Юнармия (Рисунки Н. Тырсы)

Глава VIII
«ЗА ЕДИНУЮ, НЕДЕЛИМУЮ»

У станции на стрелках тяжело звякнула сталь. К вокзалу подошел поезд.

Поезд тихо остановился у перрона на главном пути. Это был дроздовский броневик. Белыми буквами на нем было написано: «Победа».

Из бронированных кабинок на перрон вылезли офицеры, щеголеватые, в новеньких английских шинелях с широкими карманами и медными пуговицами.

— Смотри, какие разнаряженные, — толкнул меня в бок Васька, — и пуговицы золотые и козырек лаковый.

Один из офицеров остановился позади платформы, осмотрелся по сторонам и зашагал к водокачке. Там, у водонапорной башни, росло высокое, сучковатое дерево. Офицер остановился около него, задрал голову кверху и, бережно завернув полы своей новенькой шинели, полез на дерево. Не добравшись до середины, он зацепился широким карманом за сучок и, ухватившись одной рукой за ветку, другой пытался высвободить карман. Но карман не поддавался — будто кто-то засунул туда руку и крепко держал изнутри. Делать было нечего — офицер изо всей силы рванул карман и, оставив его висеть на ветке, полез выше.

— Офицер, а по деревьям лазить не умеет, — сказал Васька. — Так он всю шинель по кусочкам оставит.

А офицер добрался до вершины, пристроился там на ветках и, вытащив из кобуры большой черный бинокль, направил его на Курсавку.

— Наверное, красные нажимают, — сказал я. — Должно быть, уже совсем близко.

— Они им еще покажут, — важно сказал Васька. — Пускай пока по веточкам прыгают.

У колес крытой платформы, отворачивая железные фартуки и наливая густой мазут в буксы, суетился смазчик. Между вагонами, у сцепки, слесарь стучал молотком по ржавому фаркопу. Сбоку по перрону ходил часовой и посматривал за ним.

Рослый носатый офицер с тремя звездочками на широких погонах прохаживался у бронированных платформ. Это был командир бронепоезда «Победа». Размахивая руками, он о чем-то говорил с молодым офицером. Офицер был тот самый, в перчатках, со шпорами, который приходил к нам с начальником станции.

— Это черт знает что такое! — говорил командир бронепоезда. — Пожрать ничего у вас не найдешь! Это безобразие, господин комендант. О чем вы думаете? Нигде я не видел такого кавардака, как на вашей станции. Где же буфет?

— Не могу знать, — отвечал офицер. — Я прибыл на эту станцию всего лишь три дня тому назад.

— Позвать сюда начальника станции! — распорядился командир.

Комендант забрякал по перрону шпорами и скоро вернулся с маленьким человечком в красной фуражке.

Командир выпрямился во весь рост, скосил глаза на маленького человечка и процедил сквозь зубы:

— Что у вас — станция или кабак? Почему буфета нет?

— Офицеры пошалили маленько, ваше высокоблагородие.

— Офицеры? Не может быть этого. Наша «добровольческая армия» спаяна чувством дисциплины и долга.

— Это совершенно справедливо в отношении армии, — робко отвечал начальник станции, — но буфет все же растащили.

— Вздор, — сказал командир, пожимая плечами.

— К сожалению, это именно так. Но я могу разыскать хозяина буфета. Насколько мне известно, у него еще имеются запасы продуктов, — сказал начальник станции.

Офицер вытаращил глаза.

— Есть запасы? В таком случае немедленно разыщите его. Солдаты дроздовского полка не могут ждать.

— Будет исполнено, господин командир!- гаркнул начальник станции и скрылся в дверях третьего класса.

Через полчаса он снова появился на перроне. Под руку он вел хозяина буфета.

Рядом с буфетчиком начальник станции казался затрепанным пароходишком, который ведет на буксире огромную, неуклюжую баржу.

Хозяин буфета, грузин, шел с опаской и перепуганно улыбался.

— Хорошо, командир, — сказал он, выслушав носатого офицера, — буфет будет, ты только порядок наведи…

— У меня порядок будет. У меня народ выдержанный и честный, — сказал командир.

Буфетчик усмехнулся в усы:

— Честный народ сделал меня бесчестным.

— Не горюй, — сказал командир. — Ты свои барыши живо наверстаешь. Только вот что, голубчик, приготовь для меня хороший шашлычок по-карски да святокрестовского пару четвертушек.

Грузин кивнул головой и ушел.

Вскоре на вокзале за дубовым прилавком буфета заметались официанты в белых пиджаках, а за столиками стали рассаживаться нижние чины бронепоезда «Победа».

На перроне стало совсем пусто. Только мы с Васькой разгуливали взад-вперед и рассматривали броневик. Из паровоза, похожего на обрубленную болванку металла, выходил тонкой струйкой, как из курящейся бомбы, дымок.

На двух грузных американских платформах стояли на стальных вращающихся станках длинные зеленые пушки. В открытый хобот можно было всунуть голову, а у оси ствол пушки не обхватить руками.

Платформы с морскими пушками находились посредине бронепоезда, а спереди и сзади к ним были прицеплены товарные платформы с трехдюймовками в зеленых брезентовых чехлах.

— Не справиться красным с такой махиной. Здорова уж больно, — скачал Васька, разглядывая замки у орудий. — У наших ни одной такой нет.

— Подумаешь, счастье заморское, — ответил я Ваське. — Как начнут наши садить бомбами с аэропланов, так от их пушек только мокрое место останется.

— Да, как же! — передразнил меня Васька. — Они смотри какие толстые.

Мы пошли по перрону. Заглянули в широкие окна вокзала.

Там в буфете пьяные дроздовцы скинули английские шинели и плясали русского.

Приплясывая, они подходили к стойке, на ходу опрокидывали рюмочку и хватали прямо с жаровни курицу или кусок жареного судака.

— Послушай, нельзя так! Зачем берешь! Плати, пожалуйста, — говорил хозяин буфета.

Никто не хотел платить.

— Командир заплатит. Присылай по почте счет, — кричал безусый юнкер. Он стучал по стойке кулаком, заставляя плясать стаканы, бокалы, бутылки и рюмки.

— Молодой офицер, мы просим тебя — не буянь, пожалуйста, — терпеливо уговаривал его буфетчик.

Юнкер продолжал барабанить по стойке и орал во всю глотку:

Буфетчик смотрел на него круглыми грустными глазами, потом схватился за голову и выбежал на перрон.

— Куда это он? Наверно, командиру жаловаться, — прошептал Васька. — Бежим следом.

Буфетчик пробежал по всему перрону и шмыгнул через подъезд на площадь. Мы за ним.

— В квартиру начальника побег!

Крайнее окно в столовой было широко открыто.

Мы с Васькой знали где у начальника станции столовая, где спальня. Мы, бывало, часами стояли под его окнами и слушали граммофон.

Васька уцепился за подоконник и сунул нос в квартиру начальника.

Я дернул его за штанину.

— Куда лезешь? Заметят.

— Смотри, колбасы сколько, — тихо сказал Васька.

Я тоже заглянул в окно. Посредине комнаты стоял длинный стол, накрытый желтой скатертью. Он весь был уставлен большими и маленькими тарелками и тарелочками с блестящей черной икрой, с желтым, в дырочках, сыром, с аккуратно нарезанными кружками копченой колбасы. На столе было много открытых консервных банок, а среди них шеренгой стояли высокие рюмки с красным вином. Над столом на медных цепях висела большая керосиновая лампа.

Начальник станции сидел, как именинник, развалившись в кресле, широко распахнув белый китель.

Рядом с ним, заложив ногу на ногу, сидел командир бронепоезда. Были тут еще три офицера. Один плешивый, в очках, другой с рыжими бакенбардами, третий — наш старый знакомый, комендант станции.

В дальнем углу, отдельно от всех, сидел, низко нагнувшись над тарелкой, какой-то человек в железнодорожной куртке.

Буфетчик подошел прямо к командиру, наклонился к нему и жалобно заговорил:

— Послушай, командир. Там твои офицеры опять тарарам наделали, как свиньи какие. Мне лавочку опять закрывать надо.

Командир отстранил его рукой:

— Постой, карапет, не кричи. Все будет в порядке. Я твою лавочку в обиду не дам. Твоя лавочка — наша лавочка.

— Хорош начальник, хорош командир, — сказал буфетчик и хлопнул командира по золотому погону.

Командир отвел плечо и поморщился:

— Ну, ну, смотри, без хамства. Я этого не люблю.

— Зачем хамство? Я тебе как родному брату говорю. Офицеры за столом засмеялись.

Командир побагровел.

— Ты, мошенник, поговори у меня еще! Я тебя под военно-полевой суд подведу. Ты свое вино чем разбавляешь? Разве это вино? Я такого вина и пробовать не желаю.

Буфетчик поглядел на пустые бутылки, стоявшие перед командиром, и пожал плечами:

— Самое лучшее кавказское вино, господин офицер. У меня это вино генерал Май-Маевский пил. Ты бы тоже немножко попробовал. Хочешь, я тебе еще бочонок пришлю? Ты только прогони подальше большевиков. Ты такой храбрый командир, отчаянный командир. Лучше самого генерала Май-Маевского. Тот всегда драться лез, а ты так любезно разговариваешь.

— Ладно, — сказал командир и даже слегка улыбнулся. — Ступай к себе в буфет да пошарь там, не найдется ли чего-нибудь получше этой бурды.

Буфетчик, кланяясь, попятился к выходу.

— Гришка, — спросил меня Васька шепотом, — ты бы чего съел?

— Сыру, вон того, что на углу лежит. Я такого никогда не пробовал.

— А я бы копченой колбасы, — сказал Васька, — смотри, жиру-то в ней сколько — целыми плитками! Ух, сволочи! Вот тот рыжий офицер уже за шестым куском тянется.

У меня к горлу подступила слюна. Дома мы уже третий день хлебали за обедом пустой суп.

Вдруг командир с грохотом отодвинул стул и, покачиваясь, встал.

— Господа! — проговорил он нетвердым голосом. — Как приятно быть в кругу близких друзей… Несмотря на наше сумбурное положение, мы не унываем и ждем лучших дней. Нам помогут англичане, французы, немцы и американцы. Вся Европа с нами! Ни черта мы не боимся, все равно мы разобьем большевиков. Недаром мы чистых дворянских кровей!

— Ура! — крикнул из своего дальнего угла человек в железнодорожной тужурке.

— Гляди, это же Сыч, — шепнул мне Васька.

И верно, это был телеграфист Сомов. Командир покосился на него и, подняв дрожащей рукой налитую до краев рюмку, произнес:

— За единую, неделимую!

— Ура! — гаркнули все за столом.

В это время дверь открылась, и в комнату вошли несколько человек два молоденьких вольноопределяющихся в длинных шинелях, перетянутых в талии поясами, и еще какие-то люди в пиджаках.

— Привели, ваше высокоблагородие! — мальчишеским голосом выкрикнул один из вольноопределяющихся.

— А, мое почтение, мастеровые, труженики, — сказал командир, обернувшись. — Пожалуйста, сюда, поближе.

Мастеровые подошли к столу, и свет упал на их лица.

Васька даже вскрикнул. Один из рабочих, подошедших к столу, был его отец Илья Федорович. Другой — Чиканов.

— Садитесь, пожалуйста, располагайтесь, как дома, — сказал командир и, схватив со стола большую рюмку с вином, поднес ее Васькиному отцу.

— Я не пью, — ответил Илья Федорович.

— Ну что вы, одну рюмочку перехватить не грех, — уговаривал командир.

— Я не пью, — наотрез отказался Илья Федорович.

— Давно ль перестал? — спросил его через стол Сомов.

Васькин отец вскинул на него глаза и спокойно ответил:

— В последний раз с тобой пил перед тем, как мы вместе в погребе прятались.

Телеграфист беспокойно заерзал и уткнулся в тарелку.

— Может, вы пьете? — обратился командир к Чиканову.

Чиканов немножко помялся, а потом взял рюмку и одним махом опрокинул ее в рот.

— Ну, закусите, — сказал командир и показал ему на стол.

Чиканов присел на край стула и робко подвинул к себе соленые огурцы. Потом осмелел и потянулся к сыру и копченой колбасе.

Илья Федорович по-прежнему неподвижно стоял у стола.

— А вы бы хоть закусили, если не пьете, — сказал ему командир. — Вот икорка, вот селедочка хорошая. Да вы не стесняйтесь. Я человек простой и люблю мастеровой народ. Ведь это мы за вас кровь на полях проливаем — за свободу, за счастье, за наше взаимное благополучие.

— Они этого не понимают, — сказал Сомов. — Натура у них такая… большевицкая.

— Что? — резко спросил командир.

— Не понимают они человеческого обращения, — сказал Сомов.

— Как? — еще резче спросил командир.

— Я ничего, — сказал Сомов.

— Ну, если ничего, так и не суйся не в свое дело, пока тебя не спрашивают. А вас как по имени и отчеству зовут? — снова обратился командир к Васькиному отцу.

— Илья Федорович.

— Так вот, Илья Федорович, расскажите нам, как чувствуют себя мастеровые, на что жалуются, чего просят?

— Мастеровые ничего не просят, — сказал Илья Федорович.

— А все-таки? Илья Федорович молчал.

Начальник станции, который до этой минуты сидел склонившись над рюмкой и клевал носом, вдруг заговорил:

— А не знаете ли вы, — сказал он, — почему в депо так плохо работа идет? Крюки в кузне не варятся, подшипники плохо подшабриваются.

— А кто его знает, — сказал Илья Федорович.

— Кто его знает? — заорал начальник станции. — А при большевиках как работали? Это ты знаешь? Как дорогу перед их отступлением чинили, помнишь?

— Еще бы ему не помнить, — снова вмешался Сомов. — Он больше всех старался.

Илья Федорович посмотрел в сторону Сомова и тихо сказал:

— Ты бы тут поменьше старался, сыч проклятый.

— Не будем пререкаться, — сказал командир бронепоезда. — Передайте от моего имени рабочим, чтобы они работали по-настоящему Иначе я должен буду прибегнуть к нежелательным репрессивным мерам. Тогда уже на себя пеняйте. Подведу бронепоезд к семафору, долбану по поселку, так от вас ничего не останется. Поняли?

Чиканов бросил вилку и застыл с раскрытым ртом.

Илья Федорович смотрел себе под ноги.

— Что они теперь с ними сделают? — прошептал Васька.

Я соскочил с карниза, на котором мы стояли, и выковырял из земли два обломка кирпича. Один оставил себе, другой отдал Ваське.

— Если они что с ними делать станут, смотри на меня, — сказал я Ваське. — Я замахнусь, а ты за мной кидай.

— Ладно, — сказал Васька, — пусть только попробуют тронуть.

Мы опять заглянули в окно. Все, кроме командира, вскочили из-за стола и размахивали руками.

Илья Федорович и Чиканов стояли бледные, озираясь по сторонам.

— Говори, кто с красными ушел? — хрипел офицер с рыжими бакенбардами.

— Говори, хамская морда! — визжал начальник станции.

Командир бронепоезда спокойно сидел в кресле и посасывал толстую сигару.

— Не скажешь? — снова захрипел рыжий офицер. Он откинул руку наотмашь, как будто приготовился ударить Илью Федоровича.

— Ну, ну, потише, — сказал Илья Федорович.

Рыжий размахнулся и со всей силой стукнул его кулаком в висок.

В эту минуту мы с Васькой почти разом замахнулись и пустили в окно по кирпичу. Раз! Два! Что-то звякнуло, загремело, и свет в комнате потух.

Мимо нас проскочили какие-то люди. Они кричали и грозили револьверами. Пригнувшись к земле, мы прошмыгнули по Железнодорожной улице до первого переулка.

Когда мы подошли к дому, Васька перевел дыхание и сказал упавшим голосом:

— Что теперь с отцом будет? Застрелят его!

Совсем поздно, когда мы уже укладывались спать, Васькин отец пришел к нам и рассказал, чем кончился его разговор с офицером.

— Кто-то, — рассказывал он, — запустил в окно кирпичом. И такой тарарам пошел, что представить нельзя. Сомов кричит «Бомба!» Кто-то из офицеров с перепугу револьвер выхватил и давай палить в потолок. Наконец сообразили — из другой комнаты свечу принесли. Видят — на полу валяются две кирпичины. Поуспокоились немножко. «Вот сволочь какая, -говорит командир. — Это ваша работа, наверно. Ну, что ж, идите. Мы за вами понаблюдаем. Выудим кого надо. А если не выудим, поговорим с вами иначе».

Когда Илья Федорович ушел, мы легли спать. Долго ворочался в постели мой отец. Я видел, как он в темноте вставал, подходил к печке и курил. Мать тяжело вздыхала. Я знал, она тоже не спит.

А мне все мерещился командир бронепоезда, его припухлое желтое лицо, его трясущаяся рука, в которой он держал бокал с вином. Я вспоминал, как Сомов, уткнувшись носом в тарелку, ехидно говорил Илье Федоровичу: «Давно ли перестал пить?»

От злобы я натягивал до самых ушей одеяло и накрывал голову подушкой.

Отец мой все еще шагал по комнате и курил. Сизый дым кружился над его головой и тянулся длинными струйками в печку.