Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного

Глава 5 ПЕРЕВОДЯ «ЗОЛОТОЙ КОЛОКОЛЬЧИК»

Уже в конце 1960-х годов, когда советская власть была очень крепка и казалась незыблемой, а иллюзии шестидесятников ещё не подверглись эрозии и не вступили в непримиримый конфликт с действительностью, Юрий Валентинович Трифонов фактически показал нежизнеспособность системы: точно диагностировал тяжёлые заболевания системы и её летальный исход. Если в «Обмене» это было продемонстрировано на примере интеллигенции технической, то в повести «Предварительные итоги» (1970) — на примере интеллигенции творческой. Последовательно рассматривая различные группы образованных горожан, Трифонов, никого не осуждая, вновь и вновь пытается понять общество, в котором живёт.

«В начале мая ударила тропическая жара, жизнь в городе сделалась невыносимой, номер накалялся с одиннадцати часов и не остывал до рассвета, у меня начались одышки, головокружения, одна ночь была ужасной, и я, промучившись эту ночь бессонницей, стеснением в груди и страхом смерти, к утру смалодушничал и позвонил в Москву»[127]. Страх смерти испытал 48-летний переводчик Геннадий, от лица которого и ведётся повествование. Пережитый ночью страх заставляет его подвести итоги своей жизни. Подведение итогов происходит в разгар работы над переводом поэмы «Золотой колокольчик». Геннадий уже два месяца живёт в Ашхабаде и переводит с подстрочника огромную поэму туркменского поэта Мансура, своего друга, занимающего какой-то важный пост, скорее всего, в руководстве республиканского Министерства культуры или Союза писателей республики. Если у переводчика в повести наличествует только имя (лишь дважды его называют Геннадием Сергеевичем), то у туркменского поэта наличествуют имя и отчество. Кроме того, у Мансура Гельдыевича есть персональный автомобиль «ЗИМ», широчайшие связи и возможность устроить страдающего от жары Геннадия на пустующую дачу работников культуры в горном посёлке Тохире, что в шестидесяти километрах от города.

В поэме «Золотой колокольчик» двенадцать глав и три тысячи строк. Ежедневно Геннадий, которому очень нужны деньги, переводит по шестьдесят строк четырёхстопным амфибрахием — это много. По существующим тогда нормам оплаты литературного труда и поэту, и переводчику платили построчно. Учитывая то, что «Золотой колокольчик» планируют издать не только в Москве, но и в Минске, Геннадию и Мансуру светит неплохой гонорар, соизмеримый с первым взносом за кооперативную квартиру. А учитывая то, что опусы национальных авторов издавали массовым тиражом в десятки, а то и сотни тысяч экземпляров (меньших тиражей в то время просто не было), поэт и переводчик получат ещё и неплохие потиражные отчисления. Ни о чём подобном сегодняшние литераторы не могут даже мечтать. Очевидно, что «Золотой колокольчик» — поэму о девушке, которую «односельчане прозвали так за звонкий, мелодичный голосок»[128], не будут читать ни на русском, ни на туркменском языках. Весь тираж заляжет мёртвым грузом в книжных магазинах и на складах библиотечных коллекторов. Скорее всего, «Золотой колокольчик» будут давать в нагрузку к дефицитным книгам. И это при постоянном тогда дефиците бумаги! Такое было возможно только в СССР, когда развитию национальных культур уделялось огромное внимание, не в пример центру. В те годы невозможно было купить стихотворные сборники не только Ахматовой, Цветаевой или Пастернака, но даже сборники Тютчева, Фета или Баратынского!

Современному читателю необходимо объяснить реалии недавнего прошлого. Союз писателей меньше всего был творческим объединением. Фактически это был государственный департамент по делам литературы, в котором была своя Табель о рангах — жёсткая иерархия, хорошо оплачиваемые штатные должности и свои литературные генералы. Ни о какой экономической эффективности или самоокупаемости деятельности Союза речи не было. Власть не жалела денег на идеологию, почитая всех писателей или «инженеров человеческих душ» бойцами идеологического фронта. Геннадий, переводя с подстрочника на русский язык национальных поэтов, фактически выполнял идеологический заказ власти, полагавшей необходимым, не считаясь ни с какими материальными издержками, поощрять развитие национальных литератур. Трифонов вскользь сообщает, что подстрочники для перевода Геннадий получал в восьми местах. Однако эти заказы не были регулярными: то густо, то пусто. Сам Геннадий беспощаден к самому себе: «…знания мои приблизительны, интеллигентность показная, я никогда всерьёз не читал Ницше и ничего по-настоящему не знаю ни о Персии, ни о Заратустре, а немецким и французским языками владею лишь в той степени, чтобы в туристической поездке сказать кельнеру в ресторане: „Пожалуйста, ещё хлеба!“»[129].

Но даже занимая одну из низших ступеней в этой Табели о рангах, переводчик Геннадий Сергеевич мог позволить себе вести такой образ жизни, о котором не мог и мечтать не только рядовой инженер, но и остепенённый учёный. У него хорошая трёхкомнатная кооперативная квартира, в которой 62 квадратных метра жилой площади, не считая кухни, прихожей и кладовки. (Считая это обстоятельство весьма существенным, автор повести дважды указывает метраж кооперативной квартиры.) Нет ничего удивительного в том, что эти роскошные хоромы поразили воображение кузена Геннадия, обычного заводского инженера, и его жену — сотрудницу проектной организации. В огромной, по советским меркам, квартире живут три человека: Геннадий, его нигде не работающая жена Рита и их сын студент Кирилл. И хотя в жизни Геннадия периодически бывали времена продолжительного безденежья, в доме всегда была домработница. Геннадий живёт с Ритой уже двадцать лет, это его вторая жена, но настоящей душевной близости между супругами давно нет.

Когда-то красавица Рита, фактически уведя женатого Геннадия из семьи, надеялась, что со временем он станет незаурядной личностью. Прошли годы, и она поняла, что жестоко обманулась в своих расчётах, обнаружив сходство своего мужа с чеховским профессором Серебряковым из «Дяди Вани», который, как известно, долгие годы писал об искусстве, ничего в нём не понимая. Профессор так и не стал мировым светилом, чем жестоко обманул ожидания близких. И во времена Чехова, и во времена Трифонова творческие профессии стали массовыми, и их представители уже не могли претендовать на исключительность только самим фактом принадлежности к этим профессиям. Человек творческой профессии и человек незаурядный перестали быть синонимами. Чехов и Трифонов были первыми, кто открыл своим современникам эту истину. «Но главное, что было в Рите, при всех её качествах и невозможностях, — она понимала, что я такое, как я задуман и что из меня получилось. <…> Рита сказала, что я профессор Серебряков, что она всю жизнь надеялась на что-то во мне, но ничего нет, я пустое место, профессор Серебряков, я это услышал и не взорвался, потому что в её словах была боль, истинная боль, которую я почувствовал»[130].

В повести мимоходом сказано об участии Геннадия в Великой Отечественной войне и о его ранении под Ленинградом. В этой мимоходности заключена выразительная примета времени: вплоть до 1970 года фронтовики не очень-то выделялись властью из общего ряда, да и само население не было склонно ставить знак равенства между фронтовиком и героем. Лишь четверть века отделяла Победу от времени действия повести, фронтовики были ещё молоды, и их было много: ведь воевали миллионы. И лишь в 1970-е годы власть стала настойчиво прославлять участников войны, на всю страну зазвучали песни «Фронтовики, наденьте ордена» и «День Победы».

«У тебя, значит, Красная Звезда и медали в два наката, — нормально!»[131] Эту фразу из романа Трифонова «Студенты» его первые читатели понимали без комментариев: будущий студент награждён боевым орденом Красной Звезды, а медалей на его груди так много, что их пришлось размещать в два ряда. Не упускает автор «Студентов» и такую деталь: один из героев романа, бывший командир торпедного катера лейтенант Пётр Лагоденко, имеет пять наград. И тот, кто прошёл войну, без дополнительных пояснений понимал, какими именно наградами мог быть отмечен лейтенант флота. Всем военнослужащим, начиная с 1943 года, в обязательном порядке полагалось носить в будние дни орденские планки, а по праздникам — сами награды. В те первые послевоенные годы люди ещё умели разбираться в наградах, по орденским ленточкам безошибочно определяя весь набор боевых орденов и медалей того или иного ветерана. Однако к середине 1950-х лишь единицы из них носили орденские планки на штатском пиджаке.

Итак, в «Предварительных итогах» нет никаких подробностей ни об участии Геннадия в войне, ни о его наградах, если таковые были. Когда Геннадий вернулся с фронта, им овладела прежде неведомая жажда жизни, и первые послевоенные годы он «хватал и грабастал жизнь в весёлых послевоенных вузах»[133]. Именно этой жаждой жизни он объяснял себе свою первую женитьбу, оказавшуюся неудачной. Впрочем, и его второй брак нельзя назвать счастливым. У Геннадия и Риты есть сын Кирилл, но у них нет семьи.

Их роскошная по советским меркам кооперативная квартира — это территория совместного проживания трёх эгоистов. Рита не работает последние пять лет и в это время ведёт фактически паразитический образ жизни. Быть может, она решила посвятить свою жизнь мужу и, отказавшись от собственной карьеры, создать ему идеальные условия для творчества? Быть может, ею овладели демоны тщеславия, заставившие её забыть о работе ради обеспечения резкого карьерного взлёта мужа? Увы, на эти вопросы приходится дать отрицательный ответ. Несмотря на обилие свободного времени, Рита не занимается домашним хозяйством, перекладывая бремя своих забот на домработницу. Трифонов подчёркивает, что в семье Геннадия и Риты домработница была всегда. Примечательно то, что Рита всегда ухитрялась конфликтовать с помощницами по хозяйству. Одна домработница сменяла другую, и Геннадию хотелось дать объявление, что в этом доме всегда нужна помощница.

Впрочем, домработница Нюра — по официальным документам Анна Федосеевна — задержалась дольше других. «Было Нюре всего тридцать два, но выглядела она лет на сорок пять: в волосах седина, лицо опавшее, зубов нет и почти глухая»[134]. Её отец и брат погибли во время войны, мать умерла от голода, и сама Нюра пережила голод и в войну, и в первые послевоенные годы. Именно эта женщина и скрепляла дом, поддерживая у его обитателей иллюзию общности. Ушла Нюра — всё распалось. В последние несколько лет дела Геннадия Сергеевича шли не лучшим образом, Рита по-прежнему не работала, сын окончил школу, поступил в институт — и в семье часто не было денег на зарплату Нюре. С ней решили расстаться, тогда домработница заявила, что готова работать бесплатно, пока не появятся деньги. Но Нюра серьёзно заболела, долго лечилась в больнице и уже не могла полноценно исполнять свои обязанности. Более того, она сама теперь нуждалась в уходе. У Нюры обнаружилась шизофрения, и Геннадий с Ритой не захотели забирать её из больницы. Нюре, проработавшей у них десять лет и фактически вырастившей их сына, негде было жить после выписки из больницы. Судя по всему, Нюра покинула родную деревню в возрасте четырнадцати лет и до появления у Геннадия и Риты в течение восьми лет работала «по домам». Она надеялась со временем получить право на постоянную жилплощадь в Москве, однако механизм обретения этой жилплощади был скрыт за семью печатями. Хотя, нанимая Нюру, Рита заключила с ней официальный договор, соответствующим образом оформленный в групкоме домашних работниц, Нюра так и не стала москвичкой: восемнадцать лет работы «по домам» не позволили ей получить хотя бы комнату в коммунальной квартире. Государство не дало ей ничего, кроме мизерной пенсии по инвалидности. Однако даже эту тридцатирублёвую пенсию по существующему закону могли отобрать, если бы стало известно, что Нюра работает и получает зарплату.

Итак, у Нюры не было своего угла, рассчитывать же на работу в каком-то другом доме не приходилось. Несмотря на то что Нюра прожила в этой семье целых десять лет, никто не чувствовал никакой моральной ответственности перед ней. Рите нужна была помощница по хозяйству, а не больной человек, требующий присмотра. Уже не нуждавшийся в няньке студент Кирилл напирал на то, что Нюра не является их родственницей. Сам Геннадий выбрал позицию стороннего наблюдателя. И каждый из членов семьи пытался переложить бремя ответственности на другого. «Рита говорила, что мы злостные бездельники, не помогаем ей, она с ног сбилась, и теперь ещё мы хотим навьючить на неё больную домработницу. <…> „Если б у меня были другой муж и сын, я бы взяла эту женщину не задумываясь“. Да, да. Конечно. При этом уже всё было решено, она уже отделила от себя Нюру, назвала её этой женщиной. Я говорил: „А если бы у меня была другая жена, такого вопроса вообще не стояло бы“»[135].

Проблема не в том, что Геннадий Сергеевич, Рита и их сын Кирилл не захотели взять больную Нюру к себе домой. Требовать самопожертвования нельзя. Но они сняли с себя всякую ответственность за судьбу «этой женщины», в одночасье выбросив её из своей жизни. В конце концов судьба Нюры устроилась. Её поместили в загородную клинику благодаря хлопотам лечащего врача Радды Юльевны; Геннадий и Рита не имели к этому никакого отношения. «Предварительные итоги» — повесть об исчезновении нравственных ориентиров в среде горожан. Если инженер Дмитриев ещё не утратил способность испытывать муки совести и в конечном счете расплачивается гипертоническим кризом за свой обмен, то для Геннадия, Риты и Кирилла главное — это собственный душевный комфорт. Обретение этого душевного комфорта делает избыточным всё остальное, а душевная пустота заполняется различными мнимостями. Рита пытается читать философскую, религиозную литературу Серебряного века, всеми правдами и неправдами за большие деньги достаёт у букинистов книги Леонтьева и Бердяева и рядом с большой репродукцией картины Пикассо вешает старинную икону. Ею движет не стремление отыскать ответы на важнейшие вопросы бытия, но пошлое стремление не отстать от моды. (Внимательный читатель не мог не заметить определённое родство трифоновской Риты с чеховской Попрыгуньей.) Рита испытывала неприкрытое чувство зависти, когда её лучшая подруга сумела достать шесть икон, фактически ограбив своих деревенских родственников, а у самой Риты ещё не было в тот момент ни одной. Она чувствовала себя обездоленной.

Советский студент не мог не быть комсомольцем, и Кирилл не составляет исключения, однако официальная идеология уже никоим образом не оказывает влияния ни на его образ мыслей, ни на его поступки. Он не ощущает никакого духовного родства со своим отцом, хотя с успехом использует его полезные знакомства и рассматривает Геннадия исключительно как источник денег на карманные расходы. К работе отца он относится с нескрываемым презрением: «производишь муру»[136], но охотно пользуется вещественными плодами этой «муры». В свои восемнадцать лет он достаточно циничен. Он любит хорошие импортные вещи и обожает получать подарки. Даже в дневнике накануне дня рождения Кирилл прогнозирует, кто и что ему подарит: оценив материальные возможности отца, приходит к выводу, что тот вряд ли подарит ему импортный магнитофон, но вполне осилит отечественный. В конце 1960-х годов собственный магнитофон был весьма престижной вещью и выделял его обладателя в молодёжной среде; немногие могли им похвастаться. Тётя Наташа, старшая сестра отца, подарила племяннику альбом для открыток и набор акварельных красок. У неё было тяжёлое детство, отец погиб на финской войне, мать постоянно болела, Наташе приходилось тянуть Геннадия, и в её бедной на радостные события памяти навсегда запечатлелось, что альбом для открыток и краски — это очень хороший подарок. Однако Кирилл и Рита считали иначе, полагая, что старая дева проявила элементарную жадность. Племянник поцеловал тётку в щёку, горячо поблагодарил за альбом и краски, участливо осведомился о её работе и самочувствии, а в дневнике записал: «Приходила кикимора и принесла какой-то жалкий альбомчик для открыток и набор красок. Рубля на три всё вместе»[137]. Лицемерие Кирилла объяснялось просто. Племянником движет потребительское отношение к жизни и к людям. Тётка работала в министерстве и иногда по государственной пене доставала дефицитные билеты на джазовые концерты, у перекупщиков же один такой билет стоил пять рублей — на эти деньги экономный студент мог жить почти неделю. Трифонов, перечисляя гардероб Кирилла, создаёт портрет представителя столичной золотой молодёжи: «Мокасины, брюки с поясом — вот уже сотня. А синий пиджак с алюминиевыми пуговицами?» [138] На это великолепие Кирилл заработал сам, выступая в качестве гитариста в битл-группе «Титаны» на школьных балах, вечеринках и свадьбах. Благодаря возможностям отца у Кирилла есть и импортные джинсы, и иностранные пластинки с джазовой музыкой. Для большинства его сверстников всё это было недостижимой мечтой.

В институт Кирилл поступил благодаря не только связям отца и настойчивым хлопотам матери, но также тем знаниям, которые за несколько щедро оплаченных ими занятий дал ему Герасим Иванович Гартвиг, великолепно знавший именно «то, что нужно знать» [139]. Герасим Иванович, скоро ставший в семье переводчика просто Герой, сумел натаскать Кирилла, кроме того, секретарь приёмной комиссии института был его близким приятелем — в итоге дело было сделано, и плохо учившийся в школе Кирилл стал студентом престижного вуза. Судя по всему, между Гартвигом и Ритой завязались близкие отношения. Геннадий предпочитал это не замечать. Гартвигу, как и Дмитриеву из «Обмена», тридцать семь лет, он на одиннадцать лет моложе переводчика Геннадия. Гартвиг прекрасно образован, знает четыре языка, читает латинских авторов в подлиннике, великолепно разбирается в музыке. «Он кандидат наук, занимает хорошую должность в научном институте, что-то пишет, где-то преподаёт — устроен преотлично»[140].

Гартвиг с необычайной лёгкостью достиг того, к чему многие безуспешно стремились всю жизнь. Он обладает тем джентльменским набором, о котором мечтал интеллигент 1960-х годов. На фоне таких людей, как Дмитриев и его жена или кузен Геннадия заводской инженер Володя, его жена Ляля и их многочисленные сослуживцы, то есть на фоне образованных людей, живущих от зарплаты до зарплаты, Гартвиг кажется исключительно благополучным и обеспеченным человеком. Чем в таком случае объяснить его многочисленные чудачества? Взяв, например, академический отпуск, он мог неожиданно уехать в Одессу и поступить матросом на торговый корабль, или два месяца бродить по Украине, работая косарём, сборщиком яблок, дорожным рабочим, или завербоваться на месяц в артель лесорубов, работавших в Калининской (ныне Тверской) области. Ещё одна выразительная примета времени. В то время как инженеру Дмитриеву, работавшему в отраслевом институте, чтобы уйти с работы на час раньше, нужно было отпрашиваться у начальства, в академических институтах царила необычайная вольница. И эта вольница позволяла Гартвигу, заручившись липовыми справками, исчезать из института на полгода. Когда он возвращался в Москву, его встречали как героя и закатывали в его честь пиры, расценивая такое поведение как некий протест или вызов. Всё это вызывало живейшее недоумение Геннадия: «Какой протест? Кому, прости господи, вызов?»[141]

Трифонов сумел показать удивительную духовную нищету иных столичных интеллигентов, живших в мире мифов и эти мифы постоянно воспроизводящих. Знаменательно, что фронтовое прошлое Геннадия никем не расценивается как нечто героическое. Рита и Кирилл замечают лишь то, что он «производит муру». Они не испытывают чувства гордости от того, что их муж и отец защищал и защитил Родину, пролил за неё кровь. Поразительная деформация нравственных ценностей! А вот якобы протестное, а по сути совершенно бессмысленное с точки зрения Геннадия поведение Гартвига вызывает бурное восхищение Риты и людей её круга. Они не желают видеть, что так называемый вызов решительно ничем не грозит самому Гартвигу.

Геннадий же полагал, что Герой движут не столько протестные настроения, сколько отсутствие смысла жизни и глубоко запрятанный комплекс неполноценности, когда творчество заменяется его имитацией. «А когда нетворческий человек пытается творить, он заменяет акт творчества чем попало — чаще всего ничтожными домашними революциями <…> Ведь обществу, окружающим от этих геройств не холодно и не жарко»[142]. Геннадия раздражает потребительское отношение Гартвига к людям и своим близким. «Только бедная Эсфирь страдает и ребёночек отвыкает от отца. Обыкновенный цинизм в благородной упаковке: потому что наплевать на всех, кроме себя. Захотел удрать от вас от всех на полгода — хоть матросом, хоть куда — удрал, и до свиданья»[143]. Вместе с тем Геннадий отдавал должное уму, обширным знаниям Гартвига и его стремлению изучать не только минувшее, копаясь в средневековых текстах, но и настоящее, доходя «до последней капли, до дна. И куда другие заглянуть не решаться, он заглянет, не смутится ничем»[144]. Судя по всему, Гартвиг серьёзно интересовался не только латинскими авторами, но и трагическими страницами недавнего прошлого. Если для Геннадия поездка Геры на лесоповал в Калининскую область была очередным «вздором», то для социолога Гартвига это было самым настоящим полевым исследованием.

Настойчивое стремление Герасима Ивановича окунуться в гущу настоящей жизни не было «вздором, причудами полусладкой жизни»[145], и подобные эскапады безнаказанно сходили Гартвигу с рук лишь до поры до времени. Трифонов удивительно точен при характеристике обстоятельств времени и места. Вспомним, что события в повести происходят в конце 1960-х годов. После событий в Чехословакии 1968 года власть стала закручивать гайки, и даже имитация протестных настроений могла привести к оргвыводам. Кроме того, начались гонения на советскую социологию. В 1969 году из Института конкретных социальных исследований Академии наук СССР был уволен известный социолог Юрий Александрович Левада, один из зачинателей социологии в стране и впоследствии создатель Левада-Центра. Была фактически разгромлена только что созданная кафедра методики конкретных социальных исследований философского факультета МГУ, а первая заведующая кафедрой профессор Галина Михайловна Андреева в 1971 году была вынуждена покинуть философский факультет и перешла работать на факультет психологии. Социология как самостоятельная научная дисциплина оказалась под запретом. Как пишет в своих воспоминаниях историк Арон Яковлевич Гуревич, «причина запрета этой научной дисциплины по-прежнему заключалась в том, что партийные боссы и мракобесы от марксизма упорствовали в своём нежелании признать за ней право на самостоятельное существование»[146]. Не будем забывать, Гартвиг не просто занимался социологией, но настойчиво пытался связать старину и современность. После 1968-го всё это уже не выглядело так безобидно. «Кто-то мне сказал, что у Гартвига неприятности в институте и ему вроде бы даже грозит увольнение. Ну, следовало ждать. Я нисколько не удивился»[147].

Вспомним, что повесть называется «Предварительные итоги». Юрий Трифонов подводит предварительный итог не только жизни переводчика Геннадия, но и предварительный итог полувековому существованию советской интеллигенции, «дочерпывая», по его выражению, мысли, выраженные в «Кепке с большим козырьком» и «Обмене». «Нужно дочерпывать последнее, доходить до дна…»[148]У его героев-интеллектуалов напрочь отсутствовала целеустремленность, цельность парикмахера Арташеза. У инженера Дмитриева, переводчика Геннадия и социолога Гартвига нет никакого внутреннего стержня и почти полностью атрофировано стремление идти к намеченной цели, да и самой этой цели нет. При этом жизнь Геннадия ещё и абсолютно бессмысленна: он занимается хорошо оплачиваемым, но по сути никому не нужным и абсурдным делом. «Мне представилось, что дрянная ашхабадская водка, стоявшая на моём столе, есть подстрочник, который я должен перевести четырёхстопным амфибрахием на русский язык, и тогда это будет бутылка „столичной“»[149]. Выразительная деталь. Даже самого автора «Золотого колокольчика» абсолютно не интересует русский перевод своей поэмы: едва выслушав чтение двух глав из двенадцати, он поспешно сбегает по своим неотложным делам. Абсурдной была деятельность Геннадия не только с творческой точки зрения, но и с идеологической, хотя именно за идеологию ему, строго говоря, и платили. Официальная идеология, вынуждающая считаться с ней даже самых свободолюбивых и талантливых творцов, уже была мертва. Образовавшуюся пустоту нужно было чем-то заполнить. В семье Геннадия эту пустоту заполняли суррогатами — псевдорелигиозными исканиями и жаждой потребительства.

Попытки отыскать смысл жизни в настоящем ни к чему не привели, призывы к строительству светлого будущего вызывали лишь ироническую ухмылку. Оставалось только прошлое. И герои Трифонова попытались выявить связь между прошлым и настоящим, дотронуться до конца нити, протянувшейся из минувшего в сегодняшний день. Происходило ощутимое разрешение временных горизонтов.