Языческая оппозиция христианизации Римской империи (IV–VI вв.)

1. Сенаторская аристократия Рима в IV в.

Вплоть до конца III в. римский сенат формально участвовал в государственном управлении империей наравне с принцепсами[326]. Вместе с тем императоры, стремившиеся обезопасить свою власть от влияния столичной аристократии[327], последовательно ограничивали права и привилегии сената[328]. Постепенно сенат утрачивал остатки своего политического значения.

Несмотря на ослабление роли сената как политического института, на протяжении IV в. его авторитет как собрание наиболее богатой и родовитой части общества империи был чрезвычайно высок. В период II–III вв. в состав сената вошли многие представители провинциальной аристократии, однако наиболее влиятельной частью сенаторского сословия оставалась старая римская знать, гордившаяся своим действительным или мнимых происхождением от великих семей времен республики. Согласно Иерониму Стридонскому, представительница римской знати Фабиола[329] происходила от патрицианского рода Фабиев (Jerom. Ep., 77, 2), наследница аристократического рода Паула[330] была потомком Гракхов и Сципионов (Ibid., 108, 1), а ее муж Токсотий[331] возводил свою родословную к Юлиям (Ibid., 108, 4). Валерий Мессала Авиен[332] считал себя наследником героя I Пунической войны Мания Валерия Максима Корвина Мессалы (Macr. Sat., I, 6, 26) и легендарного консула Публия Валерия Публиколы (Rut., I, 271–275)[333].

Основой могущества представителей сенаторской знати были колоссальные земельные владения в Италии, Сицилии, Северной Африке и Южной Галлии, сконцентрированные в руках сравнительно небольшого числа аристократических фамилий[334]. Так, Вулкаций Руфин[335], один из наиболее влиятельных представителей римской знати середины IV в., имел поместья почти во всех провинциях империи (Amm., XXVII, II, 1). Его младший современник Квинт Аврелий Симмах, считавшийся «сенатором среднего достатка» (Olymp., fr. 44), владел, по крайней мере, тринадцатью поместьями в Самнии, Апулии, Сицилии, Мавритании и Лукании[336]. Наследница богатейшего рода Анициев Мелания Младшая[337] была собственницей огромных земельных угодий в Италии, Испании и Африке (Geron. V. Mel. (Lat.), 19). Зачастую сенаторские имения представляли собой полностью самостоятельные хозяйственные единицы со своими ремесленными мастерскими и рынками и даже превосходили размерами небольшие муниципии. Так, одно из италийских владений Мелании, помимо господского дома, состояло из шестидесяти хозяйств, на каждом из которых трудилось до четырехсот рабов (Geron. V. Mel. (Lat.), 18). Про другое имение Мелании автор ее жизнеописания Геронтий сообщал: «Владение же было больше самого города (Тагаста), имея баню, множество ремесленников, золотых и серебряных дел мастеров; и двух епископов, одного нашей веры и другого из еретиков» (Geron. V. Mel. (Lat.), 21. Пер. М. В.)[338]. Согласно свидетельству Олимпиодора, получаемый с земельных угодий ежегодный доход богатейших сенаторских семьей составлял до 40 кентинариев золотом. Доход второстепенных семей составлял 10–15 кентинариев золотом (Olymp., fr. 44). Эти средства шли, прежде всего, на поддержание социального статуса сенатора, содержание городских усадеб[339] и организацию игр[340].

В регионах сенаторского землевладения представители столичной знати господствовали не только в экономической, но и в социально-политической сфере. Для укрепления влияния своего рода члены римского сената нередко выступали в роли наследственных патронов городских и сельских общин. Например, покровителем сразу нескольких североафриканских муниципий был Квинт Арадий Руфин Валерий Прокул[341] (CIL., VI, 1684; ILS., 6111). Алфений Цейноний Юлиан[342], покровительствовал африканскому городу Булла Регию (CIL., VIII, 25525), Вирий Никомах Флавиан и Аниций Басс[343] — Неаполю (ILS., 8985; 8984), Аррий Гракх[344] — Салернуму (CIL., X, 520). В городах, находившихся под покровительством членов римской аристократии, сенаторы за свой счет восстанавливали общественные здания, устраивали публичные игры и празднества[345]. Это позволяло представителям столичной знати укреплять влияние в провинциях, получать поддержку жителей региона и увеличивать власть и статус своего дома[346].

Способом сохранения и приумножения личного и семейного положения представителя сенаторского сословия было последовательное занятие ряда магистратур в столичной и провинциальной администрации[347]. Традиционная карьера сенатора Rursus honorum) начиналась с получения претуры или квестуры[348], по достижению которых он получал место в римском сенате. Следующей ступенью было занятие одной из наместнических должностей в Африке или диоцезе города Рима. Прослеживается четкая зависимость: сенаторы чаще всего управляли провинциями, в которых была сконцентрирована семейная собственность[349]. Очевидно, практика наследственного занятия должностей позволяла деятельно отстаивать интересы фамилии в том или ином регионе империи. Вершиной сенаторской карьеры было занятие должности префекта города Рима, префекта претория Италии или ординарное консульство[350].

Общественно-политическая жизнь членов сената было неразрывно связано с официальными языческими культами столицы. На протяжении III–IV вв. Рим оставался крупнейшим религиозным центром Римской империи. Пестрый этнический состав населения столицы определял многообразие религиозных культов и практик Вечного города. По данным хронографа 354 года, ежегодно в Риме за государственный счет проводилось 69 фестивалей и игр, посвященных языческим богам[351]. Помимо римских божеств (Юпитера[352], Геркулеса, Весты, Юноны, Нептуна) у сенаторской знати пользовались популярностью привнесенные в столицу из провинций культы Великой Матери-Кибелы и ее консорта Аттиса, Изиды и Осириса, Сераписа и Митры. Несмотря на свое чужеземное происхождение, к IV в. данные культы, отправлявшиеся в столице на протяжении столетий[353], уже перестали восприниматься как нечто экзотическое и полностью инкорпорировались в систему традиционными религиозных верований. Празднества в честь этих божеств были включены в официальный религиозный календарь и справлялись на государственный счет под руководством представителей римской знати[354]. Возглавляя языческие религиозные церемонии и празднества, покровительствуя отдельным культам члены сенаторской аристократии демонстрировали не только свою набожность, но и свой социальный статус — первенство не только в религиозной, но и в общественно-политической жизни столицы.

Участие в языческом культе было неразрывно связано не только с частной жизнью членов сенаторской аристократии, но и с отправлением государственной службы. При вступлении в должность представители сенаторского сословия обязаны были организовывать за свой счет празднества и игры, которые носили языческий характер[355]. Например, на префектов города Рима возлагалась почетная обязанность проведения игр в честь Аполлона, кандидаты на претуру организовывали гладиаторские бои, приуроченные к языческому празднику Сатурналий, консулы-суффекты были ответственны за празднования Natalis urbis[356]. Жертвоприношениями сопровождались открытие судов и прочие официальные мероприятия, отправление которых входило в круг должностных обязанностей магистратов[357]. Наконец, сами заседания сената всегда открывались церемонией жертвоприношения на установленном в здании курии алтаре Победы[358]. Таким образом, любое участие представителей сенаторской аристократии в политической и общественной жизни Рима неизменно сопровождалось отправлением культа.

Еще одной формой участия столичной знати в религиозной жизни столицы было вступление в одну из жреческих коллегий Рима. В столице продолжали действовать так называемые «великие коллегии»[359] понтификов Весты (также именовавшиеся старшими понтификами)[360], авгуров[361], квиндецемвиров[362], а также септемвиров эпулонов[363]. Во второй половине III столетия к ним присоединилась учрежденная императором Аврелианом коллегия понтификов Солнца[364]. Исполнение жреческих обязанностей было облечено не меньшим почетом, чем отправление наиболее престижных гражданских магистратур[365]. По сути, жреческие магистратуры слабо отличались от магистратур светских. Граница между ними была условна, так как, по мнению представителей староримской знати, жизнь государства и традиционные культы были тесно связаны между собой. Официальный культ отправлялся во благо всего общества, и в силу этого служение богам также являлось формой служения государству[366]. Фактически римское жречество было интегрировано в государственную структуру Римской империи.

Отправление официального языческого культа было не только чрезвычайно почетным, но и весьма прибыльным занятием. Занятие жреческих должностей, к началу IV в. монополизированное узкой группой наиболее родовитой части столичной аристократии, обеспечивало ее представителям контроль над сформированным за столетия земельным фондом жреческих коллегий[367] и получаемыми с них доходами, а также над средствами, выделяемыми казной на проведение религиозных церемоний и празднеств[368]. Ресурсы, получаемые членами жреческих коллегий от государственной казны и эксплуатации храмовых земель, зачастую расходовались не на поддержание римских культов, но служили личному обогащению представителей столичной знати. Как отмечал епископ Амвросий Медиоланский: «…они (языческие жрецы)… расходовали не на религию то, что защищалось правом религии» (Amb. Ep., 18, 16).

Помимо прочего, вступление в одну из жреческих коллегий Рима предоставляло членам римской аристократии налоговые иммунитеты[369]. Так, в одном из своих писем Симмах, ходатайствуя за попавшего в затруднительное финансовое положение сенатора Туентия, рекомендовал предоставить своему протеже жреческую должность, которая, по словам оратора, должна была обеспечить сенатора защитой от обременительных литургий (Symm. Ep., IV, 61, 1).

Религиозная деятельность членов римского сената не ограничивалась столицей. Представители римской знати покровительствовали и муниципальным культам отдельных городских общин[370]. Данная практика позволяла членам столичной аристократии укреплять свои связи с провинциальной клиентелой и увеличивать свое влияние в регионах.

В целом, экономические, социальные и политические позиции сенаторской аристократии были неразрывно связаны с официальными римскими культами. В поддержке, которую оказывала римская знать языческим культам и практикам, проявлялось стремление членов сенаторского сословия сохранить традиционные римские устои, что на практике означало консервацию ее доминирующего положения в римском обществе.

2. Язычники в римском сенате и императорская власть в 303–380 гг.

Длительный конфликт между государственной властью и сенаторской аристократией, стремившейся сохранить свое доминирующее социально-экономическое и политическое положение в империи, обострился в конце III — начале IV вв. В этот период римский сенат уже не противопоставлял себя императорской власти и не стремился к восстановлению республиканских порядков. Кризис III в. наглядно продемонстрировал, что лишь крепкая верховная власть способна обеспечить безопасность границ и политическое единство империи, и следовательно, возможность представителей сенаторского сословия сохранять контроль над многочисленными поместьями, разбросанными по провинциям римской державы[371]. Однако, по мнению членов столичной аристократии, императоры должны были признавать безусловный авторитет сената.

Политический идеал позднеримской знати нашел яркое отражение в характеристиках императоров, приведенных в «Истории августов» — оригинальном памятнике позднеримской исторической литературы, очевидно составленном представителем столичной аристократии не ранее второй половины IV в.[372]. Дурным правителям, описанным в данном труде, свойственно пренебрежение к сенаторскому сословию и его политическим и религиозным традициям[373], распущенность[374], опора на выходцев из простонародья[375] и армию[376]. Им противопоставлялись августы, умерявшие аппетиты солдатской массы[377] и опиравшиеся на политический и религиозный авторитет сената[378]. Примерами подобных правителей служат императоры Тацит[379] и Проб[380]. В уста первому из них автор вкладывал настоящий панегирик достоинству сената: «Да будет мне позволено, отцы сенаторы, править империей так, чтобы было ясно, что я избран вами: я решил поступать во всем согласно с вашим мнением и вашей волей. Итак, ваше дело — приказывать и устанавливать то, что покажется вам достойным вас, достойным благоразумного войска, достойным римского народа» (SHA., XXVII, 9). Император Проб, описываемый в сборнике как правитель исключительных достоинств, в письме к сенату объявлял членов собрания «владыками мира», которые «всегда ими были и будут в лице своих потомков» (ibid., XXVIII, 11).

Таким образом, для столичной аристократии наиболее предпочтительной формой взаимоотношений с императорской властью была полная зависимость последней от сената в идеологическом отношении, как хранителя римских политических и религиозных традиций, и в административном, как поставщика кадров для системы провинциального и столичного управления. Данные воззрения объективно вступали в противоречие с идеологическими и административными нуждами Римской империи. Для эффективного управления государством была необходима идеология, не консервирующая старые общественные отношения, но закрепляющие изменения, происходившие в социально-экономической структуре римского общества в конце III — начале IV вв., и профессиональная бюрократия, способная осуществлять контроль над провинциями в интересах всего правящего класса, а не только одной, относительно узкой его прослойки.

Диоклетиан (284–305 гг.)[381], стремившийся к централизации империи, последовательно ослаблял политическое влияние сената и столичной знати. При нем функции административного управления империей, ранее в значительной степени исполнявшиеся членами сенаторского сословия, были возложены на представителей сословия всадников и новой, лично зависимой от императора служилой знати. За представителями сенаторского сословия были сохранены лишь административные должности в центральной Италии и Сицилии, проконсулов Африки, Азии и Ахайи (причем размеры данных провинций были значительно уменьшены) и пост префекта Рима[382]. Сам город Рим был лишен статуса императорской резиденцией. Формально оставаясь столицей государства, он, по сути, уступил роль политического центра Никомедии и Медиолану. Эти действия центральной власти усиливали оппозиционные настроения римской аристократии. Недовольство столичной знати политикой правительства открыто проявилось уже в 303 г. во время празднования Диоклетианом двадцатилетия своего правления. По свидетельству христианского историка и ритора Лактанция, неприятие римской аристократией августа и его политики было столь ярковыраженным, что Диоклетиан «не смог вынести свободу римского народа» и был вынужден уехать из столицы, прервав официальные мероприятия (Lact. De mort., XVII).

Таким образом, в основе конфликта столичной знати и императорской власти лежало стремление императоров ограничить влияние сенаторского сословия на сферу государственного управления и, тем самым, снизить политическое значение родовой римской аристократии. При первых христианских императорах этот конфликт, не меняя своего внутреннего политического содержания, принял форму конфликта язычества, закреплявшего статус представителей столичной знати, и христианства, ставшего инструментом идеологической централизации Римской империи.

В подобной форме противостояние сената и императорской власти проявляется уже при первом христианском августе — Константине I (306–337 гг.). После завоевания Италии в 312 г. император провел ряд мер, усиливших политическое влияние столичной знати, и, по свидетельству анонимного панегириста, «восстановил былое достоинство сената» (Pan. Lat., XII, 20, 1)[383]. Было увеличено количество «сенаторских» должностей в провинциальном управлении империи, укреплен социальный статус членов римского сената[384]. Эти действия Константина были продиктованы насущной политической необходимостью — стремлением укрепить свое положение в новоприобретенных италийских и африканских провинциях и использовать авторитет сената в продолжавшейся борьбе за верховную власть над всей империей[385].

Большинство исследователей не отмечают перемен в отношении Константина к сенаторской аристократии на протяжении всего его правления[386]. Однако, некоторые акции императора позволяют в этом усомниться. Так, около 320 г., вскоре после окончания первой войны с Лицинием, Константин увеличил численность сената за счет включения в его ряды представителей провинциальной знати и имперской бюрократии[387], что свидетельствует о стремлении ослабить влияние римской аристократии в сенате[388]. Косвенным свидетельством изменения отношения Константина к столичной знати могут служить данные об обложении членов сенаторского сословия новым поземельным налогом[389]. Можно предположить, что после утверждения его единоличной власти над всей империей необходимость мириться с укрепившимся влиянием сената отпала. Император все активнее противопоставлял римской аристократии новую личнозависимую от верховной власти военно-чиновную знать.

Растущие противоречия между императором и столичной аристократией открыто проявились в религиозной сфере. Константин не препятствовал публичному отправлению официальных римских культов[390], однако римскую знать, ревностно отстаивавшую положение столичных культов, не могло не оскорблять усиливавшееся пренебрежение традициями со стороны императора, открыто предпочитавшего христианство язычеству[391]. Растущее неприятие религиозной политики императора римскими язычниками проявилось в 326 г., во время императорского визита в столицу по поводу празднования двадцатилетия правления Константина[392]. По сообщению Зосима, император, уступая желанию войска[393], согласился на участие в церемонии языческого триумфа, центральной частью которой было восхождение на Капитолий и принесение жертвы Юпитеру вместе с воинами и первыми лицами сената[394]. Церемония была сорвана императором, не желавшим принимать участие «в исполнении священных обрядов» (Zos., II, 29). Отказ Константина участвовать в традиционной римской церемонии возмутил и членов римского сената и столичный плебс (ibid.). В Риме начались беспорядки. Очевидно, именно к этому событию относятся свидетельства Либания и Иоанна Златоуста, согласно которым: «римский народ осыпал его (Константина) дерзкими криками» (Lib. Or., XIX, 19)[395], а статуи императора закидали камнями (John. Chrys. De Stat., XXI, 11). Можно предположить, что за организацией массовых беспорядков стояла столичная знать, по сути, контролировавшая низшие слои городского населения.

Столкнувшись с откровенной враждебностью жителей Рима и «не способный выносить проклятия, исходившие почти от каждого горожанина» (Zos., II, 29), император был вынужден покинуть столицу. Логично предположить, что римские события 326 г. послужили для Константина, не желавшего считаться с интересами враждебно настроенной столичной знати, одной из причин перенесения императорской резиденцию в уже строившийся «Новый Рим» — Константинополь — город свободный от социально-экономического и религиозного влияния римской аристократии. Учреждением константинопольского сената, Константин свел до минимума участие членов римской аристократии в политической жизни экономически более развитых восточных провинций, что заметно подорвало положение столичной аристократии[396]. Таким образом, уже при Константине поддержка язычества стала для римской знати формой протеста против попыток императорской власти ослабить политическое значение сената и столичной аристократии.

Сын Константина I — Констант I (337–350 гг.), получивший в 337 г. власть над Италией, Африкой и Иллирией был искренне верующим христианином и ревностным защитников Никейского исповедания[397]. В первые годы своего правления молодой император предпринял попытку ограничить свободу отправления языческих культов. В 341 г. им был издан эдикт, запрещавший язычникам приносить жертвы: «Да прекратится суеверие и пусть окончится безумие жертвоприношений. Ибо всякий, кто против закона божественного принцепса, отца нашего[398], и сего предписания нашей Милости осмелится совершать жертвоприношения, должен быть немедленно осужден и соответственным образом наказан» (CTh., XVI, 10, 2). Очевидно именно ко времени издание этого закона относятся и засвидетельствованные Фирмиком Матерном и Аммианом Марцеллином факты разрушения языческих храмов во владениях Константа[399].

Проведение антиязыческой политики в западных провинциях, большая часть территорий которых входила в сферу политического и экономического влияния сенаторской аристократии, продолжалось непродолжительный период. Необходимость в поддержке сословия, члены которого являлись крупнейшими землевладельцами управляемой императором части империи, вынуждала его считаться с интересами сенаторской знати. О зависимости Константа от сенаторского сословия свидетельствуют тот факт, что на протяжении его правления все наиболее важные государственные посты занимали представители знатных римских родов, сохранивших приверженность язычеству[400]. Таким образом, на практике реализация антиязыческих мер оказалась возложенной на представителей языческой аристократии, саботировавшей любые попытки ограничить языческий культ[401]. Уже к концу 342 г., благодаря давлению со стороны языческой аристократии столицы (вероятно префекта претория Плацидия[402] и префекта города Рима Акония Катуллина[403]), Констант издал эдикт, предписывавший сохранять языческие храмы «целыми и невредимыми, ибо иные [из этих храмов — М. В.] дали начало как играм, так и зрелищам цирковым, и публичным состязаниям, и не пристало сносить те [здания — М. В.], в которых издавна устраиваются празднества для увеселения римского народа» (CTh., XVI, 10, 3). Фактически император подтвердил официальный статус традиционных культов как необходимого условия для поддержания общественного благополучия, что, по сути, обозначало отказ от проведения антиязыческой политики. Пошатнувшееся было положение языческих культов укрепилось и в Риме, и в провинциях[404].

Следует отметить, что поворот в религиозной политике Константа вызвал недовольство части новообращенных христиан, прежде всего тех из них, кто принял веру императора в стремлении укрепить свое общественное положение и обогатиться за счет разграбления языческих святилищ и захвата храмовых земель. Выразителем интересов этой группы стал мелкий сицилийский землевладелец Фирмик Матерн, до своего перехода в христианство составлявший гороскопы для представителей столичной знати[405]. Приблизительно в 345 г. он обратился к императору с пропитанным духом фанатизма и религиозной нетерпимости[406] трактатом «О заблуждении нечестивых верований». В нем Фирмик Матерн призывал светские власти беспощадно истреблять язычников (Firm. De. Err., XXIX, 3), изымать и отправлять на переплавку все богатства языческих храмов, а сами храмы уничтожать (ibid., XXVIII, 6). «На вас, святейшие императоры, возложена обязанность искоренить сие зло», — писал Фирмик, — «А посему, закон Всевышнего повелевает, чтобы ваш гнев настигал всеми средствами преступное идолопоклонство… Исполните волю Его, и старания ваши будут щедро вознаграждены.» (ibid., XXIX, 1, 3).

Некоторые исследователи полагают, что под воздействием настроений, выраженных в труде Фирмика Матерна, в последние годы своего правления Констант ужесточил свою политику в отношении язычества[407]. По их мнению, резкий поворот в религиозной политике западного августа стал причиной усиления недовольства режимом императора среди широких слоев римского общества, в том числе и римской аристократии, что, в итоге, и привело к свержению Константа узурпатором Магненцием в 350 г.[408]. Данная гипотеза основана на датировке императорского эдикта, предписывающего закрыть языческие храмы и предавать совершивших жертвоприношения язычников смертной казни, 346 годом. Однако, как было доказано М. Зальцман, вышеупомянутый эдикт был обнародован не ранее 354 г.[409], то есть более чем через четыре года после смерти Константа. Таким образом, нет оснований полагать, что погромная агитация Фирмика повлияла на отношение императорской власти к язычеству. Вероятнее император Констант не отступил от своей терпимой политики по отношению к традиционным культам Рима.

Тем не менее, сам факт появления трактата Фирмика Матерна свидетельствует о возникновении внутри правящего класса империи нового слоя, связывающего свое политическое, социальное и экономическое положение с сильной централизованной императорской властью, которая, в свою очередь, использовала христианство как инструмент централизации империи и укрепления автократии. Таким образом, внутри господствующего класса Римской империи оформилось противостояние между различными слоями, один из которых последовательно опирался на императорскую власть и использовал христианскую риторику для борьбы с политическим господством староримской языческой аристократии. Вместе с тем, то обстоятельство, что за изданием трактата Фирмика не последовало никаких значительных антиязыческих акций, указывает на то, что сенаторская знать Рима в полной мере сохраняла доминирующее положение в политической системе западных провинций.

Отсутствие свидетельств о притеснениях язычников правительством Константа позволяет утверждать, что узурпация Магненция была вызвана не религиозной политикой императора, но иными факторами: пренебрежением молодого императора интересами провинциальной знати, армии, и его неприкрытым фаворитизмом[410]. Противоречивые свидетельства источников не позволяют определить личные религиозные воззрения узурпатора. Филосторгий упоминал, что Магненций и его сторонники почитали демонов, то есть языческих богов (Philost., III, 26), епископ Афанасий Александрийский писал, что Магненций был крещен, однако «вопреки Божественной заповеди, имел связи с волхвами в чародеями», то есть языческими жрецами (Athan. Apol. ad. Const., 7). Неоднозначной была и религиозная политика узурпатора. Магненций разрешил язычникам проводить ночные жертвоприношения[411] (CTh., XVI, 10, 5) и одновременно вел переговоры с лидерами никейцев[412], которые, лишившись покровителя в лице Константа, могли опасаться репрессий со стороны его брата — арианствующего августа востока Констанция II (337–361 гг.). Попытки узурпатора привлечь на свою сторону христиан проявилась и в проводимой им пропаганде, инструментом которой, как и у прочих римских императоров, являлись монеты. На некоторых монетных типах Магненция были помещены христианские мотивы (RIC. VIII, 34; 36; 154; 318; 320)[413]. Очевидно, подобная двойственность религиозной политики являлась следствием шаткости положения узурпатора: перед лицом неизбежного конфликта с восточным императором Магненций пытался максимально расширить социальную базу своего режима и привлечь все потенциально оппозиционные по отношению к Констанцию силы на свою сторону.

Вероятно, благодаря снятию запрета на ночные жертвоприношения режим узурпатора поначалу пользовался поддержкой сенаторской аристократии. Однако мероприятия Магненция в социально-экономической сфере вскоре привели к смене симпатий столичной знати. Очевидное недовольство всех крупных землевладельцев западных провинций, в том числе и римской аристократии, вызвало введение Магненцием нового налога на земельную собственность, равно как и дарование рабам права доносить на своих хозяев (Jul. Or., 34). Оппозиционные настроения членов сената усилились вследствие неудач Магненция в войне с Констанцием[414]. В 351 г. в Риме возник заговор с целью свержение узурпатора. По данным Аммиана Марцеллина, в заговор были вовлечены представители столичной знати, в том числе префект Рима Клодий Цельсин Адельфий[415] (Amm., XVI, 6. 2). В декабре 351 г. заговор был раскрыт сторонниками Магненция, его участники казнены[416]. После этих событий многие члены сената бежали из Рима и присоединились к Констанцию (Jul. Or., 97b-c). На стороне Магненция осталась лишь небольшое количество наиболее фанатичных язычников, таких как престарелый сенатор Прокул[417]. Потеря поддержки большей части римской знати ослабила позиции Магненция в Италии и Африке, что вынудило его отступить в Галлию, где войска узурпатора были окончательно разгромлены в 353 г. Таким образом, расширения прав языческих культов в период узурпации Магненция не смогли обеспечить ему длительную поддержку представителей языческой аристократии Рима, так как его социально-экономическая политика объективно противоречила интересам данного сословия. Поражение Магненция в гражданской войне было вызвано, прежде всего, его социально-экономической политикой, но не его религиозными акциями.

После победы Констанция II и установления его единоличной власти над всей империей, последовало ужесточение религиозной политики одновременно по отношению как к христианам — приверженцам никейского исповедания, так и к язычникам. На сторонников Никейского символа веры началось открытое гонение. Множество видных епископов-никейцев было изгнано со своих кафедр, отправлено в ссылку (Soc., II, 26; Soz., IV, 11; Amm., XV, 7, 6)[418]. Законодательным ограничениям подверглись и языческие культы. Уже в конце 353 г. Констанций указом на имя префекта Рима Цереалу повелел прекратить разрешенные Магненцием ночные жертвоприношения (CTh., XVI, 10, 5), в 356 г. распорядился закрыть все языческие храмы, установил смертную казнь за отправление жертвоприношений для частных лиц и потворствующих им чиновников (CTh., XVI, 10, 4) и издал два эдикта против языческих прорицателей (CTh., IX, 9, 4–5). Свидетельства современников подтверждают, что в западных провинциях правительство пристально следило за исполнением данных указов. Христианский историк Оптат Милевийский, описывая положение последователей языческих культов в Северной Африке при Констанции II, утверждал, что язычников не допускали до их «кощунственных обрядов» (Opt., II, 15). Проведение масштабных антиязыческих акций провинциальной администрацией западных провинций при Констанции II подтверждается и археологическим материалом[419].

Таким образом, преследованиям подверглись как язычники, так и последователи ряда христианских течений. Фактически, после установления единоличной власти Констанция II императорская власть повела борьбу с любыми проявлениями оппозиционности режиму. Это наглядно свидетельствует о том, что в данный период история языческого противостояния христианизации империи являлась лишь одним из множества проявлений борьбы за власть между императорской властью и различными слоями внутри господствующего класса.

М. Я. Сюзюмов предположил, что сенаторская аристократия являлась центром оппозиции режиму Констанция II и рьяно выступала против антиязыческих мероприятий правительства[420]. Однако, сообщения Симмаха и Аммиана Марцеллина о посещении Констанцием II Рима весной 357 г. позволяют усомниться в подобной трактовке отношения столичной знати к императору. По свидетельству Квинта Аврелия Симмаха, находясь в столице император «подтвердил привилегии священных весталок, заполнил жреческие коллегии людьми благородного происхождения, не жалел издержек на римские религиозные церемонии и по всем улицам Вечного города ходил с членами сената, весело и радостно глядел на святилища, читал на фронтонах храмов имена богов, расспрашивал о строении, восхвалял строителей» (Symm. Rel., III, 7)[421]. Единственной ограничительной мерой, предпринятой Констанцием по отношению к языческим культам Рима, стало временное удаление из здания курии алтаря Победы, на котором приносились жертвы перед открытием заседаний сената (Symm. Rel., III, 4–6; Amb. Ep., 18, 32). Впрочем, вскоре после того как император покинул столицу, алтарь был возвращен в курию[422].

Таким образом, суровые законы Констанция не повлияли на функционирование языческих культов столицы и ее окрестностей[423]. По данным Аммиана, в 359 г. консул Тертулл приносил жертвы в храме Диоскуров (Amm., XIX, 10, 4). Позднее Либаний писал, что Констанций не дерзнул «отнять у Рима право приносить жертвы» (Lib. Or., XXX, 33). В то время как во многих регионах империи языческие религиозные практики находились под строгим запретом, в Риме продолжалось ничем не ограниченное отправление обрядов традиционных культов. Фактически столичные культы оказались выведены из сферы действия антиязыческого законодательства. Это свидетельствует о том, что император, недавно присоединивший к своим владениям западные провинции империи, не имел возможности открыто выступать против столичной аристократии, и, несмотря на законы против язычества реалистично оценивал свое положение, ради усиления которого был готов пойти на союз с язычниками в римском сенате. Еще одной причиной для сближения с языческой знатью являлся конфликт Констанция II с римским клиром[424]. Представляется логичным предположить, что ради политического ослабления сторонников никейского исповедания в столице император был готов пойти на сближение с местной языческой аристократией.

Некоторые исследователи полагают, что просенаторские акции Констанция не привели к сближению сената с императорской властью[425]. Однако у нас нет никаких данных о недовольстве членов римского сената политикой Констанция. Отсутствие сенаторской оппозиции режиму Констанция доказывает тот факт, что близкие к столичной аристократии авторы высоко оценивали его правление[426]. Верность римской знати императору подтверждает и реакция сената на провозглашение Юлиана Отступника августом в 360 г. Узнав об узурпации сенаторская аристократия резко осудила мятежного цезаря. По свидетельству Аммиана Марцеллина, когда Юлиан послал жителям Рима обличительную речь против Констанция, которая была зачитана в сенате, «высшая знать выразила свое благородство верным и благожелательным отношением к императору (Констанцию) (Amm., XXI, 10). Таким образом, подтвердив привилегии римских культов и жречества, Констанций II добился лояльности сенаторского сословия и укрепил свое господство над столицей и недавно перешедшими под его власть западными провинциями.

Несмотря на первоначально проявленную сенатом недоброжелательность по отношению к Юлиану Отступнику (361–363 гг.), весь период своего правления император всячески выказывал расположение к римской аристократии: назначал членов сената на ответственные государственные посты[427], превозносил римский сенат и отдельных представителей столичной знати[428]. Вероятно, подобное отношение императора к сенату было в значительной степени продиктовано стремлением Юлиана заручиться поддержкой языческой аристократии Рима при проведении своих религиозных реформ[429]. Несмотря на то, что отдельные представители римской знати сочувствовали планам Юлиана[430], большая часть римской аристократии осталась равнодушна к предпринятой императором попытке качественно изменить языческий культ. Очевидно, сенаторская аристократия опасалась, что реализация программы императора по созданию централизованной языческой религиозной организации[431] может отрицательно сказаться на статусе жреческих коллегий столицы, а, следовательно, и на статусе представителей римской знати, традиционно занимавшей в них высшие должности. Кроме того, как было показано выше, римские религиозные институты оказались практически не затронуты антиязыческой политикой сыновей Константина и его сыновей, вследствие чего отсутствовала необходимость возрождать местные культы. По сути, предпринятые Юлианом меры по реставрации язычества слабо отразились на религиозной жизни столицы[432].

В целом, религиозные реформы Юлиана затронули западные провинции Римской империи в значительно меньшей степени, чем восточные. На это в том числе указывают и относительно положительные отзывы о Юлиане и его царствовании, сохранившиеся в трудах латинских христианских писателей. Августин Гиппонский описывал Отступника как человека обладавшего «превосходными дарованиями» (Aug. De Civ., V, 21). Христианский поэт Пруденций, говорил об императоре-вероотступнике:

Не было отмечено какими-либо изменениями установившегося статуса языческих культов и столичной аристократии и кратковременное правление императора Иовиана (363–364 гг.).

После смерти Иовиана в феврале 364 г. высшие военные и гражданские чины империи провозгласили императором трибуна скутариев Валентиниана I (364–375 гг.)[433]. Несмотря на то, что Валентиниан был ревностным христианином-никейцем[434], внешняя угроза со стороны варваров[435], равно как внутренняя нестабильность империи, вынуждали императора проводить политику веротерпимости и поддерживать шаткий межрелигиозный мир, установившийся после гибели Юлиана. Как писал Аммиан Марцеллин: «Славу его правления составляет та сдержанность, с какой он относился к религиозным раздорам; никого он не задевал, не издавал повелений почитать то или другое и не заставлял своих подданных по строгому принуждению склоняться перед тем, во что верил сам, и эти дела он оставил в том положении, в каком их застал» (Amm., XXX, 9. 5)[436]. Веротерпимая политика императора Валентиниана вызывала горячее одобрение приверженцев язычества, после его смерти сенаторы-язычники даже ставили его религиозную политику в пример новому императору Грациану (Symm. Rel., III, 19; Soz., VII. 25).

Тем не менее, именно на период правления Валентиниана приходится новое обострение отношений между императорским двором и сенаторской знатью. Основной социальной опорой режима Валентиниана, происходившего из небогатой и неродовитой семьи[437], являлась армия и бюрократический аппарат. С первых лет своего правления император последовательно ослаблял позиции традиционных элит и усиливал прямой государственный контроль над провинциями[438]. Ярковыраженный антиаристократический характер политики Валентиниана I нашел отражение в свидетельстве Аммиана Марцеллина, согласно которому: «…он (Валентиниан) ненавидел людей хорошо одетых, высокообразованных, богатых и знатных» (Amm., XXX, 8, 10). Для уменьшения влияния староримской аристократии он обложил ее новыми налогами[439], а также значительно увеличил численность членов римского сената за счет включения в его состав представителей новой знати[440] и выдвигая военных, прежде всего выходцев из иллирийских провинций, на государственные посты, традиционно занимаемые представителями столичной знати[441]. Представители новой знати пытались укрепить свой статус — обеспеченный государственными должностями, но не имуществом — путем организации масштабного передела земельной собственности, что неизбежно вело к конфликту со старой сенаторской аристократией.

В начале своего правления Валентиниан официально разрешил все формы языческого культа[442], кроме ночных жертвоприношений, тайных гаданий и предсказаний судьбы (CTh., IX, 16, 7). Лица участвовавшие в запрещенных обрядах подвергались смертной казни, а доносчики получали часть имущества осужденных (ibid.). В 369 г. три жителя Рима были обвинены в попытке околдовать бывшего викария Хилона[443] и отданы под стражу. Обвинения в колдовстве, изначально выдвинутые против трех частных лиц, переросли в масштабный политический процесс, инспирированный ставленниками императора викарием Максимином[444] и магистром оффиций Львом[445] (Amm., XXVIII, 1,8 ff). В течение нескольких месяцев десятки членов знатных семей были арестованы по обвинению в запрещенных ночных жертвоприношениях и колдовстве. Несмотря на действовавший запрет на применение физических наказаний против представителей сенаторского сословия осужденных пытали или даже казнили.

Очевидно, главной целью дознавателей было не раскрытие мнимого заговора, но обогащение за счет собственности осужденных. Для представителей новой знати обвинения членов сената в запрещенных волхованиях стали легким путем укрепления своего имущественного положения и, следовательно, социального статуса. Репрессии против римской аристократии, проводимые чиновниками Валентиниана, не были специально направлены против языческой аристократии[446], однако именно последователи традиционных культов стали их основными жертвами. Тот факт, что для многих христиан грань между официально разрешенными языческими ритуалами и запрещенными практиками зачастую была весьма условна, делал сенаторов-язычников наиболее уязвимой социальной группой.

В 371 г. члены сената, пытаясь защититься от произвола императорских чиновников, направили к императору посольство. Посланникам сената удалось добиться помилования осужденных, отмены распоряжения о применении пыток против членов сенаторского сословия и перевода Максимина в Галлию (Amm., XXVIII, 1; CTh., IX, 38, 5). Кроме того, император подтвердил официальный статус традиционных обрядов языческих культов Рима, и признал их не имеющими никакого отношения к магии, «ибо не может быть преступным то, что учреждено древними» (CTh., IX, 16, 9). Процессы о колдовстве, направленные против членов римской знати, продолжились до самой смерти Валентиниана, однако масштабы репрессий сократились.

Фактически, процессы о колдовстве, проходившие в период правления Валентиниана, представляли собой очередной этап борьбы новой служилой знати с староримской родовой аристократией за экономическую и социально-политическую гегемонию в западных провинциях. Характерной особенностью данного противостояния явилось слабое вмешательство императорской власти в борьбу различных слоев позднеримской аристократии. Это было вызвано объективным внешним и внутренним положением империи: нашествием варваров, религиозными и социальными конфликтами. По сути, Валентиниан I стремился, с одной стороны, ослабить сенаторскую аристократию и укрепить положение лично зависимой от императора новой служилой знати, а с другой — не допустить усиления оппозиционных настроений внутри сенаторского сословия.

После смерти Валентиниана I в ноябре 375 года (Amm., XXX, 5, 15; Soc., IV, 31) властителем западных провинций стал его сын — шестнадцатилетний Грациан (375–383 гг.), номинально провозглашенный соправителем отца еще в 367 г. (Amm., XXVII, 6. 4–16; Jerom. Chron., 286; Aur. Vict. Epit., XLVII; Oros., VII, 32, 8; Soc., IV, 11; Zos., IV, 12). Вместе с тем, находившиеся в Паннонии полководцы провозгласили императором Валентиниана II[447] — четырехлетнего сына Валентиниана от второго брака. Грациан был вынужден смириться с возвышением своего единокровного брата (Amm., XXX, 10. 5; Aur. Vict. Epit., XLV: Amb. De Ob. Val., 59; Soc. IV. 31; Soz., VI, 36; Philost., IX, 16; Zos., IV, 19). Попытка выдвинувшейся в предыдущее царствование военной знати закрепить свое положение, путем провозглашения Валентиниана II соправителем брата[448], вынудила Грациана пойти на сближение с сенаторской аристократией Рима.

С первых месяцев правления Грациана придворные молодого императора путем демонстративного разрыва с антисенаторской социальной политикой Валентиниана I предприняли ряд мер, направленных на укрепление связи столичной аристократии и императорского двора. Были казнены чиновники, ответственные за организацию процессов против столичной знати, сосланные представители сенаторской аристократии возвращены из изгнания (Amm., XXVIII, 1, 57; Symm. Ep., X, 2). Вслед за этим был принят ряд законов в пользу представителей столичной знати: был подтвержден запрет на пытки членов сенаторского сословия (CTh., IX, 35, 3), рабам и вольноотпущенникам было запрещено доносить на своих хозяев (CTh., IX, 6, 1–2), приговоры по судебным следствиям с участием членов сената были выведены из компетенции среднего чиновничества и вверены в обязанность префекта города Рима и особой комиссии из членов сената (CTh., IX, 1, 13). Религиозная политика императора Грациана также способствовала привлечению на его сторону сенаторской знати. В первые годы своего правления он незыблемо следовал веротерпимой политике отца.

В целом, Грациану удалось привлечь на свою сторону симпатии римской знати, укрепить связь двора с сенатом. Неслучайно в письме к воспитателю Грациана Авзонию Симмах охарактеризовал начало этого царствования как зарю «нового века» (Symm. Ep., I, 13). Фактически, начало правления Грациана представляли собой политическую реакцию сенаторского сословия против новой знати, усилившей свои позиции при Валентиниане I[449].

Таким образом, в первой половине — середине IV в. обострившийся на рубеже III–IV вв. конфликт между императорской властью, проводившей курс на централизацию и унификацию институтов государственного управления, и сенаторским сословием, стремившейся сохранить свое традиционное положение в римском государстве, приобрел новые аспекты. Во-первых, более явно проявлялось участие в нем новой служилой знати, опиравшейся на императорскую власть и стремившей закрепить свое положение в государстве. Во-вторых, данное противостояние обрело идеологическое выражение в противопоставлении поддерживаемых столичной аристократией языческих культов и новой государственной религией — христианством. В целом, несмотря на периоды временного сокращения влияния сенаторской знати, вплоть до начала правления Грациана, христианские императоры, не желая усиливать оппозиционные настроения столичной аристократии, поддерживали незыблемость институтов древнеримской религии. Отдельные проявления недоброжелательности центральной власти по отношению к традиционным культам столицы были непродолжительны и не имели существенных последствий.

На протяжении всего IV в. в религиозной жизни сенаторской аристократии доминировали языческие культы. Автор анонимного трактата «Полное описание Вселенной и народов», датируемого серединой IV в., сообщал, что: «Римляне чтут богов, в особенности Юпитера и Солнце[450]; сообщают, что они справляют также обряды в честь Матери богов» (Exp., 55). Доказательством приверженности большей части римской знати язычеству является и свидетельство Аврелия Августина. Освещая религиозную ситуацию в Риме середины IV в., он упоминал о «нечестивых таинствах, увлекаясь которыми почти вся тогдашняя римская знать чтила сына Озириса» (Aug. Conf., VIII, 2, 3)[451]. О том, что до 394 г. язычники составляли большинство членов сената сообщали языческий историк Зосима[452] и христианский поэт Пруденций[453].

Отдельные представители сенаторской знати обращались в новую веру еще до официального признание христианства императором Константином. Киприан Карфагенский в письме к епископу Сукцессу, среди прочих антихристианских акций императора Валериана, говорил о мерах, специально направленных против сенаторов — христиан (Cypr. Ep., 81, 1). О последователях новой веры из числа членов сенаторского сословия упоминал в своем труде и Евсевий Кесарийский (Euseb. HE., VII, 16; VIII, 14, 17). Вместе с тем не вызывает сомнений, что зафиксированные в источниках свидетельства об обращении представителей столичной знати носили единичный характер, и к началу IV в. приверженцы христианства составляли ничтожное меньшинство среди сенаторской аристократии Рима. Так, В. Эк насчитал лишь семь представителей сенаторского сословия принявших христианство до вступления на престол императора Константина. Согласно скорректированным подсчетам Т. Барнса их было десять[454].

Препятствием на пути обращения представителей римской аристократии в христианство долгое время служила отрицательная позиция Церкви по отношению к общественной и политической жизни паствы[455]. Другой причиной непопулярности новой религии у столичной знати была глубоко чуждая элитарной культуре сенаторского сословия ригористическая мораль ранней Церкви, сформировавшаяся на основе этических воззрений низших слоев населения Римской империи. Принятие христианства вынуждало членов римской аристократии отказаться от сословной системы ценностей и от традиционного образа жизни римской знати. В целом, христианизация сенаторского сословия проходила медленнее обращения в новую веру прочих групп населения империи — вплоть до официального признания новой религии сенаторская знать города Рима была слабо затронута процессами христианизации.

Процесс полномасштабного распространения христианства среди римской знати начался лишь при императоре Константине I[456]. Эдиктом от 323 г. император запретил насильно привлекать христиан к жертвоприношениям и прочим языческим ритуалам (CTh., XVI, 2, 5), и тем самым сделав возможным отправление государственных магистратур для христиан, по сути, открыл пути для христианизации сенаторского сословия. Стремясь поднять престиж новой религии в глазах членов столичной аристократии в два последних десятилетия своего правления, император поощрял обращение представителей сенаторского сословия: на высшие административные должности в италийских и африканских провинциях он выдвигал преимущественно новообращенных сенаторов-христиан. Из пятнадцати человек, занимавших пост префекта Рима в период с 317 по 337 гг., христианами были шестеро[457]. Данные цифры свидетельствуют не только о том, что часть римской знати приняла новую веру уже в первые десятилетия IV в., но и о попытках императорской власти закрепить положение новой христианской идеологии путем привлечения к ней представителей высшего сословия, задававшего тон религиозной жизни в столице и в ряде провинциях. На протяжении последующих десятилетий количество представителей сенаторской знати обратившихся в христианство непрерывно росло — к середине столетия последователи христианства уже составляли значительное меньшинство римской аристократии[458].

Вместе с тем приверженность новой вере в сенаторской среде нельзя было назвать прочной. Судя по всему, многие аристократы, обратившиеся в христианство в первой половине IV в., в дальнейшем вернулись к почитанию отеческих богов. По свидетельству Амвросия Медиоланского, ради получения привилегий и иммунитетов, сопряженных с отправлением жреческой должности, некоторые представители сенаторского сословия, ранее перешедшие в христиане, даже возвращались к традиционным культам (Amb. Ep., 17, 4). Доказательством широкого распространения практики вероотступничества среди сенаторской знати Рима является анонимная поэма, написанная христианином, чей друг — бывший консул возвратился к почитанию Великой Матери (CAS., 6–20) и Изиды (ibid., 21–34)[459]. Согласно сообщениям Амвросиастра (Ambros. Comm., 114, 13) и Сириция (Sir. Ep., I, 3) пример знати находил значительное количество последователей среди простого народа.

Как было неоднократно отмечено исследователями, большую часть новообращенных представителей сенаторского сословия составляли женщины[460]. Из десяти известных членов римской аристократии, принявших христианство до 313 г., женщинами были семь[461]. Подобное неравномерное распространение новой веры среди столичной аристократии было вызвано той ролью, которою играли женщины сенаторского сословия в социальной и политической жизни Рима. В IV в. для представительниц аристократических фамилий единственной возможностью деятельно участвовать в религиозной, а значит и общественно-политической жизни столицы было занятие поста весталки[462], общее число которых ограничивалось семью[463]. Малочисленность коллегии жриц Весты делала эту должность труднодостижимой даже для самых родовитых представительниц столичной знати. Кроме того, ограничения, накладываемые на весталок негативно сказывались на популярности данной коллегии. Несмотря на то, что весталки пользовались в Риме исключительным почетом, далеко не все главы благородных фамилий стремились обречь своих дочерей на фактически пожизненное безбрачие[464], равно как и не все молодые аристократки желали променять радости семейной жизни на служение богине[465].

В то же время в христианских общинах женщины, обладавшие статусом и средствами, имели широкие возможности для благотворительности и прочей общественной деятельности, которой они были лишены в рамках традиционного римского общества. На деньги римских матрон возводились новые церкви, кормились многочисленные нищие[466]. По сути, данные формы социальной активности заимствовались новообращенными из традиций римской общественной жизни, однако они принимали новое, христианское выражение. Представители столичного клира, зачастую использовавшие пожертвования и завещания своих благочестивых прихожанок для личного обогащения[467], неизменно восхваляли своих покровительниц тем самым укрепляя их положение в христианской общине. Таким образом, христианство предоставляло представительницам римской знати больше возможностей для участия в социальной жизни, чем языческие культы, что способствовало росту численности последовательниц новой религии среди столичных аристократок.

Распространение христианства среди представительниц римской знати привело к тому, что в IV в. стали нередки смешанные семьи, в которых женская часть исповедовала христианство, а мужская язычество. Обратные примеры (если они были) не нашли отражения в источниках. О том что увлечение новой верой жен и дочерей сенаторов уже в начале IV в. вызывало недовольство их более консервативных мужей и отцов свидетельствовал близкий к римской аристократии философ-неоплатоник Порфирий[468]. В своем трактате «О философии из оракулов», он специально рассматривал вопрос «какого бога надо молить, чтоб отвлечь жену от христианства» (Aug. De Civ., XIX, 23, 1).

Гендерно-религиозное разделение знатных римских фамилий зачастую сохранялось на протяжении нескольких поколений: дочери отцов-язычников и матерей-христианок исповедовали материнскую веру, в то время как сыновья шли по стопам отцов[469]. Ярким примером сосуществования последователей христианства и язычников в одной фамилии является семья Цейнониев. Язычник Публий Цейноний Цецина Альбин[470] женился на христианке[471]. От этого брака родилось двое детей: сын — Цецина Деций Альбин, оставшийся, как и его отец, язычником[472], и дочь Лета — благочестивая христианка, обменивавшаяся письмами с Иеронимом Стридонским. В семье царили добрые взаимоотношения — благодаря переписке Иеронима сохранилось описание общения понтифика Юпитера Публия Цейнония Цецина Альбина со своей христианской внучкой Паулой — дочерью Леты: «Кто поверил бы, что у понтифика Альбина… родится внучка, которая, в присутствии обрадованного деда, еще лепечущим языком малютки будет петь Христово «аллилуйя»?» (Jerom. Ep., 107. 1). Брат Публия Цейнония Цецина Альбина — Цейноний Руфий Альбин[473] также взял в жену христианку. Их сын — Руфий Антоний Агрипний Волузиан[474] до смертного одра оставался верен древним богам, а дочь — Альбина[475] — была ревностной христианкой, матерью Мелании Младшей[476], в дальнейшем причисленной Церковью к лику святых.

Несмотря на обращение части столичной знати в новую веру, большинство сенаторов-язычников продолжали почитать христианство недостойной религией, что даже вынуждало новообращенных римлян, имевших деловые или личные связи с представителями аристократии, утаивать факт своего перехода в христианство. Освещая ситуацию середины IV в. Августин отмечал, что философ Марий Викторин был вынужден долгое время скрывать от римского общества свое обращение, «боясь оскорбить своих друзей, этих горделивых демонослужителей; полагал, что с высоты их вавилонского величия, словно с кедров ливанских, которых еще не сокрушил Господь, тяжко обрушат они на него свою ненависть» (Aug. Conf., VIII, 2, 3–5).

Очевидное недовольство представителей римской знати вызывал и рост влияния высших иерархов Церкви на политическую жизнь Рима. Аммиан Марцеллин, отразивший в своем труде настроения языческой аристократии Рима[477], нещадно критиковал роскошный образ жизни высшего клира столицы, разительно отличавшийся от проповедуемых им идеалов евангельской простоты. «Наблюдая роскошные условия жизни Рима, — писал историк, — я готов признать, что стремящиеся к этому (епископскому) сану люди должны добиваться своей цели со всем возможным напряжением своих легких. По достижении этого сана им предстоит благополучие обогащаться добровольными приношениями матрон, разъезжать в великолепных одеждах в экипажах, задавать пиры столь роскошные, что их блюда превосходят царский стол» (Amm., XXVII, 3, 14–15). Над стяжательством епископа Дамаса, «получившего власть подобную царской» (Coll. Avell., II, 83), открыто насмехался и один из лидеров язычников Рима — сенатор Веттий Агорий Претекстат (Jerom. C. Iohan., 8).

Несмотря на укрепление экономического и политического положения римских священнослужителей, по мнению представителей столичной знати, в целом, не было достойно человека сенаторского звания: вступление в христианский клир не являлось достойной альтернативой традиционным жреческим должностям, так как закрывало пути дальнейшего продвижения по карьерной лестнице, не давало возможность продолжить фамилию. По свидетельству Амвросия Медиоланского, римская знать была возмущена, узнав, что аристократ Павлин[478] предпочел принятие священнического сана членству в сенате. «То, что человек такой семьи, такого происхождения, такого таланта, одаренный таким красноречием», — писал епископ, — «отделится от сената, что исчезнет наследие благородной семьи, такого, скажут они, снести нельзя. И они, хоть отправляя обряды в честь Изиды, бреют головы и брови, тем не менее, называют недостойным, ежели христианин из ревности к святой религии меняет свои обыкновения» (Amb. Ep., 58, 3). В целом, за весь период IV в. лишь трое представителей староримской аристократии предпочли епископский чин светской карьере[479].

Неприязненное отношение к христианским священнослужителям сохранялось в среде столичной знати вплоть до конца IV в., что, впрочем, не мешало ее представителям иметь деловые и личные контакты с представителями высшего клира. Впрочем, еще и в 380 г. подобные связи еще представлялись представителям сенаторской знати не вполне пристойными. В одном из своих писем своему брату, Симмах, рекомендуя ему епископа Цезареи, извинялся за непривычный статус своего протеже и увещевал брата оценивать епископа по его делам, а не по религии (Symm. Ep., I, 64). Через 15 лет ситуация радикально изменится и Симмах будет сам просить епископа Амвросия Медиоланского оказать поддержку его друзьям (Symm. Ep., III, 30–37)[480].

Примечательно, что в отличие от городов Африки и восточных провинций, в Риме не было полномасштабных столкновений между язычниками и христианами. Столичная церковная организация была вынуждена считаться с влиянием языческой знати, а аристократия, в свою очередь, опасалась любых брожений народных масс (зачастую переходивших в погромы городских усадеб сенаторов), и следовательно, была заинтересована в поддержании межрелигиозного мира в столице[481]. Сосуществованию проживавших в столице последователям обеих религий способствовали и личные связи родственного или дружеского характера между сенаторами-язычниками и сенаторами-христианами[482]: большинство воцерковленных членов аристократических фамилий разделяли классово-сословные и культурные ценности сенаторской аристократии[483].

Следует отметить, что на протяжении IV в. языческие культы постепенно теряли популярность среди городского плебса, что было вызвано, прежде всего, широкой благотворительностью христианской общины столицы. Такое положение стало возможно благодаря деятельности, с одной стороны, сенаторов-христиан, а с другой — императорской власти, щедро одаривавшей столичную церковь землями и имуществом[484]. В результате среди сенаторов-язычников росли опасения за статус языческих культов и, следовательно, за судьбу жреческих привилегий и храмовых земель. На протяжении всей второй половины IV в. сохранившие веру в древних богов члены сенаторского сословия пытались не допустить падения престижа языческих культов среди населения столицы и всячески пропагандировали верность отеческим богам.

Стремление поддержать позиции язычества ярко проявилось в строительной деятельности представителей сенаторской аристократии. В 357–359 г. по приказу префекта Орфита[485] в столице было заложено новое святилище Аполлона (ILS., 3222), около 360 г. сооружен грандиозный храм на Яникуле[486], а в 384 г. префект Рима Квинт Аврелий Симмах отстроил храм Флоры (CCP., 114). По инициативе аристократов-язычников, начиная с середины IV в., в столице активизировались и работы по сохранению и реставрации обветшавших храмов. В 367–368 гг. один из лидеров римских язычников Веттий Агорий Претекстат, находясь на посту префекта города Рима, распорядился восстановить и заново освятить установленный еще во времена республики[487] портик двенадцати богов-покровителей римского народа и сената (CIL., VI, 102)[488]. Он же издал указ о разрушении мэниан — частных пристроек, примыкавших к культовым строениям и нередко служивших причиной пожаров (Amm., XXVII, 3, 10). Множество старинных построек, в том числе и языческих храмов, было восстановлено в 374 г. стараниям ревностного язычника[489] Клавдия Цезария[490], занимавшего пост префекта Рима (Amm., XXIX, 6, 17). Около 375 г. префект анноны Семпроний Фауст восстановил один из храмов Изиды[491]. Фактически члены языческой знати были ответственны за поддержание культовых строений, возведение новых храмов и алтарей.

Возможно, одним из способов пропаганды язычества в Риме было распространение среди населения столицы конторниатов — монетовидных медальонов, многие из которых содержали языческую символику. Выпуск конторниатов, впервые зафиксированный в 354 или в 356 г., продолжался вплоть до конца IV в.[492]. Как предположил В. М. Бравич, конторниаты были памятными или наградными жетонами-подарками, которые раздавали на зрелищах в дни январских календ как символ грядущего процветания[493]. Вероятно, передача конторниата символизировала пожелание дарителя счастливо и благочестиво прожить будущий год «по заветам предков». Классическая интерпретация роли контарниатов, как инструмента языческой пропаганды, была недавно оспорена в трудах М. Зальцман и Ал. Кэмерона. По их мнению, распространение конторниатов было связано с римскими играми и празднествами и не имело привязки к пропаганде языческих культов[494]. Данный аргумент представляется обоснованным лишь отчасти. Действительно, на многих сериях конторниатов нет никаких намеков на религиозную пропаганду. Тем не менее наличие несомненных отсылок к языческой мифологии, а также к почитаемым в IV в. в Риме языческим культам на некоторых сериях позволяет предположить, что не все, но часть отчеканенных конторниатов являлась попыткой представителей римской знати обратить внимание плебса на ослабление древних религиозных институтов в Риме. Например, на них изображались языческие божества (Изида и Серапис); мифологические сценки; легендарные и исторические личности, как например, император-гонитель Нерон и Аполлоний Тианский[495], образы которых, очевидно, оскорбляли религиозные чувства верующих христиан.

Во второй половине IV в. активизировалась и патронажная деятельность сенаторов-язычников по отношению к провинциальным культам. В 364 или в 365 г., благодаря ходатайству Веттия Агория Претекстата, занимавшего должность проконсула Ахайи, был снят запрет на отправление не связанных с запрещенными гаданиями ночных жертвоприношений (Zos., IV, 3, 3). Активно содействовал восстановлению культовых зданий и статуй во вверенной ему провинции ревностный язычник Цейоний Цецина Альбин[496], занимавший в 364–367 гг. пост консуляра Нумидии (ILAlg., II, 618, 541; CIL., VIII, 2656; 2735; 2388)[497]. Согласно сообщению Евнапия, некий сенатор Юст[498], отправлявший обязанности викария Азии около 380 г., «возвел алтари в Сардах (где их дотоле не было); также не оставлял без внимания развалины ни одного храма, где бы не встретил таковые, намереваясь восстановить их» и, кроме того, покровительствовал представителям местной языческой интеллигенции (Eunap. V. Soph., 503–504)[499]. Деятельность представителей столичной знати по поддержке провинциальных языческих культов позволяет предположить, что римская аристократия почитала себя охранителями язычества в общеимперском масштабе.

Вышеперечисленные примеры поддержки язычества не следует объяснять исключительно материальной заинтересованностью представителей столичной знати в судьбе языческого культа. Наблюдаемый в IV в. рост вотивных надписей, выполненных по заказу представителей сенаторского сословия, свидетельствует о том, что последователи язычества продолжали сохранять живое религиозное чувство и искреннюю веру в ритуалы отеческой религии. Так, в IV в. множество последователей имел малоазийский культ Великой Матери-Кибелы и Аттиса. О его популярности свидетельствует эпиграфические данные об участии представителей столичной аристократии в ритуале тавроболий, состоявшем в ритуальном очищении, посредством омовения кровью закладываемого быка[500]. Доказательством популярности у представителей сенаторского сословия культа Кибелы в целом и ритуала тавроболий в частности, является тот факт, что обличения связанных с ним мифов и практик встречаются едва ли не у всех, так или иначе связанных с Римом латиноязычных христианских писателей IV в.[501].

Согласно данным эпиграфики и свидетельствам христианских авторов, множество представителей сенаторского сословия являлись ревностными поклонниками Изиды, Сераписа и Осириса[502]. О приверженности столичной знати ритуалам в честь Изиды регулярно упоминали христианские авторы. Особенное внимание апологеты обращали на «плешивость» жрецов египетской богини[503] и на абсурдность, с точки зрения последователей новой веры, осеннего празднования «нахождения» Осириса[504].

В IV в. значительно укрепилось среди столичной аристократии положение культа Митры[505], ранее пользовавшимся популярностью, прежде всего, в армейской среде[506]. В IV в Риме находилось, по крайней мере, шестнадцать митрариумов — подземных святилищ Митры[507]. Христианские авторы нередко воспринимали митраистский культ, некоторые обряды которого напоминали церковные таинства, как «дьявольскую» карикатуру на христианство, что делало его одним из излюбленных и традиционных объектов христианской критики (Just. Mart. I Apol., 66; Trith., 70; Tertull. De Corona., 15; Firm. De Err., V; XX, 1–5). Так, в конце IV в. Псевдо-Павлин не без иронии высказывал сомнения в здравомыслии тех, кто скрывает солнце под землей (Ps. Paul. Nol. P. Ult., 113–114; 120–122)[508].

Некоторые сенаторы-язычники были почитателями и покровителями сразу нескольких культов. Веттий Агорий Претекстат за свою жизнь занимавший почти все возможные магистратуры, сопряженные с отправлением государственного культа, был адептом культов Изиды и Кибелы, достиг высших степеней посвящения в Элевсинских мистериях и таинствах Митры (CIL., VI, 1778–1779). Супруга Претекстата — Фабия Акония Паулина[509] была посвящена в Элевсинские и Лернийские мистерии, являлась ревностной почитательницей культов Цереры, Гекаты, Великой Матери и Изиды (CIL., VI, 1779–1780). Алфений Цейноний Юлиан Камений[510], помимо занятия должностей в римских жреческих коллегиях, являлся последователем культов Гекаты, Митры, Великой Матери (ILS., 1264). Цейноний Руфий Волузиан[511], был поклонником Митры и Изиды (ILS., 4413). Вероятно, на фоне усиления христианства укреплялась ревность сенаторов-язычников к древней вере.

Таким образом, несмотря на то, что часть представителей сенаторского сословия перешла в христианство, а императоры поддерживали и поощряли распространение новой религии как среди плебса, так и в особенности среди римской знати, большая часть столичной аристократии сохранила приверженность язычеству. Очевидно, это было связано с тем, что христианская Церковь, не достигшая ни внутреннего единства, ни идеологической гегемонии, еще не обрела статуса государственного института, и связанного с ним почета и имущественного положения, сравнимого с традиционными жреческими коллегиями и светскими магистратурами столицы. В то же время языческая аристократия активно сопротивлялась христианизации в самом Риме и в провинциях. Это выражалось в проведении различных мероприятий, направленных на укрепление и поддержание статуса язычества: пропаганде традиционных римских культов, возведении новых и восстановлении старых культовых зданий.

3. Борьба языческой оппозиции в сенате за сохранение привилегий традиционных культов в 380–391 гг.

Многие исследователи видят причины резкого изменения отношения римского государства к языческим культам Рима в начале восьмидесятых годов IV столетия в усилении влияния епископа Амвросия Медиоланского на политику императора Грациана[512]. Не отрицая того, что деятельность медиоланского епископа наложила заметный отпечаток на отношение государственной власти к традиционным культам столицы, следует отметить, что основной причиной коренного изменения религиозной политики римского государства были объективные социально-политическими обстоятельства, прежде всего, кризис, последовавший за катастрофическим для империи поражением от готов при Адрианополе в 378 г.[513].

После гибели в битве восточного августа Валента, Грациан, напуганный масштабами сопутствовавшего готскому нашествию движения народных масс, первоначально провозгласил политику широкой веротерпимости (Soc., V, 2; Soz., VII, 1). Однако необходимость в сложный для государства момент сформировать идеологическую опору императорской власти вскоре вынудила Грациана и назначенного им августом востока Феодосия (379–395 гг.) отойти от проведения политики религиозного примирения.

К концу 370-х гг. в империи сложилась ситуация, благоприятствовавшая преодолению арианского спора и установлению церковного единства на основе никейского символа веры. Если в западных провинциях империи никейство окончательно утвердилось еще при Валентиниане I[514], то на востоке полуарианство-омийство[515] сохраняло господствующее положение, благодаря поддержке оказываемой императором Валентом[516]. После его смерти политика государственной поддержки омийства была прекращена. С одной стороны, исповедание частью готских племен арианства дискредитировало это течение христианства в глазах широких слоев населения. С другой, политика поддержки арианства вызывала оппозицию подавляющей части высшего клира, склонявшейся к Никейскому исповеданию[517]. В подобных условиях поддержка никейства становилась для правительства естественной формой установления религиозного единства большей части христиан и укрепления положения центральной власти. Таким образом, внешняя угроза империи вынуждала императоров искать социально-политического единства, которое в тех условиях было возможно исключительно на пути единства религиозного. Последнее было достижимо только в рамках христианства и конкретно — Никейского символа веры.

Уже в августе 379 г. императоры Грациан и Феодосий издали эдикт, запрещавший проповедь любых непризнанных кафолической Церковью доктрин (CTh., XVI, 5, 5). В феврале 380 г. был издан эдикт De fide catholica, в котором открыто осуждались любые конфессиональные отклонения (CTh., XVI, 1, 2). В начале 381 г. эдикт был дополнен новыми постановлениями, уточнявшими, что кафоликами можно считать лишь приверженцев Никейского символа (CTh., XVI, 5, 6), а летом 381 г. в Константинополе открылся II Вселенский собор, окончательно утвердивший никейское православие в качестве государственной религии Римской империи[518].

Установление известного церковного единства способствовало укреплению позиций Церкви и упрочнению ее союза с государством. Это вскоре отразилось на положении традиционных культов Рима. Уже в конце 370-х гг. активизировались попытки захвата земельных владений столичных культов. Ухудшение положения храмовых владений нашло отражение в письме Симмаха от 380 г. В нем он обращался к своему брату Цельсину Титиану, занимавшему пост викария африканского диоцеза, с просьбой оказать содействие представителю одной из жреческих коллегий в деле охранения храмовых земель от внешних посягательств (Symm. Ep., I, 68). Опасения сенаторов, что Церковь поведет наступление на традиционные религиозные институты Рима, в первую очередь на имущество и иммунитеты жреческих коллегий, оказались небеспочвенны.

В условиях окончательного признания христианства никейского толка официальной религией, государственная поддержка привилегий римских культов и сохранение за императором звания верховного понтифика, несомненно, представляли собой юридический парадокс, который не мог долго оставаться незамеченным. В 382 г. Грациан отказался от титула Великого Понтифика, формально провозглашавшего императора главой языческого культа (Zos., IV, 36, 5)[519]. Это событие обозначило окончательный разрыв между язычеством и императорской властью.

Вслед за отказом от титула Великого Понтифика последовал ряд мер, направленных на окончательное размежевание столичных культов и римского государства. Из зала заседаний сената был вновь удален алтарь Победы (Symm. Rel., III, 4–6; Amb. Ep., 18, 31). Находившаяся в собственности жреческих коллегий недвижимость была секуляризирована (Symm. Rel., III, 14–16; Amb. Ep., 18, 16)[520]. Служителям традиционных культов было отказано в праве приобретать недвижимость посредством пожертвования или завещания (Symm. Rel. III., 13; Amb. Ep., 18, 14; 16). Жречество было лишено государственных привилегий и иммунитетов (Symm. Rel., III, 11–12; Amb. Ep., 17, 4–5; 18, 14). Средства, выделенные на проведение языческих обрядов и жертвоприношений, были конфискованы в пользу императорского фиска и казны префекта претория (Amb. Ep., 17, 3; 14). Прекратилось содержание весталок и жрецов традиционного культа за счет казны (Symm. Rel., III, 8; Amb. Ep., 17, 14; Ep., 18, 11–14). Перешедшие в язычество христиане лишались гражданских прав (CTh., XVI, 7, 3)[521]. Фактически, не ограничивая свободу отправления языческих культов, Грациан лишил их экономической базы, отделил язычество от государства, и, по сути, начал проводить политику институционального замещения традиционных культов христианской Церковью.

Эти действия привели к резкому росту оппозиционных настроений среди столичной знати, первоначально вполне благожелательно относившейся к правительству Грациана. Свидетельством ярковыраженного недовольства представителей сенаторской аристократии мероприятиями императора может служить сообщение Созомена, согласно которому, один из сенаторов-язычников, находившийся при медиоланском дворе, «поносил Грациана [очевидно за его религиозную политику — примечание М. В.], называл его недостойным отца» (Soz., VII, 25).

В столице после обнародования антиязыческих эдиктов было собрано заседание сената. Решением сената из Рима в Медиолан была отправлена делегация, целью которой было добиться отмены антиязыческих законов. Возглавил делегацию сенатор Квинт Аврелий Симмах[522] — выдающийся оратор и опытный дипломат, имевший обширные связи при дворе[523]. Не имея возможности открыто выступить против влиятельной языческой «партии», сенаторы-христиане втайне подготовили петицию протеста против решения Сената, которая была призвана убедить правительство, что язычники не имели численного превосходства в сенате, и, следовательно, Симмах не имел права говорить от имени всего собрания. В случае возвращения алтаря Победы сенаторы-христиане угрожали бойкотировать заседания сената. (Amb. Ep., 17, 9–10; Ep., 18, 31). Благодаря содействию римского епископа Дамаса, петиция была передана пользовавшемуся расположением императора епископу Амвросию Медиоланскому[524], который добился отказа языческой делегации в императорской аудиенции (Amb. Ep., 17, 10; Symm. Rel., III, 29). В 382 г. Симмаху не удалось ни встретиться с императором, ни, тем более, донести до него требования сенаторов-язычников.

Таким образом, сенаторы-язычники, натолкнувшись на организованное сопротивление аристократов-христиан и высшего клира, не смогли добиться восстановления привилегий язычества. События 382 г. наглядно показывают, что христианство, как официальная идеология империи, не только добилось доминирования при дворе Грациана, но и, фактически, способствовало разделению столичной знати на две религиозные партии.

Исследователи, изучавшие отношения языческой аристократии Рима и императорской власти в 380-ые гг., зачастую отмечали, что основной причиной роста оппозиционных настроений сенаторов-язычников было удаление из здания курии алтаря Победы — символа славного прошлого Рима, сенаторских привилегий и традиций[525]. Однако так ли важен был сам алтарь? Анализ знаменитой III реляция Симмаха, являющейся важнейшим источником, освещающим антиязыческие акции правительства Грациана, позволяет предположить, что возвращение алтаря в здание курии не являлось главной целью посольства Симмаха. Красноречивые заверения сенатора в том, что без алтаря Победы Рим не сможет противостоять варварам (Symm. Rel., III, 3), убеждение императора в необходимости придерживаться политики религиозного плюрализма (ibid., 8), равно как и апология древним традициям от имени «старого Рима» (ibid., 9), по сути, являлись изящным вступлением к основной части донесения Симмаха — заверении медиоланского двора в необходимости возврата римскому жречеству его привилегий и иммунитетов, восстановления государственного субсидирования традиционных римских культов (ibid., 11–19). На то, что основной целью делегации сената являлось восстановление экономического статуса культа указывает и тот факт, что Симмах ставил в пример императору религиозную политику Констанция II, удалившего алтарь Победы из здания курии[526], однако, защищавшего права и привилегии жреческих коллегий (Symm. Rel., III, 6).

О нежелании сенаторской знати Рима терять свои экономические преференции как об основной причине противостояния столичной аристократии антиязыческим мерам Грациана открыто говорил и главный оппонент Симмаха — епископ Амвросий Медиоланский. В письмах от 384 г. он заявлял, что сенаторы-язычники жаловались, главным образом, на «убытки», связанные с отменой привилегий (Amb. Ep., 17, 3–4); отмечал, что язычников, прежде всего, «волнуют расходы» (Amb. Ep., 18, 11), «величайшие привилегии, огромные выгоды» (ibid., 12) и «общественное содержание» жречества (ibid., 14), а также земельная собственность храмов (ibid., 17). В 392 г. Амвросий говорил, что послы сената требовали «восстановления прав храмов, привилегий языческих жрецов» (Amb. De. ob. Val., 19). В 393 г. епископ, вспоминая противостояние с сенаторами-язычниками в письме узурпатору Евгению, говорил, что Симмах обращался к императору с целью «вернуть храмам то, что было у них отнято», то есть земельные владения и «вернуть средства на жертвоприношения» (Amb. Ep., 57, 2) и ни словом не упоминал про алтарь.

Очевидно, за просьбой возвратить алтарь в курию, по сути, скрывалось стремление сенаторов-язычников сохранить те экономически и политические преференции, которые предоставляло им участие в отправлении государственного культа. Проведенная императором Грацианом конфискация земельного фонда жреческих коллегий лишала их доходов от эксплуатации храмовых владений, отмена привилегий традиционного жречества уничтожала возможность получения налоговых иммунитетов. Кроме того, лишение столичных культов и жречества официального положения понижало почет традиционного сенаторского cursus honorum, а, следовательно, общий статус римской аристократии.

Таким образом, мероприятия Грациана сильно ударили по социальноэкономическому и политическому положению языческой аристократии Рима, что спровоцировало рост оппозиционных настроений в данной прослойке правящего класса. Следует отметить, что сам факт противостояния сенаторов-язычников и представителей высшего клира отчетливо свидетельствует, с одной стороны, о росте влияния церковной организации на внутреннюю политику империи и окончательном оформлении Церкви как института не только идеологического, но и политического управления империей, а с другой, о продолжавшейся утрате сенатом своего влияния.

Представленная в переписке Амвросия Медиоланского информация о контрпетиции сенаторов-христиан, заявлявших, что язычники не имеют большинства в сенате порождает вопрос о соотношении последователей древних культов и новой религии в римской курии. Следует отметить, что в исторической науке так и не сложилось единого мнения относительно этой проблемы. Долгое время в литературе господствовала точка зрения, согласно которой язычники составляли подавляющее большинство в сенате на протяжении всего IV в.[527]. Позднейшая историография не столь категорична. Так, Д. А. МакГичи, проведя просопографический анализ корреспонденции Симмаха, пришел к выводу о незначительном количественном превосходстве сенаторов-язычников над христианами[528]. Вместе с тем очевидно, что Симмах переписывался не со всеми членами сената. Кроме того, далеко не вся его переписка была в дальнейшем опубликована. Согласно Дж. Шеридану, христиан в сенате было большинство, однако они проигнорировали обсуждения петиции по религиозным соображениям[529]. Д. Мэттьюз пишет о невозможности решения данного вопроса, из-за отсутствия достаточной информации в источниках[530]. По мнению Р. МакМаллена, даже если количество христиан и язычников в сенате было приблизительно равным, сенаторы-язычники, безусловно, превосходили христиан богатством и статусом[531]. С точки зрения М. М. Казакова, защищая интересы христиан перед императором, Амвросий не мог прибегать к сознательной фальсификации, так как любое искажение фактов могло быть использовано противниками христианства[532].

Не вызывает сомнений, что весьма значительное количество «новых людей», включенных Валентинианом I в состав сената, придерживались веры своего императора. Таким образом, нельзя исключать вероятности того, что формально христиане составляли большинство членов сенаторского сословия. Как предполагал Н. Маклинн, именно эти «новые» сенаторы и являлись подписчиками петиции Дамаса[533]. Вместе с тем, большинство «новых» сенаторов проживало вдалеке от Рима и не имело возможности посещать заседания курии. Представители наиболее древних, влиятельных и богатых сенаторских фамилий, среди которых язычество имело наиболее прочные корни, напротив, зачастую проживали в столице или ее окрестностях, регулярно посещали заседания сената и таким образом имели больше возможностей влиять на принятие официальных постановлений[534]. На то обстоятельство, что среди представителей сословия, непосредственно заседавших в сенате преобладали язычники, намекает XIII речь Фемистия. В 376 г., выступая в курии, ритор обращался к сенаторам: «Благодаря вам, о благословенные, боги (курсив мой — М. В.) еще не покинули землю…», и, цитируя Демосфена, рекомендовал им встретить императора наполнив «улицы чадом сжигаемых жертв» (Them. Or., XIII, 178–179). Очевидно, что в случае христианского большинства в сенате, риторика опытного политика Фемистия имела бы иной характер. В любом случае, исходя из того что для кворума в сенате необходимо было присутствие всего лишь 50 сенаторов (CTh., VI, 4, 9), можно сделать вывод, что заседание, решением которого Симмах был направлен ко двору Грациана в Медиолан ходатайствовать за статус римских культов, было безусловно легитимным.

Весной 383 г. против Грациана взбунтовались британские легионы под командованием провозгласившего себя императором полководца Магна Максима[535]. Вскоре к мятежникам присоединилась часть галльских армий. Проиграв сражение под Паризием, Грациан был умерщвлен сторонниками узурпатора (Oros., VII, 34. 9; Zos., IV, 35, 4–6; Sul. Sev. Chron., II, 49; Prosp. Chron., 1183; Chron. Gall. 452, 10; Greg. Tour. HF., I, 42), после чего Максим попытался захватить остальные территории, ранее находившиеся под управлением покойного императора. Только благодаря решительным действиям полководца Баутона[536], сумевшего удержать альпийские перевалы (Amb. Ep., 24. 6–8), на престоле смог удержаться младший брат Грациана — малолетний Валентиниан II (383–392 гг.). Под давлением восточного августа Феодосия между узурпатором и Валентинианом II был заключен мирный договор (Chron. Gall., 452, 11), согласно которому, медиоланский и константинопольский дворы признавали власть Магна Максима над галльской префектурой, а Валентиниан II сохранял контроль над Италией и Африкой (Soc., V, 11; Zos., IV, 37).

Положение Валентиниана II оставалось непрочным — галльские армии узурпатора продолжали представлять постоянную угрозу власти малолетнего императора. Кроме того, вследствие неурожая 383 г. в Италии наступил голод, который римские язычники не замедлили объявить наказанием, ниспосланным богами за отмену официального статуса языческих культов (Symm. Rel., III, 16–17)[537]. Сложное политическое и экономическое положение медиоланского двора вынудило правительство пойти на сближение со столичной аристократией.

Укрепления связей с окружением Валентиниана II желала и оппозиция. Судя по всему, после смерти Грациана столичная знать прощупывала возможность добиться поддержки проекта восстановления государственного финансирования языческого культа у узурпатора. Об угрозе сенаторов-язычников пойти на переговоры с Магном Максимом в случае отказа Грациана поддержать языческие культы, в завуалированной форме упоминал Зосима (Zos., IV, 36). На тот факт, что язычники в римском сенате посылали к Магну Максиму некую делегацию с предложением поддержать традиционные религиозные институты указывают данные письма Амвросия Медиоланского к Валентиниану II. Предупреждая молодого императора против восстановления привилегий языческих культов, епископ замечал, что императору не следует делать того, что отказался делать даже человек, поднявший оружие на его брата, то есть узурпатор Максим (Amb. Ep., 17, 16). Как это видно из контекста сенаторская делегация ничего не добилась при дворе галльского тирана, Языческая аристократия Рима рассчитывать на поддержку узурпатора не могла. В то же время, шаткое положение медиоланского двора потенциально делало его более уступчивым в религиозных вопросах. Таким образом, римская знать также была готова к диалогу с правительством Валентиниана II.

Стремление Валентиниана II заручиться поддержкой сената проявилось в кадровой политике императора. Весной 384 года[538] Веттий Агорий Претекстат — один из наиболее популярных и влиятельных членов римской аристократии[539] и глава столичных язычников[540] — был назначен префектом претории Иллирии, Италии и Африки (CIL., VI, 1778; CIL., VI, 1779) и удостоен звания консула на 385 год (Symm. Rel., X–XII; CIL., VI, 1777; Jerom. C. Iohan., 8). В начале лета 384 г.[541], вероятно по протекции Претекстата, на должность префекта Рима был возведен его друг[542] и сподвижник[543] Квинт Аврелий Симмах. Таким образом, две важнейшие административные должности западной половины Римской империи оказались в руках представителей языческой «партии» в сенате.

Усиление политических позиций сенаторской знати способствовало активизации деятельности языческой «партии». Летом 384 года сенат через Симмаха вновь обратился к императору с просьбой о возвращении древней религии ее привилегий. Красноречивая речь[544] Симмаха в защиту традиционных культов, зачитанная в присутствии императора, имела огромный успех. Придворные Валентиниана, как язычники, так и христиане, поддержали прошение сената (Amb. De Ob. Val., 19)[545]. Амвросий Медиоланский, даже не ознакомившись с текстом послания Симмаха, отправил Валентиниану письмо, в котором грозил тринадцатилетнему императору отлучением от Церкви в случае, если тот согласится выполнить просьбу язычников (Amb. Ep., 17, 13). Кроме того, в своем послании Амвросий намекал на то, что возвращение государственного статуса традиционным римским культам не вызовет одобрения соправителей Валентиниана II — Феодосия и Магна Максима (Amb. Ep., 17, 12). В подобных условиях двор Валентиниана II, напуганный возможностью потерять поддержку Церкви и восточного августа, а также опасаясь спровоцировать нападения на свои владения со стороны узурпатора, был вынужден отвергнуть прошение сената[546].

Так как петиция сената снова не была удовлетворена, язычники в римском сенате предприняли попытку оказать давление на медиоланский двор путем формирования общественного мнения в пользу языческого культа. Претекстат провел в столице ряд празднеств и церемоний в честь языческих богов[547]. Иероним Стридонский и анонимный автор «Поэмы против язычников»[548] отмечали, что эти акции были организованы с исключительным размахом. Претекстат «будто полководец, празднующий триумф» (Jerom. Ep., 23), участвовал в церемониях вместе с высшими сановниками Рима и первыми лицами сената при большом стечении римского народа (Jerom. Ep., 23, 3; ССР., 103–107). Вероятно, Претекстат пытался, с одной стороны, привлечь к язычеству столичный плебс, а с другой — продемонстрировать медиоланскому двору могущество и богатство столичных язычников, и доказать императору верность сената и народа Рима древней религиозной традиции. В то же время, при поддержке Претекстата Симмах инициировал в столице процесс против лиц, разрушающих общественные здания, фактически являвшийся процессом против христиан, разорявших языческие храмы (Symm. Rel., XXI, 5)[549]. Кроме того, по свидетельству автора «Поэмы против язычников», для усиления позиций языческой партии, Претекстат организовал пропагандистскую кампанию среди столичной аристократии и представителей высшего чиновничества[550], с целью привлечения к «отеческой религии» нестойких в вере христиан. Анонимный поэт следующим образом характеризовал действия префекта:

Планы языческой оппозиции сорвала неожиданная смерть Претекстата в конце 384 года. Симмах писал, что покойного префекта оплакивали как простые граждане, так и члены сената (Symm. Rel., X, 1–2). О всенародном горе после смерти популярного политического деятеля упоминал и Иероним Стридонский, добавляя, впрочем, что душа язычника Претекстата: «…ныне опустошенная и обнаженная томится в мерзейшей тьме» (Jerom. Ep., 23).

Смерть главы языческой аристократии подорвала положение защитников традиционных культов. Его «наследник» Симмах не сумел удержать лидерство вследствие расколовшего сенат скандала, разгоревшегося между префектом Рима и вдовой Претекстата — Паулиной[551]. Вскоре после этого, проводимое Симмахом расследование было сорвано переданной императору анонимной запиской, в которой утверждалось, что префект «… нарушает права веры христовой» (Symm. Rel., XXI, 1) и в своих застенках мучает невинных священников (Ibid., XXI, 2). Клеветнический характер записки открылся, когда римский епископ Дамас подтвердил необоснованность выдвинутых против префекта обвинений (Ibid, XXI, 3). Однако, продолжать расследование, не имевший монолитной поддержки столичной аристократии, Симмах не решился. Через несколько месяцев он, не выдержав травли начатой против него влиятельными римскими и медиоланскими христианами (Symm. Rel., X, 2–3), был вынужден уйти в отставку.

Таким образом, попытка столичной знати добиться восстановления привилегий языческого культа путем оказания давления на медиоланский двор, равно как и попытка придворных Валентиниана II укрепить позиции молодого императора союзом с римской аристократией, провалилась вследствии ожесточенного сопротивление высшего клира и христианской аристократии, а также раскола в рядах самой языческой оппозиции.

Вскоре медиоланский двор потерял и поддержку италийского клира. Малолетний император находился под сильным влиянием своей благоволившей арианам матери Юстины, конфликтовавшей с Амвросием Медиоланским (Amb. Ep., 20; Aug. Conf., IX, 7; Ruf. HE., II, 15; Theod. HE., V, 13; Soc., V, 11; Soz., VII, 13; Philost., X, 7). В 387 г., воспользовавшись ослаблением позиций Валентиниана II, и тем что внимание императора Феодосия было отвлечено борьбой с остготами на Дунае (Zos., IV, 38)[552], переговорами с Персией и антиправительственными выступлениями[553], Магн Максим нарушил мирное соглашение и двинул войска в Италию. Формальным поводом для вторжения было объявлено стремление Максима защитить христианскую веру от арианствующего окружения императора Валентиниана II (Theod. HE., V, 14; Chron. Gall. 452., 16). Валентиниан и его мать Юстина бежали под защиту восточного августа (Soz., VII, 13; Zos., IV, 43). Римский сенат признал власть нового императора. Вскоре после захвата Максимом Италии Симмах выступил с публичной речью в его честь (Soc., V, 14). Несмотря на мирные инициативы Максима, Феодосий, узнав о захвате узурпатором Италии, поспешил заключить мир с Персией[554] и начал готовится к походу на запад (Soc., V, 12; Soz., VII, 14)[555]. Открытая война между Феодосием и Максимом разразилась в 388 г. (Marc. Com., 387). Войска Максима были разбиты в битвах при Сисции и Петавии (Amb. Ep., 40, 23; Pan. Lat., II, 34–35), узурпатор был захвачен в плен и казнен (Zos., IV, 46).

В течение трех лет, последовавших за победой Феодосия над узурпатором, двор восточного императора оставался в Италии. Феодосий не торопился передавать власть над отвоеванными у узурпатора территориями законному августу. Валентиниан II был фактически сослан в Галлию и помещен под надзор назначенных Феодосием чиновников, что лишало молодого императора какой-либо возможности влиять на государственные дела[556]. В период пребывания в Италии восточный император настойчиво добивался расположения римской аристократии. Одной из первых акций Феодосия после победы над войсками Максима стало объявление амнистии представителям сенаторской знати, поддержавшей узурпатора (Soc., V, 14). Кроме того, чтобы выразить свое почтение к сенату и добиться поддержки со стороны столичной знати, осенью 389 г. Феодосий посетил Рим, что стало первым императорским визитом в столицу со времен Констанция II (Soc., V, 14; Pan. Lat., II, 47)[557]. Расположенность Феодосия к представителям столичной знати открыто проявилось и в его кадровой политике. В 389 г. сенатор-язычник Цейноний Руфин Альбин[558] был назначен префектом Рима. В том же году один из лидеров языческой «партии» — Вирий Никомах Флавиан[559] вступил в должность квестора священного дворца, став первым представителем староримской сенаторской знати, получившим придворный пост с конца III в. В 390 г. он был назначен префектом претория Италии и Иллирии. Квинт Аврелий Симмах был избран консулом на 391 г. Можно согласиться с Н. Маклинном, предположившим, что действия Феодосия по отношению к сенаторской аристократии представляли собой попытку императора найти опору в представителях римской знати и тем самым укрепить свою личную власть над италийскими и африканскими провинциями, формально остававшимися под управлением Валентиниана II[560].

Обнадеженные благорасположением императора представители сенаторской знати предприняли очередную попытку добиться восстановления привилегий традиционных языческих культов. В панегирике, произнесенном в честь посещения Феодосием Рима, оратор Пакат упоминал о приеме, оказанном императору представителями языческой аристократии: «Как же мне описать радостную встречу со свободной знатью перед стенами города; сенаторов, обращающих на себя внимание белоснежными одеждами; почитаемых фламинов, одетых в муниципальный пурпур; жрецов, узнаваемых благодаря своим апексам?» (Pan. Lat., II, 37, 4). Подчеркивание лояльности языческой знати новому господину Италии едва ли являлось случайностью. Можно предположить, что язычники пытались обратить внимание императора на тот факт, что жреческие коллегии, столь верные новому правителю, лишены государственной поддержки, и тем самым, сподвигнуть Феодосия на восстановление жреческих привилегий.

Вскоре после возвращения императорского двора из Рима в Медиолан[561] представители сената открыто обратились к императору с просьбой возвратить земельные владения языческих коллегий и привилегии жречества, но в очередной раз получили отказ[562]. По свидетельству Амвросия Медиоланского, прошение сената было отклонено после личного разговора епископа с императором (Amb. Ep., 57, 4). Видимо, позиция Феодосия обуславливалась стремлением императора избежать возможного конфликта с представителями христианского клира. Вместе с тем, несмотря на отказ восстановить статус традиционных римских культов, на протяжении трех лет, проведенных Феодосием в Италии, император, не желая усиливать оппозиционные настроения среди столичной знати, продолжал придерживаться веротерпимой политики по отношению к язычникам и не ограничивал отправления языческого культа.

Таким образом, обретение императорской властью идеологической опоры в достигшей относительного единства Церкви позволило правительству перейти в решительное наступление на языческие культы Рима. Это выразилось в изъятии в пользу фиска обширных земельных владений жреческих коллегий и лишении языческого жречества привилегий. Ограничение прав языческих культов вызвало рост оппозиционных настроений среди части сенаторской аристократии столицы, потерявшей доходы от эксплуатации храмовых владений, а также налоговые иммунитеты, связанные с занятием жреческих должностей. Стремление представителей языческой знати вернуть храмовые земли и восстановить привилегии римского жречества проявилось в нескольких посольствах, направленных сенатом к медиоланскому двору.

Несмотря на то, что для укрепления своих политических позиций императоры Валентиниан II и Феодосий проявляли благорасположение к сенаторской аристократии, ни одно из посольств не увенчалось успехом. Причиной этого стало нежелание императоров вступать в конфликт с церковной организацией, постепенно превращавшейся из исключительно идеологической опоры государственной власти в самостоятельную политическую силу. По сути, политическое противостояние представителей сенаторской аристократии Рима и высшего клира служило усилению императорской власти, так как правители империи, в данном конфликте выступали в качестве верховного арбитра и тем самым возносились над противоборствующими группами внутри правящего класса.

4. Узурпация Евгения и языческая «реакция» в Риме в 392–394 гг.

Результатом готской войны, окончившейся в 382 г., стала необходимость содержать многочисленные отряды «союзников»-готов, которые были расквартированы по городам империи, что легло тяжким бременем на население провинций[563]. Как сообщал Зосима, «…города были истощены непосильными налогами» (Zos., IV, 29)[564]. Это вызывало недовольство жителей городов империи варварами-федератами. Распространение подобных настроений среди провинциалов неоднократно приводило к конфликтам между готами и римскими гражданами[565]. Примечательно, что в подобных конфликтах императорская власть, опасаясь спровоцировать готов на очередное восстание, в большинстве случаев принимала сторону варваров[566]. Наиболее масштабным из подобных столкновений стало выступление жителей Фессалоник против местного готского гарнизона. Узнав о произошедшем, император Феодосий ввел в город войска и вырезал значительную часть населения (Soz., VII, 25). Погибло, по разным данным, от 7 до 15 тысяч жителей[567]. Как справедливо отмечал В. Т. Сиротенко, расправа над жителями Фессалоник была продиктована необходимостью примерно наказать обидчиков варваров и тем самым укрепить союз императорской власти и готских федератов[568].

Массовое убийство мирных граждан ужаснуло все слои населения Римской империи. Как писал Амвросий Медиоланский: «Не было не единого, кто бы не зарыдал, ни единого кто бы не осуждал» (Amb. Ep., 51, 6). Стремление императора восстановить свою пошатнувшуюся репутацию заставило Феодосия искать поддержки Церкви — единственной организации, способной содействовать восстановлению престижа правителя в масштабе империи. В конце 390 г. император был вынужден пойти на публичное церковное покаяние перед епископом Амвросием Медиоланским (Paul. Med., 24). Тем самым Феодосий фактически признал идеологический примат духовной власти Церкви над властью императора. Данное событие укрепило влияние высшего клира на религиозную политику римского государства.

Вероятно, именно под влиянием усилившегося духовенства, Феодосий пошел на решительный разрыв с терпимой политикой своих предшественников по отношению к языческим культам столицы. В феврале 391 г. император обнародовал эдикт, запрещавший не только принесение жертв, но даже посещение языческих храмов и поклонение изображениям богов (CTh., XVI, 10, 10)[569]. О том, что данный указ был направлен, прежде всего, против языческих культов столицы говорит тот факт, что эдикт был издан на имя префекта Рима Альбина. Эдикт предусматривал суровые экономические санкции против высшего чиновничества в случае попустительства отправлению языческих культов и их подчиненных, если последние не доносили о снисходительном отношении начальства к языческим церемониям. Фактически это дополнение к закону лишало членов сенаторской аристократии, занимавших высшие административные должности в диоцезе города Рима, возможности безнаказанно саботировать исполнение императорского указа. В условиях укрепления позиций Церкви при дворе Феодосия в издании данного эдикта проявилось стремление церковных иерархов окончательно осудить языческие культы столицы и тем самым окончательно закрепить идеологическую гегемонию никейского христианства.

Источники не сообщают информации о немедленной реакции языческой аристократии на указ Феодосия. Тот факт, что за изданием эдикта не последовало смещения представителей языческой «партии» с руководящих постов, свидетельствует о том, что римская знать не проявила свое недовольство открыто. Возможно, правительство Феодосия, заинтересованное в сохранении лояльности сената, не решилось реализовать положения данного эдикта. На отсутствие какого-либо явного возмущения со стороны представителей римской знати указывает и то обстоятельство, что по истечении нескольких месяцев с момента издания антиязыческого эдикта Феодосий, очевидно, полностью уверенный в лояльности местных элит, покинул Италию[570].

Тем не менее, безапелляционное государственное осуждение римских культов, являвшихся концентрированным выражением сословных привилегий сената, не могло не вызвать рост оппозиционных настроений в среде столичной знати. Разочарованность римской аристократии религиозной политикой восточного августа открыто проявилась после того как двор Феодосия вернулся в Константинополь. Пытаясь добиться отмены распоряжений Феодосия, члены сената обратились за поддержкой к Валентиниану II, формально считавшегося старшим августом и правителем западных провинций. Языческая «партия» имела основания рассчитывать на успех. По свидетельству Амвросия Медиоланского, множество язычников занимало важные посты при виеннском дворе[571]. Последователем традиционных культов был и магистр армий Арбогаст[572], поставленный Феодосием для контроля над действиями неопытного Валентиниана. В начале 392 г. сенатом было отправлено посольство ко двору молодого императора[573]. Однако, несмотря на давление со стороны своих придворных, набожный христианин Валентиниан в очередной раз ответил отказом на прошение сената (Amb. Ep., 57, 5; De Ob. Val., 52).

Политический кризис, разразившийся в западной части империи в 392 г., дал язычникам в сенате еще один шанс на восстановление статуса традиционных культов. Основной причиной кризиса стал двусмысленный статус Валентиниана II. Август был все более недоволен своим положением номинального императора и пытался избавиться от тяготившей его опеки Арбогаста. Весной 392 г. под предлогом помощи Медиолану, которому угрожало варварское нашествие, Валентиниан попытался увести войска в Италию (Amb. De Ob. Val., 22)[574]. Вероятно, Арбогаст отказался предоставить императору войско, после чего Валентиниан предпринял безуспешную попытку отстранить полководца от власти[575]. Арбогаст, полностью контролировавший армию и гражданскую администрацию, проигнорировал свою отставку[576]. 15 мая 392 г. Валентиниан II, запертый в своем дворце и низведенный «…практически до положения рядового гражданина» (Greg. Tur. HF., II, 9), совершил самоубийство[577].

В течении трех месяцев трон западной половины римской империи оставался вакантным. Как полагает Н. В. Парфенова, в это время Арбогаст вел переговоры с Феодосием о назначении западным августом одного из сыновей восточного императора[578], при условии сохранения за ним реального контроля над галльскими армиями. Очевидно, переговоры провалились. 22 августа Арбогаст провозгласил императором своего друга Евгения[579], ранее занимавшего пост начальника императорской канцелярии[580]. На деле всю полноту власти сохранял Арбогаст. Как отмечал современник событий Павел Орозий: «Арбогаст сделал тираном Евгения, избрав человека, которому пожаловал лишь титул императора, а управлять империей намеревался сам» (Oros., VII, 35)[581].

Смена власти спровоцировала отправку сенатом двух посольств к виеннском двору. Римская знать в очередной раз просила восстановить статус языческих культов. Оба прошения были отвергнуты[582]. Вероятно, узурпатор, добивавшийся признания своей власти Феодосием[583], не решался идти на конфликт с Церковью и поддерживающим ее восточным августом. Лишь после того как Феодосий открыто выразил свой отказ признать режим Арбогаста, отверг предложение разделить с Евгением консульство и провозгласил своего младшего сына Гонория[584] западным августом[585], в политике Евгения произошел резкий поворот. Лишившись надежды на компромисс с восточным императором, виеннский двор предпринял попытку сблизиться с языческой аристократией Рима и согласился восстановить государственную поддержку языческих культов. По свидетельству нотария епископа Амвросия Медиоланского Павлина: «По просьбе Флавиана, который в то время был префектом, и комита Арбогаста, (Евгений), презрев свою веру[586], согласился возвратить… траты на (проведение языческих) церемоний…» (Paul. Med., 26). Таким образом, сближение узурпатора с языческой аристократией Рима являлось вынужденной мерой, обусловленной угрозой изоляции Евгения в Галлии, и не было частью его первоначальной религиозной программы.

Евгений, опасаясь оттолкнуть от себя высший клир, попытался скрыть факт восстановления государственного субсидирования языческих культов, представив средства, выделенные на религиозные церемонии, личным даром императора лидерам языческой аристократии (Amb. Ep., 57). Вероятно, Евгений передал во владение предводителям языческой знати земли, ранее принадлежавшие жреческим коллегиям Рима и переведенные в распоряжение фиска указом Грациана. Косвенным подтверждением данной гипотезы являются данные Кодекса Феодосия, свидетельствующие о «незаконном» переходе храмовых земель в руки третьих лиц (CTh., XVI, 10, 20, 1). Так как после поражения Евгения все указы узурпатора были объявлены недействительными, можно предположить, что под «незаконной передачей» земельных владений языческих храмов составители Кодекса подразумевали именно дары Евгения представителям языческой знати.

Подобное завуалированное восстановление языческих культов Рима не ввело в заблуждение ни иерархов Церкви[587], ни восточного августа. Реакцией константинопольского двора на соглашение Евгения с языческой аристократией Рима стал изданный 8 ноября 392 г. антиязыческий указ, своим ригоризмом значительно превосходящий все предыдущее законодательные ограничения традиционных культов. Этот эдикт, обращенный ко всем жителям империи «из какого бы то ни было рода или сословия, людей или званий, занимающий ли должность, или имевший честь ее исполнять; выпало ли ему родится влиятельным или низкий он по происхождению, правам и богатству, в каком бы то ни было месте, в каком бы то ни было городе», приравнивал все виды языческих ритуалов, включая такие невинные практики как почтение фамильных ларов возжиганием огня, пенатов — воскурением благовоний и украшения священных деревьев лентами в праздники, к оскорблению Величества и государственной измене, то есть преступлениям, наказанием за которые являлась смертная казнь (CTh., XVI, 10, 12pr). Находившиеся в частной собственности дома или угодья, служившие местом отправления языческих ритуалов, подлежали конфискации в пользу фиска (CTh., XVI, 10, 12, 2). В том случае если владелец земли не был осведомлен о языческих практиках, совершаемых на принадлежащих ему территориях, он привлекался к уплате штрафа суммой в 25 либр золотом (CTh., XVI, 10, 12, 3). Контроль за соблюдением данного постановления вверялся государственным чиновникам, а также дефенсорам и куриалам городов империи, которые в случае своего недонесения о фактах нарушения закона подвергались суровым штрафам (CTh., XVI, 10, 12, 2). Таким образом, политический конфликт перешел в религиозную плоскость.

Весной 393 г., обеспечив безопасность Галлии демонстрацией сил на рейнской границе и заключением новых договоров с германскими племенами (Paul. Med., 29; Greg. Tur., II, 9), Евгений перенес свою резиденцию в Медиолан[588]. Благодаря поддержке, которую оказала узурпатору местная администрация, в основном состоявшая из представителей римской аристократии, оккупация Италии войсками узурпатора прошла бескровно. Несмотря на то, что Евгений придерживался политики веротерпимости и даже отправлял значительные средства в дар христианским епископам (Amb. Ep., 57. 8; Paul. Med., 31), уступки узурпатора язычникам сделали компромисс с церковной организацией невозможным. Еще до прибытия Евгения в Италию Амвросий демонстративно покинул Медиолан (Paul. Med., 27), после чего написал узурпатору гневное письмо, в котором фактически отлучал Евгения от Церкви (Amb. Ep., 57). Очевидное нерасположение высшего клира и враждебность константинопольского двора заставили Евгения пойти на еще более тесное сближение с языческой знатью столицы, которая оказалась единственной (помимо галльских армий) социальной опорой режима узурпатора. После оккупации Италии Евгений и Арбогаст вновь утвердили лидера языческой аристократии Вирия Никомаха Флавиана на должности префекта Италии и почтили его консульством на 394 г. Сын Флавиана — Никомах Флавиан-младший[589] занял пост префекта Рима. Осторожный Симмах, не будучи уверенным в способности Евгения удержаться на престоле, предпочел дистанцироваться от режима узурпатора и не занимать никаких должностей в правительстве Флавиана. Вместе с тем, сенатор озаботился укреплением позиций своей семьи, организовав свадьбу своей дочери и сына Никомаха Флавиана. Памятным сувениром, изготовление которого было приурочено к свадьбе, стал знаменитый диптих Symmachorum-Nicomachorum[590].

Языческая аристократия Рима в полной мере воспользовалась политической зависимость узурпатора от поддержки сенаторской знати для проведения в жизнь реставрации столичных культов: под руководством Флавиана-старшего в 393–394 г. в Италии началось «языческое возрождение». В столице и, возможно, в других городах Италии, возобновилось публичное отправление ритуалов традиционных культов[591], в здание курии был возвращен жертвенник Победы (Paul. Med., 26).

Следует отметить, что еще недавно распространенная версия, согласно которой о том, в период узурпации Евгения проходила активная реставрационная деятельность по отношении к языческим культовым сооружениям на данный момент не находит подтверждения. Данная гипотеза строилась на найденной в Остии надписи, согласно которой во время узурпации Евгения один из подчиненных Флавиана-младшего — префект анноны города Рима Нумерий Проект[592], восстановил некую cella Herculis, по мнению Г. Блоха, алтарь второй половины III — начала IV вв.[593]. Недавние раскопки показали, что cella Herculis, вероятнее всего, относится к части комплекса терм Porta Marina и не являлся культовым сооружением. Таким образом, у нас нет оснований полагать, что в префектуру Никомаха Флавиана Младшего в столице и ее окрестностях проводилась работа по реставрации языческих храмов[594].

В источниках нет прямых указаний на какие-либо гонения на христиан, что, однако, не исключает вероятность отдельных случаев притеснений последователей новой веры. Павлин Медиоланский сообщал, что Ар-богаст и Флавиан угрожали устроить конюшню в базилике медиоланской церкви, а клириков отдать в солдаты (Paul. Med., 31). По мнению Н. Маклинна и М. М. Казакова, именно к этому периоду относится письмо Амвросия Медиоланского, согласно которому многие священнослужители, не желая «переносить обиды и претерпевать трудности», уклонялись от своих обязанностей (Amb. Ep., 61, 1–2)[595].

Попытка сторонников традиционных культов представить Евгения если не в качестве императора-язычника, то, по крайней мере, в роли императора-покровителя язычников, особенно ярко проявилась в период подготовки Евгения к войне с Феодосием. Помимо непосредственно военных приготовлений[596], правительство западного императора вело активную религиозную пропаганду. В войске Евгения была восстановлена языческая символика. На знамена легионов узурпатора были возвращены изображения Геркулеса (Theod. HE., V, 24). На альпийских перевалах были установлены изваяния Зевса — Громовержца, призванные обеспечить победу армии узурпатора (Aug. De Civ., VI, 26). Привлекательно выглядит гипотеза, согласно которой использование изображений богов-покровителей гонителей христианства Диоклетиана и Максимиана, являлось провокационной мерой, направленной против христиан[597].

Согласно сообщению Созомена, при дворе Евгения проводились языческие гадания, в которых участвовал префект Флавиан, предрекавший узурпатору победу над восточным императором и «изменение христианской веры» (Soz., VII, 22)[598]. Религиозная пропаганда проникала и за пределы дворца. По свидетельству Августина Гиппонского, именно в период правления Евгения хождение получил некий греческий оракул, согласно которому христианской религии суждено было существовать только в течение 365 лет — «великого года», якобы истекавшего в 394 г. (Aug. De Civ., XVIII, 54–55)[599]. Все эти приготовления способствовали формированию у христиан образа Евгения и Арбогаста как правителей-язычников, врагов христианства и христиан. Так, Павел Орозий сообщал, что Арбогаст шел на войну, «опираясь при этом главным образом на служение идолам» (Oros., VII, 35, 12).

Не менее интенсивная идеологическая подготовка к войне с узурпатором проводилась в войсках восточного императора. Руфин Аквилейский сообщал, что готовились к войне, «полагаясь не столько на мечи и стрелы, сколько на посты и молитвы, защищенные не столько бдением караулов, сколько проведением ночей в мольбах» (Ruf. HE., II, 33). Сам император Феодосий «…обходил со священниками и народом все места молитв, на вретище простертый, лежал перед могилами мучеников и апостолов и через верное посредничество святых просил себе помощь» (Ibid.). Для поднятия боевого духа своего войска восточный август заручился благоприятными пророчествами египетских монахов, ранее благословивших Феодосию на борьбу с Магном Максимом (Aug. De Civ., V, 26; Theod. HE., V, 24; Soz., VII, 22; Pallad. Laus., 39). Таким образом, и медиоланский (вынужденно) и константинопольский (более целенаправленно) дворы придавали политическому противостоянию, изначально спровоцированному династическим кризисом, идеологическое оформление в виде религиозной борьбы христианства и язычества.

Столкновение армий Евгения и Феодосия произошло 6 сентября 394 г. у р. Фригид. Длившаяся два дня битва окончилась полным поражением войск узурпатора. Евгений был схвачен и казнен, сумевшие избежать плена Арбогаст и Вирий Никомах Флавиан, покончили с собой[600]. Официально поражение западного узурпатора было объявлено следствием божественного вмешательства в ход сражения[601].

После победы и захвата Италии Феодосий организовал решительное наступление на языческую оппозицию в римском сенате. В конце 394 г. император вторично посетил Рим с целью заставить членов сената официально осудить языческие культы и тем самым заявить о своей лояльности императору[602]. В источниках сохранились противоположные оценки успешности миссии Феодосия. Зосима сообщал, что по прибытии в столицу император обратился к сенаторам с требованием оставить веру в древних богов и обратиться в христианство и «ни один сенатор не повиновался его (императора) требованиям или предпочел отказ от веры предков» (Zos., IV, 59, 2). Однако, данные языческого историка, период творчества которого отстает от описываемых событий более чем на столетие, не находят подтверждения в сочинениях современников. Христианский поэт Пруденций, в своей поэме «Против Симмаха», написанной через несколько лет после визита Феодосия в Рим, свидетельствовал, что в 394 г. христианство приняли многие члены римского сената (Prud. С. Symm., I, 566–569): «…возликовав сенаторы-отцы… одели белоснежный благости покров, понтификов отбросив одеяния» (Prud. С. Symm., I, 544–547. Пер. М. В.). В изложении Пруденция, несомненно имеющем элементы литературнопоэтической гиперболизации, лежит реальный исторический факт — массовое крещение членов столичной аристократии, вызванное давлением на нее императора Феодосия.

Что же послужило причиной резкой смены религиозных симпатий значительной части римской знати? Согласно данным переписки Симмаха, после поражения Евгения земли поддержавшие узурпатора сенаторы подверглись значительным штрафам и конфискациям имущества (Symm. Ep., III, 33; IV, 19; 51; V, 47; VI, 12). В то же время епископ Августин Гиппонский свидетельствовал, что Феодосий амнистировал поддержавших узурпатора членов сената лишь при условии их перехода в христианство (Aug. De Civ., V, 26)[603]. Таким образом, активно участвовавшие в узурпации язычники в римском сенате оказались поставлены перед выбором: принять веру императора, либо лишиться своего статуса и земельных владений. Очевидно, немногие открыто выступившие на стороне Евгения сенаторы предпочли верность отеческой религии.

Крещение членов сенаторского сословия повлекло за собой обращение в христианство их клиентелы, а также значительной части римского плебса и в конечном счете серьезно ослабило положение язычества в столице. Уже в начале 395 г.[604], в своей речи на смерть Феодосия, епископ Амвросий Медиоланский говорил, что император «скрыл языческие идолы: ибо вера его скрыла всякое почитание, воздаваемое идолам и все их церемонии уничтожила» (Amb. De Ob. Theod., 4). Еще более категорично высказывался Руфин Аквилейский: «Культ идолов… в его [Феодосия] правление был уничтожен» (Ruf. HE., II, 19). Через несколько лет после поражения Евгения положение римского язычества красноречиво охарактеризовал Иероним Стридонский: «Позолоченный Капитолий грязен. Все храмы в Риме закоптились сажей и покрылись паутиной. Рим сдвинулся со своих оснований, и народ, наводнявший прежде полуразрушенные капища, спешит к гробам мучеников» (Jerom. Ep., 107, 1)[605]. Таким образом, следствием победы Феодосия в гражданской войне стал упадок языческих культов Рима и переход значительной части населения города к христианству.

Примечательно, что добившись ослабления позиций язычества в сенате, Феодосий не начал проведение репрессий против сенаторского сословия. Окончательная антагонизация богатейших собственников империи была не в интересах центральной власти. Напротив, путем навязывания римской знати официальной имперской идеологии — христианства, император пытался сплотить сенаторскую аристократию вокруг центральной власти, консолидировать правящий класс империи, что в длительной перспективе должно было укрепить положение престола и государства. Стремление императора вновь завоевать поддержку сената проявилось сразу после победы над Евгением. Осенью 394 г. Феодосий украсил консульским достоинством на 395 г. сразу двух представителей сенаторской аристократии: братьев Аниция Гермогениана Олибрия[606] и Аниция Пробина[607]. Выбор императора был не случаен, несмотря на то, что оба консула были еще совсем юны[608]: молодые люди являлись наследниками сразу двух знатнейших родов Рима: Анициев и Пробов. Обе эти семьи перешли в христианство еще в середине IV столетия[609] и, в отличие от многих других представителей сенаторской знати, оставались верны новой религии уже на протяжении нескольких поколений[610]. Возвышая членов столичной знати, Феодосий демонстрировал свое желание видеть в римском сенате свою опору в деле христианизации империи, а также и свою готовность отличать сенаторов, перешедших в исповедуемую императором веру.

Подводя итоги рассмотрения узурпации Евгения и деятельности языческой оппозиции в Римском сенате в 392–394 гг., можно сделать ряд выводов. Несмотря на то, что узурпация Евгения не была изначально инспирирована языческой знатью Рима, пойдя на ряд уступок языческой оппозиции, Евгений и Арбогаст смогли получить поддержку значительной части сенаторской аристократии. Поддержка нового режима со стороны приверженцев традиционных культов в римском сенате придала всему правлению узурпатора вид реставрации язычества, что имело свое выражение в возобновлении официальных жертвоприношений, восстановление языческих храмов и языческой символики. Наиболее ярко это проявилось в период подготовки к войне с Феодосием. Победа последнего над Евгением обозначила окончание кратковременного «языческого возрождения» в Риме, привела к значительному ослаблению позиций язычников в римском сенате и заметному падению значимости языческих культов столицы.

5. Язычники в римском сенате в конце IV — начале V в.

Несмотря на ослабление положения традиционных культов и их последователей, язычество сохраняло за собой симпатии части столичной знати на протяжении, по крайней мере, еще нескольких десятилетий после поражения Евгения. В своей поэме «Против Симмаха» Пруденций признавал, что, несмотря на массовое обращение членов столичной аристократии императором Феодосием, многие видные представители сенаторского сословия сохранили верность язычеству и продолжали занимать видные должности (Prud. С. Symm., I, 591–606; 615 ff). Так, Квинт Аврелий Симмах, не занимавший никаких должностей в правительстве Никомаха Флавиана и не объявлявший открыто о своем отношении к режиму Евгения, не был осужден и после поражения Евгения оставался открытым язычником[611]. Тот факт, что определенная часть римской знати сохранила приверженность отеческим обрядам, доказывает и переписка Павлина Ноланского. В письме, датированном 396 г.[612], епископ наставлял своего младшего друга Лицентия словами: «Рим может совратить даже сильных… Избегай опасностей скользкого пути государственной службы. Должности манят к себе, однако приводят лишь к рабству и кончине печальной. Знаешь ли ты, что как господам кланяешься идолопоклонникам, рабам [идолов из] камня и дерева» (Paul. Nol. Ep., 8, 3. Пер. М. В.). На существование в сенате влиятельного языческого меньшинства в начале V в. указывал и Созомен Саламинский (Soz., IX, 6). Фактически, влиятельные язычники продолжали заседать в сенате, занимали должности в столичном управлении и играть видную роль в политической жизни империи.

Попытки этой части римской знати влиять на религиозную политику государства возобновились через несколько лет после смерти Феодосия — в период диктатуры магистра армий вандала Стилихона[613] — всемогущего опекуна императора Гонория (395–423 гг.). Сложная внешне- и внутриполитическая ситуация в империи — противостояние с Константинопольским двором, сепаратистские движения провинциальной знати и постоянная опасность варварских нашествий, вынуждали Стилихона искать пути расширения социальной базы своего режима. Поддержка столичной знати и авторитет сената были необходимы полководцу для укрепления как положения Гонория, так и своего личного статуса[614]. Начиная с первых лет своего правления, Стилихон стремился наладить контакты, как с сенатом в целом, так и с отдельными, наиболее влиятельными представителями сенаторской аристократии, например с Симмахом, остававшимся «первым из сенаторов»[615]. Одной из первых акций правительства Стилихона стало дарование полной амнистии представителей столичной знати, участвовавших в узурпации Евгения. Членам сената, поддержавшим претендента на императорский престол, были возвращены все их былые привилегии (CTh., XV, 14, 12). Более того, благодаря влиянию Симмаха, некоторым из них было даже возвращено полученное за время узурпации жалование[616]. О сохранении влияния Симмаха на государственные дела свидетельствует и кадровая политика Стилихона в 395–402 гг. Судя по всему, значительная часть высших сановников получила свои посты именно благодаря рекомендации старого язычника[617].

Стремление Стилихона добиться расположения римской аристократии проявилось и в смягчении религиозной политики медиоланского двора. Уже в 399 г. правительство Стилихона издало два указа, предписывавших беречь убранство языческих храмов (СTh., XVI, 10, 15; 18), и один эдикт, официально разрешавший организацию языческих церемоний, при условии, что они не будут сопровождаться жертвоприношениями (CTh., XVI, 10, 17)[618]. Антиязыческие законы Феодосия формально сохранили свою силу, но, по сути, не проводились в жизнь[619]. Кроме того, Стилихон стремился ограничить влияние высшего клира в делах гражданского управления империей[620], что, очевидно, вызывало одобрение сенаторов-язычников[621]. Наконец, представителям столичной знати не могла не импонировать официальная пропаганда режима Стилихона, неустанно восхвалявшая сенат и «отцов-сенаторов»[622]. К 402 г. положение язычников в сенате окрепло настолько, что Симмах осмелился в очередной раз обратиться ко двору с просьбой восстановить свободу отправления и привилегии языческих культов[623]. Несмотря на предсказуемый отказ правительства поддержать просьбу престарелого сенатора, сам факт обращения язычников к императору говорит об известном восстановлении позиций оппозиции.

Уступки религиозным пристрастиям части столичной аристократии, не сопровождавшиеся мерами по восстановлению формально-юридического и экономического положения языческих культов, не могли обеспечить Стилихону крепкой поддержки языческой оппозиции. Недовольство римской знати вызвала социально-экономическая и внешняя политика магистра армий: изданный им закон, возложивший на членов сенаторского сословия обязанность поставлять в армию рекрутов из числа своих колонов (CTh., VII, 8, 13)[624]; его агрессивная политика по отношению к Восточной империи (на территории которой располагались земельные владения многих членов сената), и оскорблявшая гордившихся древним величием Вечного города сенаторов примиренческая позиция по отношению к варварам, прежде всего готам Алариха[625].

Сравнительная мягкость политики Стилихона по отношению к язычникам вызывала неприятие христианского клира, стремившегося не допустить ослабления своей идеологической гегемонии. Усиление оппозиции по отношению к режиму Стилихона со стороны клира, потеря поддержки сената и придворные интриги привели к падению режима варварского полководца[626]. В августе 408 г. Стилихон был казнен. Предпринятые им попытки сближения с языческой «партией» не оказались незамеченными его противниками. В числе прочих обвинений, выдвинутых против магистра армий, было и утверждение, что он вместе со своим сыном Евхерием стремились узурпировать императорскую власть и «дабы обрести себе благосклонность со стороны язычников, грозил ознаменовать начало своего правления реставрацией [прежних] времен и ниспровержением Церкви…» (Oros., VII, 38, 6)[627].

Последствиями переворота стали восстановление преференций кафолической Церкви[628] и законодательное ужесточение положения язычества. 14 ноября 408 г. всем религиозным диссидентам, в том числе и язычникам, было запрещено занимать придворные, военные и административные должности (CTh., XVI, 5, 42; Zos., V, 46)[629]. Эдиктом от 15 ноября 408 г. строжайшим образом предписывалось приводить в исполнение изданные ранее законы против всех религиозных диссидентов, в том числе и язычников (CTh., XVI, 5, 43)[630]. В тот же день был выпущен указ, согласно которому, продовольственные запасы, все еще содержавшиеся в храмах, должны были быть истребованы на содержание войск; здания храмов передавались в общественное пользование; все культовые изображения и жертвенники подлежали уничтожению (CTh., XVI, 10, 19). Антиязыческие указы нового правительства, вызвали усиление оппозиционных настроений среди сохранявшей приверженность традиционным культам части столичной знати. Недовольство языческой аристократии медиоланским двором открыто проявились в период государственного кризиса, вызванного нашествием готов Алариха в Италию.

Отказ Гонория предоставить вестготам денежные выплаты и право на поселение в Паннонии спровоцировал их вождя Алариха на поход в Италию. Не встречая сопротивления, варвары дошли до Рима и осадили город. В течение непродолжительного времени столичные запасы провианта истощились, в Риме начались продовольственные бунты итогом которых стала убийство толпой префекта города Помпеяна (Geron. V. Mel. (Gr.), P. 325; V. Mel. (Lat.), II). Римская знать, опасаясь роста общественного недовольства, была вынуждена пойти на переговоры с Аларихом. Римляне добились снятия осады, лишь уплатив колоссальную контрибуцию и передав вестготам всех рабов варварского происхождения. В конце 408 года готы отступили в Тусцию и Аларих вступил в переговоры с императорским двором, которые, впрочем, ни к чему не привели[631]. После провала переговоров с Гонорием Аларих направил сенату послание с предложением поддержать его в борьбе с западноримским императором. Получив отказ, вождь вестготов захватил остийские зернохранилища и начал вторую осаду Рима. Начавшийся в Риме голод вынудил столичную знать принять требования вождя вестготов. В конце 409 г. сенат объявил Гонория низложенным и провозгласил императором сенатора Приска Аттала[632], ранее занимавшего пост префекта столицы.

С его недолгим правлением связано временное усиление позиций римских язычников. Перед своим вступлением на престол Аттал был в угоду Алариху крещен арианским епископом (Soz., IX, 9). Вместе с тем, можно с определенной уверенностью предполагать, что его крещение было вызвано исключительно политической необходимостью и не повлияло на личные воззрения узурпатора и его римских сторонников. Длительная верность Аттала традиционным культам (Philost., XII, 3), его близость с видными представителями языческой «партии»[633] не без оснований вызывала у последователей древних богов надежды на новое «языческое возрождение». Как писал Созомен: «…(язычники), основывая свои догадки на правилах и первоначальном воспитании Аттала, думали, что он открыто примет язычество и восстановит отеческие храмы, празднества и жертвы» (Soz., IX, 9).

В то время как важнейшие военные должности оказались в руках готской знати (Soz., IX, 8; Zos., VI, 7, 2), основные административные посты получили сенаторы-язычники. Префектом Рима был назначен Маркиан (Zos., VI, 7, 2) — один из сенаторов возвратившихся к почитанию отеческих богов стараниями Веттия Агория Претекстата (CCP., 86), участник узурпации Евгения[634], консулом на 410 г. — ревностный приверженец древней религии Тертулл[635] (Oros., VII, 42, 8; Zos., VI, 7, 4). Не исключено, что язычником был и выдвинутый на должность преторианского префекта Италии сенатор Постумий Лампадий[636] (Zos., VI, 7, 2). Данные Павла Орозия, согласно которому консул Тертулл, выступая перед сенатом, открыто говорил о своем желании получить должность понтифика (Oros., VII, 42, 8), позволяют предположить, что правительством узурпатора велись приготовления к восстановлению жреческих коллегий и государственного финансирования традиционных культов. Лишь непрочность положения Аттала не позволила в полной мере реализовать планы по реставрации язычества. Через несколько месяцев после его возвышения, опасения римской знати, которая являлась главной опорой режима узурпатора в Италии, за судьбу своих африканских поместий, привели нового императора и сенат к конфликту с Аларихом, стремившимся переправить свой народ в Африку (Soz., IX, 8). В июле 410 г. вождь, возмущенный строптивостью своего ставленника, лишил незадачливого узурпатора знаков императорского достоинства и вступил в переговоры с двором Гонория (Olymp., fr. 13; Soz., IX, 8; Philost., XII, 3; Zos., VI, 12; Procop. BV., I, 2, 36).

После восстановление контроля над Италией правительство Гонория, столкнувшееся с необходимостью бороться с готами, проникшими на территорию империи зарейнскими варварами, а также захватившими часть Галлии, Испании и Африки, узурпаторами длительное время не решалось возобновлять проведения антиязыческой акций. Лишь в 415 г., после относительной стабилизации внутриполитической ситуации, равеннский двор возобновил проведение репрессивных мер против язычников. В августе император Гонорий издал указ, подтверждающий переход храмовых имуществ в руки частных лиц и Церкви, изъятие всех изображений, которые могли использоваться в языческом культе из общественных мест, а также накладывавший запрет на занятие постов распорядителей языческих празднеств и фестивалей (CTh., XVI, 10, 20).

Возможно, некоторое послабление религиозной политики Западной империи в отношении язычества пришлось на краткое правление узурпатора Иоанна[637] (423–425 гг.), захватившего власть после смерти Гонория[638]. Судя по всему, Иоанн вернул язычникам право занимать государственные должности. На это обстоятельство указывает тот факт, что одной из первых акций правительства сменившего Иоанна на престоле Валентиниана III[639] (425–455 г.) стало подтверждение запрета принимать язычников на государственную службу (Sirm., 6)[640].

В любом случае, после свержения Аттала языческая «партия» потеряла последнюю надежды на восстановление официального статуса традиционных культов. После 410 г. оппозиция, уже не имевшая ни ярких лидеров, ни большинства в сенате, ни поддержки по большей части христианского населения столицы[641], и дискредитированная союзом с завоевателями, не повторяла попыток возродить римское язычество. Оппозиционная деятельность языческой знати приняла форму идеологического фрондерства по отношению к существовавшему режиму.

Представители языческой оппозиции сконцентрировали свою деятельность на полемике с апологетами христианской религии. Христиан, забывших отеческих богов, обвиняли в ослаблении римского государства, природных катаклизмах и усилении варварского натиска на границы империи. Еще в 384 г. Симмах, выступая перед придворными Валентиниана II с речью в защиту римского язычества, объяснял неурожай 383 г. гневом богов, оскорбленных нежеланием императора выделять средства на содержание служителей традиционных культов (Symm. Rel., III, 14). На фоне осложнения внешнеполитической ситуации в империи в конце IV — начале V в. эти утверждения находили широкий отклик не только среди столичной знати, но и среди римского плебса (Aug. De Civ., IV, 1). По свидетельству Августина Гиппонского, «многие, когда в христианские времена какая-либо война длится сколько-нибудь продолжительно, самым бесстыдным образом обвиняют в этом христианскую религию, крича, что если бы якобы ее не было и если бы божества почитались древним культом, то известная римская доблесть… уже завершила бы давно и эту войну» (Aug. De Civ., V, 22).

Так, Орозий сообщал, что, в 405 г., когда в Италию вторглась варварская орда язычника Радагайса[642], «… по Городу пошли сомнения всех язычников: пришел де враг, могущественный, как благодаря обилию сил, так и благодаря поддержке богов, а Город потому в безнадежном положении и вот-вот готов пасть, что забыл богов и жертвоприношения, тут же пошли разговоры о возобновлении и торжественном исполнении жертвоприношений, по всему Городу негодовали нечестивцы, повсюду поносилось имя Христа.» (Oros., VII, 36, 6–7)[643].

В 408 г. распространение подобных настроений едва не привели к возобновлению публичного отправления языческих церемоний в Риме. Во время первой осады Рима Аларихом, префект столицы Габиний Барбар Помпеян[644] попытался было спасти город с помощью совершения жертвоприношений. По данным Зосима и Созомена, на это предприятие префекта сподвигли распространяемые какими-то этрусскими жрецами слухи о том, что публичное совершение жертвоприношений в городе Ларнии защитило его жителей от нападения вестготов (Soz., IX, 6; Zos., V, 41, 2). Языческий историк сообщал малоправдоподобные сведения, согласно которым, префект даже открыл свой план спасения города епископу Иннокентию и, заручившись его поддержкой, разрешил римлянам приносить жертвы частным образом (Zos., V, 41, 2). Этруски, однако, заявили, что для спасения города церемонии должны быть публично проведены на Капитолийском холме от имени римского сената. Несмотря на то, что согласно свидетельству Созомена данное предложение было с энтузиазмом принято сенаторами-язычниками (Soz., IX, 6), запланированная церемония не была проведена, так как «никто не осмелился принять участие» (Zos., V, 41, 3). Вероятно, члены сената отказались открыто участвовать в публичном отправлении языческих обрядах, опасаясь суровых санкций, предусмотренных законодательством[645].

Новые аргументы для доказательства пагубного влияния христианства на состояние государства, дало язычникам потрясшее современников[646] падение Вечного Города в 410 г. О широте распространения антихристианских настроений в африканских провинциях Римской империи, принявших большинство беженцев из столицы, свидетельствуют сочинения Августина Гиппонского. В одной из своих проповедей он прямо заявлял, что язычники объясняли захват Рима готами пренебрежением к древним культам (Aug. Serm., 296, 9). В другом месте он писал: «…люди образованные, любящие историю. притворяются незнающими, чтобы возбудить против нас враждебные толпы невежд. Они стараются распространить в народе мнение, что те бедствия, которым то там, то здесь время от времени подвергается род человеческий, случаются по вине христианской религии, которая назло их богам распространяется повсюду» (Aug. De Civ., II, 3)[647]. Яростная языческая критика христианства даже вынуждала христианских мыслителей вновь заняться написанием апологий государственной религии. В десятилетие, последовавшее за взятием Рима, было создано, по крайней мере, два подобных произведения: «О Граде Божьем против язычников» Августина Гиппонского, трактат, согласно свидетельству самого автора, написанная для опровержения хулы возводимой язычниками на христианство (Aug. Retr., II, 69, 1), и «История против язычников» Павла Орозия, который ставил своей целью отклонить критику тех, кто «настоящие времена чернят как необычайно жестокие из-за бедствий своих, на том лишь основании, что теперь. идолы не очень уважаются» (Oros., I, Pr. 9).

Впрочем, открытое поношение христианства со стороны языческой оппозиции продлились непродолжительное время. Определенная стабилизация внутриполитического положения в Западной империи в конце второго десятилетия V в. и последовавшее укрепление власти и Церкви сделали невозможной открытую критику государственной религии. По свидетельству Августина, некий языческий автор написал опровержение тезисов, изложенных в трактате «О Граде Божьем», однако, не решился его обнародовать, опасаясь возможных репрессий (Aug. De Civ., V, 26).

Сенатор и язычник Клавдий Рутилий Намациан, занимавший в 414 г. пост префекта Рима[648] в своей поэме «Возвращение на Родину», написанной после 416 г., уже не осмеливался открыто хулить Церковь и христианскую веру, ограничиваясь не слишком туманными намеками на некий «взрезанный чумной бубон», происходящий из Иудеи (Rut. I., 395) и выпадами против монашества (Rut. I., 440–452). Еще один представитель данного направления общественной мысли — сенатор Макробий[649], автор написанного около 430 г.[650] трактата «Сатурналии», в своем труде прославлял Претекстата, Симмаха, Никомаха Флавиана и других видных деятелей языческой оппозиции второй половины IV в. Издание «Сатурналий», где восхвалялись римская старина и последователи традиционных верований, стало последним известным проявлением оппозиционных настроений среди язычников в римском сенате.

К середине V в. среди римских язычников уже не осталось ярких вождей, способных своим авторитетом поддерживать религиозные традиции сенаторского сословия. Под давлением почти полностью христианского окружения императорской власти и Церкви, свойственный староримской аристократии консерватизм постепенно уступал место религиозному конформизму. Один из последних известных сенаторов-язычников — Руфий Антоний Агрипний Волузиан[651], на протяжении десятилетий подвергался целенаправленному давлению со стороны своих благочестивых родственников-христиан и иерархов Церкви, стремившихся упрочить свой авторитет путем обращения знаменитого идолопоклонника. По свидетельству Геронтия, сенатор принял христианство лишь на смертном одре — в 437 г., после угрозы его племянницы Мелании Младшей сообщить о его религиозных пристрастиях императору (Geron. V. Mel. (Gr.), P. 50–55)[652].

Ослабление, а впоследствии и полное исчезновение оппозиционных по отношению к христианству настроений среди представителей сенаторской знати было вызвано, прежде всего, сокращением числа приверженцев язычества среди столичной аристократии. Несмотря на все попытки языческой оппозиции сохранить статус традиционных римских культов, снижение их социально-политического значения наблюдалось уже в 384–390 гг. Прежде всего, это проявлялось в падении престижа жреческих коллегий. Амвросий Медиоланский в письмах неоднократно отмечал, что главной причиной стремления языческой оппозиции возвратить государственное субсидирование традиционных культов было нежелание римской аристократии оплачивать расходы на отправление дорогостоящих языческих ритуалов[653]. Как говорил медиоланский епископ, сами язычники не верили в то, «что их обычаи сохранятся без денежной помощи» (Amb. Ep., 18, 11). После отмены государственного финансирования языческих культов Рима члены жреческих коллегий оказались вынуждены расходовать свои личные средства на отправление религиозных ритуалов. Вероятно, лишь немногие, наиболее ревностные почитатели древних богов, были готовы поддерживать языческие культы в ущерб своим доходам.

Отрицательно сказывалась на привлекательности жреческих должностей для представителей римской знати и возраставшая нерасположенность государственной власти к языческому жречеству. Уже Симмах с неудовольствием отмечал, что для римлян «бегство от алтарей стало формой лести (императору)». По свидетельству сенатора, юноши из благородных семей стремились избежать занятия жреческих должностей, опасаясь, что это может неблагоприятно сказаться на их гражданской карьере (Symm. Ep., I, 51). Незаполняемость жреческих коллегий молодыми представителями римской аристократии привела к быстрому старению, а в дальнейшем и к полному исчезновению римского жречества[654]. Таким образом, снижение экономического и социально-политического значения жреческих коллегий и традиционных языческих культов привело к распространению в среде столичной знати равнодушия к судьбе отеческой веры, что весьма способствовало обращению представителей сенаторской аристократии в христианство.

Церковь предоставляла своим последователям из числа знати широкие возможности по укреплению политического влияния и социального престижа. Уже в конце IV в. представители столичной знати финансировали масштабные строительные проекты римских епископов[655], делали крупные пожертвования в пользу христианских общин (Prud. C. Symm., I, 548–565)[656]. Более того, возвышение Церкви, превратившейся в самостоятельную политическую силу на фоне постепенного упадка римской государственности и императорской власти на западе, сделало духовную карьеру привлекательной альтернативой гражданской службе. Епископский чин, еще в конце IV в. считавшийся недостойным для представителей староримской аристократии, к середине V в. стал желанным для сенаторской знати. В письме сенатор Сидоний Апполинарий говорил: «Также как и на пиру, где гость, занимающий последнее место за первым столом, имеет преимущество перед гостем, занимающим первое место за вторым столом, последний из чинов (христианской) веры, бесспорно, выше занимающего высочайший (государственный) пост» (Sid. Ap. Ep., VII, 12, 4 Пер. М. В.). К концу V столетия представители сенаторской аристократии прочно утвердились на высших церковных должностях. Из семнадцати римских епископов, занимавших «апостольский престол» в период с 483–604 гг., семеро происходили из староримской знати[657].

Окончательная христианизация римской аристократии не только не ослабила, но напротив, усилила влияние сенаторской знати. Поддерживаемое Церковью политическое, экономическое и религиозное положение столичной аристократии, позволило членам сенаторского сословия практически без ущерба для своего положения пережить распад Западной Римской империи, приход к власти Одоакра и остготских королей, и сохранить свое ведущее значение в Италии, по крайней мере, до середины VI в.[658].

Выводы

Подводя итоги рассмотрению языческой оппозиции в римском сенате, можно сделать следующие выводы: приверженность язычеству представителей сенаторского сословия была обусловлена зависимостью ее экономических и социальных позиций от традиционных языческих культов. Занятие жреческих должностей позволяло членам римской аристократии получать налоговые иммунитеты и предоставляло в их распоряжение доходы от эксплуатации земельных владений жреческих коллегий столицы. Кроме того, отправление жреческих обязанностей было обличено высоким почетом, что позволяло представителям столичной знати — путем занятия жреческих должностей и участия в ритуалах традиционных римских культов — укреплять и поддерживать свое социальное положение, повышать личный и семейный статус.

Конфликт императорской власти и сената, возникший задолго до утверждения христианства в качестве государственной религии, обострился в конце III — начале IV в., в связи с усилением централизаторских тенденций в Римской империи, выражавшихся, прежде всего, в укреплении императорской власти, формировании новой военно-чиновной знати и окончательном лишении сената политической власти. При императоре Константине I противостояние получило идеологическое оформление в виде противопоставления поддерживаемой императором религии — христианства языческим культам Рима, являвшимся выражением сословного статуса столичной аристократии.

Попытки императорской власти, Церкви и новой знати снизить социально-политическое значение языческих культов и насадить христианство должны были, по мнению представителей столичной знати, ослабить влияние сенаторской аристократии, что вызывало рост недовольства Церковью и поддерживающей ее императорской властью среди членов римского сената. Деятельность языческой оппозиции в римском сенате проходила в период от установления единоличной власти Константина до 30-х годов V столетия. Нижняя хронологическая граница деятельности языческой оппозиции определяется первым выражением недовольства сената религиозной политикой императора — протестом знати против пренебрежения Константином языческой религиозной церемонией. Верхняя граница совпадает с написанием Макробием «Сатурналий», последнего из известных литературных произведений, в которых проявилась приверженность представителей столичной аристократии язычеству.

Противостояние сенаторской знати христианизации Римской империи логически разделяется на три разнохарактерных этапа, отчасти хронологически накладывавшихся друг на друга.

Первый этап охватывает период от начала процесса государственной поддержки новой религии императором Константином в 320-г гг. до отделения языческих культов столицы от государства императором Грацианом в 382 г. Для этого этапа характерно относительно слабое вмешательство государственной власти и христианской Церкви в религиозную жизнь сенаторского сословия. Целенаправленная государственная политика привлечения знати к поддерживаемой императором вере проводилась лишь в последние годы правления Константина I, но уже его наследники фактически отказались от попыток привлечь членов сенаторского сословия к новой религии. Более того, опасаясь оттолкнуть от себя языческую аристократию Рима, император Константин I и его ближайшие преемники — Констант и Констанций II не только не препятствовали отправлению традиционных языческих культов Рима, но и в полной мере поддерживали все преференции столичного жречества, сохраняли экономическую базу языческих коллегий, оберегали храмовые земли.

В этот период иерархи христианской Церкви, ослабленной внутренними конфликтами, также не пытались активно выступать против сенаторской знати и в своей борьбе против языческих культов Рима ограничивались проповедью новой религии среди членов римских аристократических фамилий. Вместе с тем, на протяжении всего первого этапа наблюдается рост недовольства представителей сенаторской знати усилением влияния высшего клира и церковной организации на общественно-политическую и религиозную жизнь Рима. Опасаясь, что усиление Церкви может отрицательно сказаться на значении традиционных религиозных институтов, и, следовательно, на статусе представителей языческой аристократии, занимавшей все посты в жреческих коллегиях столицы, начиная с 350-х гг. сенаторы-язычники противодействовали распространению христианства посредством пропаганды язычества, осуществления патронажной деятельности по отношению к объектам языческого культа.

Основным противником сенаторской знати на данном этапе являлась новая христианизированная военно-чиновная знать, стремившаяся упрочить свое положение путем присвоения собственности, прежде всего, земельных владений староримской аристократии и имуществ языческих храмов. В период правления Константа новая знать предприняла попытку экспроприировать земельные владения и прочие имущества языческих храмов, при Валентиниане I организовала масштабный политический процесс против столичной аристократии, имевший своей основной целью приобретение сенаторских земель.

Таким образом, на первом этапе борьбы столичной аристократии за сохранение традиционных культов наблюдается ярковыраженный политический конфликт двух социальных групп империи — родовой аристократии Рима и новой военно-чиновнической знати империи. Политическое могущество первой зиждилось, прежде всего, на колоссальных земельных владениях, сложившихся еще в период классической античности и укрепившихся в имперский период. Земельные владения принадлежали аристократии как непосредственно — на правах родовой собственности, так и опосредованно через языческие коллегии, что во многом превращало вопрос о сохранении отеческих культов в социально-экономическую проблему. Институт сената являлся политическим воплощением имущественных интересов традиционной знати. Политическая власть новой знати, напротив, базировалась преимущественно на служебных отношениях с императорской властью. Размеры земельных владений военно-чиновной элиты значительно уступали земельным владениям сенаторской знати. По этой причине ее экономическое и, следовательно, социально-политическое положение было менее устойчивым. Необходимость укрепления своей власти толкало новую знать на конфликт с родовой сенаторской аристократией Рима. Внешнее выражение данный социально-имущественный, по своей сути, конфликт получил в форме религиозного противостояния христианства, под лозунгами которого в этот период выступала новая знать, для которой приверженность новой вере являлась, преимущественно, формой проявления лояльности по отношению к правящей христианской династии и язычества, под знаменами которого, по вполне естественным причинам, выступала сенаторская знать столицы. В любом случае, действия новой знати против римской аристократии были пресечены императорской властью, стремившейся ограничить рост оппозиционных настроений среди сенаторского сословия. Это объясняется тем, что власть самих императоров была недостаточно сильной для того, чтобы полностью отказаться от поддержки сената.

Второй этап охватывает период от антиязыческих законов императора Грациана в 382 г. до низложения узурпатора Аттала в 410 г. Этот период охарактеризовался, прежде всего, усилением конфронтации языческой аристократии Рима и иерархов христианской Церкви. После II Вселенского собора, на котором было достигнуто относительное единство Церкви, императорская власть обрела в ее лице новую идеологическую, организационную и политическую базу. Укрепился союз империи и церковной организации. Опираясь на этот союз, Церковь, стремившаяся утвердить свое идеологическое доминирование в империи, перешла в решительное наступление на языческие культы Рима.

В 382 г. указом императора Грациана владения жреческих коллегий были экспроприированы, языческое жречество лишилось иммунитетов. Эти акции вызвали всплеск оппозиционных настроений среди сенаторской аристократии, лишившейся доходов от эксплуатации храмовых земель и иммунитетов, связанных с отправлением жреческих должностей. Конкретным выражением недовольства членов римской аристократии стала отправка сенатом нескольких делегаций ко двору с требованиями восстановить привилегии традиционных культов. Примечательно, что сенаторы выступали не против усиления автократии императорской власти, но против сращивания Церкви и государства, оформления христианства как основы государственной идеологии и, соответственно, против потери идеологического, а, следовательно, и политического влияния традиционных религиозных институтов, находящихся под контролем представителей римской знати.

Политика центрального правительства в отношении языческих культов и языческой знати Рима с 383 и вплоть до 391 г. была двойственной — императорская власть в лице Валентиниана II и Феодосия I стремилась и сдержать рост недовольства представителей сенаторской аристократии и, в то же время, не допустить падения влияния Церкви, ставшей опорой правительства и мощным инструментом государственной централизации. По этой причине императоры с одной стороны не удовлетворяли прошения сената о восстановлении статуса традиционных культов и, тем самым, поддерживали положение Церкви, а с другой, назначали представителей римской знати на высшие государственные посты, тем самым, ослабляя оппозиционные настроения сената. Проведение подобной компромиссной политики было возможно вплоть до 391 г., когда император Феодосий, попавший в политическую зависимость от иерархов Церкви, был вынужден пойти на окончательное осуждение римского язычества, что, в свою очередь, привело к радикализации языческой оппозиции в римском сенате.

Резкое усиление сенаторского недовольства действиями правительства императора Феодосия привело к поддержке столичной аристократией узурпации Евгения и Арбогаста. Политическая зависимость установившегося в 392–394 гг. режима Евгения от сенаторской знати, вынудила узурпатора пойти навстречу требованиям столичной аристократии и провести ряд мероприятий, направленных на фактическое восстановление прав и привилегий языческих культов столицы, что позволило современникам охарактеризовать всю узурпацию Евгения как движение инспирированное, прежде всего, религиозными мотивами. Подобное восприятие узурпации было усилено официальной пропагандой восточного двора, стремившегося представить режим западного правителя как антихристианский и проязыческий и, тем самым, оправдать развязывание очередной гражданской войны. После поражения Евгения значительная часть столичной знати была вынуждена креститься, чтобы подтвердить свою лояльность императору Феодосию, что, в свою очередь, привело к ослаблению положения языческой оппозиции в римском сенате. Тем не менее, влиятельное меньшинство столичной знати сохранило приверженность традиционным культам и вплоть до 410 г. и не прекращало попыток восстановить официальный статус древней религии.

В период 395–408 гг. данные попытки были вызваны тем обстоятельством, что правительство Стилихона стремилось к расширению своей социальной базы за счет терпимого отношения к сторонникам язычества в сенате. После низложения Стилихона в результате дворцового переворота новое правительство, опиравшееся на верхушку клира, предприняло новое наступление на традиционные культы, тем самым спровоцировало очередной всплеск недовольства представителей языческой аристократии Рима. Рост оппозиционных настроений языческой знати проявился в заключение союза между лидерами сената и вторгшимися в Италию вестготами в 409 г. При поддержке столичной аристократии Аларих возвел на престол видного представителя языческой оппозиции Приска Аттала. Помимо готских отрядов главной опорой узурпатора была сенаторская знать, прежде всего, ее представители, сохранявшие симпатии к язычеству. По этой причине новый император открыто покровительствовал язычеству и язычникам, и, вероятно, готовился к восстановлению официального статуса традиционных культов и привилегий жреческих коллегий. Планы по реставрации язычества не были реализованы, вследствие падения правительства Аттала, лишившегося поддержки вестготов. После свержения Аттала языческая аристократия Рима, уже не имевшая численного преимущества в сенате и дискредитированная сотрудничеством с готами, не предпринимала попыток восстановить языческие культы столицы и деятельно препятствовать распространению христианства.

Третий этап существования языческой оппозиции в римском сенате характеризует постепенный отход ее представителей от открытой борьбы с Церковью и поддерживающим ее правительством. В данный период противостояние проявлялось, прежде всего, в форме идеологической конфронтации, литературной полемики представителей языческой знати столицы с последователями господствующей религии — христианства. В ходе этой полемики язычники пытались доказать губительность воздействия новой религии на положение римского государства и, тем самым, замедлить распространение христианства. Нижняя хронологическая рамка данного этапа размыта — впервые в подобной форме религиозно-политическая конфронтация открыто проявляется уже в 80-е гг. IV в. Однако лишь после поражения узурпатора Евгения и последовавшего ослабления языческой знати, данная форма противостояния становится основной. Особенно активно подобная полемика велась в первые десятилетия V столетия — в период кризиса, вызванного усилением варварского давления на границы империи.

В 20-е гг. V вв. оппозиционные настроения столичной знати по отношению к христианству начинают ослабевать. Данный процесс был вызван двумя взаимозависимыми факторами. Во-первых, с достижением христианством полной идеологической гегемонии в империи открытая критика новой религии стала невозможна. Во-вторых, в связи с окончательным упадком социально-экономического и политического значения традиционных столичных культов большая часть сенаторской знати перестала связывать свое положение с язычеством, что весьма способствовало распространению христианства среди высшего общества Рима. К середине V в. христианство глубоко проникло в среду столичной аристократии, большая часть знатных родов, по-меньшей мере, формально приняла новую веру, после чего организованное существование языческой оппозиции окончилось.

Во второй половине V столетия представители сенаторской аристократии прочно утвердились на высших церковных должностях. По сути, римская знать заключила союз с христианской Церковью, ставшей на фоне кризиса Западной Римской империи единственным общегосударственным институтом, в полной мере сохранившим свое политическое и социальное значение. Данный союз, с одной стороны, обеспечивал представителям столичной аристократии возможность посредством административного и идеологического ресурса церковной организации влиять на широкие народные массы, и, таким образом, сохранять свое ведущее положение в общественно-политической жизни западноримских провинций, а с другой, предоставлял в распоряжение Церкви мощную экономическую базу, в виде имуществ сенаторских фамилий, и, тем самым, укреплял положение христианской религиозной организации.

Таким образом, противостояние языческой аристократии Рима христианизации империи, вызванное, казалось бы, исключительно идейными противоречиями, по сути, являлось выражением глубоких социально-экономических противоречий между различными слоями господствующего класса Римской империи.