторов выносом из здания курии алтаря Победы, экспроприацией земель жреческих коллегий, лишением служителей традиционных культов налоговых иммунитетов, было «надругательством над римским патриотизмом» и «кощунством», которого не могли снести представители сенаторской аристократии Рима[192]. Однако автором не было отмечено, что вышеперечисленные меры в значительной степени подрывали экономические позиции наиболее родовитых римских семей, монополизировавших занятие жреческих должностей, и лишенных эдиктами Грациана возможности получать связанные с ними иммунитеты, распоряжаться обширными земельными угодьями столичных культов. Кроме того, в данной работе фактически не была упомянута деятельность языческой оппозиции в период узурпации Евгения и узурпации Аталла.

Освещение проблемы языческой оппозиции в Римском сенате получила в работах М. М. Казакова, прежде всего в его докторской диссертации «Христианизация Римской империи в IV веке»[193]. Данная работа представляет собой яркий пример отхода от методологических установок советского антиковедения и византиноведения. Автор отвергал строгую материалистическую детерминированность исторических процессов, особенно в сфере культуры и религии, выделял особую, «духовную сферу» жизни общества, акцентировал свое внимание на субъективных факторах исторического процесса, роли личности в истории[194]. М. М. Казаков исследовал процесс христианизации Римской империи в IV в., в том числе, рассмотрел изменение государственного положения языческих культов от Константина до Феодосия I. Пристальное внимание автора привлекло противодействие христианизации, оказанное представителями сенаторской аристократии Рима. Он впервые в отечественной историографии подробно осветил «спор об алтаре Победы», описал деятельность римских язычников во время узурпации Евгения.

Вместе с тем, исследователь был склонен сокращать хронологические рамки существования языческой оппозиции в римском сенате. Несмотря на то, что в его труде были выделены отдельные проявления симпатий римской аристократии к традиционным культам в V в., автор рассматривал «языческое возрождение» 393–394 гг., как последнее проявление оппозиционности римской знати по отношению к христианству, а поражение узурпатора Евгения как рубеж, после которого «языческая реакция не находит связи с политикой»[195]. Таким образом, данные языческих и христианских авторов о попытках восстановления государственного положения традиционных римских культов в период узурпации Аттала, свидетельства об участие язычников в политической борьбе на востоке на протяжении всего V в. оказались не находят отражения в труде исследователя. Кроме того, автором не было отмечено существование языческой оппозиции на территории восточных провинций империи. Следует также отметить, что при анализе религиозного противостояния автор выделял, прежде всего, идеологический аспект борьбы. Рассматривая противостояние сенаторов-язычников и христианского двора, исследователь отрицал экономическую подоплеку конфликта. По его мнению, данное противостояние являлось столкновением двух враждебных идеологических и социальных концепций, борьбой за политическое преобладание между язычеством и христианством[196]. Таким образом, М. М. Казаков не связывал религиозную политику римских императоров IV в. с интересами определенных общественных слоев, и следовательно, отрывал религиозную борьбу от порожденной объективными социально-экономическими противоречиями борьбы политической.

В последнее время появилось и несколько работ специально посвященных языческой оппозиции в римском сенате. Из них следует, прежде всего, выделить две статьи Н. В. Парфеновой. В первой исследователь подробно остановилась на рассмотрении деятельности в период узурпации Евгения. В ней автором были подробно описаны меры языческой аристократии столицы по реставрации традиционных римских культов в 393–394 гг.[197]. Во второй статье автор впервые в отечественной историографии осветила мероприятия римских язычников в период осады Рима готами Алариха в 408 г. и узурпации Приска Аталла в 409–410 гг.[198]. Исследователем было отмечено, что при узурпаторе наблюдалось возобновление политической деятельности языческой «партии» в римском сенате. Значительная часть столичной знати не только сохраняла приверженность римскому язычеству еще и в V в., но и предпринимала попытки восстановить государственное положение традиционных римских культов. Таким образом, указание на деятельность сенаторов-язычников в начале V столетия явилось опровержением тезиса М. М. Казакова о полном политическом бессилии римских язычников после поражения узурпатора Евгения. Вместе с тем, автор не пыталась выявить социально-экономические предпосылки существования языческой оппозиции в римском сенате, определить причины столь длительного конфликта.

В целом, следует признать, что в отечественной историографии проблема языческой оппозиции получила недостаточное освещение. Зачастую авторы рассматривали религиозно-политические процессы в западных и восточных провинциях Римской империи в отрыве друг от друга, в своих исследованиях не использовали данные ряда источников, прежде всего, христианской и языческой агиографии, что привело к хронологическим лакунам в изучении языческой оппозиции, кроме того, собственно языческая оппозиция не являлась объектом специального изучения. Широкий круг вопросов связанных с существованием и деятельностью оппозиционных группировок знати противостоявших христианизации Римской империи, как в восточных, так и в западных провинциях рассматривался попутно в исследованиях по истории древнего христианства и Церкви, общих трудах по истории поздней Римской — ранней Византийской империи, в контексте социально-политической либо же религиозной истории, но никогда не являлся предметом специального исследования, затрагивавшего все многообразия социально-политической, экономической, культурной и религиозной жизни поздней Римской империи. Вместе с тем, необходимо отметить, что безусловным достижением отечественных исследователей стало определение социальной базы языческой оппозиции, выявление социально-экономической детерминированности межрелигиозного конфликта в поздней Римской империи, связи борьбы религиозной с политическим и экономическим противостоянием разных групп позднеримского общества.

Зарубежная историография

Вплоть до XVII столетия в созданных в Европе исторических трудах, рассматривающих историю ранней Церкви, господствовало полное доверие к свидетельствам христианских источников о скорой и легкой победе христианской веры над язычеством, обеспеченной божественным провидением и активным вмешательством высшей силы в исторический процесс. На страницах этих сочинений о позднеримских язычниках упоминалось лишь как об отдельных безумных демонопоклонниках, либо не упоминалось вовсе. Непоколебимость подобных воззрений обеспечивалась идеологическим доминированием в Западной Европе Римско-католической Церкви, а в дальнейшем и различных протестантских конгрегаций, возводивших свое происхождение к древней Церкви и ревностно отстаивавших безусловную истинность позднеантичной христианской исторической традиции[199].

Интерес к проблемам истории поздней Римской империи и раннему христианству, возросший в XVIII в., был обусловлен ростом антиклерикальных настроений в среде французских философов-просветителей. В борьбе с папизмом в Эпоху Просвещения была пересмотрена трактовка истории поздней Римской империи и роли Церкви в крушении античного общества. Результатом этого стала реабилитация самого понятия язычество и язычники, а также постановка вопроса об их месте и значении в процессе упадка и падения Римской империи. Согласно исторической концепции просветителей, вызванное христианской Церковью разложение нравов явилось одним из основных факторов, предопределивших упадок и разрушение идеализируемого ими античного общества. Отсюда сочувственное внимание этих авторов к апологетам язычества, почитавшихся последними защитниками гибнущего грекоримского мира.

Уже Ш. Монтескье, в своем трактате «Размышления о причинах величия и падения римлян»[200], осторожно отмечал, что язычники имели основания винить христиан в ослаблении Римской империи, упоминал о деятельности Симмаха в защиту древних верований[201], высоко оценивал императора Юлиана Отступника[202]. Личность последнего открытого язычника на троне римской империи привлекла и Вольтера. В своем сочинении «Discours de l'empereur Julien contre les chrétiens» он защищал Юлиана от хулы, возводимой на него христианскими авторами, превозносил его как мыслителя, полководца и государственного деятеля — защитника религиозной терпимости[203].

Наиболее полно подобные представление нашли отражение в труде великого английского историка-просветителя Э. Гиббона[204]. Исследователь писал, что после официального признания христианства язычество далеко не сразу сошло с исторической арены: на протяжении жизни нескольких поколений после обращения Константина поборники древней религии были многочисленны как среди низших слоев населения империи, так и среди римской аристократии[205]. Отдельно отмечалась приверженность язычеству членов римского сената[206]. В своем труде автор подчеркивал, что, несмотря на то, что языческая «партия» приходила в упадок в середине IV в. она была еще весьма могущественной[207]. Э. Гиббон обращал особое внимание на религиозную деятельность последователей многобожия в IV в., подчеркивая, что, усиление религиозного рвения язычников являлось следствием недовольства населения Римской империи распространением христианства: «их религиозное мнение мало-помалу воспламенялось вследствие оскорбительного для них торжества запрещенной секты»[208]. Впрочем, помимо антихристианских мер императора Юлиана, которого вслед за Вольтером автор идеализировал[209], описания деятельности Симмаха по защите традиционных римских культов[210], а также краткого упоминания о том, что западные язычники поддержали узурпацию Евгения[211], историк не отмечал попыток римских язычников воспротивиться распространению новой религии. Э. Гиббон полагал, что язычники сопротивлялись христианизации лишь до издания Феодосием I суровых антиязыческих законов. Несмотря на свидетельства юридических источников христианских и языческих авторов о многочисленности язычников в V–VI вв., историк, опираясь, прежде всего, на данные сохранившегося в Кодексе Феодосия эдикта от девятого апреля 423 г., безапелляционно заявлял, что уже к концу IV — началу V в. в христианство обратились почти все жители Римской империи[212].

Более подробно тема языческой оппозиции в Римском сенате была рассмотрена французским исследователем Ш. Лебо. В своей истории Византийской империи[213] он, основываясь, прежде всего, на данных Амвросия Медиоланского, попытался восстановить историю борьбы язычников в Римском сенате против христианских императоров. Исследователь описал меры, предпринятые столичными идолопоклонниками для отмены антиязыческих законов Грациана, особенно подробно останавливаясь на миссии Симмаха ко двору Валентиниана II[214], впервые выделил роль Веттия Агория Претекстата, как одного из лидеров римских язычников[215], отметил участие сенаторов-язычников, прежде всего, Никомаха Флавиана в узурпации Евгения[216].

В целом, несомненным достижением исторической мысли Эпохи Просвещения был решительный отказ от восприятия провиденциализма, как движущей силы исторического процесса, попытка рационального осмысления исторического процесса. Именно в трудах историков-просветите-лей впервые проявляется концепция активного сопротивления язычников христианизации Римской империи. Вместе с тем, недоступность историкам-просветителям ряда важнейших источников, освещавших межрелигиозный конфликт IV–VI, а также их непоследовательность в критике свидетельств древних авторов привела к тому, что в их трудах вся борьба язычества и христианства, по сути, сводилась к двум эпизодам: периоду царствованию Юлиана Отступника и «спору» об Алтаре Победы.

Представление об относительно быстром исчезновении симпатий к языческим культам среди жителей Римской империи господствовала в исторической мысли вплоть до начала XX в. В этот период пристальное внимание научного сообщества привлекла фигура Юлиана Отступника, к деятельности которого исследователи, по сути, сводили весь межрелигиозный конфликт в восточных провинциях Римской империи. В XIX столетии было издано несколько посвященных ему монографий, в которых была скрупулезно восстановлена биография последнего языческого императора, дана характеристика его военных кампаний и его религиозной политики[217]. Вместе с тем, ни в одном из данных трудов не было предпринято попытки определить социальную базу режима последнего языческого императора, охарактеризовать экономический аспект деятельности Юлиана.

Более обстоятельному анализу подверглась в XIX в. история борьбы язычества и христианства на западе. В изданном в 1835 г. сочинении «История разрушения язычества на Западе» французский историк А. Бенье последовательно изложил деятельность языческой оппозиции в Римском сенате от времени Константина до начала V в.[218]. По мнению исследователя, столица империи длительное время оставалась бастионом язычества, благодаря влиянию языческой аристократии Рима[219]. Автор подчеркнул особое правовое положение столичных культов, подробно осветил мероприятия языческой знати Рима, пытавшейся восстановить отмененные Грацианом привилегии жреческих коллегий, и вернуть в курию алтарь Победы, выделив роль Симмаха и Претекстата как лидеров «языческой партии», впервые охарактеризовал деятельность язычников в период узурпации Аттала[220].

Важным представляется и вывод А. Бенье, согласно которому, с изданием Феодосием I и его сыновьями суровых антиязыческих законов окончилось лишь публичное отправление церемоний языческого культа, в то время как частные жертвоприношения продолжали втайне приноситься еще весьма многочисленными язычниками на протяжении всего V в.[221]. Фактически исследователь вплотную подошел к мысли, что повторявшееся издание законов, запрещавших жертвоприношения, по сути, являлось не доказательством «гибели» язычества, как полагал Э. Гиббон, но, напротив, свидетельствовало о длительном сохранении традиционных культов — невозможно было законодательно запретить ни язычников, ни языческие культы.

Во второй половине XIX — начале XX столетия заметно возрос интерес европейского научного сообщества к истории Поздней Античности. Рост количества работ по теме был, прежде всего, вызван расширением и одновременно увеличением доступности источниковой базы. Так, значительная часть сохранившихся от IV–VI вв. текстов была опубликована Ж. П. Минем в издании трудов греческих и латинских Отцов Церкви, а также ряда светских авторов; в сборниках Monumenta Germaniae Historica было опубликовано множество позднеантичных и раннесредневековых летописей и хроник; Т. Моммзеном была начата работа по изданию «Свода латинских надписей»; в 1882 г. бельгийские болландисты начали критическое издание свода агиографических источников Analecta Bollandiana; в 1883 г. О. Зеек подготовил новое издание текстов Симмаха; в 1885 г. были впервые опубликованы неизвестные ранее письма императора Юлиана, найденные А. Попандопуло-Керамевсом среди рукописей монастыря на Халкиде; в 1903 г. Р. Ферстер начал публикацию собрания сочинений Либания. Большая часть этих изданий была выполнена на высоком научном уровне, снабжена обстоятельными историческими и филологическими комментариями и до сих пор не потеряла своего значения для исследователей.

Из написанных в конце XIX — начале XX столетии трудов, освещающих деятельность языческой оппозиции, следует выделить сочинение французского историка Г. Буассье «Падение язычества. Исследование последней религиозной борьбы на Западе в четвертом веке», изданное в 1891 г.[222]. Автор не столько описывал борьбу язычников в римском сенате против политики христианских императоров[223], сколько пытался выявить причины данного конфликта. Заслуга исследователя, в первую очередь, состоит в том, что он впервые обратил внимание на культурные процессы, проходившие в IV–V вв. На основе анализа произведений важнейших христианских (Иеронима Стридонского, Августина Гиппонского, Пруденция) и языческих (Симмаха, Клавдиана, Рутилия Намациана, Макробия) авторов исследователем был сделан вывод, что связь классической культуры с традиционными культами являлась одним из важнейших факторов, определивших длительное сохранение симпатий образованных слоев населения Римской империи к многобожию[224]. Кроме того, Г. Буассье впервые отметил значимость восточных мистерий в религиозной жизни столичной аристократии. По мнению исследователя, именно с распространением восточных языческих культов был связан рост религиозности членов римского сената, приведший к длительному сопротивлению новой религии[225] со стороны членов столичной аристократии.

Представление о мистических культах, как основе языческой религиозности в позднеантичный период, получило развитие в трудах бельгийского историка Ф. Кюмона. В своей монографии «Восточные религии в римском язычестве», впервые изданной в 1906 г.[226] он высказал гипотезу, согласно которой в IV в. традиционные римские культы перестали вызывать у своих последователей какие-либо религиозные чувства и превратились в антикварный рудимент, внешние формы которого сохранялись лишь благодаря консервативности римского общества. В духовной жизни населения империи первое место заняли облеченные в форму мистерий восточные культы, дававшие удовлетворение религиозным чувствам населения Римской империи[227].

Особое внимание Ф. Кюмон уделял исключительно популярному в III–IV вв. культу солярного божества Митры. По его мнению, митраизм резко выделялся из всех остальных языческих культов империи наличием упорядоченного вероучения, а также общеимперской жреческой иерархией, и, таким образом, в религиозном и организационном отношении, являлся языческой альтернативой христианству[228]. По сути, согласно интерпретации исследователя, вся борьба язычества и Церкви в Поздней Античности представлялась, как столкновение двух равнозначных религиозных систем, «церквей-соперниц»[229]: Диоклетиан и Галерий организовали Великое Гонение по инициативе митраистского духовенства[230], Юлиан Отступник принял митраизм за основу своей реформы языческого культа[231], христианские погромы организовывали члены «секты магов»[232], римские сенаторы выступали против антиязыческих акций правительства под знаменами бога Митры[233]. С подобными утверждениями едва ли можно согласиться. Факт участия языческого духовенства в подготовке идеологической основы для Великого гонения неоспорим[234], но ни один из источников не сообщает о том, что основными организаторами гонения были именно митраисты. Несмотря на то, что Юлиан Отступник был инициирован в мистерии Митры, анализ трудов императора не позволяет утверждать, что в его теософской системе исключительная роль отводилась именно этому божеству[235]. Кроме того, нет оснований полагать, что члены митраистских общин были главными организаторами христианских погромов — масштабные погромы зафиксированы и в городах, где не отмечалось существование последователей культа Митры[236]. Наконец, спорной выглядит гипотеза Ф. Кюмона, согласно которой, митраизм был наиболее популярным культом среди сенаторской аристократии; культы Кибелы, Изиды и Осириса не уступали ему по влиянию.

Взгляды Г. Буассье и Ф. Кюмона оказали существенное влияние на дальнейшее исследование конфликта язычества и христианства. Их выводы, в целом, повторял британский историк Ш. Дилль, в своей капитальной монографии, посвященной западноримской аристократии IV–V вв.[237]. В своем труде он в очередной раз подчеркнул важность восточных культов, прежде всего митраизма, для позднеримской знати[238]. Вместе с тем, автор выявил и значение традиционных столичных культов для представителей языческой оппозиции в римском сенате. По мнению исследователя, представители столичной аристократии напрямую связывали сохранение государственной поддержки языческим культам с благополучием римского государства[239]. Таким образом, Ш. Дилль выделял «патриотизм» римской знати, как опору язычества. Заслугой автора является также впервые отмеченное им отсутствие конфронтации по религиозному признаку внутри сенаторского сословия. Анализ трудов Иеронима Стридонского и Августина Гиппонского позволил исследователю утверждать, что несмотря на то, что часть столичной знати приняла христианство в IV в., между новообращенными последователями новой религии и сенаторами, сохранившими приверженность язычеству, не было существенных противоречий[240]. Фактически, исследователь вплотную приблизился к идее, что непосредственно религиозные предпочтения не являлись основной причиной противостояния язычников в римском сенате и христианских императоров.

Некоторым итогом исследований противостояния христианизации империи со стороны римских язычников на данном этапе изучения темы можно считать изданную в 1915 г. статью Д. Н. Робинсона[241]. В ней автор, опираясь на наработки своих предшественников, а также на собственные источниковедческие изыскания (прежде всего данные эпиграфики и корреспонденции Симмаха), сформулировал тезис о «языческом возрождении», которое под влиянием восточных культов, якобы пережил Рим во второй половине IV в. Данная концепция господствовала в западной исторической науке вплоть до второй половины XX в.

В первые десятилетия XX в. исследователи обратились к теме языческой оппозиции на грекоязычном востоке, ранее сводившейся лишь к языческой реакции императора Юлиана. В изданной в 1920 г. работе И. Геффкена[242] была дана общая характеристика истории противостояния язычников и христиан от периода гонений III столетия до VI в. Опираясь на свидетельства Евнапия Сардского, Марина и ряда христианских авторов он показал, что на территории восточных провинций приверженцы язычества сохранялись на протяжении нескольких столетий после официального запрета императором Феодосием I отправлять все формы языческого культа[243]. По мнению И. Геффкена, подобное положение язычников и языческих культов являлось следствием непоследовательности императоров V в. в проведении в жизнь антиязыческого законодательства. Однако он никак не определял и не пытался выявить причины данного феномена, объяснить чем была вызвана непоследовательность антиязыческой политики императоров V в. Автор лишь констатировал тот факт, что преследование язычников началось только при Юстиниане[244]. Исследователь отмечал, что длительное сохранение симпатий к языческим культам в ранневизантийском обществе сохранялось, в том числе, благодаря влиянию и авторитету отдельных представителей языческой интеллигенции, прежде всего, философов-неоплатоников[245]. Однако, как известно, интеллигенция является не самостоятельным социальным классом, но лишь выразителем настроений определенных общественных групп и слоев[246]. Таким образом, И. Геффкену не удалось выявить социальную базу последних защитников восточноримского язычества.

Общая характеристика положения язычников восточных провинций в V — начале VI в. была дана в капитальном труде ирландского византиниста Дж. Б. Бьюри[247]. Автор показал, что в ранней Византии язычество продолжало оставаться религией не только значительной части сельских жителей, но и представителей образованных слоев общества[248]. В данном сочинении было вновь продемонстрировано, что до периода правления Юстиниана язычники фактически не подвергались преследованиям[249]. Кроме того, исследователем была отмечена связь язычества и социально-экономических структур греко-римского востока. По мнению Бьюри, христианизация Римской империи сопровождалась ломкой традиционных социально-политических и экономических институтов, прежде всего муниципальной организации. По справедливому мнению автора, языческие культы с их храмами, жертвами и играми являлись неотъемлемыми элементами полисной системы, и, борясь с ними, Церковь фактически уничтожала полисную организацию и традиции муниципальной жизни[250].

В период 30–40 гг. XX в. представители европейской исторической науки впервые попытались выйти за пределы идеалистического восприятия межрелигиозного конфликта в Поздней Античности, согласно которой, борьба между язычниками и христианами была вызвана, прежде всего, идейными и в меньшей степени политическими противоречиями, и выявить социально-экономические предпосылки противостояния.

Первая подобная попытка была предпринята в работе польского историка-марксиста Л. Малюнович[251], изданной в Вильно в 1937 г. Рассматривая «Спор» об алтаре Победы, исследователь на основе анализа III реляции Симмаха и писем Амвросия Медиоланского предположила, что длительное сопротивление язычников антиязыческим эдиктам императора Грациана было вызвано уроном, нанесенным экономическому положению сенаторской знати, вследствие отмены привилегий и субсидий традиционным римским культам[252].

Эту мысль Л. Малюнович развил американский исследователь Дж. А. МакГичи. В своей диссертации[253] он на основе писем Симмаха показал, что экономическое благосостояние староримской аристократии в значительной степени зависело от доходов, приносимых им контролем над землями и имуществом жреческих коллегий, а также от фискальных иммунитетов, получаемых путем занятия традиционных римских жреческих должностей[254]. Отсюда, по мнению автора, — длительная приверженность сенаторской аристократии язычеству и продолжительная борьба столичной знати с христианским двором за сохранение официального статуса языческих культов, а значит, и за сохранение за счет поддержки государственной власти экономической базы этих культов.

Несмотря на убедительность аргументации вышеперечисленных авторов, их выводы, далеко отходившие от методологических установок западной исторической науки того периода, оказались фактически незамеченными научным сообществом. За более чем семидесятилетний период, прошедший с момента издания этих работ, лишь два исследователя со значительными оговорками отмечали значимость данной концепции, для понимания причин возникновения языческой оппозиции в Римском сенате[255], большая же часть западных исследователей признавала (и признает) представленные Л. Малюнович и Дж. А. МакГичи объяснения причин межрелигиозной борьбы несостоятельными[256], либо полностью игнорировала их научные достижения.

Значительно большее влияние, чем труды Л. Малюнович и Дж. А. МакГичи, получила изданная в 1945 г. статья Г. Блоха[257]. Развивая идеи Д. Н. Робинсона, исследователь предположил, что в конце IV в. язычники в римском сенате активно противостояли все более возраставшему давлению со стороны христианских императоров. Высшим проявлением оппозиционности аристократов-язычников стало, по мнению автора, участие представителей сенаторской знати в узурпации Евгения, которую исследователь оценивал как «языческое возрождение»[258]. Данная исследователем характеристика деятельности языческой аристократии Рима во второй половине IV в. до сих пор признается значительной частью западных историков «традиционной»[259]. Следует отметить, что эпиграфические изыскания историка привели его к заключению, что далеко не все сенаторы-язычники являлись ревностными почитателями восточных культов. Это позволило автору предположить, что среди столичной знати одновременно существовало две языческие «фракции»: «ориенталисты» и «традиционалисты». По мнению Г. А. Блоха, лидеры «ориенталистов» — Претекстат и Никомах Флавиан разделяли теософские идеи Юлиана Отступника и стремились реформировать традиционное римское язычество на основе восточных культов и неоплатонистской философии. Вторым полюсом римского язычества, по мнению исследователя, были возглавляемые Симмахом «традиционалисты», стремившиеся охранить древний культ от любых нововведений[260].

Итогом исследований темы языческой оппозиции в первой половины — середины XX в. стало издание в 1963 г. сборника «The Conflict between Paganism and Christianity in the Fourth Century» под редакцией итальянского историка А. Момильяно[261]. В данный сборник вошли восемь статей, написанных виднейшими европейскими исследователями (А. Х. М. Джонс, Э. Томпсон, А. Момильяно, Г. А. Блох) на основе лекций, прочитанных в Варбургском институте (Лондон) в 1958/1959 учебном году. Из материалов этого сборника наиболее важной для темы нашего исследования представляется статья крупнейшего английского антиковеда XX в. А. Х. М. Джонса[262]. В данной работе исследователь отошел от идеалистического восприятия межрелигиозного конфликта и попытался выявить социальные противоречия, нашедшие оформление в виде противостояния язычников и христиан. По мнению Джонса, реформы конца III — начала IV в. способствовали значительной бюрократизации системы государственного управления империи и создания новой имперской служилой знати, рекрутировавшейся в значительной степени из средних и низших слоев общества. Как было указано автором, именно эта зависимая от императора новая элита, быстрее всего принимает новую имперскую религию и становится авангардом государственной христианизации[263]. В то же время приверженцами язычества в значительной степени остаются представители «традиционных элит» — сенаторской аристократии и муниципальной знати[264]. Таким образом, исследователем было отмечено, что религиозный переворот совпал с социальными переменами, изменением социального состава правящего класса империи.

В 70-е — 80-е г. XX столетия в западной исторической науке происходит значительный всплеск интереса к Поздней Античности. Прежде всего это было связано с так называемым «методологическим переворотом», подменившим господствовавшее с XVIII в. понимание Поздней Античности, как периода «упадка и разрушения» представлением о периоде III–VII вв., как о самостоятельной исторической эпохе отличающейся как от классической античности, так и от раннего Средневековья. Данная концепция впервые была сформулирована в монографии британского историка культуры П. Брауна «Мир Поздней Античности», изданной в 1971 г.[265]. Под влиянием работы П. Брауна многие исследователи начали воспринимать позднеантичный период не просто как совокупность отживавших античных институтов и нарождавшихся институтов Средневековья, но как особую эпоху, или даже отдельную «цивилизацию». Несмотря на то, что ряд выводов П. Брауна представляется спорным, именно его работа способствовала началу рассмотрения Поздней Античности, как самостоятельного исторического периода, обладающего рядом специфических черт. Так как, по мнению П. Брауна и сторонников его концепции, именно «духовность» данного этапа развития средиземноморского общества позволяла выделить Позднюю Античность в особый исторический период, религиозная жизнь Римской империи III–VII вв. стала едва ли не наиболее изучаемой темой конца XX — начала XXI в. Следствием этого стала критика устоявшихся в историографии взглядов на характер религиозной жизни населения Римской империи, в том числе и переоценка ряда аспектов межрелигиозной борьбы IV–VI вв.

Уже сам П. Браун попытался пересмотреть характер межрелигиозных отношений в IV–V вв. Исследователь выступил против господствовавшего в западной историографии тезиса о жестоком противостоянии язычников и христиан в поздней Римской империи, предложив, что представители христианской и языческой элиты были воспитаны в русле единой античной культурной традиции, имели общие ценности и интересы и, в большинстве случаев, избегали конфронтации[266].

Тезис Г. А. Блоха о параллельном существовании двух языческих «партий» в римском сенате был подвергнут основательной критике Д. Ф. Мэттьюзом[267]. Исследователь показал необоснованность разделения языческой аристократии на две оппозиционные фракции. Как было убедительно доказано автором, приверженность тем или иным языческим культам являлась проявлением личной религиозности, но не политических симпатий представителей сенаторской знати.

Кроме того, в последние десятилетия была подвергнута критике доминировавшая в научной мысли первой половины столетия гипотеза о господстве восточных мистерий в религиозной жизни позднеримских язычников. На основании изучения позднеримской эпиграфики Р. МакМаллен продемонстрировал, что божества греко-римского пантеона не уступали в популярности восточным богам[268]. Более того, анализ данных хронографа 354 г. позволил М. Зальцман утверждать, что именно традиционные римские верования в значительной степени определяли характер религиозной жизни столицы[269]. В коллективной монографии «Religions of Rome» было убедительно показано, что к IV в., благодаря продолжительному религиозному синтезу, многие традиционные римские культы приобрели атрибуты восточных мистерий, а восточные культы Великой Матери, Осириса и Изиды стали публично отправляться за государственный счет. Ориентализация римского язычества, равно как и романизация и официальное признание восточных культов, сделали грань между ними весьма условной[270].

Отдельные аспекты деятельности языческой оппозиции в римском сенате были рассмотрены в трудах, посвященных столичной аристократии IV–V вв.[271]. Среди многих работ, посвященных сенаторскому сословию, следует обратить особое внимание на исследования М. Зальцман[272]. В этих трудах подробно рассматривается процесс христианизации римской аристократии. Историк доказывает, что одной из причин длительного сохранения симпатий к язычеству среди сенаторской знати была связь римских культов со старыми республиканскими традициями, хранителями которых считали себя члены римского сената.

Концепция «языческого возрождения» в Риме конца IV в. была подвергнута критике и в статье американского историка Дж. О'Доннелла. Исследователь продемонстрировал, что основной причиной войны узурпатора Евгения с императором Феодосием было не стремление язычников в римском сенате восстановить официальный статус языческих культов, но притязания Евгения на формальное признание его власти над западными провинциями[273]. Таким образом, конфликт ранее воспринимавшийся как «битва христианства и язычества», стал оцениваться прежде всего как политическая, а не религиозная конфронтация.

Вместе с тем, ряд положений автора представляется сомнительным. В попытке доказать отсутствие религиозных причин узурпации Евгения, исследователь предположил, что Вирий Никомах Флавиан, чья деятельность предала узурпации Евгения характер языческой реакции, был едва ли не единственным сенатором-язычником поддержавшим узурпацию[274]. Таким образом, историк отвергал концепцию Г. Блоха, согласно которой Евгений и Арбогаст пользовались поддержкой большей части сената, или по крайней мере, большей частью сенаторов-язычников. Против положений Дж. О'Доннелла можно выдвинуть следующие аргументы: во-первых, Вирий Никомах Флавиан, безусловно, не был единственным представителем столичной аристократии, поддержавшим узурпацию. В источниках сохранились сведения о, по крайней мере, нескольких язычниках — представителях сенаторского сословия, занимавших государственные посты в период правления Евгения[275]. Во-вторых, по свидетельству Пруденция, значительная часть столичной знати приняла христианство только после поражения Евгения (Prud. С. Symm., I, 566–569). Тот факт, что Феодосий вынудил принять крещение лишь сенаторов-язычников, наиболее активно поддержавших узурпатора[276] и придавших всему периоду правления Евгения вид языческой реставрации, свидетельствует о стремлении императора политически изолировать своих оппонентов, но при этом избежать конфликта с сенаторской аристократией Рима в целом. Сопоставление данных свидетельств позволяет утверждать, что режим Евгения пользовался массовой поддержкой сохранившей приверженность язычеству столичной знати. Таким образом, концепция Дж. О'Доннела о полном отсутствии религиозной составляющей противостояния Евгения и императора Феодосия I представляется несоответствующей историческому контексту. Фактически исследователь игнорирует тот факт, что приверженность и язычеству и христианству разных слоев позднеримской знати, участвовавших в политической борьбе, отражала не только непосредственно религиозные симпатии, но и социально-политические идеалы.

Кроме того, не выглядит убедительным попытка автора сместить акцент религиозного противостояния от непосредственно религиозных различий на различия в «отношении к религии». Дж. О'Доннел утверждал, что в IV–V вв. язычество являлось не столько религией, сколько отношением к религии. По мнению исследователя, отличительной чертой «язычества» была веротерпимость ко всем религиозным системам, в то время как христиане были нетерпимы ко всем исповеданиям отличным от их собственного. Таким образом, согласно концепции автора, все религиозное противостояние сводилось к нападкам «нетерпимых христиан» на «терпимых язычников» и робким попыткам последних отстоять свою веру[277]. Действия «нетерпимых язычников», например императора Юлиана, историк объяснял влиянием на них христианского понимания религиозности[278]. C подобным объяснением характера противостояния язычников и христиан едва ли можно согласиться. Император Юлиан действительно воспитывался как христианин и, соответственно, мог воспринять характерную для религий откровения концепцию исключительности веры. Однако данный случай представляется единичным. Теория Дж. О'Доннелла не объясняет причин гонений на христиан императорами-язычниками Галерием и Максимином Дазой; погромов последователей новой веры представителями муниципальной знати азиатских и африканских провинций; нападок на христианских священнослужителей и монахов со стороны жителей сельских районов Сирии, Египта, Галлии и Италии, которые, несомненно, не только не были воспитаны как христиане, но зачастую не имели даже внятного представления об основных положениях христианской веры.

Велик вклад в исследование противостояния язычников и христиан британского историка Ал. Кэмерона. Прежде всего его заслугой является освещение множества частных вопросов религиозного конфликта конца IV — начала V в. В одной из своих первых статей он смог доказать, что трактат Макробия «Сатурналии» — один из важнейших источников по религиозной и интеллектуальной жизни римской языческой аристократии второй половины — конца IV в., был написан не современником персонажей данного литературного произведения: Веттия Агория Претекстата, Вирия Никомаха Флавиана и Квинта Аврелия Симмаха, как это традиционно считалось ранее, но лишь в 30-ые годы V столетия[279]. В статье, посвященной переходу власти над западными провинциями к Стилихону, автор убедительно доказал историчность свидетельств Пруденция и Зосима о посещении Феодосием I Рима в 394 г. и об успешной попытке императора добиться перехода в христианство представителей столичной знати[280], ранее отвергаемых рядом исследователей на том основании, что Феодосий не был в Риме после победы над узурпатором Евгением[281], что косвенно подтвердило факт исповедания язычества большинством представителей сенаторской аристократии вплоть до конца IV в.

Ряд замечаний относительно языческой оппозиции в римском сенате исследователь сделал в своей недавней монографии «Последние язычники Рима»[282]. Вслед за Дж. О'Доннелом, Ал. Кэмерон отвергал религиозный аспект противостояния узурпатора Евгения и императора Феодосия и пытался доказать, что в 393–394 гг. на западе не было «языческого возрождения»[283]. По мнению исследователя, конфликт между языческой знатью города Рима и последователями новой веры существовал лишь «на бумаге» — в трудах христианских историков и теологов, которые посредством искусственного «создания» языческой оппозиции стремились возвеличить боровшихся с нею императора Феодосия и епископа Амвросия Медиоланского. Аргументация автора в первую очередь основана на предположении, что все христианские описания деятельности языческой оппозиции в Риме в 393–394 гг. по сути происходили из единого источника — труда Руфина Аквилейского «Церковная история»[284]. С этой гипотезой едва ли можно согласиться: такие авторы как Павлин Медиоланский и Августин Гиппонский в своих трудах сообщают информацию, отсутствующую в сочинении Руфина. Будучи современниками событий, эти писатели не были ограничены в возможности сформировать свое собственное мнение о религиозном аспекте узурпации, в том числе и опираясь на свидетельства очевидцев событий[285]. В целом гиперкритическая концепция Ал. Кэмерона не была в полной мере принята ни одним исследователем[286]. Однако в ряде случаев, его выводы привели к переосмыслению отдельных аспектов деятельности языческой оппозиции в Римском сенате.

Следует отметить труды, освещающие жизнь и деятельность лидеров языческой оппозиции в Римском сенате. Веттию Агорию Претекстату посвящена монография финской исследовательницы М. Калос[287]. Помимо непосредственно жизнеописания сенатора, М. Калос анализирует жизнь сенаторского сословия, описывает религиозные, культурные и политические идеалы членов сената. В исследовании К. Согно была изучена карьера и деятельность выдающегося оратора и государственного деятеля Квинта Аврелия Симмаха, представлявшего языческую «партию» в «споре» об алтаре Победы[288]. Несколько работ посвящены Вирию Никомаху Флавиану — лидеру «последнего языческого возрождения»[289]. Из них следует особо выделить изданную в 2000 г. монографию Ч. Хедрика[290], в которой исследователь не только восстанавливает жизненный путь, политическую деятельность сенатора, но и представляет обстоятельный очерк истории изучения языческой оппозиции в римском сенате.

Авторы второй половины XX — начала XXI в., изучавшие языческую оппозицию на территории восточных провинций, зачастую ограничивались рассмотрением деятельности языческой оппозиции на протяжении узкого временного периода или же изучали проявления противодействия христианизации в отдельных регионах.

Значительное количество исследований, в том или ином аспекте затрагивающих проблему языческой оппозиции восточных провинций, посвящено правлению Юлиана Отступника — последнего открытого последователя многобожия на престоле Римской империи. Зачастую в этих трудах рассматриваются не только проблемы религиозной политики последнего языческого императора, но и освещаются взаимоотношения последователей язычества и христианства в восточных провинциях Римской империи[291].

Среди этих работ следует прежде всего выделить монографию П. Афанассиади[292]. Кроме сведений непосредственно биографического характера, автор подробно изучила интеллектуальный и религиозный «климат» эпохи, описала реформы Юлиана в их социально-экономическом аспекте. Одним из важнейших направлений деятельности императора исследователь справедливо назвала мероприятия, направленные на укрепление положения полисов восточных провинций и местной муниципальной знати[293]. Таким образом, в данном труде была выявлена социальная база режима Отступника. Вместе с тем, автором не была отмечена взаимосвязь между попытками императора восстановить положение языческих культов и его политикой, направленной на укрепление положения куриальной знати. Исследователь рассматривала эти направления деятельности Юлиана Отступника как самостоятельные явления, не имевшие внутренней взаимосвязи. Кроме того, не приводя никаких доказательств, она утверждала, что религиозные преобразования императора не получили поддержки муниципальной аристократии[294]. Однако, анализ источниковой базы позволяет утверждать, что в большинстве городов империи попытка императора восстановить языческие культы была с полным сочувствием встречена куриями, так как, по сути, способствовали укреплению политического, социального и экономического положения местной знати.

Деятельности языческой оппозиции восточных провинций в период правления Валента посвящена монография Ф. Дж. Вибе[295]. В ней автор отмечал высокую степень политической деятельности восточноримских язычников в 364–378 гг., их участие в выступлении Прокопия и заговоре нотария Феодора[296]. Согласно его мнению, основной причиной широкого распространения оппозиционных настроений в восточных провинциях империи была антиязыческая политика, якобы проводимая правительством императора Валента.

Концепция Ф. Вибе была подвергнута критике в труде американского исследователя Н. Ленски[297]. Он отвергал положение Ф. Вибе об активной оппозиционности язычников правительству Валента, справедливо отмечая тот факт, что правительство данного императора фактически не ограничивало отправление языческого культа[298]. Вместе с тем, едва ли можно согласиться с предположением исследователя, согласно которому, тот факт, что отправление языческих культов не преследовалось государственной властью, доказывает отсутствие оппозиционных настроений среди языческой аристократии городов востока[299]. По сути, представляя языческую оппозицию как движение, мотивированное исключительно религиозными симпатиями части восточноримской знати, Ф. Дж. Вибе и Н. Ленски не рассматривают его социального содержания и не связывают ее деятельность с социально-экономической политикой правительства императора Валента.

Ряд исследований посвящен положению восточноримских язычников в V–VI вв. В монографии польского исследователя Р. Косинского была подробно исследована деятельность языческой оппозиции в период правления императора Зенона Исавра[300]. В статьях Д. Дж. Константелоса и К. В. Харла исследовался статус язычников и языческих культов в восточной Римской империи в V — начале VI в.[301]. По мнению историков, несмотря на издание антиязыческих законов, правительство фактически терпимо относилось к язычникам вплоть до начала VI столетия; существенное ухудшение положения последователей языческих культов пришлось лишь на период правления императора Юстиниана и его преемников, которые открыли масштабные гонения на граждан империи, сохранивших верность отеческим богам. К сожалению, причины столь резкого изменения религиозной политики государства в данных трудах раскрыты не были.

Нетипичную для зарубежной историографии оценку борьбы правительства Юстиниана с язычеством дал находившийся под влиянием марксизма и веберианства британский исследователь П. Белл. В своей монографии посвященной социальным конфликтам в VI в. историк охарактеризовал борьбу христианства и язычества не как собственно борьбу идей, а как, с одной стороны, идеологическое выражение борьбы различных группировок внутри правящего класса Римской империи[302], а с другой, отражением борьбы «демократических элементов» с социально-экономическими элитами восточноримской державы[303].

В последние десятилетия в исторических исследованиях, посвященных последним язычникам Восточной Римской империи, усилилось направление, изучающее локальные проявления сохранения языческих культов в отдельных регионах империи. В трудах Т. М. Банчича[304], А. Франца[305], А. Малони[306] были изучены свидетельства о сохранении языческих культов на территории Греции, прежде всего, Афин. Дж. Х. Ф. Дижкстра[307], М. Хархаран[308], Д. Франкфуртер[309], Дж. Т. Вестерфилд[310] исследовали взаимоотношения язычников и христиан в Египте. О сохранении актуальности данной проблематики свидетельствуют недавние издания двух сборников статей, освещающих широкий спектр вопросов, связанных с язычеством в поздней Римской империи — ранней Византии. Так, в 2008 г. был издан сборник «From temple to Church» под редакцией видного немецкого исследователя И. Хана[311], а в 2011 г. — сборник «The Archeology of Late Antique «Paganism» под редакцией Л. Лавана и М. Мулриана[312]. Данные сборники являются итогом длительных изысканий в данной тематике крупнейших европейских и американских антиковедов и отражают современное состояние исторической науки о позднеантичном язычестве. Характерной чертой данных трудов является использование новейших данных археологии, папирологии и иероглифики, ряда коптских и сирийских агиографических текстов, ранее не привлекавшихся в исследованиях по истории позднеримского язычества.

Наиболее значительной работой, посвященной последователям языческих культов на территории Восточной Римской империи в IV–VI вв. на данный момент остается монография Ф. Тромбли, впервые изданная в 1993 г., и переизданная с авторскими дополнениями и поправками в 2001 г.[313]. В первой части своего труда автор исследует трансформацию официального статуса язычества в период от Юлиана до Юстианиана, а также ход и формы христианизации таких крупных центров восточносредиземноморского язычества, как Газа и Афины. На основе анализа источников исследователем было вновь показано, что несмотря на жесткую риторику антиязыческого законодательства V в., правительство Восточной империи, по сути, «закрывало глаза» на многочисленные факты отправления языческих культов, и редко вмешивалось в религиозную жизнь жителей провинций. Во второй части работы автор рассмотрел отдельные аспекты сохранения языческих культов в Египте, Сирии и Малой Азии. Благодаря глубокому знанию источников, включая данные археологии и папирологии, автору удалось классифицировать и систематизировать огромный исторический материал, собрать воедино разрозненные свидетельства о сохранении языческих культов на территории восточных провинций в IV–VI вв. Однако блестящее конкретно-историческое исследование оказалось во многом оторванным от социально-экономических и политических условий эпохи. Для исследования Ф. Тромбли, равно как и для большинства работ, посвященных последним язычникам Восточной Римской империи, характерно выделение, прежде всего, культурно-религиозного элемента деятельности языческой оппозиции и принижение экономического и социально-политического аспекта борьбы язычества, и христианства[314].

Редким исключением являются труды И. Хана, посвященные религиозным конфликтам в IV–V вв.[315]. Автор убедительно разоблачил историческую традицию, фокусирующуюся, прежде всего, на борьбе идей. На примере таких крупных религиозных центров как Александрия, Антиохия, Газа и Панополь, было показано, что насилие на сугубо религиозной почве являлось не нормой, но исключением, а религиозные конфликты зачастую являлись внешним проявлением, лишь отражавшим объективные социально-экономические противоречия. Кроме того, исследователем были рассмотрены и личные мотивы видных общественных деятелей, прежде всего, иерархов христианской Церкви, заинтересованных в провоцировании конфликта между язычниками и христианами, для укрепления своего имущественного и политического статуса. В целом, И. Ханом было продемонстрированно, что религиозные конфликты в восточных провинциях Римской империи, зачастую являлись выражением противостояния различных социальных групп и слоев позднеантичного общества, а вопросы веры выступали в качестве «дымовой завесы… пропагандистского предлога или средством легитимизации» политических амбиций[316].

Немалый интерес вызывает у современных исследователей и деятельность языческой интеллигенции. Из работ, посвященных данной проблематике, следует выделить труды Э. Ваттса[317]. Основные выводы многолетних исследований историка были изложены в монографии, посвященной двум крупнейшим образовательным и интеллектуальным центрам позднеримского язычества: Афинам и Александрии[318]. В ней автор кропотливо восстановил историю и развитие философских школ этих городов в II–VI вв., раскрыл характер взаимоотношений образовательных учреждений с муниципальными органами власти и имперским правительством, описал влияние преподавателей-язычников на местные и общеимперские. Многие выводы, сделанные Э. Ваттсом, представляются во-многом новаторскими для зарубежной историографической традиции. Так, исследователь напрямую связывал благополучие язычников преподавателей и их влияние с благосостоянием и религиозной самоидентификацией местной знати[319], выявлял закономерность в упадке классической философии и в разложении куриальной аристократии[320]. Фактически в работах историка было показано (впрочем без достаточно четкой формулировки вывода), что деятельность языческих интеллектуалов была напрямую связана с политическими и идеологическими интересами части позднеримской знати, зависевшей от полисных институтов и заинтересованной в сохранении и распространении классического образования, идеологии и культуры.

Ряд ценных замечаний для темы исследования содержится и в общих трудах, посвященных Поздней Античности. В современных исследованиях по истории данного периода значительное место отводится изучению различных сторон социальной и общественной структуры, что играет важную роль для понимания коренных изменений, происходивших в религиозной жизни населения Римской империи в III–VI вв. Из обобщающих трудов прежде всего следует выделить исследование выдающегося английского историка А. Х. М. Джонса[321]. Данное сочинение представляет собой фундаментальное исследование всех сфер жизни общества поздней Римской империи. Автор уделяет большое внимание социально-экономическим и политическим проблемам, специально останавливается на событиях религиозно-политической борьбы в IV–VI вв. Сочинение А. Х. М. Джонса содержит множество деталей, важных для понимания особенностей межрелигиозного конфликта и хода христианизации в общем контексте истории римской державы. Из новейших работ общего характера следует выделить XI–XIV тома «Кембриджскую историю Древнего Мира», описывающие историю Средиземноморского региона в период от 193 г. по 600 г. н. э.[322] В данных трудах, состоящих из написанных видными учеными очерков, рассматриваются различные стороны жизни античного мира: экономика, социальная и политическая структуры общества, частная и общественная жизнь римлян. Ценной работой для раскрытия темы исследования являются и первые два тома «Кембриджской истории христианства». В них рассматривается развитие христианской религии от зарождения до начала VII в.[323]. Помимо исследования эволюции доктрины и истории Церкви в данных трудах рассматриваются формы распространение христианства на территории Римской империи, а также отношение христиан к язычеству и язычникам.

Исключительно ценным справочным изданием является трехтомная «Просопография поздней Римской империи» — коллекция кратких биографий представителей высших слоев позднеримского общества, составленной коллективом британских исследователей в 1971–1992 гг.[324]. Входящие в сборник просопографические описания содержат краткую информацию о социальном происхождении, занимаемых должностях, религиозным предпочтениях и семейном положении видных государственных и общественных деятелей периода. Эти данные позволяют охарактеризовать изменения социального состава правящего класса Римской империи, выявить трансформацию его религиозных взглядов, скорректировать оценку освещенных в источниках явлений политической жизни.

Подводя итог рассмотрению зарубежной историографии, следует признать, что западные исследователи достигли значительных успехов в изучении языческой оппозиции христианизации Римской империи. В трудах зарубежных исследователей была проделана основательная работа по классификации и систематизации источников, исследователи широко использовали в своих трудах не получившие должного освещения в работах отечественных исследователей данные агиографии, эпиграфики, а в последнее время археологии и папирологии.

Вместе с тем следует особо подчеркнуть, что большинство авторов научных трудов, освещающих последних язычников Римской империи, придерживаются идеалистического подхода и, в целом, не склонны связывать факты сохранения приверженности языческим культам в различных слоях правящего класса с социально-экономическими интересами данных групп населения. Исследования, авторы которых пытались объяснить причины межрелигиозного противостояния с материалистических позиций немногочисленны (Л. Малюнович, Дж. А. МакГичи, И. Хан), их выводы, равно как и выводы отечественных исследователей, не получили должного признания и не были учтены при разработке широкого круга проблем, связанного с деятельностью языческой оппозиции христианизации Римской империи. Кроме того, следует отметить, что вплоть до недавнего времени зарубежные авторы в большей степени акцентировали свое внимание на фактах сохранения приверженности язычеству среди сенаторской аристократии Рима, деятельность языческой оппозиции восточных провинций получила в исследованиях зарубежных авторов сравнительно меньшее освещение.

Выводы

Историографический обзор свидетельствует о существовании и в зарубежной и в русскоязычной историографии множества работ по теме исследования. В трудах отечественных историков вопросы сохранения языческих культов в период Поздней Античности рассматривались, прежде всего, в контексте социально-экономических процессов. При этом для русскоязычных авторов характерен преимущественный интерес к истории восточных провинций империи. В результате этого, разработанные отечественными исследователями концепции взаимосвязи социально-экономических, политических, религиозных и культурных процессов фактически не были применены для характеристики деятельности языческой оппозиции на западе. Кроме того, на протяжении длительного периода времени ряд важных источников оставались недоступны отечественным исследователям, что привело к искусственному сужению источниковой базы исследований, освещавших деятельность языческой оппозиции христианизации римской империи. По этой причине выводы отечественных ученых были зачастую субъективны, а в ряде случаев противоречили данным источников.

Для западных исследований характерно использование широкого корпуса источников, в том числе и тщательная разработка свидетельств агиографии, эпиграфики, папирологии и археологии. Однако, зарубежные авторы зачастую фокусировали свое внимание на локальных проявлениях деятельности языческой оппозиции, избегали широких обобщений и выводов, не стремились к комплексному анализу процессов в рамках всей империи. Необходимо подчеркнуть, что большинство зарубежных авторов представляли межрелигиозное противостояние IV–VI вв., прежде всего, как борьбу идей и не рассматривали экономические, социальные и политические аспекты. В целом, в зарубежной литературе не были выявлены социальные основы феномена языческой оппозиции христианизации Римской империи, слабо затронуто влияние экономических факторов на формирование и деятельность языческой оппозиции.

Общим недостатком работ отечественных и зарубежных исследователей является дискретность, присущая подавляющему большинству трудов. Практически отсутствуют работы, рассматривающие оппозицию христианизации римской империи как синхронический процесс, зарождающийся в момент признания Церкви государственным институтом империи и завершающийся с превращением христианства в доминирующую идеологию правящих слоев. Имеющиеся же немногочисленные работы[325], в которых предпринималась попытка системного рассмотрения процесса, не выдерживают серьезной научной критики.

Таким образом, ряд вопросов, связанных с анализом социального состава представителей языческой оппозиции, взаимосвязь и взаимоопосредованность форм и методов имперской политики христианизации и сопротивления этой политике, равно как и хронологические рамки данного процесса в различных слоях позднеримского общества, до сих пор не получили соответствующей оценки ни в мировой, ни в отечественной историографии.